СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ЧЕКИН И ЕГО АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ПОВЕСТИ

Сергей Николаевич Чекин (19 сентября (1 октября) 1897 — 10 июня 1970) — анархист, сельский, самарский и лагерный врач. Был он пятым сыном в крестьянской семье Николая Павловича Чекина и Дарьи Георгиевны (Егоровны) Шевариной. Его отец Николай Павлович в возрасте 21 года был призван во флот на семь лет. Там отец научился читать и писать, а также проникся свободолюбивыми идеями, которые и передал сыну.

Село Старый Буян, место рождения С. Н. Чекина, занимает центральное место в географическом пространстве его воспоминаний, подобно Иерусалиму на позднесредневековых картах. А реку Кондурчу, на берегах которой автор вырос и проникся идеями анархизма, он сравнивал с рекой Иордан. Что же такое Старый Буян? Ныне это село в Красноярском районе Самарской области. Оно потеряло свое былое значение центра Старобуянской волости, состав населения там сильно изменился, да и окрестности, через которые проходит нефтепровод «Дружба», теперь менее живописны. На месте Успенской церкви в 1960‑е гг. построили клуб, но и революционное прошлое села сейчас «не в моде» [1]. А ведь в Первую русскую революцию, в ноябре 1905 г. собравшийся в селе Народный съезд Старобуянской волости провозгласил народное самоуправление, просуществовавшее две недели и вошедшее в историю как Старобуянская республика. Во времена Старобуянской республики Сергею было только восемь лет, но яркую память о тех событиях он сохранил на всю жизнь, как и веру в революционное творчество трудового народа.

Из шести сыновей Николай Павлович двоих оставил крестьянствовать, остальных отправил учиться. Сергей поехал получать образование в Самару. Учился с перерывом на Первую мировую войну, на которую отправился вольноопределяющимся вслед за старшим братом Александром. Окончив Горийскую школу прапорщиков, он в должности командира конного транспорта принимал участие в операциях российской Кавказской армии против армии Османской империи. Первоначальное патриотическое воодушевление постепенно сменилось в нем стойким отвращением к войне, в которой он увидел бессмысленное истребление трудящихся их извечным врагом, государственной властью. В 1917 г. Сергей получил приказ о демобилизации и вернулся с фронта на родину. А в 1918 г. продолжил образование, сперва на подготовительных курсах, а затем на естественно-медицинском факультете Самарского государственного университета.

Осматриваясь в революционной Самаре, он посещал диспуты и собрания всевозможных партий и выбрал из всех учений крайнее левое, созвучное идеям крестьянской Старобуянской республики, — учение анархистов, что и определило его будущую тюремную и гулаговскую судьбу. Университет он окончил в 1923 г., потом работал врачом, сначала сельским, в Поволжье, на Южном Урале, на севере Казахстана, а с 1932 г. в Самаре. В 1940 г. Чекин был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности. В качестве вещественных доказательств были изъяты книги, в том числе репрессированных коммунистов, и его собственные стихи об анархизме.

Но Чекин сохранил приверженность анархизму, пройдя через опыт тюрьмы и Печорского лагеря. И в эти самые страшные времена он собирал свидетельства о проявлениях свободного человеческого духа, таких как восстание в одном из лагерных подразделений — штрафной колонне № 15 пятого строительного отделения Севпечлага. О свободе ему напоминала и природа, которую он боготворил. Учение анархистов давало надежду на избавление от чиновничьей, бюрократической, кастово-классовой, партийно-государственной власти, задачей которой, как он не уставал повторять, во все времена являлась политическая, моральная и экономическая эксплуатация трудового народа — «трудников», хотя эта власть и могла рядиться в самые распролетарские, народные и демократические одежды.

После возвращения из лагерей ему было очень непросто обустроить свою жизнь. Жена его не дождалась и создала новую семью, вернуться в Самару он не мог — приговор предусматривал запрет проживания в крупных городах. Найти работу врачом было непросто из‑за предвзятого отношения чиновников к бывшим политзаключенным. Судимость с Чекина была снята на заседании Президиума Верховного совета РСФСР 2 ноября 1956 г., однако при пересмотре дела в 1957 г. приговор был признан хоть и чересчур суровым, но частично правильным. Полная реабилитация последовала только в 1992 г.

Сергей Николаевич Чекин — мой дед, с которым мне посчастливилось общаться первые десять лет моей жизни. Мы встречались у него летом в Ставрополе-на-Волге, который поменял в 1964 г. название на Тольятти, ездили в Старый Буян, жили в шалаше на берегу реки Кондурчи. Иногда и дед ненадолго приезжал в Москву осенью, зимой или весной. Он давал мне читать свои стихи и даже предлагал написать ему, «что там плохо, хорошо, и будешь соавтором моим». Помню и то, как он работал над мемуарными повестями, которые он мне собирался показать, когда я вырасту. О концлагерном опыте он ребенку не рассказывал, хотя и из его разговоров, и из замечаний родных я уже понимал, что дед был непримиримым врагом любого государства.

Уже подростком я принялся за поиски его тетрадей. Но в то время их от меня скрывали. Теперь я вижу, что причина была не только в отношении деда к властям предержащим, хотя, конечно, подрывной потенциал в его анархистских рассуждениях сохранялся. Но он искренне описывал и свою несчастливую личную жизнь, и жизнь своего единственного и любимого сына Сергея. В тетрадях есть горькие упреки в адрес моих матери и бабушек. Только в середине 1980‑х гг. отец счел меня достаточно взрослым для чтения воспоминаний. Одну из тетрадей, посвященную мне повесть «Таня Разумовская», он передал мне для хранения, остальные оставил у себя, поскольку планировал когда-нибудь перепечатать на пишущей машинке, но сделать этого не успел.

Получив после смерти отца в 2000 г. большую часть сохранившихся рукописей, я тоже не спешил их разбирать. Только в 2008 г. по просьбе жены я решил перепечатать некоторые из тетрадей, чтобы сохранить для семейного чтения. А когда перепечатал, увидел, что значение их шире. Дед писал о Старобуянской республике 1905 г., об анархистском кружке в Самаре после революции, о своей работе врача, об аресте, следствии, суде и десятилетнем сроке в Печорлаге. Он рассказывал о том, что видел и пережил сам, и оставил свидетельства о судьбах встреченных им людей. Записки деда оказываются источником и по истории крестьянской интеллигенции, и по русскому анархизму, и по местной истории — Старого Буяна, Южного Урала и Северного Казахстана, Самары и Печорских лагерей. Основная ценность его рукописного наследия в том, что он сумел предложить интерпретацию своей и народной судьбы, опираясь на собственные взгляды — в своей основе крестьянские и анархистские.

Сам он определял свои литературные занятия как «Пименскую работу», которая не ограничивалась констатацией фактов и политико-философским анализом, но подразумевала и использование приемов художественной литературы — в той мере, в какой эти приемы были для него значимы. Так, повествуя о своей любви к подруге детства, Тане Разумовской, он прибегает к стилистике сентименталистской литературы, а сатирически описывая своих недругов и мучителей, он вдохновляется произведениями Герцена и Салтыкова-Щедрина. Литературным и фольклорным формулам подчинено описание особо драматических моментов его жизни: картина счастья и довольства в конце 1930‑х гг. необходима для того, чтобы оттенить черноту разверзшейся 19 декабря 1940 г. пропасти. Размышления героя о главном моменте его судьбы, аресте — это монологи, отшлифованные в течение всех тюремных и лагерных лет.

Свои литературные пристрастия Чекин высказывал в письмах. Первого августа 1959 г. он сообщал сыну и невестке: «Каждый вечер или пишу, или читаю до 12 часов ночи Герцена, Тургенева, Куприна и других и очень жалею, что в сутках 24 часа, а не 48 часов — времени не хватает для всех дел». Для сына он покупал книги — в 1967 г. отправил ему собрание сочинений Герцена и собрание сочинений Достоевского, надеялся также найти Леонида Андреева, «второго после Достоевского любимого писателя» (письмо сыну от 20 июня 1967 г. [2]), а мне он давал читать «Мертвые души» Гоголя. В «Повествовании Трудникова Петра Петровича» есть развернутые цитаты из «Кола Брюньона» Ромена Роллана. Но особое место в пантеоне деда занимали «светочи человечества», книги которых у него были конфискованы при аресте, и найти им замену вряд ли было возможно, — Прудон, Бакунин, Кропоткин. Их идеи он излагал по памяти, как по памяти цитировал «Заратустру» Ницше и записывал стихи поэтов-анархистов Анатоля Консе (Анатолия Иосифовича Кунцевича; 1897 — ?) и Александра Святогора (Александра Федоровича Агиенко; 1889–1937).

«Лагерных» произведений в то время было немного, и среди возможных образцов можно отметить разве только повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», которую Чекин высоко ценил [3]. По крайней мере, к «Ивану Денисовичу» явно восходит название поздней повести «Иван Иванович» (1969). Валентина Борисовна Чекина (Гаврилова), вторая жена моего отца, вспоминает, что Чекин ездил к А. И. Солженицыну, когда тот жил в поселке Жуковка на даче М. Л. Ростроповича (с сентября 1969 г.). В конце «Повествования Трудникова…» в сводке событий за 1969 г. сообщается о пребывании Чекина в Москве в гостях у сына (откуда он в принципе мог ездить в Жуковку) в ноябре 1969 г.

Первая публикация литературного наследия С. Н. Чекина, осуществленная в 2013 г. благодаря поддержке Геннадия Аркадьевича Бордюгова, Стивена Коэна и Катрины ванден Хювел, состояла только из автобиографической повести «Повествование Трудникова…» в существенно отредактированном виде [4]. Вместе с редактором-консультантом Михаилом Михайловичем Голубковым (при участии Елены Александровны Серебряник-Белл) мы ликвидировали повторы, логические противоречия, свободно изымая куски текста и дополняя повесть наиболее интересными и реалистичными, с моей точки зрения, фрагментами из других произведений. Это делалось, чтобы облегчить восприятие воспоминаний и довести их до возможно более широкого круга читателей.

Однако в рецензиях [5], в основанной на книге серии статей в «Самарской газете» [6] и в исследовательской литературе [7] подчеркивалась значимость воспоминаний С. Н. Чекина именно в качестве исторического источника, поэтому настоящая книга, «Воспоминания самарского анархиста», в большей степени соответствует сложившимся традициям издания исторических документов. О сохранившихся рукописях и принципах подготовки текста я подробно расскажу ниже. Начну же с другого существенного отличия новой книги: в приложении публикуются материалы следственного дела, с которым мне удалось частично ознакомиться в декабре 2014 г. в читальном зале общественной приемной ФСБ в Москве, куда это дело, № 16220, было переслано по моему запросу из Архива УФСБ России по Самарской области.

Большая часть дела была от меня скрыта — многие листы были обернуты белой бумагой и скреплены проволочными скобами. На белой бумаге, которой обернуты скрытые листы, стояла подпись и дата (18 ноября 2014 г.), а в одном случае, на первой по порядку обернутой пачке листов, также добавлена отметка «Документы в отн[ошении] других лиц». Судя по внутренним ссылкам в деле, на этих листах были заключения экспертов, в частности некоего Маликова, допросы свидетелей, а также материалы, относящиеся к подельнику Чекина учителю А. П. Смирнову. Но с остальными листами дела мне было разрешено работать столько, сколько мне было нужно, к тому же мне вернули девять из шестнадцати отнятых у деда при обыске фотографий — остальные были уничтожены или утеряны.

Когда мы с М. М. Голубковым работали над сводным текстом воспоминаний, то были уверены, что сотрудники Куйбышевского НКВД — НКГБ Печенкин, Селезенкин, Потрохов, да и Зайцев — обобщенные персонажи. Но нет, вот передо мной подпись начальника следственной части лейтенанта госбезопасности Зайцева, а вот и старший лейтенант госбезопасности Печенкин вместе с сержантом Долбилиным допрашивают моего деда, где-то под допросами подпись младшего лейтенанта А. Н. Ефремова, иногда берет руководство допросами младший лейтенант Федотов. Насчет стенограмм допросов я принял принципиальное решение — не публиковать и не цитировать показания, данные под пытками. Какие-то «признания» даны под диктовку мучителей, какие-то узник давал, намеренно вводя в заблуждение следователей. Другое дело — документы, составленные судом, следствием и надзорными инстанциями, которые представляют собой правдивые свидетельства о методах и задачах работы этих органов.

В изученном мной деле скопированы некоторые из конфискованных при обыске вещественных доказательств. Это прежде всего черновики крамольных стихов. Художественная их ценность невелика, но подрывные намерения автора налицо, как, например, в «Послании Максиму Горькому»: «Максим, от трусости вначале, от дряхлости теперь, вождем не быть тебе отныне и до века, рожденный ползать — умрет рабом». В других стихотворных набросках Чекин воспевает черное знамя труда, мечтает об исчезновении деспотизма — земной власти. Копии черновиков испещрены красными следовательскими или прокурорскими подчеркиваниями. Неясно, какого времени эти подчеркивания, то ли 1940–1941 гг., когда проводилось следствие, то ли 1957 г., когда дело пересматривалось, а может быть, и 1992 г., когда автор был реабилитирован. Подчеркнуты такие мысли: «Рад бы заснуть, но не спится // От бури и бунта в душе…»; «Верь мне, сын, я это знаю, // Час расплаты им придет, // За обман, за кровь и слезы // Бунт потребует отчет».

Также в деле скопированы два «крамольных» письма. Одно, датированное 4 июня 1935 г., — от брата Александра из Югославии, который говорит о погибшем в сталинском концлагере брате Дмитрии. Красным подчеркнуты фразы: «Кто за свободу погибает, тот не умирает» и «Уйдут одни, на смену им придут другие, чтоб засвидетельствовать любовь к отеческим гробам». Другое, датированное 26 мая 1929 г., — от соратника-анархиста Николая Котова. Здесь подчеркнуто красным: «Сережа! Мысли свои высказывать вслух, а тем более на бумаге, не следует, и тебе этого делать не советую». Совета этого Чекин не послушал, а продолжал говорить и писать — и до ареста, и в лагере, и после освобождения. Сочинял стихи, излагал в форме диалогов анархические идеи, которым оставался верен с юности, и написал несколько повестей, основанных на собственных воспоминаниях и рассказах других людей.

В настоящее время литературное наследие Чекина содержится в восемнадцати общих тетрадях по 96 листов (17 тетрадей большого формата 28 х 20 см, а одна 20 х 16,5 см, но с дополнительно вшитыми двумя тетрадками, 36 и 24 листов). Пять из восемнадцати тетрадей содержат большую повесть о жизни автора, «Повествование Трудникова Петра Петровича», которая и составляет основу настоящей книги. Герой повести, автобиографический персонаж врач Трудников (в тексте часто именуемый также Сергеем Петровичем) пересказывает свою жизнь Рассказчику, который познакомился с ним «в бытность мою в стране полунощной» и единственной функцией которого является запись трудниковских воспоминаний. Биография автора в этой повести отражена наиболее полно и многосторонне. Из пяти тетрадей публикуются начальные три с половиной. Другие разделы четвертой и пятой тетрадей в основном имеют характер частной семейной хроники и не предназначены для широкой аудитории. Изъят также один абзац в конце публикуемого текста, который может показаться обидным ныне живущим родственникам автора. Соответствующая лакуна отмечена многоточием в ломаных скобках.

В тетрадях блоки текста автор разделил звездочками. Сохранив это членение текста, я в дополнение разделил публикуемый текст «Повествования Трудникова…» на восемнадцать глав и дал им названия (в квадратных скобках).

В двух малых повестях автобиографического характера, каждая из которых занимает одну тетрадь, акцентируются отдельные эпизоды из жизни автора, с биографией которого в целом совпадает канва жизни Сергея Терехова, главного героя «повести-романа» «Таня Разумовская», и Ивана Ивановича Иванова, главного героя повести «Иван Иванович».

Для обозначения автора «Тани Разумовской» С. Н. Чекин использует псевдоним Фома Неверующий. «Таня Разумовская» представляет собой идеализированную историю любви автора к подруге детства, которую он надолго потерял из вида, но вновь встретил в Печорском лагере. Рассказ то ведется от первого лица главного героя Сергея Терехова, то переключается на повествование от третьего лица. Повесть «Иван Иванович» посвящена тюремному периоду в жизни героя: в ней рассказывается об аресте главного героя, допросах и пересыльных тюрьмах и суде над ним. Многие эпизоды в повести «Иван Иванович» излагаются сходно (с несущественными вариантами) с тюремными разделами «Тани Разумовской» и «Повествования Трудникова…». Расхождения между текстами позволяют вычленить чисто фольклорную или литературную составляющую той или иной повести. Так, в отличие от «Тани Разумовской» и «Ивана Ивановича», в «Повествовании Трудникова…» герой под конец пребывания в жаркой камере-душегубке прощается с жизнью и теряет сознание. Только в «Повествовании Трудникова» сон, который видит герой накануне суда, начинается с пространной историко-политической аллегории — описания вселенского дерева Власти-Насилия и его ветвей. Согласно «Повествованию Трудникова…» Таня умерла осенью за год до освобождения рассказчика, а в «Тане Разумовской» героиня умирает весной: по-видимому, смерть героини весной, накануне долгожданного освобождения, показалась автору более убедительным завершением трагической любовной повести.

 

По сравнению с автобиографическими повестями, в повести «Особорежимная пятнадцатая», занимающей полторы тетради, доля художественного вымысла либо устной лагерной традиции более заметна. Для обозначения авторства Чекин использует привычные псевдонимы: «Трудников Сергей, он же Фома Неверующий», но автобиографический персонаж является персонажем второстепенным (здесь он назван врачом Старотопным от вымышленного названия Старотопное, под которым фигурирует в автобиографической прозе Старый Буян). В центре повести событие, которое автор сам не наблюдал. С одним из двух главных героев повести, руководителей лагерного восстания на штрафной колонне № 15 пятого строительного отделения Северо-Печорского исправительно-трудового лагеря Д. М. Минклевичем, автор был знаком, мог встречаться и со вторым героем, Я. И. Сушковым. Но знакомство это состоялось не ранее 1947 г., а об их тюремной биографии до прибытия в лагерь автор не знал. Эту биографию он выстроил по образцу собственной, поместив их в Сызранскую пересыльную тюрьму, а затем отправив по железной дороге в Печорлаг. В наполняющих повесть пространных диалогах Минклевича и Сушкова о государственной власти и об их разочаровании в «нелепом так называемом учении Маркса о классовой диктатуре» переданы политические воззрения самого автора. Присочиненная часть тюремной биографии Минклевича и Сушкова перешла и в повесть «Таня Разумовская», где упоминается об их пребывании в сызранской пересыльной тюрьме в 1941 г.

Что же касается истории самого восстания, то описание боевых действий и трагической гибели восставших явно опирается на лагерный фольклор. Исследовательница, опубликовавшая специальную работу о лагерном восстании 1948 г., так описывает бытование этого лагерного фольклора: «Встречаясь в лагерных больницах, на пересылках, заключенные обменивались такими рассказами. Недостаток точных сведений восполнялся догадками, аналогиями и воображением. Слухи распространялись, обрастая все новыми подробностями. Многократно переданные из уст в уста, они оттачивались, все более превращаясь в легенды» [8]. Сходные легенды не всегда восходят к одному и тому же событию. Летом того же 1948 г. произошли групповые вооруженные побеги в Воркутинском и Обском лагерях. Многократно преувеличенные молвой, эти события, так же как и восстание под руководством Минклевича и Сушкова, стали частью гулаговской мифологии [9]. Но у Чекина были и свои знакомые уникальные очевидцы, и, возможно, нам известна фамилия одного из них (если она не была изменена автором), а именно заключенного врача из лазарета пятого строительного отделения Федина, которому было поручено составление актов о смерти восставших заключенных [10]. Соответствующие фрагменты «Особорежимной пятнадцатой» использованы в примечаниях к «Повествованию Трудникова…», одна из главок которого также посвящена восстанию на особорежимной пятнадцатой колонне.

Две тетради содержат варианты повести-жизнеописания уроженца Старого Буяна агронома Григория Доронина. О герое этого произведения упоминается и в «Повествовании Трудникова…». В вариантах повести о Доронине Чекин изменил одну букву в фамилии героя, назвал его Дорогиным и описал его злоключения в период Первой мировой и Гражданской войн и постоянные проблемы на службе в советское время. Один вариант озаглавлен «Жизнь неудачника Дорогина Григория», в качестве автора-рассказчика выступает Сергей Терехин. В предисловии говорится о том, как рассказчик после многолетнего отсутствия приехал в родное село Старотопное и встретился с родственницей Дорогина Лизаветой в ветхом доме в конце кладбищенской улицы, она и «вынула из‑за божницы тетрадь», которую у нее забыл Дорогин, и передала рассказчику. «Простился с Лизой, а уходя от нее, незаметно положил ей на стол все имеющиеся у меня деньги и на попутной машине уехал в город». Другой, более поздний, исправленный вариант озаглавлен «Скованный Прометей», автор обозначен как «Трудников Сергей, он же Старотопный, он же Фома Неверующий». Сюжета о приезде автора в Старотопное и встрече с Лизаветой в этом варианте нет.

В той же тетради, что и «Скованный Прометей», записан рассказ «Погубленные властью», о Яне с «прибалтийской фамилией» Званзгия (Занзгия, Званзигня), то есть, по-видимому, с распространенной латышской фамилией Звайгзне (Звайзгне). Герой, художник «пейзажист и портретист», был арестован в феврале 1938 г. и оставил рукопись о своем тюремном опыте. Первая из тюрем, в которых он приобретал этот опыт, находилась в том же городе, где он и жил, вероятно, в Саранске. Как-то следователь привел его в кабинет наркома безопасности Мордовской АССР [11] и доложил, что Ян отказывается давать показания. Нарком «свирепым голосом крикнул: расстрелять!». Но Яна не расстреляли — вскоре посадили наркома, когда начали заменять ежовские кадры бериевскими. После недолгого пребывания на свободе Ян был вновь арестован в конце 1940 г. Все это мы узнаем от рассказчика по фамилии Старотопнов, который получил рукопись от пожилой женщины, знакомой семьи Яна. О самом же Старотопнове, помимо его фамилии, мы узнаем совсем немного, и это немногое не соответствует биографии Чекина: он в студенческие годы приезжал на каникулы к Яну и родителям в районный городок за Волгой, так как своих близких у Старотопнова, в отличие от Чекина, не было. Прототипом Старотопнова мог быть круглый сирота Иван Николин, который упоминается и в автобиографических повестях, и в находящейся в той же тетради повести «Скованный Прометей».

В двух тетрадях собраны стихотворения. Один сборник (единственная тетрадь малого формата 20 х 16,5 см) назван «Царство властей — царство цепей: размышления в стихах», а автор обозначен как Фома Неверующий, на другом просто указан псевдоним Фома Неверующий. Кроме собственных, в тетрадях содержатся три стихотворения других авторов, записанные по памяти. Два из них принадлежат Анатолю Консе «Человеку» («Над миром грохочет наш Черный Набат…», 1921) [12] и Александру Святогору «Бессмертья комитеты» («Мой дерзок дух, его дорога в космос…», 1921) [13]. Третье стихотворение — вариант «Послания евангелисту Демьяну» («Я часто думаю — за что его казнили?», 1926), приписывавшегося Сергею Есенину, но, по всей видимости, созданного Н. Н. Горбачевым [14].

В собственных стихотворениях Чекина иногда отражены темы его автобиографических тетрадей. Так, в стихотворении «На Кондурче» Таня Разумовская — «столбовая дорога» жизни, каковой она предстает и в повести «Таня Разумовская». Другие стихотворения — политические и философские. Среди «кустарных», по собственному определению Чекина, обычно раешных стихов редко встречается более стройная строфа: «Родился я все же рано, / Раньше правнуков моих, / Потому идет не в ногу / Мой космополитный стих». «Космополит» в его поэзии — практически синоним слова «анархист», и даже в своем стихотворении-завещании он просил написать на надгробном памятнике слова «Здесь лежит Чекин Сергей космополит». Сделать эту надпись семья пока не решается, хотя в остальном памятник отражает волю поэта: «Железный столб, но без креста, вверху шар-глобус со звездою…» Согласно программному стихотворению «К грядущему», будущее человечества — в полной свободе без границ:

Наконец, пять из восемнадцати сохранившихся тетрадей озаглавлены «Манифест к народам мира о хлебах насущных в письмах Фомы Неверующего». Предисловие к этому труду начинается с описания событий 1905 г., с воспоминаний о Старобуянской республике. Через несколько лет в село переехал Фома Петрович, которого прозвали Фома Неверующий, с ним автор подружился, а после возвращения из концлагеря узнал, что Фому Неверующего увезли на «черном вороне». Вдова передала рассказчику (Сергею Петровичу) сохранившиеся тетради Фомы. Они содержат 83 философских письма, где излагаются основы анархистского учения и описывается будущая жизнь «без храмов», которая настанет тогда, «когда будет равенство в хлебах, когда земля станет родиной для народов всего мира, когда исчезнут государства во имя человека и труда». Будущее всенародное бесклассовое общество, по С. Н. Чекину, будет координировать производство и потребление через «планово-экономические статистические кооперативные советы трудящихся» разных уровней, от местного до всемирного, без институтов насилия и принуждения. Большинство писем заканчиваются формулой: «Народы, разбейте скрижали государства! Друг народа Фома Неверующий».

Возможно, четыре несохранившихся «дневника», изъятые при аресте и приобщенные к следственному делу в 1940 г., были ранними вариантами большой повести о жизни автора. На фотографии, помеченной на обороте «1959 г. февраль, занятия после болезни», автор сидит за столом и, по-видимому, переписывает явно не стихотворный текст из одной тетради в другую. Но все сохранившиеся тетради, судя по цене (95 копеек), указанной в выходных данных, заполнялись после денежной реформы 1961 г.

Из пяти тетрадей «Повествования Трудникова…» первая писалась не ранее осени 1963 г. [15]: к своему самому большому из сохранившихся автобиографических текстов автор приступил после выхода на пенсию 1 сентября 1963 г., когда, наконец, появились условия для регулярных литературных трудов [16]. Публикуемый в данной книге текст «Повествования Трудникова…» занимает первую, вторую, третью и большую часть четвертой тетради. Он был завершен к концу 1964 г. [17] Далее в четвертой тетради дается сводка семейных событий 1964 г., потом повествование продолжено в виде ежегодных «годовых отчетов». Характерное отличие годовых отчетов от предшествовавшего текста в том, что автор постепенно переходит с вымышленной топонимики на реальную (вместо Смуров, Старотопное, Зигзага начинает писать Куйбышев, Старый Буян, Кондурча). Частично эти «отчеты» составлены во втором лице, как обращение к внуку. Четвертая тетрадь оканчивается экскурсом о Василии Котельникове, под именем которого Чекин описал своего друга детства Васю Козлова [18]. В главах о дошкольных и школьных годах «Повествования Трудникова…» автор забыл его упомянуть, но о Козлове подробно говорится в разделе о детских годах в повести «Таня Разумовская». Вероятно, повесть «Таня Разумовская» также следует датировать осенью 1966 г. или более поздним временем.

За пятую тетрадь «Повествования Трудникова…» автор принялся осенью 1967 г. Первая годовая сводка событий в этой тетради, составленная осенью 1967 г., начинается с описания зимы 1966–1967 гг., завершается событиями лета 1967 г., но также содержит экскурс о государственной власти, который суммирует анархистские воззрения автора. Наконец, последняя сводка, за 1968 и 1969 гг., по-видимому, составлена после ноября 1969 г.

Письма автора родным, в которых упоминаются некоторые из произведений, дают возможность более точной датировки и других повестей. Письмо от 24 января 1965 г., адресованное сыну и невестке, сообщает: «Продолжаю усилено работать над “Особорежимной” и к 4 февраля — 10 февраля закончу набело». В письме от 17 марта 1969 г., адресованном мне, говорится: «…в основном я сейчас пишу повесть “Иван Иванович” и буду писать несколько месяцев». Итак, хронологическая последовательность четырех повестей такова: основной текст «Повествования Трудникова…» (1964), «Особорежимная пятнадцатая» (январь — февраль 1965 г.), «Таня Разумовская» (осень 1966 г. или позднее), «Иван Иванович» (1969).

Задуманное и начатое как художественное произведение (отсюда и фигура Рассказчика, и изменение основных личных имен и топонимов, и рассказ о себе в третьем лице), «Повествование Трудникова…» постепенно все более воспринималось автором как набор чернового автобиографического материала. В этом тексте почти не видны умолчания, связанные с оглядкой на цензуру или самоцензуру [19]. Автобиографический материал «Повествования Трудникова…» затем использовался для создания «малых повестей» о любви («Таня Разумовская») и о тюрьме («Иван Иванович»). Расхождения в фактической информации могли быть вызваны как ошибками памяти, так и значимыми для автора требованиями литературного стиля, но доля сочиненного или воспроизводимого с чужих слов здесь также невелика. Опробованный на своей биографии метод беллетризации Чекин затем применял к жизнеописанию Григория Доронина, а также к биографии Яна Звайгзне, которая, возможно, целиком известна ему с чужих слов.

 

Читатель, ожидающий найти в книге очередные «лагерные» произведения, обнаружит, что автор не ориентировался на складывавшуюся в оттепельной и постоттепельной литературе трактовку исторических событий тех лет. Вот как он комментировал нападение Германии на СССР: «Это известие нас не обрадовало и не опечалило: у каждого была своя несчастная судьба тяжелее, чем война, которая казалась второстепенным делом, как и все прошлые войны народов Земли». Смерть Сталина Чекин упомянул только вскользь, без слез, но и без восторга («хватил его кондрашка»), лишь с сожалением, что «не нашлось достойного человека, чтоб избавить народ от тирана». А вот его отзыв о преемнике Сталина в «Иване Ивановиче»: «Вначале его преемник начал разоблачать злодеяния Джугашвили, но вскоре поперхнулся и замолчал, а потом за экономический развал страны партия марксидов удалила Никиту Хрущева на покой».

Все, что связано с историей государства и его аппарата насилия, составляет общий мрачный фон повествования; действия земных властей служат поддержанию и усугублению гнета. Но общественный контекст личной истории Петра Петровича Трудникова (в «Повествовании Трудникова…»), Сергея Терехова (в «Тане Разумовской»), Ивана Ивановича Иванова (в «Иване Ивановиче») не ограничивается этим мрачным фоном. Значимыми историческими событиями для деда были те, в которых проявлялась революционная творческая энергия народа, — такие как провозглашенное в 1905 г. в Старом Буяне народное самоуправление и как лагерное восстание 1948 г., возглавленное Минклевичем и Сушковым. Материалов об этих событиях сохранилось немного, что подчеркивает важность воспоминаний деда как исторического свидетельства.

Повести переполнены философскими и политическими отступлениями, излагающими теорию экономической свободы без политической диктатуры партии и содержащими жесткую критику «марксидов» (термин, который автор предпочитал применять к своим идейным противникам и мучителям). Чекин не признавал диктатуру партии после победы революции — диктатуру с целью «стегать самих себя во имя политической, экономической и моральной свободы, а ведь свобода и любая диктатура исключают друг друга». Подобные рассуждения и были оценены в 10 лет заключения с последующим поражением в правах.

Автор получил высшее образование, хотя и в тяжелые послереволюционные годы. Он много читал. Но в его текстах нередко попадаются грамматически неуклюжие обороты, такие как нанизанные друг на друга многоступенчатые падежные конструкции. Падежи определений и определяемых слов иногда не согласуются между собой, пропускаются связки, причем чаще это происходит в философских и политических экскурсах и реже при живом течении речи рассказчика. В рукописях очень мало исправлений — вероятно, Чекин записывал свои мысли и редко вычитывал и редактировал записанное. Сохранились только два текста, которые можно считать двумя вариантами одного произведения, а именно повесть, названная в первом варианте «Жизнь неудачника Дорогина Григория», а во втором — «Скованный Прометей». Во втором варианте грамматических неуклюжестей и описок гораздо меньше, чем в первом.

В настоящем издании явные описки исправлены, падежи согласованы, правописание стандартизировано: я менял «отцев» на «отцов», «карандашем» на «карандашом», «колону» на «колонну», заменял старую орфографию на новую в словах «средняго», «крайняго», «никакия» и т. п., удалял эпентетическое «о» («гимон», «гимона») или вставлял его же (в тетрадях есть написания и «шептом», и «шепотом»). Все эти исправления не оговариваются. В тех случаях, когда я вставлял в текст дополнительные слова, облегчающие его понимание, я брал их в квадратные скобки («лишил меня [возможности] иметь»). Я также менял «время» на «времени», когда оно должно стоять в родительном падеже, «жизней» на «жизнью» — в творительном, исправлял творительный падеж псевдонима «Сталином», написание безударной гласной в «выростают» и проч. Однако диалектные формы («самородина»), устаревший род существительных («в санаторию», «на рояли»), исторические термины («заведывающий школой», «марксиды») не стандартизировались. Снимались повторы в том случае, когда они с большой вероятностью допускались автором по невнимательности («От неожиданности и испуга лицо старшины от ямочек на щеках приняло выражение смеющегося от испуга»; «вскоре туда прошел и вышел через десять минут следователь МГБ Зайцев и вышел через десять минут»; «в свободное время от работы в лазарете выйти за зону от работы в лазарете»). Немногочисленные случаи исправления смысловых ошибок или логических противоречий оговорены в примечаниях. Документы карательных органов издаются с сохранением всех особенностей их орфографии.

Благодарю Александра Михайловича Фрида за дружеские советы при подготовке этой книги.

Л. С. Чекин

ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРУДНИКОВА ПЕТРА ПЕТРОВИЧА

[О моем общении с Петром Петровичем]

В бытность мою в стране полунощной я познакомился там с удивительным человеком Петром Петровичем Трудниковым, который во сне мог увидеть все что хотел, если он перед сном загадает. Так, например, мог увидеть себя, что он живет во времена Магомета, Нерона, Чингисхана, Иоанна Грозного и пр. и т. п., то вся жизнь их и быт подданных, даже целая эпоха того времени станет ясной, как солнечный день.

Оба мы имели много долгого времени, были предоставлены самим себе без прав и обязанностей житейских, без семьи и детей. И вот я попросил Петра Петровича и договорился с ним, что он загадает увидеть себя во сне в далеком прошлом, расскажет о житье-бытье своем и других, о радостях и печалях настоящего и будущего, и что я с его слов буду записывать.

Так как я уже сказал, что у нас было много свободного времени, то мы условились, что если он не успеет рассказать в одну ночь, то с перерывами будет продолжать рассказ в течение многих ночей. И вот в ночь под Ивана Купала [1] Петр Петрович заснул и ровно в двенадцать часов ночи начал свой рассказ, а я, с заранее приготовленной бумагой и карандашом, начал записывать, и он начал повествовать.

[Предисловие Петра Петровича]

Я не писатель профессионал, а потому мне не свойственны художественные домыслы и просто сгущение красок в моем повествовании, а, напротив, жалею страстно о том, что не могу всеобще охватить обзором современную эпоху злодеяний Нерона Кровавого, после захвата им и его соратниками власти. Действительно, только тот, кто будет подобен гению «Войны и мира» — сможет создать трагическую эпопею униженных и оскорбленных, угнетенных и истребленных народов Нероном Кровавым [2], во имя марксидова идолопоклонства и во имя величия и славы своего «Я».

В начале революционных преобразований марксиды сознательно или безсознательно стремились стать друзьями народа — трудящегося общества, но потом, по мере усиления своей власти над человеком и обществом — трудящихся рабочих, крестьян и интеллигенции — превратились в государственных чиновников и погрязли в болоте абсолютной государственной диктатуры над обществом, человеком и самими собою.

Одетые массы трудящихся в солдатские шинели Первой мировой войны — крестьяне, рабочие и интеллигенция — восстали и свергли господство Романовых царей, а затем свергли и господство дома Керенского. Так сам народ избавил себя от господства меньшинства над большинством, во имя сытых хлебов, основу основ всех революций и эволюций в роде человеческом.

Вначале несколько лет общество жило в сытых хлебах, а затем, во время господства, вернее царствования Нерона Кровавого, началась жизнь общества в скудных хлебах, со всеобщим угнетением и истреблением тех, кто закончил победоносную Гражданскую войну с эксплуататорскими классами, ликвидировав частную и государственную собственность на землю, фабрики и заводы, орудия и средства производства и т. п. — все было объявлено достоянием народа. Короче говоря, кто боролся, создавал и утверждал лучшую, светлую жизнь для общества и человека — тот стал гоним и преследуемым теми, кто утверждал себя во власти над самими собою и обществом. Так подтвердилась истина, что человек — люди, поставленные к власти, в дальнейшем превращаются из ангелов в чертей для общества трудящихся крестьян, рабочих и интеллигенции.

Такое естественное и неизбежное превращение произошло и с Нероном Кровавым, поставленным к власти марксидской партией. Почти тридцать лет истязал Нерон Кровавый трудящееся общество и тех своих соратников, которыми был возведен на свой верховный трон. Реки крови, море слез пролились обществом и народами страны в годы господства произвола и безвременья и террора в период мирного строительства социализма и государственного диктаторского коммунизма под властью Нерона Кровавого. В истории народов России наступил период невинных, неисчислимых и неизмеримых страданий и гибели народов страны, под эгидой Нерона Кровавого и его соратников — шайки бандитов и изуверов «от народа» и «во имя народа».

Своим произволом в хлебах и свободе заставил трепетать от страха все общество и каждого в отдельности стоящих вне господствующей партии, а равно и в самой партии. Смятение и ужас объяли всех многомиллионных тружеников страны. Вот об этих муках и страданиях народа, в какой-то миллионной доле, я и хочу рассказать в назидание потомкам о жизни и судьбе их отцов.

Как я уже сказал, что создание эпопеи о русской революции и последующей трагедии ее народа в царствование Нерона Кровавого — история ждет своего гения «Войны и мира». Я же хочу с другими и самим собою поделиться пережитой мною и моими товарищами трагедией своей и их жизни в царствование Нерона Кровавого, возведенного партией марксидов на пьедестал божественного идеала. И те, кто видел, слышал и пережил в словах, газетах, литературе и т. п. святость и непогрешимость Нерона Кровавого — те с ужасом отвергли его учение по истреблению трудового общества и всякое господство его над хлебами и свободой человека и народов — подверглись гонениям, истязаниям, и дело дошло до того, что Нерон Кровавый истребил несчетное число своих же соратников по власти и просто безвластных во имя народа и самого себя. Но никто и никогда не был признан народами другом его сытых хлебов и другом свободы, если меньшинство продолжало жить в сытых хлебах за счет большинства, ибо рано или поздно общество, народы предъявят свое право на сытые и равные хлебы и свободу для каждого в отдельности, а в целом для всего общества.

Обещания сытых хлебов для народа при одновременном изобилии сытых хлебов для господствующего меньшинства, когда счастье одних строится на несчастье других — общество, народы по мере развития неравенства в хлебах и свободы мысли (духа) поймут, что для счастья всех и каждого необходимо упразднить всякую государственную и частную собственность на хлебы, свободу мысли, братство и равенство на жизнь, и чем быстрее это совершится, тем человечнее будет жизнь на Земле.

[Под соломенной крышей]

Петр Петрович помолчал минут десять и продолжил.

Родился я в доме под соломенной крышей в селе, что в тридцати верстах от Волги на восток и шестидесяти от областного города на север. Жители Старотопного [3] расселились по обоим берегам речушки Быстрянки, превращенной в два больших пруда мельничными плотинами, а с восточной стороны села с севера на юг протекает река Зигзага. С северо-запада село окружали небольшие горы, поросшие чернолесьем, а с юго-востока за рекою Зигзагой раскинулась низменность с полями, лугами, озерами, перелесками и бором. Многие десятки лет наше село было волостным центром, чем отличалось от других сел и еще тем, что имелись ремесленная школа, шестиклассная земская школа, две водяных мельницы, церковь, больница, три магазина и по средам большие базары [4].

Большой мост на Быстрянке разделял наше село на большую, северную часть — Матюнинское и Нефедьево общество и южную — Сергеевское общество, по именам трех бывших когда-то крепостников-помещиков [5]. За рекой Зигзагой на северо-восток и юго-восток землями и угодьями владели помещики и мелкопоместные дворяне, бывшие дворовые Екатерининских времен, владевшие участками от тридцати до ста двадцати десятин.

Старотоповцы в массе своей жили небогато, так что-то между середняками и бедняками, и небольшая часть имелась полукулацких хозяйств. Земельные наделы — душевые небольшие, малые, а потому многие старотоповцы на арендных условиях и испольщины брали землю у дворян. Сами же дворяне занимались небольшими посевами земли: землю они не любили, предпочитали сдавать ее в аренду, испольщину и брали за плату на отгул овец, быков, а потому жили не богаче крестьянина-середняка.

Но помещики сами засевали свою землю через управляющих и наемных рабочих, и если б не аренда и испольщина земли у обленившихся и обедневших дворян, то большинство старотоповцев не имели бы своего хлеба до нового урожая. Я хорошо помню, как зимой приезжал к отцу дворянин Михин и дешево сдавал в аренду несколько десятин вперед на три — шесть лет и скромно курил махорочную самокрутку [6].

Мой отец родился где-то в Симбирской губернии в селе Палихе [7] на зимнего Николу [8] в 1858 году, то есть еще в крепостное время. Мать часто почему-то называла отца Ермаком, видимо, за внешнее сходство: средний рост, черный цвет волос, коренастую фигуру. Отец никогда нам не рассказывал о своей родословной, но из рассказов его матери — моей бабушки Алены я узнал, что мой дед Павел и прадед были крепостными крестьянами. Когда бабушка овдовела, то ее с двумя дочерьми и тремя сыновьями тамошний барин по какой-то сделке передал нефедьевскому барину [9]. Мой отец остался с матерью, а два брата его, Виктор и Алексей, уже взрослые уехали на жительство в село Кривое Озеро — Тухловку нашей же области, где крестьянам предоставлялись большие наделы земли на одну душу [10].

С неуловимой быстротой проносятся мысли о далеких годах и почему-то так милых теперь. Вижу отца и мать в неустанной работе с раннего утра до позднего вечера из года в год и так всю жизнь, вижу родных и товарищей детства, юности, отрочества и зрелых лет.

Много бед и горя пришлось на долю матери отца: земли мало, хлеба не хватало, чтоб досыта накормить семью в пять человек одной без мужа, погибшего тридцати лет на барской работе. Шли годы, повзрослели и заневестились сестры отца Феня и Люба — Феня вышла замуж за Мусатова Даниила Петровича в нашем селе в Матюнинское общество, а Люба за Красильникова в Кобельму. Потом женился и мой отец на Шавариной [11] Дарье Егорьевне из Сергеевского общества, а ее сестра Паша вышла замуж за Большакова Лаврентия Петровича в Матюнинское общество.

Когда я начал помнить своих родных, то к тому времени было четыре близких семьи к нашей: Мусатовых, Большаковых, Красильниковых, моего крестного Терехина Ивана [12] и [его брата] Семена, и изредка бывали дяди мои Виктор и Алексей из Кривого Озера — Тухловки. С годами эти семьи множились, появились двоюродные, троюродные братья, сестры, племянники и племянницы.

Из рассказов бабушек, по матери Акулины, а по отцу Елены, я узнавал о житье-бытье крепостных, об их ужасной жизни рабов, больше кнута, чем пряника. После освобождения от крепостного права часть ее [Акулины] родственников Шавариных уехали на жительство в Тифлис и Украину и один из них, племянник-инженер ежемесячно высылал ей по три рубля, когда она стала стара и слепа. Жила она больше в семье у меньшей дочери Паши. Иногда бабушка (раза два-три в год) приходила в нашу семью. Часто мать посылала меня за ней, и я вел ее за руку и падожок [13], так [как] она была совершенно слепа. Погостит у нас недели две-три и просит отвести ее к дочке Паше. Вязала нам чулки, варежки, лечила дегтем на ногах «цыпки». Иногда рассказывала о крепостной жизни, угощала пряниками.

Навсегда я запомнил, как в дошкольные годы тихим, теплым августовским днем вел за падожок бабушку к тете Паше, где она имела основное место жительства. Я легко и быстро шагал и тянул ее за падожок, а ее девяностолетние ноги передвигались с трудом и за мной не поспевали, и [она] просила меня идти потише, и думал я тогда: «Почему бабушка тихо идет, а вот я так легко и быстро?» Только теперь, через десятки лет понял и я, почему тогда бабушке так трудно было ходить. Но в то время мне казалось, что никогда не буду так тихо ходить и уставать.

Умерла она, когда мы все, пять ее внучат, находились на фронтах первой мировой бойни во славу власть имущих. Похоронили ее на сельском кладбище, а время сгладило крест и могильный холм, а также сравняло добро и зло ее жизни, а в третьем поколении забудется и память о ней, как и о миллионах других, но теплые человеческие чувства о ней до сих пор хранятся в душе моей.

В дошкольные и школьные годы вторая бабушка Алена — мать отца любила всех братьев, но мне кажется, любила больше нас, трех последних малолеток, и любила рассказывать нам сказки и былины из старины и своей жизни. Была она неграмотная, но рассказывала увлекательно в течение нескольких лет в долгие осенние и зимние вечера. Ровным и спокойным голосом вела свои повествования. Мы, меньшие братья, многие годы по малолетству оставались дома, а старшие братья и сестра уезжали в поле на разные работы в зависимости от времени года.

Бабушка никогда нас не наказывала за наши детские шалости и озорство, а всегда спокойным голосом делала нравоучения без шума и мирила нас, и за это мы относились к ней с уважением. Умерла она в том же году, что и бабушка Акулина, летом шестнадцатого года, когда все мы, пять братьев, находились на фронтах Первой мировой войны. Но светлые воспоминания о ней до сих пор хранятся в душе моей, когда я уже и сам начал приближаться к заветной черте жизни.

Было ей в то время за семьдесят лет, путь жизни ее был тяжел: полжизни крепостная, затем борьба за хлебы с пятью детьми. Только природные силы и душевные свойства помогли пережить невзгоды жизни и вырастить детей. Как живую ее вижу: роста среднего, хорошего сложения, стройная, лицо чисто русское, походка величавая. Вот полвека прошло, а вспоминаю о ней с чувством умиления и грусти. Похоронили ее на кладбище, поставили крест над могильным холмом, а время сгладило последний видимый знак: крест и холм могильный не существуют. Потом вместе с нами, внуками и память о ней исчезнет. Да, время равняет скорбь и радости и перед ним добро и зло ничто!

Обе бабушки много нам рассказывали о крепостных временах, о нелегком своем житье-бытье, где прошли лучшие годы их молодости и зрелости, но ясных отдельных эпизодов в моей памяти не сохранилось. Мне тогда было семь — двенадцать лет, а [в] такие годы, да и [в] более поздние мало интересует прошлая жизнь других, когда молодость рвется только вперед, от настоящего к будущему и на весь мир смотрит с восхищением, радостью и жизнеутверждающим торжеством.

Но общий фон в их рассказах был тот же, что описан современниками той эпохи Руси: рабский труд на правителей, бар и бюрократов. Но и в этом царстве рабства и бесправия блистали светлые лучи: обе бабушки рассказывали о смелых духом отдельных крепостных, восставших против произвола бар, угнетателей и грабителей их труда и свободы по закону, созданному по извечному существованию всякой власти: «для начальства и беззаконие закон». Эти отдельные нападения на бар смельчаков крепостных крестьян и дворовых вселяли бодрость и уверенность, что когда-то совершится всеобщая расправа с угнетателями общества и начнется новая светлая жизнь для каждого без бар, господ, бюрократов и чиновников, и каждый станет хозяином своего труда и хлебов и всего производимого обществом.

Отца матери я знал по рассказам матери и бабушки Акулины. Когда я родился — дедушки уж давно не было в живых [14]. По их рассказам он был предприимчив: кроме сельского хозяйства занимался мелкой торговлей дегтем, пенькой, шерстью. Увлекался рыболовством в реке Зигзаге и преимущественно по ночам. Нрава был веселого, жизнерадостного и любил пошутить безобидно. Однажды дьячок и просвирня производили с мирян очередной сбор шерсти, то дедушка вместе с шерстью положил в их мешки в один камфорку, в другой заглушку от самовара, а когда они ушли из его дома обходить другие дома — он нагнал их на дороге, объявил им, что они утащили то-то и то-то и действительно, к их удивлению, камфорку и заглушку извлек у них из мешков. Дьячок (Михаил Андреевич Каменский [15]) повторил несколько раз: «Ну и шутник ты, Егор Федорович, шутник!»

Моя мать часто говорила, что я весь в отца ее, дедушку Егора: и ростом такой, и чернявый [16], с румяным лицом и характером живым и мечтательным. Так ли это, не знаю. Помню, что несколько раз мать ходила со мной на бывшую усадьбу дедушки. Дом с садиком давно были проданы, а вот родное «пепелище» влекло мать посмотреть его, видимо, тоска по отчему дому и воспоминания о прожитых годах там до замужества продолжали жить в ее душе, что я видел по ее тоскливому лицу и глазам. Видимо, в этих посещениях она находила отрадные воспоминания.

Года за два до рекрутского призыва в армию отец женился на моей матери [17]. Хозяйство отца было сиротское, бедное по сравнению с хозяйством отца матери. Но отец понравился будущему тестю тем, что, будучи еще холостым, при встрече снимал шапку — кланялся как старшему по возрасту, что теперь не делается, чем и снискал к себе его расположение. Поскольку отец имел по натуре не очень словоохотливый характер, а мать была энергического характера, то не раз рассказывала, что только почтительное отношение к ее отцу послужило причиной ее замужества, да мать, видимо, любила отца, так как всегда относилась к нему с уважением и чаще называла его по имени и отчеству и редко Николей.

С женитьбой на матери бедность в семье отца уменьшилась; жить стало легче. Через два года отца призвали на действительную военную службу в Балтийский флот, где он прослужил матросом-кочегаром семь лет и ни разу не был в отпуску. Когда призвали отца в армию — мать была беременна братом Павлом, и он родился без него [18] и до прихода отца со службы воспитывался у дедушки — отца матери, а мать в это время находилась в услужении у господ губернского города. По возвращении отца со службы — все собрались в один дом под одну соломенную крышу.

Мать имела характер открытый, свободно выражала свои переживания, радости и горе, голодного накормит, холодного обогреет, будь то нищий, прохожий или сельский сирота, для всех обездоленных у нее находились приветливые, ласковые слова утешения, будь то старый или малый, каждого старалась уважить, не обидеть — на таких людях держится мораль человеческая в мире. Науку не проходила — неграмотная, так что знание «грамоты» еще не является меркой морали и человечности.

Мать мы любили и не боялись ее, отца тоже любили, но при нем проказничать боялись, хотя он ни разу никого из нас, детей, не наказывал, тогда как мать часто шумела на нас за озорные проделки. Была она истинно верующей и когда приходилось наказывать нас в дошкольном и первых классах школьных лет, то мы прятались на большой русской печи, а она с полотенцем в руках или завязкой от квашни хлопала по печи, но так, чтоб никого из нас не хлопнуть, и приговаривала: «Господи Исусе — хлоп, Матушка владычица — хлоп, Пресвятая богородица — хлоп». Мы же прижимались друг к другу в углу печи или за трубой и знали, что не достанет до нас. Затем мирно звала нас за стол завтракать или обедать и разъясняла нам правила жизни.

Если отец не имел религиозного рвения, то у матери вера в бога, в чудеса и всех святых была чрезвычайной. Ежедневно перед сном, а то и по ночам усердно, истово и подолгу стояла на коленях перед образами в переднем углу дома. И, бывало, проснешься ночью и слышишь, как мать шепотом читает молитвы и бьет земные поклоны в тишине ночного мрака. Когда она умирала, то умерла с искренней верой в загробную жизнь, и это облегчило ей нелегкий путь и конец жизни. Она искренне верила в рай и ад и по-своему была счастлива в этой своей вере.

Как-то мать поехала в Смуров на базар что-то продать и купить для нас. Деньги шесть рублей положила в карман шубы. Там подсмотрели жулики и деньги из кармана вытащили. Когда хотела что-то купить, то денег в кармане не оказалось. Она поняла, что их украли. И что же? Пошла в церковь, на оставшиеся медяки купила свечку, помолилась святым угодникам и успокоенная поехала домой, хотя в доме хорошего достатка не было.

Потом, когда мы повзрослели, говорила нам: «Никогда не печальтесь, не убивайтесь и не сокрушайтесь, если что у вас пропадет, потеряете, украдут и тому подобное, будете живы, наживете!» Вот эта-то оптимистическая и в то же время мистическая вера ее помогала ей переживать невзгоды жизни, нужду и лишения, которых так много в каждой крестьянской семье.

Когда мать отдыхала — никто не видел. Позже всех ложилась спать, раньше всех вставала. Большая семья в одиннадцать человек вначале, потом в девять и еще позже в семь человек — тяжелым бременем лежала на материнских и отцовских плечах.

Печь истоплена, хлебы испечены, завтрак готов, а мы только встаем, чтоб позавтракать и идти в школу одним, другим играть на улицу с товарищами, а отец и старший брат на работу по хозяйству. А у матери впереди на весь день бесконечная работа по дому и хозяйству во все времена года. Три раза в день приготовить завтрак, обед, ужин и почти каждый день затевать и печь хлеб на семью одиннадцать или семь человек. Доить коров, телят, шить, чинить, стирать белье, прясть, ткать и шить рубахи, штаны, полога, мешки; прясть и вязать чулки, носки, варежки, и много всяких других дел и забот лежало на ее руках, как и всех в других крестьянских хозяйствах, живущих и существующих без заработной платы на своем собственном труде.

Мать очень любила природу и находила время брать меня и других братьев вместе с собою в бор и вообще в лес за сбором ягод, грибов, хмеля, лечебных трав и желудей. Это мать привила нам любовь к природе, а когда нас не было почему-либо под рукой в доме, чтоб идти в лес, то заходила за соседкой Прасковьей Яковлевной Дворниковой, тоже лесной любительницей. Мать ходила быстро, а Прасковья Яковлевна едва поспевала за ней и, чтоб не отстать окончательно, то на расстоянии голоса кричала: «Дарья Георгиевна, а что я вам скажу». Мать замедляла шаг и останавливалась, и дальше шли вместе, рядом.

Шли годы, мужали дети, крепла семья, и так до четырнадцатого года, до начала Первой мировой войны, первой мировой бойни по истреблению рода человеческого. Пять братьев — пять сыновей матери и отца забрали, и все мы оказались на фронтах. Горю матери не было предела — за всех пятерых сынов болело ее сердце тысячу дней и ночей, и каждая мать и каждый отец мучительно тяжело переживали участь детей, отправленных насильно на убой других солдат других стран, матери и отцы которых так же, в равной степени мучаются и страдают за своих детей, так же насильно взятых и отправленных на фронт. Эти преступления — истребление человечества — совершаются людьми, стоящими во власти, и их аппаратами насилия и угнетения меньшинством большинства общества, и покамест будет народ терпеть всякую власть, до тех пор не прекратится этот кошмар современного людоедства.

***

Наш отец научился на военной службе читать по складам и малограмотно писать, тогда как мать была совершенно неграмотной, но оба они имели пристрастие учить всех нас, за исключением старшего брата Павла, то ли по малоземелью, то ли по сознанию лучшей не крестьянской жизни. Мне кажется, что это желание нас учить объясняется тем, что служба отца семь лет в Кронштадтском флоте и работа некоторое время матери у господ создали у них крепкое впечатление, что лучшая жизнь у тех людей, кто не связан землей-крестьянством, хотя сами они любили крестьянское дело.

Отец был менее верующий, чем мать: по праздничным дням он не работал только до обеда, в церковь ходил не часто, но дома перед завтраком, обедом, ужином, да перед началом весеннего сева — прежде чем выехать в поле, молился без увлечения и пристрастия, и как это ни странно, — отец оказался первым моим пособником неверия еще в детские школьные годы.

Семилетняя служба отца в Балтийском флоте дала ему и общее развитие: кроме учения грамоте им, матросам офицеры объясняли явления природы: грома, дождя, радуги, происхождения Земли и тому подобное, чтоб они не пугались грозных и добрых явлений природы.

Я учился в четвертом классе. Любил ходить в церковь и находил в этом душевное удовлетворение больше за счет внешнего благолепия, чем церковных обрядов и, стоя в церкви, у меня рождались «еретические» мысли сомнения. Если бог сотворил все видимое и невидимое, кто же его самого сотворил?! А кто сотворил того, кто этого сотворил?! И так далее и тому подобное! Эти мысли сомнения неотступно вошли в меня естественным путем размышлений.

Помню, отец во дворе под навесом пробивал косу. Я сел около него и стал расспрашивать, как он служил на военном корабле [19], о самом корабле, и среди всяких рассказов отец рассказал от кого-то услышанное там на службе. Так, он сказал: «Если бог творил мир семь дней, то кто же светил в первые дни творения до сотворения небесных светил — солнца, луны и звезд — так [как] небесные светила были сотворены на четвертый день?! Почему бог не может уничтожить зло на Земле, если он всемогущий и всеведущий и прочее и тому подобное, почему одни люди живут бедно, а другие богато?!»

Такие разговоры с отцом еще более укрепляли мои сомнения в творении мира богом. Меня начала преследовать неотступная и навязчивая мысль: кто же бога сотворил, откуда он взялся?! Так я оказался «Фомой». Эта мысль — «начала начал» стояла, да и теперь стоит передо мною на склоне лет неразрешенной. Мне ясно, что наука с абсолютной ясностью доказала, что никакой бог мира не творил и что мир существует извечно, но и в это тоже надо верить, эта та же самая вера, как и вера в бога! А я знать хочу! Ведь только Фомы Неверующие гордо несут знамя знания, свободы и творчества. И перед этой тайной начала я снова стою во мраке, как и в далекие детские годы: ибо не верить, а знать я хочу!

Имея в те школьные годы сомнения — я решился спросить в школе законоучителя священника Соколова. Начался урок закона божия. Я набрался храбрости, поднял руку и негромко сказал, вставая: «Можно вас спросить — кто светил в первые дни творения, когда небесные светила были сотворены на четвертый день? Почему бог допустил существование зла — дьявола, если бог всемогущ и всеведущ?» И что-то еще спросил.

В классе наступила звенящая тишина, все ученики замерли, затаив дыхание. Даже учащиеся сочли кощунством мои детские вопросы, а я этими вопросами искренне мучился. Законоучитель, услышав мои слова, как-то сразу остолбенел, застыл в неподвижности с мертвенной бледностью в лице. Так продолжалось несколько секунд, и вдруг как гром раздался его басистый глас: «Вон из класса! Это ты у Захара Леднева научился!» При гробовом молчании класса я вышел в коридор и просидел весь урок в школьной раздевальне.

Так законоучитель сделал мне «разъяснения» о творении мира и запретил посещать уроки закона божия. А надо сказать, [что] по закону божию, Ветхому и Новому Завету я был у него отличным учеником. Почему он сослался на Захара Леднева, нашего соседа, закоренелого старовера-кержака — полагаю теперь потому, что законоучитель сам слепо и тупо верил в бога, ибо Захар-то Леднев сам был религиозный фанатик. Как-то я сказал ему по-соседски, что Земля вертится вокруг Солнца — на что он ответил: «Если б Земля вертелась, то мой дом повернулся бы окошками к реке Зигзаге». И мне двенадцатилетнему удивительно и непонятно было, как это пятидесятилетний не может понять то, что понимает двенадцатилетний.

Я часто ходил к ним в дом, к их сыну по нашей с ним дружбе. Илюша был моим сверстником и товарищем по играм. Несмотря на разность веры его родители приветливо встречали и угощали, но только из другой посуды, «мирской», а из своей посуды ели только сами и их единоверцы, а это, однако, не мешало им жить в дружбе со всеми соседями. Так, часто одалживали печеный хлеб и в этом не видели никакого греха. Если его отец Захар Максимович приходил на свадьбу к нам и другим жителям села в гости, то в кармане приносил свою рюмку, в которую наливали ему вино, а под конец, опьянев, — пил вино из «мирской» рюмки. Дети его Гриша и Фрося, повзрослев, за общение «с мирскими» были отлучены родителями из своей среды «в мирские».

Поскольку родители Илюши считали прививку оспы «чертовой печатью», ему не была сделана прививка оспы, и когда в нашем селе началось заболевание детей оспой, заболел и Илюша. Во время его болезни я часто приходил навещать и подолгу стоял у его кроватки, смотрел в его изуродованное лицо, покрытое гнойными корками багрово-синего цвета, отекшие веки закрывали глаза.

Молчаливо и жалостно смотрел я на друга и товарища, но помочь ничем не мог. Через семь дней Илюша умер. Проводил его на кладбище, положил на гроб ему зеленой травки, а взрослые спустили в могилу и засыпали моего товарища Илюшу, а над могилой его поставили восьмиконечный черный крест. Так погиб Илюша по темноте своих родителей, добрых и любящих его. Так я лишился первого товарища детских лет.

Мои же родители по сравнению с Илюшиными являлись по-своему «просвещенными». Отец в противоположность матери никогда не заставлял нас молиться и соблюдал только обрядность веры без пристрастия к ней. Хочу сказать об одном случае — эпизоде, запомнившемся мне на всю жизнь. Каждый год по окончании масленицы, в Прощеный день перед началом Великого поста в марте, существовал прекрасный обычай: приходить к соседям и взаимно земно кланяться друг другу и просить прощения. В такой день я и отец сидели дома, что-то делали. Пришла Илюшина мать и бух земным поклоном отцу в ноги: «Простите, Николай Павлович», и, как только она встала, отец бух ей земным поклоном в ноги: «Простите, Устинья Ефимовна».

Отец имел замкнутый характер, сдержанный в отношениях с окружающими, скрытно переживал в самом себе горе и радости в семье и быту. В жизни его много было горя и мало радости, как и во всех семьях трудового народа под властью той или другой власти, ничего не производящей, а только потребляющей и мешающей жизни всех во все времена, годы и дни.

Как я уже упоминал, братьям отца Виктору и Алексею пришлось переселиться по малоземелью в Кривое Озеро. Их помню по редким приездам в дом отца. Дядя Алексей черноволосый, с бородой и усами, среднего роста, кряжистый, в разговоре сдержанный, чем походил на моего отца. Помню один приезд его к нам зимой. Я и два мои брата с полатей смотрели на приезжего дядю. Отец и мать угощали дядю чаем и водкой. Смотрел и дядя на нас. Потом встал, подошел к нам и каждому дал по медной монете к нашему большому удовольствию. Дядя Виктор являлся резкой противоположностью дяди Алексея: роста высокого, жилистый, рыжеволосый, нрава веселого, многоречивого, и дарил ли он что-нибудь нам, не помню, да, пожалуй, что ничего — из разговоров матери и отца мы знали, что был он беден. У обоих дядей имелись дети, но мы их никогда не видели: к нам они не приезжали, да и мы не ездили к ним. Ездил ли отец к братьям в Кривое Озеро в свои молодые годы — не знаю, а спросить сейчас, когда пишу эти строки, не у кого — отца, матери, старшего брата и других близких старших родственников давно уже нет в живых.

Долгое время общей семьей жил с нами брат Павел и жена его Акулина Кирильевна Князева. Когда у них была свадьба, я не помню, но хорошо помню его детей в двух-трехлетнем возрасте, потом умерших от каких-то детских болезней. Почему-то его жену все мои братья называли невесткой. По воскресеньям давала нам сладких пирогов, а их в то время так редко имели.

Когда я был уже взрослым, то невестка и сестра Мария говорили мне, что, будучи в возрасте трех-четырех лет, как-то я захотел есть, но мне, как и всем в семье, полагалось обедать вместе со всеми за одним столом, в одно время, но я настаивал и требовал, чтоб мне дали поесть. Мне не давали. Тогда я им заявил категорически — ультимативно: если не дадите мне есть, то пойду на улицу и буду есть траву, пусть все видят, что я ем траву. Конечно, никакой травы я есть не пошел, а дождался обеда, но ультиматум мой на них подействовал, и мне дали кусок хлеба.

Дом наш для семьи в одиннадцать человек был очень мал, и отец сделал нам двойные полати [20] в задней и передней половине дома, и мы до четырнадцати лет по зимам спали на полатях по причине тесноты и лучшего тепла у потолка дома. Летом же мать часто стелила нам на полу большой войлок, и мы трое последних братьев ложились в один ряд и засыпали сном праведников под охраной материнской неистощимой любви.

Когда мне было лет шесть-семь, я хорошо запомнил, как умирал наш последний брат Георгий семи или восьми месяцев [21]. Был ясный сухой августовский день, а заходящее солнце косыми лучами освещало через окно зыбку-качку и страдальческое лицо брата. Я стоял вблизи и смотрел в его чистое лицо, ясные глаза, смотревшие невинно и беспомощно, и не думал, что он может умереть. Мать что-то делала и беспокойно и часто подходила к его зыбке, видимо, чутьем материнским чувствовала, что недолго осталось брату жить. Отец что-то делал на дворе. Мать позвала его и сказала, что Георгий умирает. Отец подошел, встал перед ним и молча и грустно смотрел в лицо его, а мать скорбь свою изливала слезами и причитаниями.

Я также молчал и по-своему, по-детски переживал умирание брата. Видел, как закрылись его глаза и стало неподвижно его лицо. Мне непонятно было значение жизни и смерти, я не понимал, зачем он умирает, такой маленький и, если есть бог, то зачем допускает он умирать маленького, а не большого. Вскоре я ушел на улицу играть с соседними детьми. На другой день похоронили братика на местном кладбище — месте вечного успокоения добрых и злых, богатых и бедных, господ и рабов, где воистину все равны не на словах, а на деле.

Старший брат Павел учился в сельской школе один год и был оставлен отцом при себе, в хозяйстве, но зато всем другим братьям отец и мать внушали необходимость учиться, чтоб «выйти в люди», и мы не раз слышали, как упрекали отца на сходках за малоземелье, а потому и за лишнюю голову скотины в табуне. Но с выделением из семьи брата Павла помощником отец определил четвертого брата Дмитрия. А потому он, по окончании четвертого класса, остался с отцом в хозяйстве. Впоследствии он женился на Козловой Наталии Петровне, девушке хорошей души. В конечном итоге в доме оставалась крестьянствовать одна его семья. Старший их сын Александр окончил геологический техникум и погиб на фронте Второй мировой войны. Сергей работает физруком в сельской школе, его жена Броня — агрономом-инструктором плодового питомника, у них трое детей, школьницы Галя, Света и дошкольник Шура. Живут в том же доме, где жили в детстве все братья мои, отец и мать. Третий сын Виктор — электросварщик, работает в Новом Буяне, а его жена техником-инструктором в спиртоводочном заводе, двое сыновей — Саша и Сережа школьного и дошкольного возраста. Дочь брата Дмитрия Лида вышла замуж за Дворянинова Женю, летчика.

Трагично окончилась жизнь брата Дмитрия и его жены Наташи. Дмитрий, участник двух войн — Первой мировой и Гражданской в 45‑й Чапаевской дивизии [22], имел пулевые ранения легких. Во время коллективизации едва не попал на ссылку, как зажиточный об одной лошади, а вернее за то, что долго не вступал в колхоз. И все же несколько месяцев держали его в тюрьме, а потом за три пуда невеяного зерна, взятого на еду с общего колхозного тока, — на десять лет отправили в концлагерь строить канал Волга — Москва, где [он] и погиб в 1934 году от дизентерии. Его жена, вырастив всех детей, потом жила в доме одна, и совершенно неожиданно обнаружилось у нее заболевание раком и настолько серьезно, что ничто и никто уже не мог ей помочь. В декабре 1960 года похоронили ее на кладбище, где поставлен ей железный памятник ее сыновьями Виктором и Сергеем. Брат Дмитрий и его жена нрава были тихого, доброжелательного, домовито-хозяйственного — примерные труженики.

Шестой брат Петр вначале ушел добровольцем в полевой трибунал Инзенской дивизии. Там пробыл около двух лет, участвовал в Пе[ре]копских боях, но в годы продразверстки — грабежа трудового крестьянства — ушел из партии и занялся сельским хозяйством, но «за измену» партии и оппозицию власть имущие начали притеснять его, и он вынужден был бежать в Среднюю Азию и где-то там закончил свое существование [23]. После него осталась дочь Женя, окончившая Ленинградский ветинститут, сыновья Юрий, Павел и Михаил. Кажется, живут они где-то в Киргизии. Женя и Юрий семейные, имеют детей.

Второй после Павла брат Александр учился в сельской школе, затем окончил ремесленное училище токарем по металлу. Вначале работал токарем в Смурове на каком-то частном заводе, затем переехал на работу в Баку. Когда началась Первая мировая война, то его, как отбывавшего ранее действительную службу вольноопределяющим[ся] [24], призвали в армию и послали в школу прапорщиков, по окончании которой до семнадцатого года беспрерывно находился на Турецком и Западном фронтах, а затем попал в плен, будучи уж подполковником, и там женился и остался на жительство в Югославии. Там же окончил заочные технические курсы в Париже. Многие годы он работал техником на заводе, а теперь на пенсии в возрасте семидесяти шести лет. Два сына его Николай и Георгий окончили Институт иностранных языков в Италии и уехали работать в Нью-Йорк, а дочь Милена с мужем, учителем Драганом Антоновичем [25] обосновались на жительство и работу в Белграде, что в ста двадцати километрах от Крагуеваца, где живет брат Александр.

Более сорока лет прошло с тех пор, как Александр волею судьбы очутился за границей. Там он обосновался и создал семью и там найдет вечное успокоение, не навидавшись со своими родными и родиной рождения. Полтора года моих хлопот повидаться с ним оказались тщетными. Дикие предрассудки и суеверие государственных властей до сего времени разъединяют общение людей мира между собою пограничными заставами китайской стены. Они боятся, что люди разных стран будут находить узы дружбы без звериных законов кнута и пряника государственных властей. Единственным утешением, его гордостью являются сыновья и дочь — прекрасная смена — «и у гробового входа младая будет жизнь играть» [26]!

В свое время Александр хорошо помогал мне и брату Василию, когда мы учились в Смуровской фельдшерской школе, когда он работал токарем, а потом служил офицером, да отцу существенно помог купить другой дом побольше, в котором сейчас живет сын Дмитрия — племяш Сергей, а тот прежний, в котором мы родились и долгое время жили, продан Князеву Павлу Федоровичу. Когда Александр еще учился в ремесленном училище, то часто брал меня с собою и другими товарищами на рыбалку. По возрасту он на десять лет старше меня, а потому ко мне относился покровительно, как старший к младшему. А что может быть интереснее в десять-двенадцать лет, как идти вдаль от дома и получать новые, неизведанные впечатления?!

Еще дома, с момента вечерних сборов начинаешь чувствовать радостное возбуждение, по дороге лесом и берегом реки, сама рыбалка, когда не знаешь, какая там под водой попалась рыба, ночной костер, а кругом такая непроглядная тишина и тьма от костра. Хорошо и как-то жутковато. Мне обычно отводилось подсобное, не рыбное дело: сбор сухих сучьев, хвороста, что в изобилии по берегам Зигзаги, заранее еще до захода солнца. Место стана для ночевки выбиралось близ берега реки, под деревом у Калашниковой, Татарской или Смолевой Ямы, где всегда много водилось рыбы, и каждый год из Кобельмы приезжал с неводом рыбак Красильников, тянул неводом эти ямы — плесы и [оказывался] с большим уловом лещей, судаков и другой речной рыбы. Все любители рыбаки каждый раз имели хорошие уловы. Наша рыбалка всегда рассчитывалась на сомов. Однажды летом брат изловил сома на полтора пуда.

Меня с малых лет волновали ночное безмолвие, темно-голубое и бездонное небо с бесчисленными звездами, ветры и дожди. Серебристый блеск вод Зигзаги, утренние и вечерние зори, восход и заход солнца, пробуждение и пение птиц. Да, хорошее, незабываемое и невозвратное время детства, как ты прекрасно!

Сестру Марию, единственную дочь, мать оставила при себе, на бесчисленной и бесконечной работе в большой крестьянской семье. Шестнадцати лет вышла замуж за бравого парня Иванова-Хренова Володю [27], товарища брата Александра. Но коротка была их семейная жизнь. Во время Первой мировой войны он погиб на фронте, оставив жену с родившейся дочерью Паной. Некоторое время жили в доме отца, а затем по соседству поставили им небольшой домик. Через несколько лет сестра вышла замуж в Загладовку за вдовца Фролова Ивана Матвеевича на троих детей. Замужество оказалось удачным. Затем они во время коллективизации уехали жить и работать в наш областной город, где через несколько лет приобрели трестовскую дачу. Построили там зимний дом и много лет хорошо жили и здравствовали. Но внезапно муж ее, Иван Матвеевич, умер. О сестре Марии и ее муже Иване Матвеевиче я еще много буду говорить в дальнейшем, ибо моя жизнь неразрывно проходила с их жизнью многие годы, они были утешителями моей скорби и печали в стране полунощной.

Дочь сестры Пана по окончании медицинского института, через пять лет заразившись туберкулезом, умерла на Дальнем Востоке, куда была направлена на работу по разверстке. Ее детство прошло в доме моего отца и матери, как «сиротки». Сестра многие годы тяжело переживала потерю своей единственной дочери. Через много лет, когда я возвратился из страны полунощной и проживал некоторое время у сестры на даче, в конце пятьдесят шестого года, будучи на курсах усовершенствования в клинике, помог выхлопотать пенсию за погибшую дочь.

Брат Василий по окончании местной школы начал учиться в четырехгодичном ремесленном училище, но через два года подготовился и сдал вступительный экзамен в четырехлетнюю Смуровскую фельдшерскую школу, которую и окончил в пятнадцатом году, был призван в армию на службу в сорок девятый военный госпиталь в Кинеле [28]. Там произошел у него [такой] серьезный конфликт, что мне пришлось выручать его из беды, о чем будет сказано в дальнейшем.

Забегая несколько вперед, мне хочется сказать о поездке к нему в Тиинскую больницу близ Мелекесса [29], где он работал тогда фельдшером. Я поехал к нему повидаться. Шла Гражданская война. Возвращаясь пароходом от него домой через Смуров, я познакомился на палубе парохода второго класса с старшиной так называемой Народной армии Учредительного собрания [30], едущим в отпуск в Алексеевку за Кинелем. В нашей беседе мы оба имели отрицательное, критическое мнение к властям Учредительного собрания, ибо в то время оба мы были уверены, что власть большевиков стоит ближе к народу, чем все другие.

Наш разговор был услышан одним из пассажиров, как потом выяснилось, казанским коммерсантом, заявившим о нашем разговоре в пароходную комендатуру. Мимо нас, сидящих на скамейках палубы, три раза прошелся, гуляя, вооруженный офицер в белых погонах капитана на серой черкеске, косо поглядывая на нас. Я одет был в защитного цвета блузу, а старшина в военную летнюю форму солдата.

Сравнявшись в третий раз с нами, остановился и резко, по-военному гаркнул: «Ваши документы, голубчики!» Мы предъявили, и [он] тут же предложил нам следовать за ним к коменданту парохода. Впереди этот капитан и коммерсант из Казани, а мы идем сзади за ними. Входим в комендатуру. За столом сидит в военной форме поручик без погон, «Народной армии», как и все они «Народные». Тут же коммерсант начинает с пеной у рта говорить, что мы вели агитацию против существующей власти, что мы, казанское купечество, отдаем все силы на борьбу с большевиками, что у меня два сына в «Народной армии». Мы молча, растерявшись от неожиданности, молчим, но у моего сотоварища от волнения на щеках появились ямочки. Комендант тихо и спокойно нас спрашивал. Тут же находился белопогонный офицер. Если комендант не обратил внимание на ямочки на щеках, то казачий капитан, глядя на нас в упор, гремел: «Если бы вы мне попались на Урале, то я знал бы, что с вами сделать! Вы еще смеетесь!» Ведь бывает такое природное устройство лица с ямочками, а это было принято за насмешку и вызвало поток ругани офицера в черкеске с Урала, тогда как комендант не проявлял никакого рвения к нашему допросу. Он предложил коммерсанту написать на нас показания. Коммерсант на клочке бумаги карандашом дал на нас показания в шесть строчек. Я успел его показания прочесть. Он писал, не совсем грамотно, что эти граждане вели между собою агитацию против существующей власти и против «Народной армии».

Действительно, мы негромко говорили о том, что в Гражданской войне идет истребление «Народной армией» своих же собратьев, что войну вести против большевиков не надобно, что сейчас хорошо живется только торгашам-спекулянтам и прочее тому подобное. Комендант сделал только опрос — паспортное оформление — для передачи нас на дознание в другую инстанцию. Вызвал конвой. Явились два солдата чеха. Нас обоих арестовали и отвели в каюту-камеру третьего класса, заперли на замок, поставив у двери часового-чеха.

Я лег на нижнюю полку, а старшина на верхнюю, и каждый из нас думал невеселую свою думу. Красная армия успешно наступала на всех фронтах Поволжья, а белые отступали. Было объявлено военное положение в городе и губернии. Время тревожное: ни за что ни про что посадят в тюрьму и могут даже расстрелять. В камере-каюте мы договорились сказать на следствии, что действительно у нас имелся разговор только в отношении спекулянтов, что власти не могут с ними справиться, а ни о чем другом у нас не было разговоров.

Наш арест произошел по пути от Ульяновска до Смурова против Ширяева [31]. Мысленно мы оба ожидали печальной участи судьбы своей. Я был холост и легче переживал свое, можно сказать, несчастье, тогда как сотоварищ мой был женат, имел молодую жену и двоих детей и был старше меня лет на пять. Потому печаль его была глубже, тяжелее моей. Да, трудно определить, чья скорбь тяжелее: на весах ее не взвесишь.

Я поначалу-то думал о том, чтоб только мать моя и отец не узнали о случившемся со мной несчастье, только бы они не мучились и не страдали за меня. Часов через шесть пароход причалил к пристани Смурова. Дверь каюты-камеры открылась, и нас под охраной двух конвоиров-чехов повели сдавать коменданту пристаней на водный вокзал.

Там уж находилось задержанных еще человек десять-двенадцать. Когда комендант речного вокзала стал сдавать нас всех под расписку конвою — я спросил его: «Как наше дело?» — «Ваше дело хуже всех», — ответил он. Затем всю группу, под чешским конвоем, повели и сдали в штаб контрразведки, где беспрерывно заседал военно-полевой суд, в бывшем доме Курлиной, на углу Красноармейской и Фрунзе [32]. Там произвели допросы и тут же вскоре полевой суд вынес приговоры.

Спасло меня, да и сотоварища моего в этом деле, прошлое мое военное подпоручика звание по службе в армии Первой мировой войны и то, что предстоял призыв в «Народную армию» моего года, и я был уже взят на учет как подлежащий призыву в скором времени. Я был допрошен и, зная, что между комитетом Учредительного собрания и военным штабом идут раздоры о власти, добавил, что сочувствую правым эсерам. Все это спасло меня от дальнейших репрессий — следователь сходил в соседнюю комнату, вышел оттуда через десять-пятнадцать минут и объявил, чтоб меня охрана при выходе пропустила. Допрошен я был первым и до сих пор не знаю участи моего сотоварища. Боясь, что мой сотоварищ может на следствии запутаться, я по выходе из контрразведки на ходу впрыгнул в проходящий вагон трамвая, доехал до Ленинградской улицы [33], спустился к волжским пристаням местной линии и уехал пароходом в свое село в дом отца.

Потом, более чем через двадцать лет, когда очутился по сталинскому набору в «Святейшем его синоде» — мне было предъявлено обвинение и в том, почему я был отпущен из чехословацкой контрразведки Учредительного собрания? С каким заданием отпустили, кем был завербован? За сколько и кому продался? Почему не попал в поезд смерти и не был расстрелян?! Так рассматривали мое освобождение подручные сталинские сатрапы.

Года через два брата перевели на работу в Ставропольскую больницу [34], где [он] закончил свой сорокалетний стаж работы и ныне живет в своем доме пенсионером. Женился на акушерке-фельдшерице Анне Аркадьевне. Лет через пять она умерла после операции рака языка двадцати восьми лет. От этого брака остался сын Евгений, лишившийся одной ноги на фронте Второй мировой войны и ныне здравствующий на советской работе.

Через три года после [ее] смерти брат женился на Евдокии Ивановне, человеке большого сердца и прекрасной души. Дочь Рита от второго брака окончила Институт иностранных языков, счастливо много лет жила в замужестве с Василием Кузьмичом Барановым, военнослужащим, недавно погибшим в чине полковника в автомобильной катастрофе. Там же лишился одного глаза сын Евгений, а Рита и дочь Оля не пострадали физически, но вся счастливо налаженная их жизнь разрушилась.

Три года брат учился заочно в мединституте, а когда всех студентов-заочников перевели на дневные занятия — брат не захотел поехать в Смуров и остался зауряд-врачом в Ставрополе заведовать малярийной станцией. Дважды заведовал райздравом, во время первого заведования в сталинском потоке в тридцать седьмом году был снят с работы как «враг народа». Так в то время именовались все, кто честно жил и трудился [и кого] потом реабилитировали. Во второй раз, во Вторую мировую войну, заведовал до конца ее и снова, по его желанию, переведен на малярийную станцию и по ликвидации ее за ненадобностью до ухода на пенсию работал в должности школьного врача. Теперь он на пенсии. Работает у себя в саду-огороде, ходит рыболовить на Волге, в лес за грибами, слушает радиопередачи, читает книги, газеты.

В жизни моей брат и его жена в продолжение многих лет оказывали мне и моему сыну неоценимое внимание. Я часто, ежегодно приезжал к ним на отдых во время отпусков. Особенно хорошее незабываемое отношение проявили брат и его жена во время моего десятилетнего нахождения в стране полунощной, по воле марксистских сатрапов времен Иосифа Кровавого. Летом на каникулах родственно гостил у них мой сын, набирая силы и здоровья в его семье, к тому же жена моя Петриченко порвала все связи со мною, отреклась от меня, как Петр от Христа, и нашла себе утешение во втором замужестве. Семья разрушилась, лошадиный десятилетний срок и роковая неизвестность в будущем, горе личное и родственников; настоящее мрачное, а будущее еще мрачнее. Неустанно, ежедневно гложет душу и сердце мысль, что в существующем мраке жизни блеснет или нет луч солнца в будущем? Я уже не принадлежу себе, у меня нет воли, свободы, нет жизни, я просто существую удобрением марксистских сатрапов, себе я не принадлежу, я просто концлагерный номер без имени. Мрачно стало небо и еще мрачнее Земля и все живущее на ней во власти произвола и рабства политического и экономического, где власть практически, своими действиями ежеминутно доказывает, что человек человеку не друг, а враг.

В таком мрачном состоянии десять лет брат, его жена, да сестра с мужем Иваном Матвеевичем были моими единственными утешителями безысходной скорби моей. От них шли частые письма, и они являлись нитями прежней жизни моей и морально вдохновляли переживать тяжелую жизнь в концлагере — царстве мрака и произвола.

У всех шести братьев от одного отца и матери жизнь сложилась по-разному, но в ранние детские годы у всех братьев жизнь была одинаковая. Каждый из нас имел товарищей-сверстников на улице и по школе, одни и те же игры-развлечения. Весной и летом игра в клёк [35], городки, лапту, козны [36]; купанье в реке Зигзаге, рыбалка; поездки на лошадях верхом в ночное, а там, во тьме ночной у костра игра в жгут [37], сказки, рассказы о небывалых и бывалых приключениях, слышанные от дедов, бабушек и отцов, с добавлением своей детской фантазии. Хождения в бор и дубраву за ягодами, грибами, на бахчи за арбузами, поездки на сенокос и многие другие развлечения. Все это радостно нас всех волновало.

А с наступлением зимы — новые развлечения: катанье с горы на салазках, ледянках, а то и дровнях, на коньках по Зигзаге или мельничному пруду. Мерзли пальцы рук, ног, носы и уши, но в играх так увлекались, что, придя домой, подолгу отогревались, забравшись на печь или полати.

Все условия быта у всех в детстве были одни и те же, бытие и сознание — развитие равные, но жизнь у каждого сложилась на свой лад, следовательно, не только бытие определяет сознание, но часто и сознание определяет бытие.

В возрасте восьмого года я начал учиться в шестиклассной школе, единственной школе во всей нашей волости, в других же селах имелись только четырехклассные школы. И как-то так повелось в нашем селе, что вся молодежь с детства стремилась учиться в этой общей школе, а потом или в ремесленном училище, или [в] учительской семинарии, фельдшерской школе, железнодорожном училище, а двое-трое побогаче учились в гимназии и реальном училище в Смурове.

Вся эта учащаяся молодежь съезжалась на летние каникулы к своим домам отцов, помогала им в полевых и домашних работах, а по вечерам и воскресеньям собирались все вместе, устраивали самодеятельные спектакли, играли, веселились, и каждый мечтал о житейских подвигах, о светлой жизни будущего.

Хотя жители нашего села жили беднее, чем соседних сел, но наше село являлось более прогрессивным, передовым по сравнению с другими.

В первый класс записал меня отец солнечным, тихим и теплым августовским днем, ласковым своими нежными лучами. В школу я пошел охотно, нам заранее внушали необходимость учиться, и что при хозяйстве делать нам нечего. И мы так и считали, что наше дело, наша детская и юношеская жизнь — в ученье, а какой в дальнейшем, после окончания школы, будет путь — ни родители, ни я не знали, а знали только одно: надо учиться.

Так с ранних лет и в дальнейшие годы осталось влечение от села к городу, подальше от грязного и неблагодарного труда земледельца-крестьянина, занимающего низшую ступень в обществе и ставшего впоследствии нарицательным именем «эх ты, колхозник!».

Но любовь моя к природе сохранилась неизменно, до конца жизни. Люблю простор полей, лугов, таинственную тишину или шелест леса, а более всего чудесную Зигзагу, ее лесистые берега, где многие годы собирал самородину, ежевику, черемуху, боярки [38], клубнику, калину и многое другое.

А сколько дней и ночей проведено на берегу благодатной Зигзаги! Хорошо в летнюю ночь до восхода солнца оставаться на берегу Зигзаги. Торжество ночной звенящей тишины нарушается только всплесками рыб да изредка звуками ночных птиц, и снова всеобщая тишина и безмолвие вокруг, и эта тишина становится чарующей, и как-то особенно торжественно и грустно становится на душе перед величием природы, безмолвного мироздания, постигаемого, но никогда не постижимого во всей полноте и бесконечности. И в это время рождается сознание великого в малом и малого в великом. Возможно, для многих родина, место рождения является священной, и что милее нет другого такого места, но многие люди боготворят величие и красоту природы и в других краях, ибо в конечном итоге природа и мироздание прекрасны повсюду в своей и не своей стране.

Итак, с первого сентября девятьсот четвертого года я начал «грызть гранит науки» с перерывами до двадцать третьего года. Школа находилась в ста шагах от нашего дома на площади близ церкви и казалась мне по моему детскому представлению громадного размера. Много классов, два из них имели раздвижную стену, и оба класса могли превратиться в один еще больших размеров, что делалось на новогодние елки и на утренние молитвы. А во времена существования нашей Старотопной республики в девятьсот пятом году в этих разъединенных двух классах проводились общие собрания граждан села для решения всех дел республики. Занимался я охотно, любимые мои предметы — русскую историю, изложения, сочинения и Ветхий и Новый Завет знал на отлично, а в географию и историю просто был влюблен.

Первыми моими учителями были незамужние сестры Рахманины Алимпиада и Екатерина Ивановна, которых мы все любили. Они организовывали нас в кружки самодеятельности, никогда никого не наказывали. Заведывающий школой учитель Писчиков П. К. тоже хорошо относился к учащимся, принимал активное участие в руководстве в нашей республике, а после разгрома ее властью царя его пожизненно сослали в Сибирь.

На его место приехал учитель Шимаев, занимавшийся рукоприкладством перстами и линейкой за школьные проделки и недисциплинированное поведение в классе. Года через три он перевелся в Мелекесс, и к нам приехал молодой заведывающий школой Зотов Дмитрий Иванович, из народников. Он был всеми любимый, но как неблагонадежного через год его уволили и куда-то направили на работу в глухомань, и к нам приехал заведывать школой учитель Смыслов Иван Алексеевич. Все заведывающие учителя мужчины вели занятия по основным предметам с старшими классами, а учительницы вели второстепенные предметы. Смыслов был душой всех старшеклассников, при нем я окончил школу и уехал учиться в Смуров.

В школе учились почти все дети нашего села, учились из других сел, но с четвертого класса многие бросали учиться в школе по собственному желанию и оставались работать в сельском хозяйстве, другие поступали в ремесленное училище. Обучение шло совместно с девочками в одну смену с девяти до трех часов дня. За проказы и всякое общественное нарушение норм быта и дисциплины в школе применялись наказания: ставили в угол, иногда на колени, оставляли без обеда на час за невыученный урок, то есть после занятий оставаться учить уроки, но иногда никакого наказания не делали.

Когда я учился в четвертом классе, учился и некто Карпачев Гриша, прозванный в классе Лисой за любовь поспать и подремать за партой во время урока, особенно в весеннее время, когда так тепло прогревает весеннее солнце сквозь большие окна класса. Высокий, худощавый, с белобрысыми волосами, веснушчатым лицом, острым кривым носом и гнусавым голосом. Сидел он всегда на задней парте. Шел апрель месяц. Солнце ярко, тепло и ласково пригревало наши ученические головы. Учитель Шимаев вел урок геометрии, объясняя нам, что такое дуга, круг, хорда и тому подобное.

Лиса начал дремать, а потом заснул под объяснение дуги и так крепко, что захрапел с носовым свистом, сначала тихо, а потом на весь класс. Шимаев все еще продолжал на классной доске делать объяснения, но вот и до него донесся храп с носовым присвистом; он увидел Карпачева мирно спящим на парте, положившим под голову руки, и возмущенным голосом громко позвал: «Карпачев!» Лиса быстро поднялся за партой и, помня, что засыпал он на дуге, громко, нараспев взвыл: «Дугою!» Как говорится, ни к селу ни к городу. В классе поднялся гомерический смех. Смеялись все ученики и учитель, поджав живот. Из-за тупости Лиса не окончил и четвертого класса, оставил школу и занялся вместе с отцом крестьянством.

Впоследствии через много лет я достоверно слышал, что он весьма преуспевал на поприще негласного агента и провокатора в период царствования Иосифа Кровавого, и немало пострадало невинных граждан от его черной работы в нашем селе.

[Старобуянская республика]

По необъятным просторам России шел девятьсот пятый год. Начался этот год в Питере, Москве, Ивановознесенске и во многих других городах и селах и дошел до нашего села в морозные зимние дни. Этот год шел с надеждой и верой в победу новой жизни без царя, помещиков и всех извечных угнетателей трудового народа, во имя свободы земли в селах, фабрик и заводов в городах. Во многих городах и селах восстали рабочие и крестьяне — восстали, подняли бунт и в нашем селе две тысячи жителей, обездоленных землей и порабощенных властью эксплуататоров, восстали за землю и волю — за хлеб насущный, за равную землю и равные хлебы для каждого труженика.

Мне шел девятый год, и я хорошо понимал призывный звон церковного колокола на общее собрание граждан села в нашей школе, по окончании в ней занятий, и видел радостно-тревожные лица проходящих граждан [39]. Я видел и понимал, что крестьяне нашего села, мой отец и мать часто говорили о своем и других малоземелье, что земли у крестьян мало. Ею владеют помещики Коробов, Масленников, Ушаков и дворяне, сдающие земли в аренду, а в нашем селе, как и во всех других селах и деревнях, крестьянские хозяйства состояли из бедняков и середняков, с малой прослойкой кулаков.

И вдруг набатный звон возвестил о свободе земли, свободе слова, печати, собраний, о вековечной мечтанной вольной волюшке. Все забурлило, ожили мечты о воле и земле не на словах, а на деле. Все взрослое население пошло на всеобщее народное вече устанавливать новую жизнь без эксплуатации человека человеком. Не только труженики полей восстали, но вместе с ними плечо в плечо пошли и вся местная интеллигенция: учитель Писчиков, фельдшер Мошков, передовые крестьяне с[ела] Царевщины [40] Солдатов, Князев и другие — главные составители Хартии Старотопной Самоуправляющейся Республики [41]. Кроме Мошкова и Писчикова и царевских Князева и Солдатова, Андреев, Ельцов, Казанский, Дворников, Большаков и много других крестьян были активными ораторами, вождями старотоповцев.

Вся местная царская власть была объявлена низложенной и изгнанной из пределов волости — вместо нее постановлением общества объявлена Самоуправляющаяся Старотопная Республика, впредь до создания всеобщей Российской Республики. Была разработана и принята на общем собрании временная декларация, в частности в ней говорилось: все земли, леса, луга, реки и недра земли переходят безвозмездно во всенародное пользование и распределяются по числу членов семьи; и многие другие положения о Земле и Воле народной. Народ стал хозяином земли и своей судьбы — свободы.

Характерно, что в этом восстании принял участие местный старичок священник Трехсвятский [42] и его сын-студент, приехавший перед восстанием из Питера. Они оба, отец и сын, активно призывали население к экспроприации эксплоататоров, помещиков, говоря: «Все плоды земные созданы трудом вашим, земля и хлеб помещиков являются достоянием труда вашего, и только тот должен владеть всем, кто трудится». Это участие в бунте народном священника и его сына имело большое влияние на верующих.

В течение нескольких месяцев почти ежедневно по колокольному звону собирался народ на свое народное вече решать существенные дела. Много хороших и дельных речей произносилось и претворялось в жизнь самим народом. Говорилось, что по всей России идет революционная борьба с врагами народа, что началась новая жизнь во имя Земли и Воли — свободы, равенства и братства угнетенных. Во многих городах и селах власть перешла в руки самого народа. Постановили землю, хлеб, инвентарь и скот у помещиков отобрать и раздать малоимущим; организовать боевые дружины и много других решений.

Навсегда осталась в моей памяти демонстрация по улицам Старотопного с красными знаменами с надписью: «Долой царя», «Хлеб и воля», «За землю, хлеб и волю», с пением революционных песен. Я, как и другие малыши и подростки, шли тоже с демонстрантами, то впереди флагов, то сбоку их. Нас, малышей, демонстрация радовала, и мы восторженно шагали в ряд со взрослыми, с своими отцами, братьями и родными. Мы понимали, что все это делается для лучшей жизни нашего народа, будет больше земли, а следовательно, хлеба, одежды, домов.

Демонстранты подошли и остановились у царева кабака. Начался митинг. Один за другим, с короткими, но ясными речами высказалось несколько человек, с осуждением и порицанием царя и всех его соратников, спаивающих народ. И что характерно: особенно осуждающе выступали и большие любители зеленого змия — народ поднялся морально. И тут же двое из демонстрантов прибили к дверям кабака плакат: на бочке с вином верхом сидит царь с четвертью водки в руках, в объятиях зеленого змия. Появились доски, гвозди, молоток, забили дверь досками, а целовальнику заявили: «Если будешь торговать, то предстанешь перед судом народа!» [43]

Затем демонстранты подошли к дому урядника; снова короткий митинг и надпись на воротах и закроях [44] дома: «Убраться из пределов волости в двадцать четыре часа». В это время его жена почему-то в окнах дома металась от одного окна к другому с иконой в руках, видимо, от испуга. Но никто не хотел кровавой расправы над «шелухой» царского режима, ибо восставший народ проявляет больше к человеку великодушия, чем все власти Земли.

Демонстранты подошли к волостному правлению. Отстранили от службы старшину, волостного писаря, отобрали печати и тут же избрали трех старост, по одному на каждое общество, и одного милиционером, хотя в этом чине надобности не имелось, так как за все время существования республики не было ни одного случая нарушения общественного или частного порядка, как будто народ переродился, стал чище, гуманнее, ибо исчезли причины, порождающие злобу и ненависть между людьми [45]. В душе каждого республиканца расцвели гордость и великодушие и уважение к свободной личности. Сбылась заветная мечта о хлебе и воле старотоповцев, но многие города и села не восстали, оставались в ожидании нерешительности. В окрестные села и деревни были посланы старотоповские агитаторы, но решительного успеха не имели: вера в могущество царя и бога крепко еще держала порабощенные и забитые слои населения деревень и сел — «дрожжи еще не подошли»! [46]

На очередном народном собрании-сходке обсуждался вопрос о захвате и разделе помещичьих земель, хлеба и имущества. После выступлений — речей Мошкова, Дворникова, Андреева, Кукая [47], братьев Салеевых, Солдатова, Князева и многих других — начал выступление и священник Трехсвятский… «Граждане! Все плоды земные от бога! Они являются делом рук человека, а следовательно, самого народа. Никто не вправе владеть большим, чем сам сотвориша! А поэтому я присоединяю свою совесть к вашему решению. Затем скажу вам, что года мои преклонны, и я не могу принять участие в общем труде, а потому прошу выделить мне плату за службу верующим, по своему усмотрению, а от всех сборов и поборов прошу меня освободить!» Его просьба была удовлетворена.

Никто на собрании длинных речей не говорил, да они и не нужны были, так как все мыслили едино, чувствовали едино и едино веками мечтали о лучшей жизни. Только страх держал народ в рабстве перед власть имущими до поры до времени, а стремление к свободе, вольной волюшке, к праву на все материальные блага каждого вечно живет в душе общества-народа.

Восставшие старотоповцы были людьми дела, а не слов, инстинктивно, «нутром» знали вечную истину, что дух революционного разрушения есть дух творческий. А поэтому на второй день пошли обозы к брошенным помещиками, убежавшими в Смуров, усадьбам. Сбивались замки с амбаров, нагружались воза хлебом, и полуголодные становились сытыми. Правда восторжествовала.

Никто из старотоповцев не был «большим» или «малым» — все равны в земле, хлебах, и каждый был волен и свободен выражать свои мнения, желания. Программа тружеников-производителей кор