Джемиль Коростелёв

Исповедь

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Джемиль Коростелёв, 2018

Книга является, по сути, моей автобиографией в период детства и учёбы. Описана жизнь учеников и студентов в нашей стране за период с 40-го по 60-й годы.

16+

ISBN 978-5-4493-6930-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Исповедь
2. Память
3. Хлеб
4. Голод
5. Наган
6. Школа
7. Победа
8. Денежная реформа
9. Домовой
10. Правосудие
11. Поджиг
12. «Монашки»
13. Спецпереселенцы
14. Выборы
15. Инспектор
16. Цинга
17. Похороны вождя
18. Арест
19. Уловка
20. Фотограф
21. Парашютизм
22. Картошка
23. «Джигиты»
24. Пистолет
25. Протест
26. Тригонометрия
27. Добровольцы
28. Шантаж
29. Гении
30. «Кошатики»
31. Плакаты

Память

Детская память избирательна. Запоминаются какие-то яркие моменты, не связанные в общую картину. Я помню, как бабушка вырыла яйца из могилы — дело было на Пасху, — сказав, что это нам подарок от деда, умершего в 38-ом году. Когда я подрос, ни могилки, ни кладбища уже не было.

Перед войной мы жили в Ирбите. Как-то гуляя с нянькой по берегу реки, я нашёл шашку, потерянную, очевидно, во время Гражданской войны. Лет через сорок я спросил отца: куда девалась эта шашка? Он от удивления широко открыл глаза: «Ты не можешь этого помнить — тебе было всего три года!» — «Но ведь помню!» Я рассказал, что шашка лежала за сундуком, который стоял слева от входной двери. А ещё я рассказал, как младший брат бегал по крыше дровяника, а отец, стоя на лестнице, звал его. Из-за ветхости крыши он туда подняться боялся.

Помню как во время Первомайских праздников — скорее всего в 41-ом году, — по улице шли небольшие танки или танкетки. Неожиданно на проезжую часть выскочил маленький мальчик. Стоящий рядом милиционер бросился и, буквально из-под гусениц, вытащил ребёнка. Я напомнил это отцу. «Это был твой младший брат, — сказал он, — мать чуть сознания не лишилась».

Помню, как летом 40-го года старший двоюродный брат показывал из слухового окна бани малышне нарисованную им в картинках сказку «Репка». Спустя лет десять мы с отцом разобрали баню, и на чердаке я нашёл эти картинки.

Начало войны я не помню. Помню только, что отец отвёз нас к бабушке, мы сидели на тачке, младший брат хныкал: «Спать хочу». Отец его успокаивал. Он уехал на Дальний Восток, где был призван в армию. Вернулся через год — его комиссовали по болезни. Отец привёз пневматическую винтовку, которые мы называли «воздушка». Вдвоём с братом мы с трудом взводили пружину, вместо пуль заряжали хлебным мякишем и, держа вдвоём, стреляли.

Отца повторно мобилизовали в конце 42-го года. После короткой подготовки он отправился на фронт. Перед этим ему дали пять суток отпуска. Я просился, чтобы он взял меня на фронт, он соглашался, но в последний вечер сказал: «Ты ещё маленький, „воздушку“ с трудом в руках держишь, как же ты настоящую винтовку поднимешь?» И это меня убедило.

В 43-ем году мать избрали председателем завкома. У нас был большой дом, и мать устроила в одной, самой большой, комнате что-то вроде гостиницы. Называлось это «Дом приезжих». Это давало возможность получать дрова. За время войны у нас останавливалось много командировочных, одни на день-другой, другие жили месяцами. Запомнился один художник, который, не имея от рождения рук, — вернее это были культяшки, — рисовал ногами. У моих друзей детства до сих пор висят портреты, написанные маслом. Когда мальчики уставали, я позировал вместо них. За это он иногда угощал меня американскими консервами — кружки колбасы в бульоне. Банки открывались ключиком, который нужно было вставить в гнездо и вращать. При этом узкая полоска металла отрывалась и наматывалась на ключ. Выполнить эту операцию художник не мог.

В 44-ом году завод отмечал 125-летие. По этому поводу был устроен банкет. У рыбаков купили большущую щуку, которую готовила моя бабушка. На улицу вытащили большой стол, на котором рыбу и разделывали. Помню, щука была больше стола, хвост свисал, чуть ли не на полметра. Спустя год на этом столе стоял гроб с бабушкой, он был меньше стола. Когда рыбу распороли, в ней оказалась щука длиною 75 сантиметров. Поскольку она не числилась, бабушка её оприходовала и испекла нам из неё пирог.

Хлеб

Назвать это месиво хлебом можно было с большой натяжкой. Тёмно-коричневый, непропечённый, содержащий большое количество воды для веса, он выпекался из непросеянной муки. Попадалась ость, а иногда и кусочки соломы. Воспитатели в детском саду предупреждали, чтобы мы вынимали их, как кости из рыбы. После еды на столе оставались кучки этих отходов. И этого хлеба мне, как иждивенцу, полагалось 200 грамм в день. Это был кусок, отрезанный от булки, толщиной в палец. Половину куска давали на обед, по четверти — на завтрак и полдник.

Пропечённый хлеб можно было купить у деревенских жителей на базаре, но стоила булка дорого, от 400 до 600 рублей. Можно было обменять на соль, или на табак-самосад, и того, и другого — стакан за булку. Мать доставала комки технической соли, которую я толок в чугунной ступе. Табак бабушка выращивала, сушила и заставляла меня резать и просеивать. Ох, и начихался я!

В войну и после, пока не отменили в 47-ом году карточки, при устройстве на работу интересовались не размером зарплаты, а какую карточку будешь получать. Инженерно-техническим работникам полагалось 800 грамм хлеба в день, рабочим 600, служащим 400, иждивенцам 200. Нам, на семью из пяти человек, полагались 1800 грамм, стоило это в магазине по карточкам что-то около двух рублей.

В детском садике хлеб, четыре кусочка, ставили на стол на тарелке первыми. Если была горбушка (она была лучше пропечёна), мы начинали крутить тарелку, говоря, что её вот так поставили. Дело доходило до драки, поэтому горбушки отдавали девочкам, они вели себя скромнее.

Как-то к нам за стол посадили мальчика, который был эвакуирован из Ленинграда. Увидев хлеб, он схватил все кусочки обеими руками. И хотя прошло много лет, у меня до сих пор перед глазами стоит эта картина: безумный взгляд и мякиш, вылезающих у него между пальцев. Мы в рёв. Воспитательницы отсадили его, а нам отдали свои порции. В дальнейшем его кормили отдельно.

Было это в самом голодном 43-ем году.

Голод

Насколько я помню в детстве, мне всё время хотелось есть. Ели мы, казалось, всё, что попадётся. Ранней весной ели пестики — молодые побеги сосны, молодые шишки, которые называли крупка. Летом собирали цветы клевера, которые почему-то называли кашка. Бабушка варила щи из молодой свёкольной ботвы. Уже после войны в пионерском лагере нас кормили супом из крапивы. Каждый день выделялось звено, в задачу которого входило настричь ножницами к обеду несколько ведер молодых побегов. Никаких перчаток у нас не было. Руки от ожогов крапивы были постоянно красными, но, что характерно, нечувствительны к действию крапивы.

В лесу собирали ранние грибы: сыроежки, маслята, рыжики. Их «жарили» на прутиках, как шашлык, на костре и ели горячими. Если удавалось, разоряли вороньи гнёзда и выпивали яйца. Собирали ягоды: землянику, чернику, костянику. В пионерском лагере перед выходом в лес каждому давался бумажный кулёк — примерно стакан, — который необходимо набрать за час-два. Кто не выполнял норму, тому ягод в обед не давали. Когда я стал взрослее, это где-то в 48-ом году, мы во время «мёртвого часа» убегали на речку и вилками кололи пескарей. На кухне повариха жарила их нам на каком-то вонючем масле. Один раз наловили раков. Сварили в баке, где грелась вода для мытья посуды. Я расковырял всего рака, но так и не нашёл, что можно есть. Позднее узнал, что едят клешни и хвост, а я их как раз и выбросил.

Ближе к осени становилось сытнее — поспевали овощи: бобы, горох, морковка. Можно было нарыть картошки и испечь её в костре. Соли не было, ели так. Я до сей поры, свободно ем яйца и картошку без соли. Но самым вкусным были семена конопли, которая, в то время, никаким наркотиком не считалась. Её выращивали ради волокна — кудели, которую пряли и вязали из ниток варежки и носки. В войну для фронта, после войны — для продажи. Семена мы жарили на листах железа, аромат был изумительный.

В 45-ом году недалеко от леса был посажен горох. Осенью большие скирды его стояли по всему полю. Мы незаметно подкрадывались к ближайшей скирде, набивали карманы стручками и стремглав убегали в лес. Горох охранял объезжщик верхом на лошади. Не всякий раз удавалось добежать до леса. Ох, и больно доставалось от его кнута! Как-то один из парней предложил: убегать не в лес, а в большой куст ивняка посреди поля, до которого от ближайшей скирды было метров двадцать-тридцать. Так и сделали. Лошадь перед кустами встала на дыбы и сбросила седока. Оказалось, у него нет одной ноги. «Ребята, — просил он, — приведите лошадь. Я больше вас гонять не буду, ешьте, сколько хотите». Но, памятуя, как больно он стегал нас, мы отказались. Впрочем, скоро горох увезли.

По большому счёту, я наелся досыта только в 52-ом году, когда мы переехали в закрытый город. Помню, мать послала меня в солдатский городок, где выпекали очень хороший хлеб. Он был еще горячий, и так аппетитно пахнул, что я не удержался и, пока шёл домой, — а это минут тридцать, — съел полбулки. Думал, попадёт от матери. А она только спросила: «Почему же не купил две?» После отмены карточек в 47-ом году в деревнях и посёлках больше одной булки в руки не давалось. У меня это, видимо, закрепилось в памяти.

В восьмидесятые годы, когда в стране было плохо с продуктами, как-то на работе молодые инженеры посетовали, что-де наступил голод. «Ребята, — остановил их я, — вы голода не видели, так что лучше помолчите. Голод — это не то, что вы хотите есть, это вы испытываете каждый день перед обедом. Голод — это унижение. А этого вы и представить себе не можете. И дай то Бог, чтобы вы никогда этого не видели!»

Наган

Старший брат моей матери в конце войны был назначен комендантом конезавода. В его обязанности входило следить за спецпереселенцами с Кавказа, Крыма и других территорий. Форму он не носил, но был вооружён револьвером, который ещё назывался наган. Каждый раз, когда он приходил к нам, я просил: «Дядя Федя, дай наган». Он извлекал и барабана патроны и давал мне поиграть. В свои семь лет я мог, держа оружие двумя рукам, взвести курок и нажать на спуск. Происходил щелчок. Я называл это — «чакать».

К нам, в дом приезжих, командировочные приезжали, как правило, ночным поездом. Утром мы с младшим братом тихонько приоткрывали дверь и смотрели: кто приехал. В этот раз прибыл из района сотрудник милиции. Он спал. На стуле висела форма и — надо же — в кобуре револьвер. Я тихо вытащил его, взвёл курок, наставил на окно и нажал на спуск. Милиционер буквально подпрыгнул на кровати и рывком выхватил у меня оружие. От грохота выстрела я оцепенел. Привела меня в чувство бабка, отвесив ощутимый подзатыльник. На удивление стекло не разбилось, пуля пробила только маленькое аккуратное отверстие. Бабушка заклеила его кусочком бумаги. С этой заплатой мы и жили без малого восемь лет. Это был мой первый в жизни выстрел, к тому же из боевого оружия.

Второй выстрел из револьвера я сделал в студенческие годы. Во время каникул друг пригласил меня на охоту с гончей собакой. Перед этим он показал револьвер, который в то время был переведён из боевого оружия в спортивное. У друга был знакомый в стрелковом клубе, он и дал ему оружие с пятью патронами. Заряжать друг не умел и попросил меня. Помня, как это делал дядя Федя, я снарядил барабан патронами. «Ну, и возьми его, — сказал друг, — тем более что у тебя карман с застёжкой».

Охота не заладилась. Собака лаяла где-то далеко, похоже, сбилась со следа. От нечего делать я стал рассматривать наган. У револьвера была интересная кинематика: при нажатии на спусковой крючок барабан немного отходил назад, поворачивался на одну седьмую окружности и подавался вперёд. В это время взводился курок, а при дальнейшем нажатии происходил выстрел. Этот револьвер был порядком изношен, поэтому курок не взводился. Я нажимал на спуск и смотрел, как проворачивается барабан. Чтобы лучше рассмотреть, я повернул ствол к себе. Видимо, у меня есть «ангел-хранитель». В какой-то момент краем глаза я увидел: курок взводится. Мне показалось, что я оцепенел, понимая, что сейчас грянет выстрел, и я всажу себе пулю в лоб. Усилием воли я приподнял ствол и стал ждать выстрел. А он не произошёл — курок просто встал на боевой взвод. Я перевёл дыхание и спрятал наган — от греха подальше, — а при первой возможности отдал его хозяину. Впрочем, на привале мы расстреляли все патроны по бутылке.

Школа

В 44-ом году я пошёл в школу. Шла война. Почти каждый день кто-нибудь из школьников не приходил. Учительница сообщала: «У них убили папу». И весь класс замолкал. Не было ни тетрадей, ни карандашей. Мать отдала мне чёрный карандаш, которым она подводила брови, бабушка сшила сумку, в которую я положил оставшийся от старшей сестры букварь. От отца — он был учителем — остались тетради, некоторые были исписаны карандашом. Ластика не было. Я снял со швейной машинки резиновое колечко и стирал им карандашные записи. Так у меня появилась тетрадь. Другие писали на старых газетах, некоторые на полях книжек. Сумку с букварём и тетрадкой я не снимал ни на уроках, ни на переменах.

У нас была большая карта Советского Союза, которая висела на стене. Каждый вечер мы слушали по радио «Последние известия», а я втыкал иголки в освобождённые города и натягивал на них красную нитку, которая — конечно приблизительно — изображала линию фронта. К бабушке приходили старушки-подружки, читать они не умели, но, видя, как двигается по карте красная нитка, откровенно радовались приближающейся победе. К сожалению, не все они, включая и мою бабушку, дожили до этого радостного дня.

В средине сентября после занятий нас выводили на уборку картошки. Старшие школьники копали, младшие собирали. После десяти собранных ведер одиннадцатое отдавали нам. С какой гордостью я нёс ведро картошки домой — это был мой первый заработок. В зимние каникулы нас привлекли к вывозке дров для школы. Дрова были наколоты, но лежали в стороне от дороги. Мы, как муравьи, двигались цепочкой, неся каждый по одному полену. Заведующая школы вместе с физруком укладывали дрова в сани, в которые (не удивляйтесь!) была запряжена её корова.

Победа

В шесть часов утра 9 мая к нам в окно забарабанила соседка. Мать открыла.

— Лидка! Лидка! — с надрывом кричала женщина.

— Что случилось? — с тревогой спросила мать.

— Лидка! Лидка! — только и могла выговорить соседка.

И только, когда мать впустила её в дом и дала воды, она выдохнула:

— Победа, Лидка! Победа! Война кончилась! Мужья вернутся!

Они обнялись и заплакали. Мы выскочили на улицу. Рассказать, что там творилось — невозможно. Это надо было видеть. Возбуждение охватила всех. Одни плачут навзрыт, другие смеются, третьи пляшут. Всё смешалось, и горе, и радость! Мы носились между взрослыми, не до конца понимая происходящее.

Эйфория продолжалось до полудня, постепенно стихая. День был объявлен нерабочим.

Денежная реформа

12 декабря 1947 года. Утром по радио объявили, что существующие деньги действительны только до двенадцати часов дня, после чего они обесцениваются в десять раз. Началась паника. Люди, имевшие деньги, бросились скупать в магазинах всё, что можно. Давка неимоверная. У нас больших денег не было, но, то немногое, что было, истратить мать просто не решилась, а отдала нам. В магазины мы, понятно, не пошли, а направились в аптеку, где очереди не было. Мы и раньше покупали там витамины, небольшие жёлтые «горошинки». Они были сладко-кисленькие и заменяли нам конфетки. Продавали их поштучно. Теперь же их просто развешивали на аптечных весах и насыпали в бумажные кульки. Вначале мы их сосали, потом разжёвывали, а когда пресытились, надумали стрелять ими в школе из рогаток. Заведующая школы пыталась запретить продажу, но это не имело успеха — процесс, как говорится, пошёл.

Недалеко от школы находился склад, построенный ещё до революции. Обычно он был закрыт. Но сейчас тут творилось что-то невообразимое. Товар, а это были рулоны материи, так называемые «штуки», продавали прямо из ворот склада. Перед воротами собралась толпа желающих хоть что-то купить. Давка, крики, ругань, женские вопли всё слилось воедино.

Из толпы пытается выбраться женщина. На руках у неё несколько таких «штук», которые она держала, как охапку дров. Сверху насыпаны (вряд ли можно подобрать другое слово) катушки ниток. Женщину толкают со всех сторон, катушки падают, их затаптывают в снег. Ребятишки на четвереньках шныряют между взрослыми и собирают нитки. Их толкают ногами, но никто на это не обращает внимания. Женщина кричит, чтобы нитки отдали, но не тут-то было, ребята разбегаются — нитки в войну были в большом дефиците. Кто-то из взрослых, наблюдавших за этим столпотворением, со вздохом произнёс: «Неужели так будет при коммунизме?»

Мать, работавшая тогда в бухгалтерии, рассказала, что в течение нескольких месяцев происходил обмен старых денег на новые. Из деревень старушки привозили их мешками на санках. Многие купюры были настолько истлевшие, что обмену не подлежали, они просто-напросто рассыпались в руках. На вопрос: «Где вы их хранили?» — «Закопали в подполе», — был ответ.

Домовой

Электроснабжение посёлка обеспечивал завод. Летом генератор крутила гидротурбина, зимой — паровая машина. Энергии не хватало, особенно в зимнее время, поэтому её разрешалось использовать только для освещения. Установка электрических розеток категорически запрещалась. Впрочем, в послевоенное время никаких нагревательных приборов: плиток, утюгов и тому подобного в посёлках не было. Электромонтёры, однако, придумали оригинальный способ обойти запрет. К цоколю от электрической лампочки прикреплялся патрон, в его корпусе устанавливается устройство, напоминающее розетку. Всё это вворачивалось вместо лампочки — вот тебе и розетка. Некоторые ухитрялись расположить розетку между цоколем и патроном, получалось и освещение и возможность дополнительно «отбирать» электроэнергию. Матери сделали такое приспособление — отец вечерами занимался, освещения ему не хватало, и он включал настольную лампу. В народе это приспособление получило меткое название — «жулик».

В мои студенческие годы в универмаге я что-то выбирал в отделе электрических товаров и стал невольным свидетелем любопытной сцены. Старушка, явно откуда-то из деревни, просила у девушки-продавщицы продать ей «жулик». Продавщица её не понимала и советовала обратиться в милицию. Я отвёл старушку в сторонку и объяснил, что «жулики» в магазинах не продаются, так как они, по сути, предназначены для хищения электроэнергии (электрических счётчиков тогда в деревнях не было), а это наказывается штрафом в 500 рублей.

Основным продуктом питания в послевоенные годы была картошка, как тогда писали в газетах — «второй хлеб». В народе шутили: не второй, а первый — хлеб в ограниченном количестве выдавался по карточкам. Сварить картошку зимой не представляло труда, печи вечерами всегда топили для тепла. А вот летом топить печь было невыгодно — дрова доставались с трудом. Поэтому приспосабливались, кто, как мог: варили на кострах во дворе (часто это было причиной пожаров), некоторые обзаводились примусами и керогазами. Моя бабушка устанавливала таганок на шестке «русской» печи — благо печь была большая, — и раскладывала под ним небольшой огонёк. Яйца она варила в самоваре: заворачивала в марлю и опускала, когда вода в нем закипит.

Вместе с матерью в бухгалтерии завода работала молодая женщина. Жила она с маленькой дочерью (муж погиб) и своей бабушкой, старушкой под девяносто лет. Ей достали электроплитку, а знакомый электрик установил розетку в кухне в углу под потолком над полкой, где хранилась разная кухонная утварь. И вот женщина готовит ужин, бабушка ворчит: «Почему чистишь картошку, а печь не затопила?» — «А я так», — ответила та. «Как это так? — возмутилась старушка. — Я хоть и старая, а из ума ещё не вышла! Как это можно что-то сварить, не затопив печь?» Каково же было её удивление, когда женщина поставила готовую картошку на стол. Старушка после этого долго крестилась.

Бабушка, однако, оказалась любопытной. Заметив, куда женщина ставила котелок с картошкой, она в её отсутствие заглянула. Ничего, конечно, она там не увидела — электроплитка была спрятана. И вот она стала рассказывать старушкам на завалинке, что у них завёлся домовой, живёт он в кухне на полке и варит им картошку. Слухи дошли до руководства завода. Те быстро догадались, что это за домовой. Плитку отобрали, розетку срезали, а женщину оштрафовали за кражу электроэнергии. В бухгалтерии долго смеялись над незадачливой сотрудницей: «Ты что не могла рассказать старухе правду?» — «Как я расскажу, она всё равно ничего бы не поняла, а я была уверена, что она ни о чём не догадается, старенькая же». Вот тебе и старуха!

Правосудие

В 49-ом году мать по указанию прокуратуры направили в качестве ревизора в организацию «Заготскот». Организация скупала скот у населения и откармливала его. Мясо поступало в общепит. При проверке мать обнаружила документ, по которому водителю служебной автомашины было выдано 300 рублей. Деньги небольшие, но и не малые (купленный мне велосипед стоил 750 рублей). На вопрос, что это за выплата, бухгалтер организации ответила, что он покупал на базаре в Свердловске запчасти для машины. Мать спросила водителя: какие части он покупал? Ему бы придумать любые — мать всё равно ничего не понимала в автомашинах, — но он испугался — страх, посеянный в 37-ом году, действовал долго.

Водитель сознался, что никакие запчасти он не покупал, а деньги ему заплатил директор за то, что он продал на базаре мясо. Приятель директора содержал в свинарнике организации свою свинью, её мясо и продал водитель. За то, что частная свинья откармливалась в государственной организации, директора и его приятеля посадили на 10 лет.

Один, не очень умный мужичок, украл в лесу дрова соседа. А тот быстро по следам на снегу нашёл воришку. Мужичку дали полтора года. Родственники негодовали: бесплатно привёз дрова соседу и схлопотал за это срок. За содержание свиньи под государственной крышей — десять лет, за кражу у частника воза дров — полтора. Мужичок отделался, по сути, лёгким испугом, а вот его сына исключили из военного лётного училища. Он оканчивал школу вместе со мной и учил нас основам бокса.

Мой сосед, любитель выпить, зимним вечером выхватил сумочку у прохожей женщины. «Васька, что ты делаешь? Я ж тебя знаю!» — крикнула она. Ему бы, дураку, бросить сумочку и убежать. А он, испугавшись ответственности за содеянное, прибежал домой и бросил её в горящую печь. Женщина заявила о краже в милицию, пришли с обыском и в золе нашли металлические части от сумочки. Денег в сумочке не было, но там лежал партбилет. В те годы было принято (обязывали!) носить партийные и комсомольские билеты всегда с собой. За уничтожение партийного документа (а он и не знал об этом), Василия судили по знаменитой 58-ой статье и дали максимальный срок — 25 лет. Выпустили его в 56-ом году, когда началась реабилитация политических заключённых.

Женщина из соседней деревни продала на базаре мясо, выручив приличную сумму. Это заметил взрослый парень и, когда она пошла домой, отправился за ней. За пределами посёлка он догнал женщину и, угрожая ножом, потребовал отдать деньги. С деньгами он вернулся в посёлок и первым делом пошёл в столовую — он очень хотел есть, это и толкнуло его на преступление. Женщина же оказалась не робкого десятка, она выследила парня и сообщила в милицию. Его взяли прямо во время обеда, он даже не успел доесть. Деньги женщине вернули, а парню дали полтора года отсидки. За уничтожение партбилета по дурости и пьяни — 25 лет, за фактически вооружённое ограбление, но частного лица, только полтора.

В конце войны была ограблена одна семья. Они жили на окраине посёлка, несколько на отшибе. Убили всех: отца, мать, не пожалели даже двух маленьких девочек. В живых остался мальчик лет двенадцати, он в ту ночь гостил у приятеля. Оставшись без родителей, парень пошёл по кривой дорожке и связался с уголовниками. В начале пятидесятых, будучи уже взрослым, он случайно услышал от одного члена банды об этом ограблении. В пьяном угаре тот расхвастался, как он убивал маленьких девочек, рассекая их топором. Парень не выдержал и, мстя за сестрёнок, убил обидчика.

Суд был открытым, проходил он в заводском клубе. Зал был забит доотказа, большая толпа односельчан стояла на улице и гудела, как потревоженный улей. Я, пользуясь велосипедом, встал на раму, опёрся на подоконник (окно было открыто) и прослушал всё заседание. А оно было коротким, парню дали восемь лет. Возмущению собравшихся не было предела. Все, особенно женщины, требовали оправдательного приговора. «Он мстил за убитых родителей и сестрёнок!» — кричали они «В нашем государстве месть запрещена, — отвечала судья — я понимаю вас, но закон — есть закон!». Парня хотели отбить, кто-то даже запел популярный в войну «Марш артиллерии»: «Не трогай, враг, земли родной, страну труда не тронь, святая месть ведёт нас в бой, прицел вернее! Огонь, огонь, огонь!». Милиционеры подогнали машину к запасному выходу и, с трудом удерживая толпу, вывели парня.

В нашей семье, да и в соседях долго обсуждали это событие. Больше всех возмущалась мать. Отец, прошедший войну и навидавшийся горя и смерти, как мог, успокаивал собравшихся женщин: «Если это допустить, начнётся массовая бойня, — объяснял он, — видели бы вы, сколько гнева было у людей в ранее оккупированных районах!»

Поджиг

Прошло четыре года после войны. Если взрослые, хоть и с трудом, привыкали к мирной жизни (фронтовики всё ещё хвалились своими наградами), ребятня играла только в «войнушку». Из досок вырезали ружья, сабли, пистолеты, бегали в атаку и «отстреливались» из вырытых в снегу окопах. Мать купила нам в городе автоматы. Они были так похожи на ППШ, что однажды милиционер отобрал его у меня, приняв за настоящее оружие.

Особой ценностью пользовались пугачи, которые мы называли поджиги. С полей войны вывозилось много разбитой техники. Главное было выломить из них медную трубку. Один конец её сплющивался, пробивались отверстия, через которые она прибивалась к деревянному основанию. Получался пистолет. Пропиливалось затравочное отверстие, возле которого укреплялась спичечная головка. В трубку засыпался порох, который запыживался бумагой. Иногда засыпалась дробь или даже пуля. Достаточно было черкнуть коробком по спичке — звучал выстрел.

Проблемой было достать порох. Годился только охотничий чёрный, который ещё назывался дымный, Бездымный порох не подходил, он медленно горел. Некоторые охотники привезли с фронта миномётный порох, внешне — чёрные трубки. Их строгали ножом и заряжали в патроны. Результат был неудовлетворительный — порох от капсюля не воспламенялся. Один из не очень умных охотников, убедившись в бесполезности миномётного пороха, вместо того, чтобы уничтожить, отдал его нам — пятиклассникам.

Но он и в поджиге не горел. Мы подсыпали в запальное отверстие дымный порох, «серу» от спичек, ничего не получалось. Увлёкшись, потеряли бдительность. Наши манипуляции со спичками увидел дед друга, отобрал у нас и их, и поджиг, зашёл в дом и бросил его в топящуюся печь. От взрыва отлетела дверца печки, вылетевшие угли попали на кровать и прожгли красивое белое покрывало. Скандал был огромнейший.

Но однажды поджиг спас нам жизнь, в полном смысле этого слова. У меня был друг по имени Адольф, названный, по словам матери, в честь Гитлера (в 35-ом году СССР был другом Германии). Его отец привёз с войны много китайской и японской одежды, Адольф щеголял в модных цветных рубашках. Это не осталось незамеченным грабителями, которых после войны было немало.

Отец Адольфа работал водителем в леспромхозе и часто выезжал в командировки. Мать была поварихой, работала там же посменно, часто ночью — нужно было подготовить завтрак лесорубам. Жили они в просторной избе на краю посёлка. Чтобы не было страшно, Адольф приглашал нас у него ночевать.

В этот раз мы были одни. Адольф спал с младшей сестрёнкой на печи, я на полатях. Что меня разбудило — не понял. Прислушался. За окном поскрипывал снег, а по оконному стеклу чем-то скоблили. На фоне белого снега был виден мужчина, который вырезал оконное стекло. По тому, как он оглядывался и шевелил губами, я понял, что людей несколько. Разбуженный Адольф не долго думая выстрелил из поджига в лицо грабителя. Заряд был слабым, нанести большого урона выстрел не мог, но, очевидно, ранил мужчину осколками стекла и уж точно напугал. Мы заткнули разбитое окно подушкой и до утра сидели с заряженным поджигом. Если бы не он, нас бы просто зарезали.

Когда, уже в институте, я поведал эту историю студентам, один из них рассказал, что в эти же годы к ним в квартиру во время отсутствия родителей попытались проникнуть тем же способом грабители. Парень знал, где хранится пистолет отца, секретаря горкома, и выстрелом в упор сразил грабителя. Такое было время.

«Монашки»

В средней школе нашего посёлка старшие классы всегда были только по одному, после семилетки кто-то поступал в техникум, кто-то уходил на завод. Среднее образование в те годы не считалось обязательным. В 51-ом году к посёлку прикрепили близлежащие деревни. К нам пришло много новых учеников, в основном девушек, парней было несколько человек. Чтобы проводить занятия по военной подготовке (были и такие) всех мальчиков свели в один класс, добавив туда несколько девочек. Второй восьмой класс оказался полностью девичий, чего в истории школы никогда не было.

Физику преподавал старичок с ещё дореволюционным образованием. Преподаватель он был хороший, но, как многие старики, чудаковатый: всех учеников он называл ребята. Причём у него получалось даже не РЕБЯТА, а РЯТА. На это не обращали внимания, пока не появился девичий класс. Учителя неоднократно делали физику замечания, что неудобно взрослых девушек называть ребятами, но старик был неисправим. «Придумали какой-то женский монастырь», — только и ворчал он. С этого меткого выражения восьмой класс «Б» стали звать монастырём, а учениц монашки. Для девушек на выданье, а многим было за шестнадцать — сказалась война, — это было обидное прозвище, но, тем не менее, оно прижилось. Забегая вперёд, скажу: когда мы перешли в девятый класс, тех немногих мальчиков, что остались в школе (многие по достижению шестнадцати лет устроились на работу), распределили по обоим классам.

Самое странное началось ближе к весне. Девушки, пришедшие из деревень, одна за другой стали покидать школу и устраиваться на работу, некоторые вышли замуж. Я дружил с одним из деревенских парней: у него была слабая подготовка, и я ему помогал. «Валентин, почему девушки уходят из школы, вроде бы для учёбы сюда приехали?» — «А они и не собирались учиться, им паспорт нужно было получить. В деревнях паспортов не дают, вот родители и уговорили председателей сельских советов, отпустить их, якобы, на учёбу. Здесь они устроились у родственников или знакомых, их вписали в домовые книги и, как жителям посёлка, выдали паспорта». Я тогда впервые узнал, что жители СССР делятся на две категории: граждане и неграждане.

Спецпереселенцы

В восьмом классе я был выбран в комитет комсомола школы. По Уставу приём в члены ВЛКСМ проводился вначале на заседании комитета, потом на общем собрании, затем в райкоме комсомола. В этот раз принимали моего одноклассника по имени Вартан. Он жил в конезаводе, расположенном недалеко от посёлка, и учился в нашей школе, так как у них была только семилетка. Заседание комитета проходило в учительской.

Рассказывая биографию, Вартан упомянул, что по национальности он крымский болгарин, и что их семья была выслана из Крыма в 44-ом году, Мы не придали этому никакого значения и стали задавать ему вопросы по Уставу. Однако, присутствующая на заседании пионервожатая, быстро вышла в кабинет директора и кому-то позвонила. Вернувшись, она велела Вартану выйти. Он сразу как-то сник и ушёл, понурив голову. Мы все сидели в недоумении.

— Его в комсомол принимать нельзя! — твёрдо заявила пионервожатая. — Это спецпереселенцы. Им даже выезд запрещён. Он вот кончит десять классов и останется пасти лошадей.

— Но ведь выслан его отец. Он то-тут причём? Ему тогда было всего семь лет. — Нашему возмущению не было предела. Мы впервые воочию увидели, что в Советском Союзе есть люди «второго сорта».

— Молчать! — прикрикнула пионервожатая — Это не ваше дело.

Вартана позвали. Пионервожатая, как бы извиняясь, спокойно сказала:

— Ты должен нас понять: мы тебя в комсомол принять не можем.

Вартан закрыл лицо руками, чтобы скрыть слёзы, и быстро вышел. Дома я возмущённо рассказал об этом родителям.

— Замолчи! — прикрикнул на меня отец. — Даже думать об этом не смей!

Я никогда не видел его таким злым. Он всё ещё помнил 37-ой год, хотя на дворе стоял январь 52-го. Через два года я встретился с Вартаном, Он, так же как и я, поступал в институт. Видимо, после кончины «Отца народов» проклятие со спецпереселенцев было снято.

Выборы

В марте 50-го года проводились выборы в Верховный совет СССР. Рабочие Ирбитского мотоциклетного заводы выдвинули кандидатом в депутаты командующего Уральским военным округом. Кандидат проехал по железной дороге и посетил большинство населённых пунктов, включая и наш посёлок. Днём он был в нашей школе и встретился с учениками. Я припозднился. Первое, что я увидел, подойдя к школе, были несколько военных, высокие молодые мужчины в добротных шинелях и генеральских папахах, но без каких-либо знаков отличия. Оружия видно не было.

Ученики были выстроены в две шеренги по обеим сторонам коридора. В центре на стуле стоял ученик девятого класса и читал «Наказ депутату». В основном всё сводилось к одному: нам надо, надо, надо. Создавалось впечатление, что депутат всё это может, как волшебник, тот час выложить. Я остановился с краю шеренги, возле меня стоял невзрачный старичок в шинели без знаков различия и шапке ушанке.

Когда ученик закончил чтение, старичок прошёл на его место. На стул он, конечно, не встал, а остановился рядом. «Ребята, — начал он спокойным голосом, — всего пять лет, как кончилась война, полстраны лежит в руинах. А у вас прекрасная школа, светлая, просторная. Только учиться, да учиться. А вы знаете, как мы постигали грамоту? На спине у впереди едущего на коне бойца был приколот алфавит. Едущий сзади боец заучивал буквы. Вот так и учились». Вечером кандидат выступал перед жителями в клубе. От присутствующего на встрече отца я узнал, что это был Георгий Константинович Жуков. Оказывается: я стоял рядом с маршалом Победы.

Инспектор

(почти по Гоголю)

Летом 1952 года по решению обкома партии отец был назначен директором средней школы в закрытом городе, известном теперь как Лесной. В августе он уехал, чтобы принять школу и обстроиться на новом месте, за нами собирался приехать в конце месяца. Но вмешалась природа. В средине августа над городом пронёсся смерч. Ветер был такой силы, что вековые сосны ломались, как спички. Крыши коттеджей срывало и уносило, чуть ли не за километр. Был солнечный воскресный день. Неподалёку на заводском пруду проходило катание на лодках недавно пущенной лодочной станции. После урагана двенадцать паспортов оказались невостребованы.

Ветром поломало крышу школы. В связи с ремонтом отец задержался и перевёз нас около 20 сентября. Начальник управления строительства Проценко, считавший себя хозяином всего, что находится на подконтрольной территории (такие права дал им всемогущий Берия) посылал в школу молодых инженеров, очевидно не очень занятых на производстве. Они сидели на уроках, преимущественно в старших классах, и уходили, никому ничего не сказав. Это нервировало учителей. Отец попытался убедить Проценко не вмешиваться в школьный процесс, но получил отпор: «Здесь я хозяин и имею право вмешиваться во всё!»

Мы временно поселились в небольшой квартирке в здании школы. На занятие я пришёл вместе с отцом. Так как школьные принадлежности шли в багаже, он дал мне тетрадку и карандаш. Я сел на свободную парту и открыл тетрадь. В классе полная тишина и даже учительница говорит вкрадчиво. Ко мне не обращается. Так прошёл урок, затем второй, третий. Четвёртым была физика. Молодая учительница вошла в класс, весело смеясь. Девочки испуганно смотрят то на меня, то на неё. Наконец одна осторожно спросила:

— Что случилось, Валентина Васильевна?

— У нас же новенький!

— Да, — ответил я, — сижу вот уже три урока.

— А мы приняли тебя за инспектора.

Дома отец со смехом рассказал, что к нему приходят учителя и негодуют: «Что это такое? В классе три урока подряд сидит инспектор и записывает каждое слово!»

Прощелыга Хлестаков ходил по трактиру и заглядывал в тарелки (а он просто-напросто есть хотел), и его приняли за ревизора. Я сидел и записал материал уроков, и меня приняли за инспектора.

Цинга

Город Лесной был приравнен к «районам Крайнего Севера», очевидно, для повышения зарплаты. А раз так, то и снабжение было «северное». Всё сухое: молоко, картошка, лук, капуста, морковь. Хотя вокруг было много деревень, закупка свежих овощей и молока у населения не производилась. Мы с отцом купили в соседней деревне половину туши телёнка, которую повесили в холодном коридоре.

Во второй половине зимы я почувствовал боль кончиков дёсен и рассказал об этом матери друга, которая была врачом. «Это цинга», — ответила она. «Как цинга? — удивился я. — Цинга бывает только у моряков!» — «Цинга бывает у всех, у кого не хватает витамина С. — ответила она. — Нужны свежие овощи и фрукты, а их в магазине нет». Оказалось: дёсна болят у многих.

Мы в то время читали повесть Константина Бадигина «Путь на Грумант». Там описывалась зимовка шести поморов на одном из островов архипелага Шпицберген. Чтобы не заболеть цингой пятеро ели сырое мясо, один отказался и умер. Я рассказал об этом отцу. Мы приготовили мясной фарш и хорошо его посолили. Я пробовал первый. Оказалось, есть можно, даже вкусно. Удивительно, но боль в дёснах быстро прошла. Отец, как директор школы, через учителей рекомендовал использовать этот приём для всех учеников. Так детская книжка помогла избежать серьёзное заболевание.

Похороны вождя

Утром 6 марта 53-го года радио объявило о смерти Сталина. Страна замерла, всех охватил какой-то шок. В актовом зале школы (это было единственное большое здание в посёлке) выставили портрет вождя, украшенный траурными лентами. Возле портрета был выставлен почётный караул, пионеры отдавали салют. Так продолжалось три дня. Девятого марта зал был полон. По радио транслировали похороны Сталина. В почётном карауле стояли руководители стройки и «отцы» города. Старушки, вздыхая, вытирали слёзы. В толпе слышался тревожный шёпот: «Как дальше будем жить?» Эта мысль, казалось, тревожила всех.

Я ходил в школу через запасной вход. Это было удобно — он находился рядом с нашей квартирой. Под лестницей стояли двое мужчин и курили: «Как теперь будем жить? — с дрожью в голосе спросил один. «Да лучше будем!» — уверенно сказал второй, постарше. Заметив меня, они замолчали. Меня тогда сильно поразили эти слова. Дома мать накрывала на стол. Отец нервно ходил и непрерывно повторял: «Как дальше жить будем?». Похоже, это состояние было у большинства. И тут я набрался храбрости (или наглости) и произнёс только что услышанные слова: «Да лучше будем!» Отец опешил, он ни как не ожидал такого ответа от подростка. «Как ты не понимаешь? — возмутился он. — Этот человек столько сделал для народа!» И тут меня прорвало: «А ты забыл 37-ой год?» Отец так и остался стоять с открытым ртом. Что его больше всего поразило: моя наглость или воспоминание о том страшном времени? Не знаю. Вечером по радиоприёмнику удалось поймать «Голос Америки». Поразила фраза: «Сталин в течение 29-ти лет узурпировал власть…» Эту правду мы узнали только три года спустя.

Позднее, когда я уже работал, мы часто спорили с матерью по поводу текущей внутренней и внешней политики, особенно после снятия Хрущёва. Мать, не находя, слов, с возмущением бросала: «Паршивый у тебя характер!». Отец, в противоположность ей, никогда о политике даже не заговаривал.

Арест

26 июня 53-го года. Мы готовимся к последнему экзамену за девятый класс. Я пришёл к соученице, которой помогал освоить математику. Их семья занимала две комнаты в квартире, в третьей жил молодой лейтенант Алексей из «особистов» с женой. Он учился в девятом классе вечерней школы, иногда вечерами занимаясь вместе с нами.

Всегда подтянутый, он никогда не употреблял бранных слов, даже в отсутствии женщин.

На этот раз он был пьян, одет в какие-то вылинявшие спортивные штаны и майку. Жена затаскивала его в комнату, пытаясь уложить спать, но он вырывался и, ругаясь «на чём свет», метался по квартире. В это время на обед пришёл отец соученицы, подполковник, заместитель командира полка по политчасти. Они тут же сцепились. Подполковник приказывал лейтенанту успокоиться, но не тут-то было. Тот ещё больше распалялся. Среди общей ругани и брани я неожиданно ясно услышал слова Алексея: «Не знаешь в кого стрелять: в тебя или собственное начальство!» («особисты», похоже, все были в растерянности!). Я знал, что у них есть оружие, и испугался. «Успокойся! — сказала подружка, — Их всех разоружили и поместили под домашний арест». — «А что случилось?» — тихо спросил я. «В Москве арестован их главный начальник», — прошептала она.

Через несколько дней по радио было объявлено об аресте министра внутренних дел Берии, которого обвинили в попытке захвата власти и реставрации капитализма. «Он же был министр, — судачили на завалинке старушки, — денег, поди-ка, не меряно получал. Чего ж его на измену потянуло?» О борьбе за власть мы тогда и слыхом не слышали.

Уловка

По окончанию школы я поступил в Уральский Политехнический институт на физико-технический факультет. Мне хотелось быть физиком, а вообще электронщиком. Поступить на данный факультет мне посоветовал один из инженеров, посещавших уроки, он, похоже, этот факультет и закончил. На первом курсе будущие физтехи учились на металлургическом факультете. Отбор — очень даже строгий — производился при переходе на второй курс. После заполнения восьмистроаничной анкеты, где даже был такой пункт: Были ли несогласия с генеральной линией партии, и подписки о сохранении государственной тайны, мы стали студентами физико-технического факультета. На вопрос: кем мы будем? Преподаватель с усмешкой ответил: «Так вплоть до министра».

На первом курсе всем читались одни лекции. Но вот на втором математику читали раздельно, у одних было много часов, у нас вдвое меньше. У нас была «Аналитическая химия», у других её не было. Поняв, что не туда попал, я с подсказки одного старшекурсника обратился к заместителю декана с просьбой о переводе в другую группу. Вдоволь поиздевавши надо мной (это я понял после), он ответил: «В вашей группе 23 человека, а в той, куда ты просишься, — 27. Я не могу весь курс поместить в одну группу. Ты ведь не единственный». Так я вместо физика-электронщика стал химиком, «Технологом редких элементов». Кстати, одному из наших студентов повезло: во времена Ельцина он был министром Высшего образования.

На первом курсе математику всему потоку металлургов читал кандидат математических наук Сергей Павлович Азлецкий. Это был полный рыхлый старик лет пятидесяти. Читал он толково, даже интересно, но спрашивал на экзамене дюже строго. У него была любимая поговорка: только Бог знает математику на пять, я, пожалуй, только на четыре, не лучше же меня знаете вы. Конечно, это была шутка, но, как говорится, в каждой шутке есть доля истины. Ходили слухи, что половину группы он заваливал, что приводило к лишению стипендии на весь следующий семестр. А это 395 рублей, на эти деньги можно было безбедно прожить, даже не получая посторонней помощи. Мы как-то спросили Сергея Павловича: «Почему металлурги так плохо сдают?» — «Так дифференцировать не научились», — был ответ. После этого мы налегли на решение дифференциальных уравнений. Один как-то похвастался, что за выходной день он решил 50 задачек.

Зимнюю сессию сдали сравнительно легко, «неудов» было мало, в основном у тех, кто пришёл не со школьной скамьи или окончил школу давно. Среди этих неудачников был Благинин. Он с отличием окончил строительный техникум, в институт поступил без экзаменов, но, поскольку математики в техникуме было мало, Азлецкий его «завалил». Родителей у Благинина не было, ждать помощи было не от кого. Секретарша физико-технического факультета (наша факультетская «мама») договорилась с заведующим кафедрой математики проэкзаменовать Благинина повторно. Тот, зная придирчивость Азлецкого, согласился принять сам. А Благинину было всё равно, кому сдавать — математику он не знал. И вот он пришёл к нам в комнату и стал просить, чтобы кто-нибудь пошёл на экзамен вместо него. В нашей комнате было три медалиста, но сдавать экзамен повторно, тем более за другого, никто не согласился.

И тут Благинину повезло. В комнату буквально ворвался Толя Скрипкин. Он был сильным математиком, окончил школу с Золотой медалью, — это он решил 50 задачек. А возмущался он тем, что Азлецкий поставил ему «хорошо». «Толя, — тут же набросились мы на него, — есть возможность реабилитироваться и сдать экзамен не какому-то там Азлецкому, а самому профессору-доктору Барбашинову, светилу науки». Толю удалось довольно быстро уговорить, в студенческом билете поменяли листочки с фамилией и отправили «новоиспечённого Благинина» на подвиг. Вернулся Скрипкин через час ещё более злой. Оказывается, Барбашинов оценил знание Скрипкина на «отлично» и был крайне удивлён, почему Азлецкий поставил «неуд». Но, поскольку экзамен сдавался повторно, Барбашинов извиняясь, снизил оценку на один балл. «Почему он поставил мне „хорошо“, ведь сам сказал, что я знаю математику отлично?» — возмущению Скрипкина не было предела. А Благинин только что не целовал его: «Толя, друг, как ты меня выручил!»

Практические занятия по математике вела с нами женщина-преподаватель. Как-то она со смехом рассказала, что студенты-металлурги решили отомстить Азлецкому и устроить ему «тёмную» Они в количестве пятнадцати человек напали на него тёмным вечером (город тогда почти не освещался), когда он возвращался домой. А он, оказывается, в молодости занимался классической борьбой и даже в двадцатые годы выступал в цирке. Так вот, он без труда буквально раскидал всех незадачливых нападающих, о чём со смехом поведал на кафедре. Возмущению преподавателей не было предела. Хулиганская выходка студентов грозила не только отчислением их из института, но и уголовному наказанию. Они просили Азлецкого написать заявление в ректорат и милицию, но он не только отказался, но и не назвал никого из студентов. К слову сказать, через год или два Азлецкого из института убрали.

Фотограф

Благинин, понимая, что в летнюю сессию математику за него никто не сдаст, решил прервать занятия. Ему нужно было прожить три месяца до начала сезона в пионерском лагере, куда он, как спортсмен-перворазрядник, устраивался физруком. У меня был фотоаппарат «Смена». Я посоветовал Благинину проехаться по деревням и отснять фотографии. В те годы фотоаппараты были редкостью, особенно в деревнях. Я зарядил плёнку, научил его пользоваться фотоаппаратом и посоветовал воспользоваться электричкой, как наиболее удобным транспортом. Отснятую плёнку я проявил, научил его печатать фотографии и глянцевать их на стёклах окон. Ночью он печатал, а днём спал. Когда мы приходили с занятий, все окна в комнате были «заклеены» отпечатками. Из первой поездки он привёз 300 рублей (а это почти месячная стипендия) и новую отснятую плёнку. Из второй поездки он привёз уже 700 рублей и купил себе летние туфли, которые в студенческих кругах почему-то назывались «корочки». Мы все откровенно удивлялись: как это обыкновенное баловство может принести столько денег. В дальнейшем Благинин перевёлся на строительный факультет, который с успехом и закончил.

Спустя лет десять заведующая детского сада, где воспитывалась моя дочь, попросила сделать фотографии детей для стенда. Родители попросили отпечатать и им, согласились заплатить по 20 копеек. Набралось аж 500 штук. Работал больше недели. И тут меня прихватила знакомая бухгалтерша: «Ты занимаешься частным предпринимательством. Это чревато большим штрафом». Поинтересовалась: какова себестоимость фотокарточки? На досуге я решил подсчитать, оказалось — 1,2 копейки.

Парашютизм

На первом курсе, как-то проходя по коридору института, я увидел объявление о наборе в парашютную секцию. Решил попробовать. Занятие проводил студент радиотехнического факультета Киселёв Сергей Александрович, ставший впоследствии заслуженным мастером спорта, тренером космонавтов по прыжкам с парашютом. После короткой подготовки на тренажёре я совершил первый прыжок. Прыгали мы тогда с самолётов По-2, прозванных в войну «кукурузниками». Парашютист сидит в первой кабине, пилот во второй. По команде: «Вылезай!» нужно было чётко ответить: «Есть, вылезай!», выбраться из тесной кабины с двумя парашютами спиной вперёд и стать на кромке крыла. «Приготовиться!», — «Есть, приготовиться!», — «Пошёл!», — «Есть, пошёл!» Нужно было шагнуть с левой ноги в 800 метровую пустоту, приставив правую в свободном падении.

Конечно, я просто свалился с крыла. Последовал рывок — парашют раскрывался принудительно, — я поднял голову и увидел, как купол наполняется воздухом. Удобнее, как учили, уселся на подвесной системе и огляделся. Под ногами зелень аэродрома, далее поля, деревня за речкой. Ветер тихо свистит в стропах. Красота! Перед приземлением подтянулся на задних лямках, согнул в коленях ноги. Всё произошло вполне удачно. Так я стал парашютистом-перворазником.

Осенью я пришёл в Свердловский аэроклуб. Хотел поступить в самолётную секцию, но мне отказали: «Ты же студент, кончишь институт и уедешь, в лётное училище, конечно, не пойдёшь. Так какой смысл тебя учить? А хочешь полетать — иди в парашютисты». Пришлось согласиться. Теперь я стал называться спортсмен-парашютист.

Первое, чему нас научили, была укладка парашюта. Операция ответственейшая — в твоих руках жизнь. Укладку производит опытный спортсмен, ты ему помогаешь. После приобретения навыков: ты укладываешь, он помогает. Каждый этап контролирует инструктор-укладчик. Тогда было принято — прыгаешь на парашюте, который сам и уложил. Исключение составляли новички, для них парашюты укладывали мы.

Тренировки производились на аэродроме, принадлежащем Уральскому военному округу, на котором были самолёты Ан-2 и Ли-2, приспособленные для прыжков. Время было выбрано неудачно: очень короткое в конце марта-начале апреля, когда посадочная полоса ещё не растаяла, и в мае-июне, когда шла экзаменационная сессия.

В Лесотехническом институте организовали военную подготовку по специальности «Штурманы бомбардировочной авиации». Перед летними лагерями они должны были совершить по три парашютных прыжка. Самолётами обеспечивали военные, парашюты — аэроклуб, укладку — спортсмены. Студентов около тридцати человек, это же более сотни укладок. Для стимуляции нам предложили: десять парашютов уложишь — одиннадцатый твой. Мы с энтузиазмом взялись за дело, приходили после занятий и готовили парашюты. Можно сказать, работал конвейер.

Но когда дело дошло до прыжков, спортсменам отказали. «Наше дело обеспечить студентов, — ответили военные, — остальное нас не касается!» В марте солнце светит по-весеннему. В самолёте душно. Инструктор аэроклуба, который выпускал студентов, приоткрыл двери, чтобы проветрить салон. Сидевший возле двери студент оттолкнул его и выпрыгнул. Видимо, не выдержали нервы. Всё бы ничего, парашют раскрылся принудительно, но он приземлился в деревне и, к тому же, повис на электропроводах. Не зная, что делать, он стал раскачиваться, произошло замыкание, один из проводов перегорел, деревня осталась без электричества.

Инцидент наделал много шума, но и помог нам. Начальник аэроклуба, полковник авиации и Герой Советского Союза сумел убедить военных, что нужно расставить при прыжках студентов и спортсменов через одного. Так у нас появилась возможность прыгнуть из большого самолёта. Нас предупредили: если студент задерживается в двери, выталкивать его, прыгая вместе с ним. Так я и сделал. Приземлились мы недалеко друг от друга. Смотрю — он не встаёт. Отстегиваю парашют и бегу к нему. Он лежит на спине и улыбается: «Хорошо-то как!»

Рядом с аэродромом (сейчас это аэропорт местных авиалиний) находится небольшой холм, густо заросший мелким сосняком. Среди наших спортсменок была девушка маленького роста. Как уж так получилось, что её выбросили над этим холмом? За счёт восходящего потока воздуха она зависла. Вначале это выглядело забавным: висит парашютистка и не движется ни вверх, ни вниз. Но время шло, а ситуация не менялась. Начальство стало волноваться. И только ближе к вечеру, когда воздух посвежел и подул ветерок, она приземлилась на поле. За ней тут же отправилась машина с врачом. Опасались, что с ней может быть плохо, возможна потеря сознание. А она, напротив, встретила их весёлой и довольной. Эта девушка Соловьёва Ирина Баяновна стала заслуженным мастером спорта, входила в первый отряд космонавток и была дублёром Терешковой.

Прыжки производились только в будние дни, поэтому приходилось сбегать с занятий. На первых трёх курсах, когда лекции читались всему потоку, это было не трудно, нужно было только предупредить старосту группы. Чтобы использовать для тренировок летнее время, я остался после третьего курса на практику в Свердловске. Мне удалось сделать только один, девятнадцатый прыжок. А дальше не повезло: команда аэроклуба уехала на сборы.

На четвёртом курсе лекции читались порой одной группе, преподаватель знает всех в лицо, не сбежишь. А за пропуск занятий лишали стипендии, это 550 рублей. Я обратился к заместителю декана с просьбой разрешить мне «свободное расписание». Ответ был прост: «Ты кем хочешь стать: инженером или парашютистом?» — «Конечно инженером». — «Тогда иди и учись!». На этом закончилась моя парашютная карьера.

Картошка

На втором курсе института мы, как и все студенты, были направлены в одну из деревень соседнего района. Задача — убрать поле картошки, в среднем по одному гектару на человека. Общежитий для студентов в деревнях не было, жили в избах вместе с хозяевами, спали на полатях, какие-либо постельные принадлежности отсутствовали. У хозяйки трое детей (муж погиб на фронте): две взрослые дочери и сын-подросток. Средняя дочь по местным меркам — интеллигент, после семилетки окончила курсы и работала зоотехником на ферме, выращивала чернобурок. Я как-то спросил её: «Почему старшая сестра такая злая?» — «Ей 21 год, пора замуж, а парней в деревне нет. После армии получают паспорта и разъезжаются по городам, благо рабочие везде нужны. А девушкам паспортов не дают, чтобы не убежали из деревни».

Питались мы в столовой, для которой переделали какой-то свинарник. Навозный запах никогда не выветривался. Меню разнообразием не отличалось: картофельное пюре, чёрный хлеб, правда хорошо пропечённый, иногда солёные огурцы или капуста. Что хорошо — вдоволь молока. Столовая служила местом сбора, по утрам руководитель ставил звеньям задания. Первую половину сентября занимались уборкой зерновых, чему способствовала тёплая сухая погода. Вечерами собирались у строящейся избы-читальни и под баян вместе с деревенскими девушками пели песни. В столовой вдоль стен вывешивали юмористические стенгазеты и плакаты типа: «Ешь — потей, работай — мёрзни!»

На наше требование: начать уборку картошки, председатель колхоза отвечал, что начнёт её не ранее 20 сентября. На довод, что мы не успеем до конца месяца, отвечал: «Ничего, задержитесь, а учебу наверстаете, главное — убрать урожай». Выручил один из наших студентов, он обратился в райком комсомола, где секретарём работал его брат. В деревню прибыла комиссия из райкома партии, председателя заставили приступить к уборке картофеля. Погода портилась. Ночью выпал снег, правда, к обеду он растаял, но мы использовали и это в нашу пользу. На уборку, но только на один день, вышло небольшое количество колхозниц. Картошку они не собирали, а вместе с нашими студентками грузили клубни в автомашины для отправки в районный центр. На наш упрёк, что мы убираем урожай за них, они ответили: «А это не наша картошка, а ваша, нам от неё ничего не достанется. А вот если мы сейчас не уберём в огородах свой урожай, то будем зимой сидеть голодом».

Мы работали, что называется, от темна до темна. Такой режим не понравился трактористам, которые обслуживали картофелекопалки. Они стали отказываться от работы после пяти часов, а потом совсем перестали выходить после обеда. Тогда за трактор сел один из наших студентов, работавший ранее в деревне трактористом. Он трудился самоотверженно, управляясь один за троих. К концу месяца 100 гектаров картошки было убрано.

По этому поводу нам зажарили свинью, которая, по словам поварихи, от чего-то померла. В столовой тотчас был вывешен плакат: «Хорошо, если это будет единственная свинья, подложенная нам колхозом!» Ан не тут-то было! Пришедший на прощальный обед председатель колхоза предложил убрать ещё 4 гектара турнепса. На наш отказ он заявил, что не оплатит билеты на обратную дорогу, а шоферам приказал немедленно уезжать без нас. Но те встали на нашу сторону и к вечеру привезли нас на железнодорожную станцию. Денег на билеты не было, добирались, как придётся, вплоть до крыш вагонов. Правда, после жалобы в прокуратуру деньги нам выслали.

«Джигиты»

Перед началом картофельной страды руководитель выстроил нас и спросил: кто умеет управляться с лошадьми. Вызвалось шесть человек, в том числе и я; работая с дедом на покосе, я приобрёл некоторые навыки. На паре лошадей мы возили картошку в овощехранилище. Нам хотелось покататься верхом, для чего выпрягали пристяжную лошадь и ездили без седла, пока нагружалась телега. Лошади были рабочие, скакать галопом не хотели, а ездить шагом было не интересно. Мы стали просить конюха дать нам возможность прокатиться на скаковых лошадях. Он согласился за бутылку вина и предложил придти после ужина.

Мы пришли вдвоём, остальные четверо задержались в столовой. Конюх вывел мне первому молодую кобылку, которая вся дрожала от нетерпения. Сёдел не было. Я вскочил на неё и решил в ожидании, когда он даст лошадь напарнику, немного погарцевать. Неожиданно кобылка «дала свечу», я перелетел через её голову и шлёпнулся плашмя в навоз. Конюх расхохотался. Я ушёл на речку отмываться, а напарник сел на лошадь и, чтобы не упасть, обхватил её за шею. Сколько он не понукал, лошадь не тронулась с места. Тогда он попросил меня срезать прут и заставить её бежать. Но когда я стегнул её, она попятиться, норовя меня лягнуть. Спятившись к речке, она встала на дыбы, парень слетел с неё и плюхнулся в омут. Вылез он, как чёрт, чёрный от ила. Конюх упал на спину, дёргал ногами, повторяя только одно: «Джигиты! Джигиты!» Это увидели подошедшие четверо студентов, хохоту не было конца. Оказалось, конюх в шутку дал нам необъезженных лошадей. Хорошая шутка — мордой в навоз!

И всё же он дал нам хорошую лошадь. По очереди мы прокатились примерно два километра по лесной дороге туда и обратно. Вперёд лошадь шла неохотно, но обратно буквально стелилась. По краям дороги росли берёзы. Я пригнулся, почти лёг на шею лошади. Ветки слегка хлестали по лицу, ветер свистел в ушах. Красота!

Пистолет

Один из наших студентов до института работал учеником краснодеревщика. На занятии по военной подготовке он срисовал пистолет и дома вырезал из дерева точную копию. Выкрасил его чёрной тушью и принёс в институт, чтобы показать нам. В тот день у нас было занятие по аналитической химии. В лаборатории он обнаружил, что забыл в пальто тетрадку, показал в гардеробной номерок и попросил принести её. Гардеробщица стала искать тетрадь и нащупала пистолет.

За пару лет до этого произошёл страшный инцидент: возле института выстрелом из пистолета был убит офицер-педагог военной кафедры. Вахтёр, выскочил на улицу, увидел убегающих парней и выстрелом из табельного оружия ранил одного из них. На допросе парень сознался, что они проигрались в карты и должны были убивать каждого десятого некурящего. Гардеробщица знала об этой истории и, проявив бдительность, сдала пальто начальнику караула.

После занятий, когда студент зашёл к нему, он вытащил из стола пистолет. «Твой?» — спросил он. «Мой!» Начальник караула составил протокол: «… был обнаружен в кармане пальто НАСТОЯЩИЙ ДЕРЕВЯННЫЙ пистолет». «Мне стало смешно — рассказывал студент, — и я подписал. А напрасно! Через день меня вызвали в милицию и потребовали ответить: зачем я сделал этот пистолет? Да просто так, это ж деревяшка». — «Этой деревяшкой в темноте ты можешь напугать прохожего и ограбить». — «В магазинах продаются игрушечные пистолеты. Они даже более похожи на настоящие, чем эта деревяшка», — возразил я. Доводы не возымели успеха, вызовы продолжались ещё две недели. «Я уже пожалел, что вырезал эту игрушку. Видимо убедившись, что ограблений не было, вызывать в милицию прекратили», — с облегчением закончил он.

Протест

В 56-ом году после 20-го партсъезда в институте, как и по всей стране, развернулась борьба «против преодоления культа личности». В каждом номере институтской газеты «За индустриальные кадры» кого-нибудь критиковали. Особенно нам понравилась фраза «Беспринципная деляга», которой наградили одну из преподавательниц. Борьба то затихала, то возобновлялась, и закончилась с приближением летней сессии.

Мы, студенты, в этой борьбе не участвовали, но внимательно следили: чем всё это кончится? К лету брожение в студенческой среде стало нарастать и прокатилось по ряду городов СССР. Один из моих приятелей, служивших в армии в Львове, рассказал, что они несколько суток стояли в оцеплении общежитий студентов ВУЗов, пока те не успокоились. Другой рассказал, что в Ленинграде курсанты мореходных училищ флотскими ремнями разгоняли студенческую демонстрацию. В Свердловске студенты журналистского факультета стали выпускать газету, критикующую порядки в университете. Протестное движение особенно нарастало по мере приближения отчётно-выборных комсомольских собраний.

В Уральском Политехническом институте студент третьего курса физико-технического факультета Артур Немелков на институтской отчётно-выборной конференции выступил с критикой местных порядков. Речь его в основном сводилась к тому, что во все трудные времена страны: войны, восстановление народного хозяйства, ударные стройки комсомол был всегда в первых рядах. А теперь он отодвинут на вторые роли. Всё бы это можно было отнести за счёт юношеской запальчивости, но на следующий день делегация физико-технического факультета выступила с резолюцией, предлагающей признать комсомольскую организацию в решении институтских вопросов: общежитие, стипендии и прочее, наравне с партийной организацией. И эту резолюцию поддержала вся конференция. Позднее на одной из игр КВН это нашло отражение в виде короткой фразы: «Партия, дай порулить!»

А вот этого партийная организация допустить не могла. Власть делить — хуже нет! Делегации разобрали по факультетам, «промыли мозги», собрались снова, осудили резолюцию, быстро выбрали руководящие органы и закрыли конференцию.

Немелков, однако, не унимался и обратился в горком комсомола. Делу дали ход, Артура исключили из комсомола. Но, «чтобы делу дать законный вид и толк», учитывая требования Устава ВЛКСМ, исключить решили на общем собрании факультета. Перед собранием в нашу группу пришёл парторг и предложил сейчас проголосовать за исключение Немелкова из комсомола. На вопрос: что он говорил? бросил коротко: «Неважно!» Один из студентов заявил: «Я знаю Артура давно, ничего крамольного я от него не слышал, я не могу голосовать, не услышав его объяснения». Другие студенты тоже возмутились. Поняв, что перебрал, парторг удалился.

Самый старый из нас, его мы называли не иначе, как Иван Иванович, предложил: «Мы его всё равно не защитим, решение принято на таком верху, что протестовать бесполезно. Можно предложить на собрании: если он представит положительную характеристику с нового места работы или воинской службы, восстановить его в комсомоле».

В президиуме собрания помимо институтского и факультетского руководства сидели представитель ЦК комсомола, старый рабочий с «Уралмаша», какой-то мужчина в военной форме без знаков отличия и ряд других неизвестных работников города и области. Никому из комсомольцев выступить не дали. На письменные вопросы и выкрики из зала: что же говорил Немелков? Просто отмалчивались. Рабочий «Уралмаша»: «Вам государство пенсии даёт, да ещё и стиПенсии, а вы, подлые, ещё голос поднимаете!» Человек в военной форме на грани истерики: «В Венгрии с этого началось!» (Имелось в виду Венгерский контрреволюционный мятеж в октябре 56-го года). Представитель ЦК комсомола: «Мы обратили внимание, что во многих комсомольских организациях возникают нездоровые явления (а может наоборот здоровые?). С этим мы будем решительно бороться».

При голосовании за исключение Немелкова из комсомола преподаватели бегали вдоль рядов, и, как в 37-ом году, смотрели: кто не поднял руку. Иван Иванович выступить со своим предложением не посмел. Но один из студентов, заикаясь, всё же, решил выступить. Представитель ЦК не дал ему договорить: «Вы что, с комсомолом торговаться вздумали?» Участь парня была решена — на следующий день его убрали с факультета, хорошо хоть, не отчислили из института.

Артура предали все, кроме любимой девушки.

Тригонометрия

В наши годы во всех технических вузах была военная подготовка. По окончанию института нам присваивалось звание младшего лейтенанта. В нашем институте готовили в основном танкистов, но были радиотехники, сапёры, и даже штурманы бомбардировочной авиации. Студентов физико-технического факультета готовили по программе пехоты. В то время химических войск ещё не было, нам говорили, что в случае призыва в действующую армию, мы будем заниматься своим делом, то есть дозиметрией. Мы проходили обязательную для всех военных строевую подготовку, изучали уставы, тактику, оружие, топографию, но всё это в сокращённом объёме и даже в лагеря нас не посылали. Преподаватели были офицеры не ниже майора.

Однажды к нам на занятие пришёл начальник огневого цикла и заместитель начальника военной кафедры полковник Цветков (видимо, «наш» офицер-преподаватель неожиданно заболел, и заменить его оказалось некем). Полковник стал обучать нас стрельбе из пушек с закрытой позиции. Зачем это было нужно — непонятно (откуда у дозиметристов пушки?). По ходу материала полковник ввёл понятие «угол места» — угол, на который нужно повернуть ствол пушки для поражения цели. Цветков объяснил, что этот угол определяется на основании тангенса. Это было понятно: расстояние до цели определяется по карте (один катет), а от места контрольного взрыва до цели наблюдателем через стереотрубу (второй катет). Ещё он пояснил, что при малой величине угла вместо тангенса можно пользоваться синусом. Это тоже было понятно — при углах до шести градусах синус и тангенс численно равны.

Полковник достал маленькую книжечку и решил продемонстрировать нам, как пользоваться таблицей синусов. «Допустим, синус равен», — начал он и назвал цифру что-то около полутора. Раздался смех. «В чём дело?» — рявкнул он. Встал один из студентов: «Товарищ полковник, синус больше единицы не бывает». Цветков понял, что промахнулся, спорить со студентами третьего курса было бессмысленно. Но он был полковник, а это всего лишь студенты: «Отставить, товарищ студент. В войну синус до пяти доходил!» Эта высказывание всем так понравилось, что скоро стало прибауткой и разошлось по институту. Оказывается, в войну всё, что угодно, свободно доходило до чего угодно.

Топографию нам преподавал полковник с интересной фамилией — Фасисон. Он закончил академию, был во всех отношениях интеллигентным человеком, учебный материал преподавал интересно, перемежая его рассказами из армейской жизни, зачастую высмеивая безграмотных офицеров. «Как-то на штабном учении, — начал он, — один из командиров приказал перенести штаб в район одинокого дерева, указав на условный значок на карте, обозначающий всего лишь: какие деревья преимущественно растут в лесу». — «А как они найдут одинокое дерево в лесу?» — с явной издевкой спросил молодой лейтенант «А я приказываю найти!» — рявкнул командир.

Мы рассказали Фасисону про полковника Цветкова и синус, который в войну «до пяти доходил». Он рассмеялся: «Мы делим офицеров на тех, кто знает математику и дураков». Летом 57-го года вышло постановление правительства о сокращении Советской армии на два миллиона офицеров. На наш вопрос офицеру-куратору: кто же тогда останется в ней? он пояснил, что речь идёт не о сокращении, а об увольнении из армии офицеров, не имеющих высшего образования, а заслуживших звание своей храбростью во время войны. Позднее мы встречали Цветкова и других офицеров-преподавателей в качестве начальников караула военизированной охраны института, пожарного инспектора и другого обслуживающего персонала.

Добровольцы

На третьем курсе в зимнюю сессию мы сдали экзамены по военной подготовке и стали считать себя офицерами, хотя звание младшего лейтенанта нам присвоили по окончанию института вместе с дипломом. В это время между Израилем и Египтом шла война за Суэтский канал. Терпя поражение, президент Египта Гамаль Насер обратился к мировой общественности с просьбой прислать добровольцев. Двое наших студентов пришли за этим в военкомат. Военком, выслушав их, поблагодарил за готовность бороться за справедливость и вежливо предложил идти и продолжать учёбу. Студенты, тем не менее, продолжали настаивать. «Ребята, — сказал военком, — неужели вы не понимаете: если наше правительство решит послать в Египет добровольцев, то не найдутся кадры, специально подготовленные к военным действиям в условиях пустыни, к тому же внешне похожие на арабов, например из Средней Азии или с Кавказа. А вы, с вашей военной подготовкой, не годны даже на «пушечное мясо», а разве что на «пушечное дерьмо». Об этом с возмущением они рассказали нам. Мы, конечно, посмеялись над ними, но больше того, на что мы годны.

Шантаж

На четвёртом курсе один их наших студентов женился. Был он парень неглупый, но какой-то несобранный. Единственный сын капитана дальнего плавания из Владивостока он щеголял в заграничных «шмотках», а за галстук с обезьяной девушки прозвали его «сингапурской макакой». По его словам он пять раз виделся с девушкой, на шестой предложил пожениться. Та дала согласие. Согласилась и мать (отца у девушки не было), очевидно, следуя поговорке: «Уж лучше так, чем просто так».

Мы справили им весёлую комсомольскую свадьбу (она была первая на курсе), а через три месяца, отправив жену в больницу, он от неё сбежал. Тёща возмутилась и подала на зятя жалобу в комитет комсомола института. Мы попытались впечатлить незадачливого мужа, чтобы он всё валил на тёщу: «Ей хуже не будет, а ты как-нибудь вывернешься!» — «Не буду я выкручиваться, — небрежно парировал он, — разводы ведь разрешены».

На заседании комитета он вёл себя нагло. На вопрос: почему разводится? Ответил, что жена тупа, кроме сплетен ничего не знает, жить с ней невозможно. «А что ж ты поторопился с женитьбой? Погулял бы, присмотрелся, понял, что она тебе не пара». — «Бешеную кровь хотелось спустить!» — заявил он. Ах, бешеную! Его исключили из комсомола и отчислили из института. Это нагнало такого страха на мужскую часть студенчества Свердловска, что отголоски её проявлялись спустя много лет. Если уж отчислили за «законный» развод, то, что будет за «незаконный»? Но и дало возможность женской половине студенчества шантажировать мужскую.

Один из студентов нашей группы перестарался в любви со студенткой другого факультета. Мы, химики, называли эту в шутку — перетитровал. Та заявила, что беременна и потребовала 250 рублей: 50 — операция, 200 — моральный ущерб. Парень — свердловчанин, стипендию отдаёт родителям. Попросил нас помочь. Группа маленькая, дело было перед стипендией, лишних денег нет, набрать необходимую сумму не удалось. Пришлось обратиться к преподавателю. Тот разругался: «Кастрировать кобеля, чтоб не блудил!», но денег дал. Парень вернулся радостный. «Ну, ребята, гора с плеч, — он с трудом переводил дыхание, — я думал всё, выгонят даже с последнего курса». И ни у кого из нас, включая преподавателя, не хватило ума сообразить, что ни в какой комитет студентка не пойдёт. Жаловаться на то, что ей за блуд не заплатили, на это не отважится никто. Над всеми довлел страх.

Мой друг довольно долго встречался с девушкой, хирургической медсестрой. Ближе к концу пятого курса она заявила, что ждёт ребёнка и потребовала пойти в ЗАГС. В противном случае — жалоба в комитет комсомола. Он три дня ходил «как в воду канутый». Наконец я его разговорил. «Как быть, — вздыхал он, — пожалуется, выгонят из института». Ничего не оставалось, пришлось жениться. Ни у него, ни у меня не хватило ума сообразить, что это, скорее всего, блеф. И ведь всего-то надо было убедить её не торопиться, подождать до окончания института. И всё было бы ясно. Но над нами тоже довлел страх.

На 8 Марта мы сыграли им свадьбу, а через 11 месяцев, 2 февраля она родила дочь. Когда я её в этом упрекнул, она спокойно ответила: «А что мне оставалось делать? Под венец он меня не ведёт, вы скоро окончите институт и уедите, а мне терять его не хотелось». Дальнейшая жизнь её, однако, сложилась скверно. Оказавшись блудливой бабёнкой, она вместе с любовником отравилась в гараже выхлопными газами. Как говорится: за что боролась, на то и напоролась!

А этот случай рассказала мне жена, в то время студентка пятого курса пединститута и член комитета комсомола факультета. У них на курсе была, как тогда говорили, «голубая пара». Он красивый парень, она тоже красавица. Они дружили с первого курса, она близко никого из девчонок к нему не подпускала, очевидно, чтобы не отбили. Что произошло между ними — не из