НЕМЕЦКИЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛИ В РОССИИ (1800–1918): ЭКОНОМИКА — ИНТЕГРАЦИЯ — АДАПТАЦИЯ

Большие коммерческие перспективы в огромной стране, относительная легкость быстро заработать деньги, а вероятно, и возможность жить в этой полуазиатской стране на широкую ногу побудили его там обосноваться.

Андреас Ценкер

Контакты немецких купцов и предпринимателей с Россией имеют давнюю историю.

Географическая близость средневековой Германии и русских княжеств, в особенности Новгородского и Смоленского, способствовала тесным экономическим связям. Ганзейский союз, державший контору в Новгороде, этому благоприятствовал. Пушнина, воск, древесина, поташ, лен, конопля, юфть и металлы обменивались на текстиль и серебро. В XVIII в. этот обмен весьма вырос вследствие потребностей Петра I в промышленных товарах и вооружении. Первые металлургические и текстильные предприятия в России были основаны немцами.

С 1770-х гг. множество немецких крестьян стало переселяться на необжитые территории Причерноморья, что дало толчок развитию сельского хозяйства. В 1820–1830-е гг. новым импульсом к переселению послужил увеличившийся спрос на европейские промышленные товары. Создавалась и росла промышленность и в самой Российской империи. В сфере коммерции действовали либо активные уже в XVIII в. предпринимательские семьи (Штиглиц, Мас), либо многочисленные новые, искавшие там успеха. В первой половине XIX в. среди них можно назвать семейства Штиглиц, Кноп, Вогау — Марк, Брандт, Кёниг, Рабенек и Эйнем. Важное значение имела торговля такими импортными промышленными товарами, как текстильные изделия и станки, а позднее фабричное оборудование, красильное и химическое сырье, сахар-сырец, чай и кофе. К прежним статьям экспорта добавилось зерно. С 1850–1860-х гг. начался поворот к промышленности, постепенно охвативший все отрасли: металлургию и горнодобывающую промышленность, текстильную, химическую, свекольносахарную, табачную, пищевую, электротехническую и нефтеперерабатывающую индустрию, а также банковский сектор. Доля немецких предпринимателей в промышленном производстве составляла порядка 10–20%. Существовали, конечно, и другие иностранные предприятия, в частности британские, а позднее французские, однако ведущее место занимали немцы.

Среди коммерсантов-немцев были как подданные России, так и такие, кто работал на немецких предприятиях («Сименс» и др.) и имел немецкое гражданство.

В целом эмиграция коммерсантов в первой половине XIX в. возросла. Так, в 1812–1876 гг. в Россию переехало около 530 000 немецкоязычных переселенцев. В совокупности лица немецкого происхождения (из германских государств, Австрии и Швейцарии) составили 90% от общего числа иммигрантов, то есть явно преобладали среди приезжающих иностранцев [1]. В России насчитывалось тогда примерно 1,8 млн немецкоязычных жителей. Нередко чисто деловые поездки совмещались с постоянным или почти постоянным проживанием [2], причем новоприбывшие зачастую встречали здесь постоянно проживающих в России земляков [3].

Причины эмиграции могли быть разными. Так, Кнопов, самую состоятельную семью немецких коммерсантов, подвигли к переезду в Россию чисто деловые интересы [4]. У Руперти толчком к эмиграции послужили неудачи в делах в Германии. Семейства Ахенбах, Юнкер, Вогау и Ценкер тоже были относительно бедны, когда перебрались в Россию.

«Жизнь в России зиждется отчасти на имущественном благоденствии, каковое обеспечивает им Россия и каковое они тщетно ищут в Германии» [5]. Это высказывание Д. В. Зольтау, сделанное в 1811 г., — попытка объяснить стремление немецких коммерсантов переселиться в Россию. Вероятно, немецкие предприниматели или те, что еще только хотели стать таковыми и, пожалуй, оказались в России совершенно случайно, ощущали это абстрактное «благоденствие», находясь в Петербурге или в Москве. «Всех отпугивает немецкое обывательство, хотя они сами из него-то и вышли. Они бегут сюда и привозят его с собою, а вот того, что находят здесь, там ищут напрасно». Другой коммерсант писал: «Нет, говорит разбогатевший немецкий ремесленник, не хочу я каждый вечер пить пиво в немецком городишке и мусолить грязную колоду карт, не хочу каждые выходные принимать визит почтмейстера с его дочерьми, которые вдобавок воображают, будто оказывают мне огромную честь» [6]. Раздробленность Германии на мелкие государства, различные денежные системы и меры веса в них мешали торговле. В условиях идущей индустриализации, развития торговли и промышленности это было особенно тягостно. В России дело обстояло иначе, хотя и здесь хватало проблем.

В целом ситуация стала меняться со второй половины XIX в., по мере все большего объединения Германии в это время начинается сокращение эмиграции.

Рудольф Шпис называет еще ряд привлекательных сторон России: «Очень симпатичным было отсутствие строгих форм и формальностей <…> никому в голову не приходит в приватном общении прибегать к титулованию собеседника…» Упоминает он и радушие: «Величайшее радушие, совершенно неизвестное в Германии, здесь само собою разумелось» [7].

Словом, для многих коммерсантов общий климат был, судя по всему, благоприятным.

В России, однако, иностранец сталкивался со множеством проблем: коррумпированными бюрократами, скверной организацией дел, плохими дорогами, более холодным климатом. Правда, были и положительные аспекты: гостеприимство местных жителей и большие просторы страны, выгодно отличавшиеся от «тесноты» Германии. Эдуард Рудольфи писал: «На мой взгляд, в Санкт-Петербурге или в Москве сделки заключаются легче и быстрее, чем в каком-нибудь немецком городишке <…>. Здесь есть необходимые связи, в любое время можно переговорить с купцами и чиновниками. Возможны даже встречи на дому. В Германии же только и слышишь, что тот, кого ищешь, “ушел в пивную”» [8].

Адаптироваться к нравам и традициям чужой страны было непросто. Показательны воспоминания Рудольфа Шписа о первом увиденном русском бале: «…один из первых балов, где я побывал, проходил в доме знаменитого текстильного фабриканта, г-на Саввы Морозова, который выстроил себе дом в псевдоготическом стиле. В самом начале первой моей зимы в этом городе я как-то раз, воротившись домой, обнаружил его визитную карточку и знать не знал, чтó это означает <…>, однако потом выяснил, что карточка означает приглашение сделать визит ему или его супруге, так как в скором времени она намеревалась дать большой бал». Рудольф Шпис, разумеется, отдал визит Морозовой, супруге одного из богатейших людей России. А после того отправился на бал: «…с доброй немецкой пунктуальностью явившись немногим позже назначенного времени, около 9, я поначалу был совершенно один, ведь и хозяева еще одевались; я покуда не знал, что в Москве гостей на бал ожидают по меньшей мере на час, если не на два после назначенного времени, то бишь только в 10 или в 11 часов вечера, зато и заканчиваются балы редко раньше 5 утра, зачастую даже позднее…». На балу были «200 представителей московских промышленников и финансовой верхушки, дамы <…>. Никогда прежде я не видел подобной роскоши и пышности и на первых порах, учитывая вдобавок зрелище множества очаровательных молодых девушек и женщин, словно ослеп, так что, несмотря на вполне симпатичную наружность и безупречный английский фрак, казался себе ничтожным и уродливым. Однако это впечатление скоро улетучилось, отчасти благодаря <…> танцевальной музыке, а отчасти благодаря любезности и непринужденности, с какою все здоровались со мной, едва только меня представили как новоприбывшего…» [9] Далее он описал превосходную, с его точки зрения, организацию праздника: те, кто не увлекался танцами, могли в боковых комнатах заняться карточной игрой, а также послушать выступление знаменитого певца Шаляпина. Около часу ночи был подан «сказочный ужин», а закончилось все рано утром, в 5–6 часов. Русский бал произвел на него куда большее впечатление, чем подобные балы в Германии, откуда он только что приехал.

От поколения к поколению немецкие предприниматели все лучше узнавали обычаи и традиции русского народа и сами постепенно русифицировались, хотя имели место и противоречивые тенденции. Нередко приезжие немцы вначале входили в общество своих соотечественников или других иностранцев, а лишь потом налаживали отношения с местными жителями.

Адаптацию облегчал и тот факт, что по сравнению с другими приезжими немцы имели одну особенность: «Ubi bene, ibi patria» («Где хорошо, там отечество») — вот их принцип, тогда как у других иностранцев преобладал иной подход: «Ubi patria, ibi bene» («Где отечество, там хорошо») [10]. Это утверждение Рудольфи характеризует различие между немцами и другими иностранцами. Другие иностранцы хотя и оставались в России надолго, но в большинстве своем твердо намеревались вернуться на родину. Имперские немцы жили главным образом в городах. Числом 470 тысяч, они на 82% были заняты в торговле и промышленности [11]. В обеих столицах их доля среди крупного купечества составляла 20–25% [12].

Адаптация нарастала от поколения к поколению. Представители первого поколения преимущественно вращались в обществе соотечественников и были очень привязаны к родному языку (русским они не владели или владели слабо) и родной культуре. В последующих поколениях адаптация нарастала. Например, в семье Рабенек она шла очень быстро [13].

Позднее адаптация усиливалась также благодаря политическим переменам: в школах эмигранты обязаны были изучать русский язык. Обязательное введение русского языка привело к любопытному результату: с одной стороны, многие русские мальчики поступали в немецкие школы, чтобы лучше изучить немецкий язык, однако это привело и «к удивительно быстрой русификации немецкой молодежи: она учила немецкий как распространенный иностранный язык, владела только русским, думала — и чувствовала — только на русском» [14]. В немецких школах училось теперь растущее число русских [15].

В результате ассимиляция усилилась. В 1910 г. один из учителей так высказался о немецких учениках: «Дети говорят на плохом немецком, дух немецкого языка им чужд, а если они говорят или пишут по-немецки, то, чтобы их понять, нужно буквально переводить немецкий на русский» [16].

Немецкая церковь, впрочем, еще поддерживала национальное единство. Однако то, что дети от смешанных браков в обязательном порядке становились православными, по-прежнему действовало разъединяющим образом. Жесткость этого запрета несколько смягчилась в 1905 г. Число смешанных браков в церкви Св. Петра и Павла в 1842–1902 гг. колебалось в пределах 25–37% [17]. В целом доля смешанных браков возрастала, поскольку принцип брака как делового договора начиная с 1890-х гг. устаревал и утрачивал строгость [18].

Наряду с церковью и школами существовало несколько немецких социальных учреждений, которые также поддерживало купечество, например Евангелический госпиталь в Москве, Евангелическое общество вспомоществования и другие, в том числе Союз имперских немцев и Московский немецкий клуб [19].

Леон и Альберт, старшие братья одного из авторов этой книги — Георга Шписа, — осознавали себя немцами, оба были немецкими офицерами-резервистами. Зато у его третьего брата, Рудольфа, значительно младше, тенденции к ассимиляции уже куда заметнее. В соответствии со своей русофилией, касавшейся многих явлений повседневной жизненной культуры в России, он называл эту страну своей второй родиной.

Руперти даже воевал как русский офицер против немецкой армии. Свои воспоминания он начинает словами: «Моя семья по происхождению немецкая. Сам я родился в 1897 г. в Москве как русский, поскольку отец мой принял российское подданство. Тесных связей с немецкой колонией в Москве мы не поддерживали» [20], однако после Первой мировой войны был вынужден покинуть Россию, поскольку прекрасно понимал, что должен уехать из страны не столько по причине немецкого происхождения, сколько потому, что принадлежит к крупной буржуазии. Некоторые выездные документы он смог получить только в немецкой миссии, где служил его дядя Эрнст Руперти, в прошлом московский купец. Там он вновь столкнулся с кризисом идентичности. В ответ на его просьбу брат отца сказал: «Ты — русский офицер, я — немецкий. И ты должен понимать, что…». Руперти пишет: «Я ничего не понимал и словно упал с небес на землю» [21]. Мы видим, что конфликт, связанный с национальным самоопределением, затрагивал самый узкий семейный круг.

Петербургский учитель, немец Х. Пантениус, подтверждает это. В 1930 г. он вспоминал, что немцев «очень быстро поглощало русское <…>. Дети сравнительно недавних иммигрантов зачастую говорят друг с другом только по-русски…», и возмущался, что «родители не только допускают это, но и сами говорят со своими отпрысками на ломаном русском» [22].

Еще один аспект идентичности немецких предпринимателей в России — их космополитизм, естественный в особенности для элиты, которая действовала преимущественно на международной арене. Они ощущали себя не русскими и не немцами, но гражданами мира, членами российской финансовой элиты, которая уже в XIX в. имела международный характер.

При этом вплоть до Первой мировой войны гражданство, по всей видимости, играло незначительную роль. Были немцы натурализованные, принявшие российское гражданство, и немцы имперские. В принципе это не составляло разницы, как упоминал Рудольф Шпис: «Когда я приехал в Москву, “немецкая колония” состояла уже большей частью из российских подданных. Хотя они любили и ценили Россию как свою новую родину, чувствовали себя русскими и шли воевать за Россию, “настоящие русские” по-прежнему считали их немцами <…> что связано с обычно сохраненным евангелическим или римско-католическим вероисповеданием; полностью русскими они считались — да и то условно, — только когда переходили в православие; собственно, опять-таки лишь те, кто вдобавок сменил немецкую фамилию на русскую, могли быть уверены, что в них видят русских, и опять-таки только они не пострадали в немецких погромах 1915 года <…> Здесь я, пожалуй, должен добавить, что до 1914 года переход в другую национальность вовсе не считался очень важным и значительным <…> и переход из немецкого подданства в российское едва ли имел большее значение, чем, например, переход из саксонского подданства в прусское. Иными словами, человек, решившийся на это, отнюдь не был “не имеющим отечества” <…> просто он нашел в России новую и милую родину…».

Однако Роберт Шпис в своей статье подчеркивал: «В нравах и религиозных обычаях <…> все [немцы] одинаковы…» [23].

Любопытно проследить, в какой мере деловая культура немцев сближалась с местной.

Рудольфи отзывался о российской деловой жизни в целом положительно: «Жить и давать жить другим — вот торговый и жизненный принцип, и он работает. В России приобретение права собственности еще возможно» [24]. Здесь определенную роль играл интересный для коммерсантов факт, что в противоположность Германии в России еще можно было получать довольно крупную прибыль.

«Бесспорно, среди русских малоимущий новичок в ремесле находится в более благоприятных условиях, чем в Германии, благодаря помощи, какую ему охотно оказывают [русские] купцы» [25].

Сходным образом высказался и Георг Шпис в 1920-е гг.: «С тех пор я познакомился с деловой психологией и методами большинства европейских стран, а также Америки и должен откровенно заявить, что нигде не работалось так приятно и легко, как с московским крупным купечеством 90-х годов» [26]. «При заключении сделок даже на очень крупные суммы они не требовали письменных подтверждений, не говоря уже о нотариальном договоре; устной договоренности было для них достаточно» [27].

В настоящее издание включены воспоминания Георга Шписа, Вальтера Марка и Андреаса Ценкера, коммерсантов немецкого происхождения, которые жили и работали в Российской империи в XIX и в начале ХХ в.

Георг Шпис (1861–1926)

Георг Шпис родился в 1861 г. в Москве, в семье купца Роберта Шписа, основавшего в Петербурге и Москве солидный торговый дом «Шпис и Штукен». Происходила эта семья из города Эльберфельд на востоке Рейнской области. Фирма работала в нескольких отраслях. В 1850-е гг. она занималась импортом красильного сырья, в частности индиго, а также табака и хлопка. Фирма быстро вошла в число ведущих экспортеров и импортеров империи, в 1858 г. она была вообще крупнейшим российским импортером. На Украине, в Киеве и Подольске, ей принадлежали сахарные фабрики, например Киевский сахарорафинадный завод и товарищество «Яроповице». Шпис был тогда одним из самых значительных производителей сахара. В Петербурге он владел табачной и сигаретной фабрикой «Лаферм», первой в мире сигаретной фабрикой. В 1868 г. в состав фирмы вошла крупная красильная фабрика «Франц Рабенек». В России Шпис входил в круг немецко-российских предпринимателей, среди которых нельзя не назвать весьма важные предпринимательские семейства Вогау, Кноп, Юнкер, Марк, Рабенек, Банза, Штукен. С ними Шписа связывали и тесные родственные узы. Основная деятельность постепенно переместилась в Москву, в Петербурге же главной базой остался «Лаферм».

Торговый дом продолжал расти и развиваться вплоть до Первой мировой войны, в 1880-е гг. он инвестировал в металлургию, волжский транспорт и, наконец, в нефтяную отрасль. Среди представителей семьи наряду с основателем, Робертом, надо назвать его сыновей Альберта (1859–1929), Леона (1858–1921) и Рудольфа (1874–1958), а также племянника Эрнста Шписа (1849–1917).

Временно уехав в Дрезден, Георг Шпис в 1889 г. по приглашению московского кузена Эрнста вернулся в Россию и занялся волжскими нефтеперевозками. Следующим объектом стало Товарищество мышегских рудников, которое он продал бельгийской металлургической компании «Hauts Fourneaux de Toula» («Тульские доменные печи»). Возникла новая фирма «Шпис, Штукен и К°». В итоге Георг создал многостороннее дело, которое включало металлургию, текстильную химию, торговлю хлопком и пряжей, маслобойню, торф, а позднее нефть [28].

Георг Шпис начал вкладывать капитал в еще сравнительно молодой нефтяной район в Грозном [29]. Так появился синдикат «Терек», а затем весьма значительная Spies Petroleum Company Ltd. («Нефтяная компания Шписа») (1900).

Кризис для Георга и всего торгового дома наступил в ходе общего экономического кризиса 1900–1901 гг. Они много потеряли на акциях Société anonyme des Hauts Fourneaux de Toula, рухнувших на брюссельской бирже, а именно эти акции составляли значительную часть их основного капитала. Синдикат «Казбек» в Грозном Георг сумел спасти. За финансированием он обратился в Немецкий банк (Deutsche Bank), и директор банка, Артур фон Гвиннер, не только предоставил ему необходимый кредит, но и предложил пост генерального директора купленной банком румынской нефтяной компании Steaua Romana.

В должности генерального директора «Акционерного нефтяного общества Стяуа романа» начинается новый стремительный карьерный взлет Шписа. Затем он стал директором Европейского нефтяного союза (Немецкий банк, Нобель и Ротшильд), конкурировавшего с рокфеллеровской «Стандард ойл компани», которая в те годы во многом контролировала европейский нефтяной рынок. В 1909 г. у Шписа возникли разногласия с Немецким банком, в результате которых он в 1910 г., оставив все посты, ушел в отставку. Затем он возглавлял энергетический концерн «Продуголь», а в 1912 г. входил в состав директората лондонской компании «Эмба», добывавшей нефть на северном побережье Каспийского моря. Когда началась Первая мировая война, он находился в Лондоне. В Петроград он еще раз вернулся в 1922 г.

В годы Первой мировой войны Георг Шпис, сотрудничая с посольством в Бухаресте, управлял нефтяной промышленностью на оккупированной территории [30]. В Хельсинки и в Берлине он владел фирмой, занимавшейся нефтяными сделками. Были у него и деловые контакты с правительством РСФСР, которое предлагало ему важный пост в нефтяной промышленности, но он отказался [31]. На жизненные и экономические взгляды Георга Шписа наложило свой отпечаток происхождение из кальвинистской купеческой семьи [32]. Семейный уклад тяготел к скромности и благоприятствовал рациональному и экономному образу жизни, что способствовало развитию дела. Ни Георг, ни его братья не принадлежали, однако, к числу фанатичных поборников кальвинистско-пиетистской идеологии. Они, конечно, поддерживали финансово свою реформированную церковь, но в их записках особая набожность не играет роли. Георг характеризует своего отца как человека «толерантного» и вполне отдает себе отчет, в чем состоит отличие от «ультра»-пиетистов. Тем не менее возобладал экономический дух, «протестантская этика» (по Максу Веберу) [33].

Уверенный в себе, Георг рассматривает свою коммерческую деятельность как успешную и амбициозную, но при этом вполне самокритичен.

К российской деловой жизни он относился с определенной критичностью, но и с симпатией и постепенно в нее интегрировался. «Г-н Шпис обрел очень выгодное положение в России, своей родной стране…» [34]

Отчетливо звучащая в его мемуарах критика Российской империи учитывает и опыт, и последствия событий 1917–1918 гг.

Шпис был крупной фигурой и на международной арене: был близко знаком с французским политиком П. Думером, министром иностранных дел Германии А. фон Кидерлен-Вехтером и с Э. Людендорфом, занимавшим в годы Первой мировой войны руководящий пост в германском генштабе. В России он знал таких важных особ, как председатели кабинета министров С. Ю. Витте и В. Н. Коковцов и министр торговли С. И. Тимашев [35]. Умер Шпис в 1926 г.

Георг Шпис обладал выдающимся управленческим талантом, отличаясь знанием деталей, энтузиазмом и организаторскими способностями. При этом у него были и отрицательные качества — непомерное честолюбие и склонность к спекуляциям. Словом, он являлся типичным представителем эпохи грюндерства.

Вальтер Марк (1873–1950)

Вальтер Марк с 1893 г. был членом дома Вогау и одноименного концерна. Происходили Марки из города Арользен, где были придворными факторами князя Вальдека [36]. В конце XVIII в. они переселились в Россию. Брачные узы тесно связали их с Людвигом Штиглицем, основателем Российского государственного банка. От Альберта Карла (1794–1850) и Филиппа Августа (1804–1876) пошли две важнейшие семейные линии российских Марков [37].

Фирма Альберта Марка стала первым крупным коммерческим предприятием семьи Марк в России [38].

Еврейские корни уже, видимо, не играли для Марка большой роли. Как и Штиглицы, Марки приняли христианство еще в XVIII — начале XIX в.

С 1850-х гг. Марки породнились с членами семьи Вогау и другими семьями этого торгового дома, например с Шумахером и Рюхардтом, а затем начались и их деловые взаимоотношения. Вообще в ходе своей почти столетней истории (1840–1918) фирма «Вогау и К°» достигла в Российской империи поистине удивительного размаха.

Дом Вогау развивался в нескольких направлениях: изначально, в 1840–1860-х гг., компания росла за счет импорта чая и хлопка-сырца. В 1865 г. дом вложил средства в свое первое промышленное предприятие, бумажную фабрику Говарда, после чего в 1870–1890-е гг. последовали многочисленные инвестиции в сахарную, металлургическую, а в особенности в медную, содохимическую, текстильную, цементную и нефтяную отрасли. В Москве и Лондоне у него был собственный банкирский дом. К 1914 г. «Вогау и К°» были в России одним из крупнейших предприятий, в которое полноправно и активно входила семья Марк. Более того, «Вогау и К°» оставалась под самым непосредственным контролем семьи. Все остальные совладельцы в первую очередь происходили из семей фон Вогау и Марк. После смерти Карла Генриха фон Вогау в 1870 г. в фирму вошел совладельцем Мориц Марк (1873). Членами компании были Максимилиан (1853–1895), Отто Вогау (1844–1904), Гуго Марк (1869–1918) и, наконец, с 1900 г. Вальтер, брат Гуго. По второй линии туда входили семьи Шумахер, Банза, Герман и Рюхардт, опять-таки состоявшие в близком родстве с фон Вогау и Марками.

Семья Марк прижилась в России и активно участвовала в общественной жизни. Ее члены поддерживали социальные учреждения, например Евангелическое общество вспомоществования и др., причем не только финансово.

Первая мировая война и революция привели к серьезным последствиям для «Вогау и К°» и дома Марка. Война, антинемецкие погромы и антинемецкое законодательство обременяли компанию Вогау и материально, и психологически. Революция положила конец торговому дому «Вогау и К°», в результате почти все связанные с Вогау семейства России покинули страну, чем окончательно завершилось пребывание там и Марка [39]. С остатками состояния — в особенности Лондонского банка и компенсации Германской империи [40] — они начали заново, создав в тяжелых экономических и политических условиях, в каких жила в 1920-е гг. побежденная Германия, компанию БРАМАРКО.

Мемуары Вальтера Марка были написаны в 1942 г. по инициативе его тетки Фанни Рюхардт [41] и повествуют о его жизни начиная с детства в России и Германии, о его деятельности в фирме «Вогау и К°» в России в эпоху экономического подъема.

Андреас Ценкер (Андрей Иосифович; 1855–1928)

Семья Ценкер родом из Богемии. Первый из Ценкеров, Андреас (1764–1838), стекольщик по профессии, приехал в Москву еще во второй половине XVIII в. По-видимому, семья сумела быстро достичь успеха, ведь уже около 1810 г. Ценкеры принадлежали к числу крупнейших немецких купцов в России. В первой половине XIX в. Ценкеры стали одним из ведущих банкирских домов Москвы. Поэтому Андреас Ценкер, активно действовавший в 1880–1917 гг., очень хорошо ориентировался в российской деловой жизни и в финансовой элите — по его словам, как с точки зрения структуры, так и с точки зрения занятых там людей. Сам мемуарист в 1890-е г. возглавлял частный банк «Ценкер и К°», а затем, перейдя в крупный Санкт-Петербургский международный коммерческий банк, сделал свой банк его московским филиалом. В результате он расширил собственный кругозор.

Ценкер рассказывает об эпохе роста российской экономики и, так сказать, на своем материале анализирует экономическое развитие России.

Судьба сурово обошлась с ним. Подобно другим очень состоятельным российским предпринимателям, он поневоле оказался в других географических и материально худших обстоятельствах. Несмотря на немецкое происхождение, он тоже считал себя эмигрантом. Финляндское гражданство, которое Ценкеры имели с 1830-х гг., уже отрезало их от немецких корней. Следует отметить, что свои письма Ценкер писал в 1926 г. из Парижа. В 1920-м он, одолев немало препон, выехал из России и поселился там. Причина однозначна: в Париже (прежде всего в XVI округе) проживало большинство его знакомых, в том числе Рабенек и Путилов. Потомки его остались в Париже, стали адвокатами, как, например, внук Константин. Опубликовать свои воспоминания Андреас Ценкер не успел, в 1928 г. он скончался в Париже. Примечательно, что на могильной плите в Париже отсутствует дворянская частица. Он и сам почти ею не пользуется, вероятно, как и многие другие дворяне-предприниматели, не придавая ей большого значения.

Многие особенности экономики, для которой весьма характерен жесткий контроль государства при наличии чиновно-бюрократического управления, каковое действовало не слишком эффективно, выступают в рассказе Ценкера весьма ярко и выразительно. Например, он упоминает важную роль государства в строительстве железных дорог и в финансовой политике.

Письма Андреаса Ценкера Георгу Шпису 1926 г. впервые были опубликованы по-немецки в 2004 г. [42] В них Ценкер описывает свою семью и свое предприятие, а далее речь идет о развитии отдельных отраслей российской экономики.

На первом место у него банки, затем идет строительство железных дорог, с которыми банки по причине выдачи кредитов были тесно связаны, затем — текстиль, экспорт зерна, сахар, импорт чая, сельское хозяйство, химия, металлургия, электротехника, а также нефть. Становится ясно, что главную роль играли текстильная промышленность, сахарорафинадная отрасль и экспорт зерна. В особенности заметен быстрый рост нефтедобычи.

Он также учитывает национальные группы в экономике — немцев, англичан, французов, итальянцев, армян, евреев и греков.

Местами повествование прерывают или дополняют общие рассуждения, содержащие замечания касательно большевиков, нуворишей, а порой и антисемитские высказывания. Публикатор не разделяет взгляды Ценкера, но информация о них может представлять интерес для исследователей антисемитизма.

Определенную роль в антисемитизме Ценкера, вероятно, сыграл чрезвычайно негативный личный опыт в годы революции, которой, как он считал, во многом руководили евреи. Вообще, именно революция была причиной усиления подобных тенденций в России, и к таким же негативным последствиям в Германии привело ее поражение в Первой мировой войне.

Путь писем был весьма сложен: судя по всему, от Георга Шписа, скончавшегося в том же 1926 г., они попали в Хельсинки к Бруно Шпису, его племяннику, работавшему в этом городе. Бруно Шпис в свою очередь передал их вместе с другими материалами, относящимися к комплексу запланированной истории предприятия Шписов, Эрику Амбургеру (1907–2001), крупному специалисту по истории российских предпринимателей. Эрик Амбургер передал письма публикатору.

Воспоминания Георга Шписа, Вальтера Марка и Андреаса Ценкера были по отдельности изданы Вольфгангом Сартором в 2002–2004 гг. [43] Теперь русские переводы объединены в один том. За возможность такой публикации хочу поблагодарить московское издательство «Новое литературное обозрение», в особенности А. И. Рейтблата. Следует назвать и имя Михаила Белопухова, который в 2000-е гг. отредактировал и сверстал переведенные в настоящем сборнике немецкоязычные издания публикуемых мемуаров.

Вольфганг Сартор

ГЕОРГ ШПИС
ВОСПОМИНАНИЯ РОССИЙСКОГО НЕМЦА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО В МОСКВЕ. 1861–1874

1. Дед Купфер

Мне и моим сестрам выпала на долю поистине счастливая юность. Суровость и строгость нашего отца компенсировались безграничной добротой и мягкостью матери, а дед наш по материнской линии был нам товарищем и другом. Поэтому детские души наши исполнены были удивительной гармонии.

Дед мой, Людвиг Купфер (1801–1888), родился 13 февраля 1801 года в Митаве [44] в многодетной семье, насчитывавшей пятнадцать детей. Его предок Кристоф Купфер в XVII веке прибыл в Курляндию из небольшого местечка Тюннингк под Майсеном в Саксонии [45] и дал своей новой родине множество пасторов и купцов, России же нескольких выдающихся ученых. Член Петербургской академии наук Адольф Яковлевич Купфер (1799–1865), друг Александра Гумбольдта, был старшим братом моего деда [46].

Последний, рано осиротев и оказавшись на попечении своего старшего брата, купца, жившего в Митаве, из-за стесненных материальных условий, несмотря на художественные задатки, тоже принужден был посвятить себя коммерции. Он оставил нам свою рукописную автобиографию, копию которой я привожу в приложении [47]. Она обрывается на его женитьбе, и поэтому я счел своим долгом дополнить рукопись.

Его брак с моей бабушкой Луизой (урожденной Тидеманн из Гольдингена в Курляндии) [48], родившей ему двух сыновей и трех дочерей, оказался несчастливым. Я мог заключить это из того обстоятельства, что наша матушка, которая была воплощением любви, крайне редко упоминала о своей матери, дед же никогда не произносил имени своей спутницы жизни. Я даже думаю, что она изрядно помучила нашего дорогого дедушку, как это часто случается с записными красавицами, а она, судя по портрету, была необыкновенно хороша.

Особенно мучительными для ее окружения оказались, судя по всему, ее последние годы, после того как два несчастья, обрушившиеся на семью Купфер, подорвали ее душевное здоровье. В 1848 году холера унесла жизнь ее старшего сына, а за несколько лет до этого его маленький брат умер страшной смертью на глазах матери. Она ехала с ним в своей карете, и мальчик стоял, по-видимому прислонившись к дверце. Внезапно дверца случайно открылась, и ребенок так неудачно упал на землю, что задние колеса раздробили ему голову! Неудивительно, что после этой страшной трагедии моя бедная бабушка, которая к тому же была тогда беременна, впала в меланхолию. Так что ее кончина, последовавшая вскоре после упомянутых событий, принесла, очевидно, облегчение не только ей, но и ее близким.

Ни я, ни мои старшие сестры не знали эту бабушку. Тем больший интерес возбуждала в нас прабабка, ее мать, фрау Тидеманн из Гольдингена [49]. Ибо из уст нашей матушки мы слышали о ней весьма романтические замечания. Она, насколько мы поняли, была всеобщей любимицей, отличалась необыкновенной красотой и разъезжала по Курляндии, услаждая слух благородной публики игрой на арфе, пока не повстречала моего почтенного прадеда Тидеманна, который влюбился в нее до беспамятства и женился на ней. Я нисколько не сомневаюсь в двух упомянутых завидных качествах прабабушки, так как они унаследованы были ее потомками: красота — моею матушкой и моей сестрой Адель [50], а музыкальные способности — несколькими членами нашей семьи [51].

Как явствует из вышеупомянутой биографии моего деда, он обосновался в Москве в 1825 году. Его торговый дом «Людвиг Купфер», занимавшийся сначала экспортом российских промышленных товаров в Остзейские провинции, а потом импортом шелка-сырца, после Крымской войны в начале 50-х годов вошел в состав основанной моим отцом фирмы «Штукен и Шпис» [52].

Импорт шелка-сырца привел моего деда и моего отца к тесному сотрудничеству с миланской фирмой «Милиус», а также с компанией «Александр Гонтард и сын» во Франкфурте-на-Майне. Вероятно, благодаря этому партнерству мой отец и стал консулом вольного города Франкфурт в Москве — тогда, во времена нашей политической раздробленности, каждый член Германского союза [53] почитал своим долгом иметь собственные консульские представительства.

Мой дед был вполне преуспевающим купцом, однако при всей его надежности и добросовестности ему все же недоставало коммерческого таланта и смелости, необходимых для серьезного успеха. Крымская война, неблагоприятно отразившаяся на русской денежной системе, испугала его. Он, как уже было сказано, предпочел передать дела своему зятю, то есть моему отцу, и, довольствуясь небольшим состоянием, посвятить себя дочерям и развитию своего главного дарования — таланта скульптора.

Для этой цели он в возрасте пятидесяти пяти лет отправился на несколько лет в Дрезден, чтобы работать под руководством Ритшеля [54], с которым его к тому же связывала тесная дружба. Правда, на его работах отчетливо видна печать дилетантизма: выполненные им многочисленные копии знаменитых шедевров были безупречны, те же произведения, в которых он выступал как автор, не оставляли сомнений в том, что он взялся за ваяние слишком поздно, уже на пороге старости. Впрочем, он и сам сознавал это, будучи необыкновенно, подкупающе скромен. Но ежедневный неутомимый труд ваяния, которому он предавался в Дрездене до конца жизни, даже уже почти девяностолетним старцем, приносил ему удовлетворение и счастье, дополняемое радостью общения со старшими дочерьми, моей матушкой и моей тетушкой Софи, баронессой фон Шернваль. Это абсолютное взаимопонимание, эта полная душевная гармония и самоотверженная любовь между отцом и дочерьми были источником бесконечного блаженства для моей матушки; оно стало также основой нашей замечательной, столь богатой нравственными ценностями семейной жизни. Едва ли можно выразить любовь, которую моя мать питала к своему отцу, более проникновенно, более торжественно, чем словами, произнесенными ею на смертном одре: «Я умираю без сожаления, потому что вижу всех вас на верном пути, а еще потому, что скоро соединюсь с вашим дорогим дедушкой!»

В пору нашего детства дед был средоточием нашей семейной жизни, в значительной мере заменяя нам отца, который работал не покладая рук. Когда мы жили в Москве, он каждый вечер проводил с нами, курил свою сигару, пуская восхитительные облачка дыма. Надо отметить, впрочем, что качество его сигар постепенно ухудшалось, ибо наш добрый дедушка к старости, сам того не замечая, утратил вкус. Мы, мальчишки, каждый день, если у нас не было на уме иных проказ, наведывались в его квартиру, отделенную от нас зимним садом, в расчете на boule de gomme [55] или пастилу с названием «девичья кожа». Или, когда его не было дома, по крайней мере пососать лакричную палочку, которой обычно услаждала себя его экономка, добрая Мария Ивановна со своим единственным черным передним зубом, придававшим ей сходство со старой колдуньей. Она великодушно позволяла нам разделить с ней это лакомство. Гораздо более изысканными были дедушкины кулинарные услады, которые выпадали и на нашу долю в день его рождения. Он обычно устраивал настоящий парадный обед, включавший и великолепные сласти. Нам дозволялось даже выпить немного вина, а именно подававшегося к десерту сладкого ривзальта [56]. Торжества эти по обыкновению кончались для нас, детей, многодневными телесными муками: мы, привыкшие к простой и здоровой пище, только раз в году, в день рождения дедушки, благодаря его трогательному ходатайству получали неограниченную свободу относительно выбора кушаний, а также количества съедаемого и, разумеется, широко пользовались этой свободой. Подобно голодным шакалам набрасывались мы на пироги и пирожные, на горы конфет и шоколада. Неудивительно, что вся детвора уже в тот же вечер начинала мучиться животами.

Как я уже говорил, дедушка был нашим приятелем. С ним совершали мы прогулки по окрестностям, во время которых он приучал нас ценить красоты природы; с ним позже, в дрезденский период нашей жизни, путешествовали мы по Саксонской Швейцарии [57].

Мы любили слушать его рассказы о своей юности, которая прошла в Митаве. Ведь эти воспоминания включали и события, связанные с Освободительной войной [58]! Одиннадцатилетним мальчишкой он стал свидетелем входа в Курляндию прусских войск, составлявших левое крыло армии Наполеона, с которой он пытался покорить Россию. Как известно, прусский контингент, к счастью, не участвовал в походе на Москву. Отношения между курляндцами и их бывшими соотечественниками сложились прекрасные. Затем, после бегства разбитой французской армии, прусаков сменило малокультурное русское воинство — казаки и вооруженные луками и стрелами калмыки. Так что наш дед еще в детстве имел возможность на собственном опыте увидеть чудовищные контрасты, которыми отличалась Российская империя.

Поведал он нам и о судьбоносном курьезе, в результате которого он стал коммерсантом. Ему тогда было четырнадцать лет. Брат его, ставший к тому времени и его опекуном, спросил однажды, не желает ли он отправиться на шесть лет в Ригу, чтобы стать учеником в «Торговом доме Бергенгрюн». А за несколько дней до этого в Митаву, в свой родной город, приехал погостить один из его кузенов, как раз проходивший обучение в упомянутом торговом доме. Юноша этот, облаченный в прекрасный зеленый фрак, рассказывал, что у Бергенгрюнов повсюду стоят мешки с изюмом и миндалем и он может есть их сколько душе угодно. И когда старший брат спросил деда, готов ли он отправиться в Ригу и посвятить себя коммерции, тот, вспомнив зеленый фрак и изюм с миндалем, не раздумывая, с радостью дал свое согласие.

Мой дорогой незабвенный дедушка умер в 1888 году в Дрездене. Когда мои родители в 1874 году переселились туда из Москвы, он, уже 75-летний старец, проживший в России, на своей второй родине, почти полвека, не выдержал и последовал за своей любимой дочерью Юлией в Германию.

Его верность была щедро вознаграждена дочерней любовью.

2. Мой отец

Мой отец Юлиус Роберт Шпис, добившийся больших успехов в коммерции, родился в Эльберфельде 2 октября 1819 года. Это был человек широкой души и благородных помыслов. Мы потеряли его 23 сентября 1897 года.

Было бы несправедливо ограничиться лишь несколькими страницами, говоря о значении этого человека, к которому я питаю огромную любовь и глубочайшее уважение и которому обязан столь многим, человека, чья необыкновенно цельная личность была свободна от внутренних противоречий и которого можно было бы назвать «королевским коммерсантом». Я хотел бы — и надеюсь, что мне когда-нибудь удастся это сделать, — отразить масштаб его личности для наших потомков в более обширном жизнеописании. Здесь же речь пойдет лишь о влиянии, которое он оказал на наше детство и на нашу юность.

В детстве моем, проведенном в Москве, влияние это было не очень заметным и проявлялось, как правило, в виде суровых актов возмездия за те или иные прегрешения.

Рано осиротевший отец мой сам в детстве и отрочестве изведал немало горечи, будучи воспитан в необычайной строгости своею суровой, черствой сердцем сводной сестрой. И хотя он сам вкусил от горьких плодов спартанского воспитания, он все же был убежден в справедливости такой педагогики. К тому же он почитал своим долгом, когда того требовала необходимость, дополнять и уравновешивать неиссякаемую доброту и мягкость нашей дорогой матушки посредством неумолимой строгости. Однако он всегда был справедлив.

И все же во время моего московского детства доверия и тем более горячей любви к отцу у меня не было. Безграничное уважение и даже восхищение им, а иногда и страх, когда мне случалось чем-нибудь прогневить его, — да, но подлинная детская любовь и сознание того, что и отец исполнен любви к нам, своим детям, постепенно пришли ко мне лишь на двенадцатом году жизни, когда мы были уже в Киссингене. Потому что в Москве у отца, почти все время поглощенного работой и возвращавшегося домой лишь к обеду (в пять часов пополудни), просто не было возможности заниматься своими маленькими разбойниками. А за обедом нам положено было помалкивать.

Мало приятного было в получении заслуженного наказания. Папа требовал от провинившегося, чтобы тот держал голову прямо и покорно принимал кару в виде увесистой оплеухи. В противном случае за каждую попытку увернуться его ждала дополнительная затрещина.

Две такие экзекуции я до сих пор не могу забыть.

Одна стала расплатой за воровство. Мне тогда было шесть или семь лет от роду. Моя сестра Генриетта [59], десятью годами старше меня, взяла меня с собой за покупками. К несчастью, одним из магазинов, которые она намеревалась посетить, была кондитерская «Эйнем» [60]. Пока она была занята покупкой, я увидел на мраморном прилавке кучку конфет и маленьких шоколадок, выпавших из хрустальных ваз. Будучи весьма прожорлив, я не смог побороть соблазн и проворно отправил часть этих сокровищ в карманы. К сожалению, на мраморном прилавке не оказалось сливочных тянучек, которые я любил больше всех остальных лакомств; они величественно возлежали в своих хрустальных вазах, соблазнительно прекрасные, белые и коричневые. Мне не оставалось ничего другого, как встать на цыпочки и запустить руку в одну из этих вожделенных ваз. Тут-то меня и застукала Генриетта.

Я пристыжено убрал руку от запретного плода, втайне радуясь, что хоть чем-то успел поживиться, и, вернувшись домой, поскорее спрятал добычу в своем шкафчике.

Ни отчаянный рев, ни слезы, ни клятвенные заверения, что это больше никогда не повторится, мне не помогли. Вечером о моем преступлении было доложено папе, и тот, велев мне снять штаны, посредством хлыста раз и навсегда научил меня честности.

Этот урок оказался очень эффективным. Я потом несколько лет мучился угрызениями совести, вспоминая свой позорный поступок, а когда друг моего старшего брата Альберта [61] (который к тому времени уже был в Германии) прошел в Москве обряд конфирмации, я с глазу на глаз спросил его, могу ли я надеяться, что мои грехи, совершенные до конфирмации, будут отпущены мне на небесах. И какова же была моя радость, когда он уверил меня, что мои надежды вполне обоснованны!

Следующим незабвенным актом отцовского правосудия я обязан был собственной глупости.

Мне тогда было лет семь или восемь. Мы с братом Альбертом учились в немецкой реформатской школе, располагавшейся во вновь отстроенной после пожара реформатской церкви [62].

Будучи глупыми мальчишками, мы считали особым шиком по дороге в школу курить сигареты. В тот роковой день, уже подходя к школе, я прикурил вторую сигарету и, не желая выбрасывать еще довольно большой окурок, чтобы докурить его после уроков, погасил его (как я полагал) в снегу и сунул в нагрудный карман своей шубы. В тот день мы сдавали устный экзамен, который начался с Закона Божия. Я как раз только что верно ответил на все вопросы, заданные мне нашим добрым старым пастором Неффом [63], и без запинки прочел Символ веры, когда директора, господина Керкофа [64], неожиданно вызвали из класса. Возвратившись, он устремил на меня суровый осуждающий взгляд. Причина его сердитости мне была совершенно непонятна. «Что ему от меня нужно? — думал я. — Ведь я успешно выдержал экзамен. С какой стати ему гневаться на меня?»

После экзамена все разъяснилось самым нежелательным для меня образом. Окурок мой не погас в снегу и прожег в шубе огромную дыру. Если бы это не было вовремя замечено, дело обернулось бы катастрофой — возможно, новым пожаром в церкви.

Разумеется, это тоже было расценено как злодейство с моей стороны. Господин Керкоф, знавший суровый нрав моего отца, предпочел не сам выступить в роли карающей десницы, а уступить эту роль моему родителю и отправил его дерзкого отпрыска домой с обгоревшей шубой и соответствующим письмом.

Как всегда в подобных случаях, я надеялся найти защиту у матушки, но той, как назло, дома не оказалось, зато папа совершенно неожиданно явился домой раньше обычного. У меня не хватило смелости вручить ему письмо. «Мама, верно, как-нибудь поможет», — подумал я. Однако, когда она вернулась и я, не без труда улучив момент, принялся в слезах умолять ее скрыть произошедшее от папы, она справедливо отказалась от соучастия в заговоре и дала делу законный ход.

Прочитав письмо Керкофа и выслушав мою исповедь, папа сказал приблизительно следующее:

— То, что ты, глупый мальчишка, посмел курить, еще полбеды; я сам грешил этим в детстве. А вот то, что у тебя не хватило смелости сразу же отдать мне письмо, заслуживает наказания… — Тут он влепил мне первую пощечину. — И откуда у тебя вообще сигареты? — продолжал он допрос.

— От Альберта, — признался я, и брат в ту же секунду получил свою порцию, хотя он и не прожигал дыру в шубе и не утаивал писем.

Эта маленькая непоследовательность отца имела для меня весьма неприятные последствия. Потому что потом, оставшись наедине с братом, я получил еще более щедрую награду за свои подвиги.

3. Моя мать

К нашей матушке мы испытывали глубокую, нежную привязанность. Она любила нас жертвенной любовью, и доброта ее была настолько велика, что у нее никогда не было врагов, а этим могут похвастать лишь очень немногие.

Когда мама родилась — 9/21 августа 1831 г. (умерла она в Дрездене 6 октября 1895 г.), — родители ее жили еще в центре Москвы, который только в течение последней трети века приобрел ярко выраженный городской характер.

Это был старинный боярский дом на Варварке, почти напротив сохранившихся палат Романовых, возникшей еще в Средневековье усадьбы, в которой когда-то жили представители последней царской династии.

Судьбе было угодно, чтобы шестьдесят лет спустя я открыл свою контору именно там, где мама впервые увидела свет Божий, — в построенном к тому времени Торговом доме Московского купеческого общества [65]. От него открывался прекрасный вид на город: справа Варварка, часть кремлевской стены со своими башнями и зубцами, а у подножья Кремля московский Трастевере [66] — расположенный по ту сторону Москвы-реки район, центр русского купечества и старообрядчества.

Позже дедушка с бабушкой переехали на Садовую, часть бульварного кольца, огибающую районы севернее Москвы-реки. Там и прошла мамина молодость.

Самое раннее ее воспоминание связано с путешествием в Карлсбад в 1834 году. Ее родители отправились туда по совету докторов, чтобы бабушка могла поправить здоровье, и взяли с собой четырехлетнюю дочь. Путешествие было долгим — только до Берлина они добирались три недели — и утомительным, поскольку ехать приходилось через литовские леса и гати.

Все остальные воспоминания маленькой Юлии об этом путешествии вытеснила радость, испытанная ею по возвращении от свидания со своей куклой. Уезжая, она уложила ее в кроватку и велела спать, пока она не вернется. Возвратившись же домой, она тотчас поспешила к своей кукле, чтобы поскорее разбудить ее. Вскоре послышался ее радостный голос, которым она сообщила маме, что кукла за время ее отсутствия родила ребеночка. Правда, через минуту выяснилось, что счастливой мамашей стала не кукла, а мышь, обосновавшаяся в ее кроватке.

Воспитание, которые получали девушки из приличных семей в 30-е и 40-е годы в России, разумеется, было домашним и с современной точки зрения не отличалось разносторонностью: много Закона Божьего, немного арифметики, немецкий, французский и русский языки, музыка, танцы и рисование. С этим скромным багажом знаний и умений девушка шестнадцати или семнадцати лет считалась готовой к замужеству. Я не знаю, в каком объеме изучали они — и изучали ли вообще — историю и географию. Во всяком случае, наша дорогая матушка располагала весьма скудными познаниями в географии, а ее осведомленность в мировой истории можно уподобить торчащей из безбрежного моря неведения скале с начертанными на ней именами римских царей. Услышав имена Ромула и Рема, наша матушка тотчас могла без запинки перечислить всех семерых римских царей. Упоминать же Нуму Помпилия или Анка Марция и тем более спрашивать ее, когда эти господа жили, было совершенно бесполезно.

В шестнадцать лет мама была обручена, в семнадцать вышла замуж [67], в восемнадцать стала матерью и затем родила еще одиннадцать детей, двое из которых рано умерли. Двенадцатый ребенок родился мертвым. Поскольку мама к моменту обручения еще не прошла конфирмацию, ей, чтобы выйти замуж, пришлось подвергнуться этой процедуре в экстренном порядке, под видом «неизлечимо больной и обреченной на смерть». До первых родов матушка тайком играла в куклы.

Письмо, которое написал ей папа по случаю помолвки, у меня, к сожалению, не сохранилось: его вместе с другими документами из нашего семейного архива забрали в Петербурге большевики. Оно дышит безграничной нежностью и благоговением к избраннице сердца и проникнуто духом романтизма, не имеющего ничего общего с сегодняшними представлениями о любви.

Впрочем, моему отцу даже в качестве жениха не чужд был определенный практицизм. Так, он потребовал, к изумлению и огорчению своей будущей тещи, чтобы невеста проявила способности к рукоделию и своими руками сшила себе свадебное платье. Ситуация была не из приятных, так как воспитательная программа юных барышень не включала развитие подобных навыков. Фройляйн Юлия вышла из положения, распоров свое старое платье и изготовив по нему выкройку нового, которое и сшила из нового материала. А заодно освоила начальные навыки швейного мастерства.

Мама была среднего роста, имела темные волосы, удивительный цвет кожи и очень тонкие черты лица. Однако ее душевные качества превосходили ее внешние достоинства и необыкновенное обаяние. Есть люди, благопристойное и безупречное поведение которых является следствием хорошего воспитания или — что еще ценнее — самовоспитания, потому что в последнем случае они повинуются собственной воле. Мама же была по натуре своей добра и справедлива и действовала, подчиняясь собственной натуре; она вообще не могла вести себя иначе, подобно тому, как, скажем, фиалка не может перестать быть синей.

Мама была глубоко религиозна. Ее естественной, по-детски наивной религиозности был совершенно чужд фанатизм. Насколько некритичным было ее отношение к Богу, я узнал, когда готовился к конфирмации, то есть когда ей уже исполнилось сорок пять лет. Она спросила меня, существует ли на самом деле дьявол, и с явным облегчением приняла мой отрицательный ответ, обоснованный замечанием, что всемогущество Бога исключает существование дьявола.

Мама обладала простым природным умом, который, однако, не получил должного развития, да и вряд ли мог бы получить его в силу ее некритичного восприятия мира. Ей претило все сложное, проблематичное. Поэтому всеми полученными нами духовными импульсами мы обязаны не ей, а исключительно отцу, а младшие из нас еще и моей дорогой и незабвенной сестре Юлии [68].

Зато мамино влияние на нашу душевную жизнь оказалось очень глубоким и необыкновенно благотворным. Она сделала из нас порядочных людей своим личным примером, своей добротой, мягкостью и любовью. Не думаю, чтобы все дети в нашей семье были порядочными от природы; во всяком случае, о себе я этого сказать никак не могу. Правда, я с самого начала был очень чувствительным и впечатлительным ребенком, что не мешало мне быть проказником, ловким и изворотливым малым и к тому же мастером притворства.

Посредством этих предосудительных качеств я, еще будучи малышом, постыднейшим образом злоупотреблял добротой матушки.

Так, например, я лежал однажды в кровати, после того как матушка «приняла» мою вечернюю молитву, и даже не думал засыпать, когда она вдруг еще раз заглянула вместе с Генриеттой в детскую, чтобы удостовериться, что все малыши уснули. Я мгновенно закрыл глаза, сложил руки на груди поверх одеяла и сделал смиренно-невинную мину. Матушка умиленно прошептала Генриетте: «Ты только посмотри — какой славный мальчик!»

В другой раз я прибегнул к еще более гнусному обману, оригинальности которого, впрочем, не могу не отдать должное и сегодня. Я не выучил уроки и, чтобы не идти в школу, притворился больным. Тем более что это было так заманчиво — немного «поболеть» дома. Во-первых, больному полагалось особое питание, например вкусный куриный бульон, курочка с рисом. Во-вторых, — и это главное — кровать больного перемещали в мамину спальню, так что можно было полдня болтать с дорогой мамочкой и слушать сказки и истории, например «Мальхен и вязальная спица» [69].

Итак, притворившись больным, я успешно изобразил ужасные боли в животе. Мне удалось внушить матушке чувство глубокой жалости, и, чтобы избавить меня от страданий, она решила прибегнуть к касторке, которую я, мягко выражаясь, не жаловал. Это решение противоречило моим планам. Но, как говорится, голь на выдумки хитра. Как только матушка отлучилась из комнаты, я, недолго думая, вылил касторку в свой ночной горшок, присовокупил к содержимому свой совершенно нормальный стул, и мама, вернувшись, с удовлетворением констатировала положительный результат лечения.

4. Братья и сестры

Потребовалось бы много места, чтобы подробно рассказать обо всех моих десяти братьях и сестрах. Между нами сложились прекрасные отношения, и узы братской любви, связывавшие нас, успешно выдержали все жизненные испытания.

Правда, в детстве братская любовь не всегда способна была преодолеть наш эгоизм. Особенно ярко это проявилось, когда Адель слегла с «нервной горячкой», как тогда называли тиф [70]. Мы, трое ее братьев, не придумали ничего лучше, как прилипнуть к стеклянному шкафчику с разными безделушками и затеять дискуссию, кому что достанется из «наследства» сестры в случае ее смерти.

И когда смерть и в самом деле вырвала из наших рядов с детства страдавшего болезнью сердца Роберта [71] на двадцать четвертом году его жизни, я, несмотря на свои двенадцать лет, странным образом недолго предавался скорби о нем. По-видимому, душа ребенка все же просыпается гораздо позже, чем предполагают взрослые.