СПЕЦБЛОКАДА
— Дай ещё папиросу! — попросил Ростислав. И закурил нервно. — Сколько на земле культур!
языков! стран! и в каждой стране столько
умных людей и ещё больше умных книжек —
какой дурак всё это будет читать?!
(А. Солженицын, «В круге первом»)
В далёком 1939 году в пригороде Парижа, жестоко страдая, умирал поэт Владислав Ходасевич…
О нём говорили: гордость русской поэзии, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, наследник русского символизма, одиннадцатый из десяти великих русских поэтов… Однако, в клинике, незадолго до смерти, Владислав Фелицианович желчно высказался: «Только тот мне брат, только того могу я признать человеком, кто, как я, мучился на этой койке».
Пергаментная маска высокомерного и язвительного мизантропа скрывала простую человеческую горечь — поэт умирал в одиночестве и отчуждении. Лишь редкие, едва не случайные посетители, жена Ольга да бывшая жена Нина были свидетелями последних дней одной из самых ярких звёзд поэзии Серебряного века…
Ходасевичу было тогда 53 года. Это ровно столько, сколько в данный момент мне. Но я не болен, не умираю и в ближайшие тридцать лет не собираюсь ни болеть, ни умирать. Отчего же мне так близка и понятна его душевная боль? Неужто столь невелика разница между больничной койкой и тюремной шконкой? Между лагерным бараком и палатой госпиталя для неизлечимо больных?
Выходит, что невелика…
~1~
Если хорошенько поразмыслить, то между тюрьмой и клиникой-хосписом действительно есть принципиальное сходство: в обоих случаях человек теряет право на самостоятельное принятие решений, свободу и, в конечном счёте — на жизнь. А ещё, как это водится, теряет друзей, и осознание этой жестокой правды сопровождается особенной скорбью и душевными муками…
Полагаю, найдётся немало охотников с этим поспорить, и они возразят, что, мол, с того света, ещё никто не возвращался, а из тюрем и лагерей — нате, пожалуйста, благополучно выходят!
Так, да не совсем так. Благополучное возвращение на свободу — это всего лишь видимость. На самом деле шансов вернуться из тюрьмы у человека очень и очень мало… В лучшем случае на свободу выйдет только его в меру потрёпанное, но живое тело. Что же касается другой составляющей человека, то есть его внутренней сущности — она, постепенно утрачивая свои первоначальные позиции, со временем, проведённым в неволе, вовсе испарится, а образовавшуюся пустоту заполнит уже совсем иная сущность. Словом, сохранится только форма, а вот содержание, увы, существенно поменяется. Стало быть, и человек будет уже не тот, каким был до тюрьмы — он станет совсем-совсем другим.
Этому поспособствует также множество сопутствующих факторов. В конце концов, не зря же пенитенциарная система со своим богатым, многовековым опытом помимо карательной несёт ещё и исправительную функцию. Уж она-то даром свой хлеб не ест — «исправит», можно не сомневаться.
Таким образом, вернувшийся из тюрьмы человек лишь внешне будет очень похож на прежнего, когда-то в неё угодившего. С той же фамилией, с тем же именем и паспортными данными этот другой человек и будет жить дальше, а того, прежнего, лучше сразу постараться забыть, как бы мысленно похоронив с почестями или без, и смириться с его утратой — идеальный был бы вариант…
Подавляющее большинство людей именно так и поступает: заживо хоронят в своей памяти и неизлечимо больных, и севших, а виновно или безвинно — не имеет значения. Как говорится, нет человека — нет проблем, с глаз долой — из сердца вон…
А те, кто в меньшинстве? Их остаются считанные единицы, но они упорно продолжают помнить и оплакивать тебя. Они сознательно готовы принять тебя каким угодно — прежним ли, в новой ли, заведомо не лучшей ипостаси. С ними-то как быть?
А так. Очень просто — утратив сомнения, беречь, как Божий дар. Дружба, равно как и любовь — высокое и святое чувство! А значит, эти люди, даровавшие своё участие и добровольно разделившие твои страдания, для тебя должны быть святы. Будь это друзья в
