Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

«О БЫЛЫХ КАМНЯХ И ЖИВЫХ СЕРДЦАХ»

Дорогой читатель,

Когда мы слышим слова «монастырь», «схима», «послушание» — воображение рисует нам неприступные стены, за которыми течет жизнь, полная непостижимого мистицизма. Кажется, что там, за вратами, время застыло в вечном «ныне и присно», а люди — лишь тени, движимые одной лишь молитвой. Мы видим величественные иконы, строгие лики фресок, слышим перезвон колоколов, доносящийся как эхо из глубины веков. И думаем: «Вот он — остров святости, отгороженный от суеты мира сего».

Но позвольте приоткрыть вам маленькую тайну, выстраданную личным опытом. Я, как и многие из вас, знал одесских семинаристов. Видел, как они, сбив клобук набекрень, с азартом гоняли мяч во дворе после лекций. Слышал их споры у кипящего самовара — не о тонкостях исихазма, а о том, чья очередь мыть котлы в трапезной или как починить протекающую крышу над кельей. Помню, как один юноша, весь в чернильных пятнах, отчаянно зубрил греческий перед экзаменом, шепча: «Господи, помоги, ибо филология — крест мой тяжкий!».

Именно тогда я понял: монастырская жизнь — не фреска. Она — живая акварель, где священное неотделимо от простого: — Ладан смешивается с запахом свежеиспеченного хлеба из пекарни. — Звон колокола будит не только к заутрене, но и к тому, что коровам в хлеву пора менять подстилку. — Молитвенное правило прерывается стуком топора: надо колоть дрова, ибо зима не спросит, закончил ли ты «Отче наш».

В этих рассказах вы не найдете пафосного отрешения от мира. Здесь — люди. — Будильник, чей дубовый молоток стучит не только в двери келий, но и по его собственной усталости. — Иконописец, терзающийся не искушениями дьявола, а тем, что синяя лазурь на палитре внезапно закончилась. — Пчельник, для которого жужжание пчел — не метафора молитвы, а насущная забота: улей может простудиться от северного ветра.

Да, их день расписан молитвами. Но он же расписан: — Ведрами воды из колодца, — Счетами за сено, — Поиском пропавшей коровы в лесной чаще, — И даже тихим смехом в трапезной, когда келарь нечаянно пересолил щи.

Семинария в Одессе научила меня главному: святость — не в избегании быта. Она — в умении освятить быт. В том, чтобы видеть Божий промысел не только в сиянии куполов, но и в тепле печки, натопленной своими руками. В том, чтобы кусок черного хлеба с солью на трапезе стал таким же таинством, как Чаша с вином.

Поэтому читайте эти истории не как жития святых, а как летопись живых. Где монах может споткнуться на ступенях храма, а игумен — переживать, хватит ли зерна до весны. Где за каждой «должностью» из устава — стоит человек с его немощами, юмором, страхами и надеждой.

Потому что монастырь — это не стены. Это — дыхание тех, кто внутри. Их пот, их молитвы, их грубые руки, их тихие сомнения… и их несокрушимая вера в то, что даже в самом малом послушании — уже путь к Небу.

С уважением и памятью об одесском самоваре, Автор.

Навести родимый край

[Verse 2]

Видишь черное ползёт

Сквозь озоновые дыры

На границах ноосферы

Не видать уж нам победы

[Chorus]

Дай хоть раз глоток свободы

Среди звезд и меж планет

Ты принес бы нам надежду

Отыщи наш верный след

[Verse 3]

В бесконечных небесах

Ты как светлый лучик счастья

Поведи нас за собой

Ты спаситель ангел мой

[Bridge]

В чистоту твоих крылов

Верим  без обиняков

Освободи нас от оков

Раскрой двери всех миров

[Chorus]

Камень, Пёрышко и Незапертые Врата

Часть первая: Камень (Киево-Печерская лавра, XI век)
Влажный туман лип к Днепру, как монашеская ряса к мокрому телу. Юный Давид, сын боярский, стоял у врат обители, сжимая в руке камень — символ отречения от мира. Ему шестнадцать. Вчера он гонял коней по полю, сегодня принёс в дар монастырю мешок пшена и серебряный крест.

Старец Никодим (разглядывая камень): — Опять камешек? Третий за неделю. Давид, чадо, не в камне сила. Сила — в воле. Ты жениться собирался, слыхал я…

Давид (краснея): — Анна… дочь сотника. Но вчера сокол мой, Белогрудый, улетел в лес. Я понял: это знак. Мир — как сокол: красив, да не вернётся.

Никодим (вздыхая): — Постричься — не от горя убежать. Вот, гляди…

Он повёл Давида в трапезную. Дымящиеся щи с снетками, ржаной хлеб, клюквенный взвар. У печи «будильник» — монах-часобойник — бил в колотушку: — Бдит-бдит! К молитве, братия!

— «Будильник», — пояснил Никодим, — не даёт душе проспать Вечность. А в келье? Ни иконок лишних, ни ковриков. Разве что пучок сухого зверобоя — от скорбей земных.

Часть вторая: Пёрышко (Новгород, XV век)
В Георгиевском монастыре всё звенело от мороза. Марфа-посадница, заточённая сюда Иваном III, писала пером на бересте: «Князю Михаилу…» Бумагу отобрали — бересту дозволяли.

Инок Серапион (подавая миску с тёплым толокном): — Опять письма, госпожа? Бесполезно. Здесь стены — не градские. Насильный постриг — крест без распятия.

Марфа (остро отточенным пером чертя узоры на лавке): — Знаешь, Серапион, почему в келье икона без оклада? Чтобы золото не застило лик. Я теперь — как та икона. Без оклада. Без Новгорода…

Вдруг ворвался послушник Гавриил с радостной вестью: — Брат игумен разрешил! На Рождество подали икру белужью и вино португальское! В честь митрополита!

Марфа (горько): — Икра? В моём Новгороде её бочками ели. А вино… Помнишь, как купцы говорили: «Португальское — для веселья, монастырский мёд — для души»?

Серапион (тихо): — Радость — тоже подвиг, госпожа. Особенно здесь.

Часть третья: Незапертые Врата (Москва, XVIII век)
Новодевичий монастырь. После петровских указов обитель опустела. Бобылка Фекла, 52 года, стучала в ворота: — Постригите! Муж помер, дети вышли. Хочу молиться!

Игуменья Серафима (сверяясь с «Указом о монашестве» Петра I): — Возраст подошёл… Но где увольнительная от помещика?

Фекла (доставая из узелка восковую свечу и гребень): — Я — вольная! Свечу — в дар Богородице. Гребень… (смущённо) — для сестёр. У вас ведь «в свободное время» — только молитва да плетение поясов?

Игуменья смягчилась. В тот же вечер в трапезной, среди постных грибов с луком, Фекла спросила: — А правда, батюшка Пётр Алексеевич запрещал молодым постриг?

Старица Евпраксия (смеясь): — Он думал: бегут от податей! А кто бежит — так тому и 30 лет мало. Вот брат Елисей… В 25 лет пришёл — семинарию кончил. Теперь фрески пишет в Успенском соборе. Это ли не подвиг?

Эпилог: Камень и Пёрышко
Новодевичий монастырь. Два старика у пруда. Давид (теперь — отец Досифей) перебирает чётки. Рядом — Фекла (мать Феодора).

Давид: — Помнишь, Феклуша, будильника нашего в Киеве? Как он сердился, если щи пересолишь! Говорил: «Соль — символ мудрости, а не гортани жжения!»

Фекла (доставая берестяную грамоту): — А это… от Марфы-посадницы. Нашла в архиве. Пишет: «Перо выронила — его монах поднял. Пусть хранит того, кто волен даже в неволе».

Она кладёт перо на камень у воды. Закат красит купола в цвет португальского вина.

«Монастырь — не стены. Это — камень отчаяния, ставший фундаментом веры. Перо скорби, пишущее летопись надежды. И врата, что заперты лишь для тех, кто сам потерял ключ».

Антоний

Семя, Упавшее в Тьму (ок. 1051 г.)

Пещера. Сырость. Мрак, едва разгоняемый светильником. Антоний (в миру — Антипа из Любеча), муж сурового лика, с руками,