Оглавление

Рассказы, вошедшие в сборник «Спецблокада (тюремные и лагерные истории)» являются художественными произведениями.

Рассказы содержат специфическую жаргонную и ненормативную лексику, сцены курения табака и употребления алкоголя, однако при этом не пропагандируют и не призывают к употреблению алкоголя, табака и наркотиков.

В произведениях встречаются также изобразительные упоминания о противоправных действиях, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.

Автор осуждает противоправные действия, употребление наркотиков, алкоголя и табака. При возникновении зависимости обратитесь к врачу.

Категория 18+ — только для взрослых!

Предисловие автора

Книга посвящается светлой памяти

профессора Сергея Александровича Степанова —

незабвенного наставника и настоящего товарища

~СЛОВО О НЕВОЛЬНОЙ ПРОЗЕ~

В одном из интернет-каналов однажды мне встретилась фраза: «Заключённые пишут историю России». Фраза эта запомнилась и навела на некоторые размышления. Не чересчур ли смело и громко заявлено?

Относиться к этому можно по разному, и, безусловно, найдётся немало скептиков, кто станет возражать. Найдутся и те, кто даже будет возмущаться, а кто и просто презрительно усмехнётся…

Действительно, из окон верхних этажей обзор и шире, и, вообще — помасштабнее. Однако при этом нельзя увидеть того, что творится под спудом. А из подземелья, наоборот, мало, что видно из явного, зато можно разглядеть много тайного…

Представим себе, что осталось бы от истории сахалинской каторги, если бы Чехов и Дорошевич в своё время проигнорировали свидетельства каторжан и поселенцев?

А что осталось бы от истории ГУЛАГа и вообще сталинского периода, если б А. Солженицын, В. Шаламов, В. Фрид с Ю. Дунским, Т. Петкевич и многие другие бывшие узники не оставили нам своего литературного наследия?

Честные и объективные ответы на эти вопросы при всех оговорках и допусках будут явно не в пользу оппонентов, настроенных недоверчиво или скептически.

Итак, заключённые пишут историю России…

На самом деле, говоря о тюремной и лагерной прозе, надо понимать, что это не жанр в прямом смысле слова. Точнее, употребляя слово «жанр», в данном случае нужно сознавать его условность. Ведь книги, написанные заключёнными или бывшими заключёнными, вовсе не обязательно должны содержать арестантскую тематику или иметь какое-то субкультурно-шансонное звучание. И, напротив, профанации в виде околокриминального чтива с налётом блатной романтики и надуманными эпизодами из «тюремной» жизни, авторов которых сия горькая чаша никаким боком не задела, вряд ли стоит причислять к невольной прозе.

Говоря о тюремной литературе, надо также иметь в виду, что её авторами могут быть не только заключённые. Среди писателей, работавших по такой специфической теме, были и бывшие охранники (достаточно вспомнить хотя бы С. Довлатова), журналисты, врачи, психологи, правозащитники. Да и просто те, кто смог досконально вникнуть в суть вопроса.

В этой связи вспоминается «Зелёная миля» Ст. Кинга. Эта замечательная книга настолько безупречно написана, будто её текст продиктован лично главным героем по горячим следам с места событий. При этом, насколько помнится, знаменитый автор этой книги не был ни заключённым, ни служащим тюрьмы.

Или, например, А. П. Чехов. Он тоже в тюрьме не сидел, как и журналист В. М. Дорошевич. Однако их знаменитые произведения о сахалинской каторге — не что иное, как бесценные документальные свидетельства, поскольку они были созданы на основе личных впечатлений от того, что писатели увидели своими собственными глазами при посещении Сахалина и что услышали непосредственно от каторжан.

Впрочем, не будем теоретизировать на этот счёт. Это хлеб специалистов: литературоведов, книжных обозревателей и критиков. У нас иные задачи.

Как известно, отцом-основателем жанра тюремной прозы в России считают Ф. М. Достоевского с повестью «Записки из мёртвого дома». Также иногда в качестве предтечи упоминают «Былое и думы» А. Герцена, который также подвергся уголовному преследованию, но, в отличие от Фёдора Михайловича, кандалов не носил и вкуса тюремной баланды не познал.

Кстати, об истории. Во времена Герцена до арестантов в плане пропитания государственные заботы не доходили. Было принято кормить заключённых, в-основном, за счёт милостыни. Либо, как говорится, за свой счёт. Так что Герцену по сравнению с Достоевским крупно повезло. В период ареста последнего государственное содержание было мизерным, а милостыней пробавлять арестантов уже стали стесняться — всё-таки великая империя, как никак. Так что стимул для творчества русский классик мировой литературы получил, скажем прямо — нешуточный…

Говоря о тюремной литературе вообще, в первую очередь следует вспомнить те книги — памятники общемирового значения, которые были написаны ещё в средневековых тюремных застенках. Это «Книга чудес света» или «Книга Марко Поло» Рустикелло, «Смерть Артура» Томаса Мэлори, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» Мигеля де Сервантеса, «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы.

Среди самых значительных произведений мирового литературного наследия — также книги О. Генри, О. Уайльда, Ж. Жене.

Отечественная тюремная проза не менее значительна, а её история не менее трагична.

Как уже отмечено выше, историю жанра в России принято исчислять с выхода в свет повести Ф. М. Достоевского «Записки из мёртвого дома», которая носит документальный характер и знакомит читателя с бытом заключённых преступников в Сибири второй половины XIX века. Писатель художественно осмыслил всё увиденное и пережитое за четыре года каторги в Омске, будучи сосланным туда по делу петрашевцев. Произведение создавалось в 1860—1862 гг. Первые его главы были опубликованы в журнале «Время». Повесть не имеет целостного сюжета и предстаёт перед читателями в виде небольших зарисовок, личных впечатлений автора, историй из жизни других каторжан и глубоких философских размышлений. Подробно описываются нравы каторжан, их отношение друг к другу, вере и преступлениям.

Надо добавить, что в последующих произведениях, принёсших Фёдору Михайловичу мировую известность, он часто обращается к теме тюрьмы, а кроме того, прототипами ряда персонажей явились люди, с которыми Достоевский встретился в период пребывания в каторжном остроге.

Ещё одно некогда очень известное произведение русской литературы XIX-го века родилось в тюремных стенах. Это настольная книга русских революционеров и интеллигентов «Что делать?». Она была написана Н. Г. Чернышевским в одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости в 1862—1863 гг. Удивительно, что роман пропустила цензура: «Что делать?» был напечатан в журнале «Современник». Однако царская охранка быстро осознала свою ошибку: цензора уволили, а книгу запретили. В СССР роман вошел в обязательную школьную программу, а Чернышевский был включен в пантеон пламенных борцов с ненавистным царским режимом (который, прошу заметить, все-таки позволил Николаю Гавриловичу работать в заключении).

В связи с этим нам представляется очень непростой задачей писать о вещах и явлениях, которые общеизвестны, и о которых было много написано и сказано. Но, с другой стороны, нельзя не вспомнить и не сказать, например, о печально известных событиях советского периода — репрессиях в отношении деятелей культуры, творческой элиты страны в частности, и всего народа в целом. Это не могло не получить отражения в литературе. Гулаговская тематика, лагерная проза и поэзия стали неотъемлемой частью литературного наследия второй половины двадцатого века.

В качестве яркого примера нелишне вспомнить историю создания писателем Леонидом Соловьёвым второй части знаменитой дилогии «Повесть о Ходже Насреддине». Эту книгу Соловьев написал в мордовском Дубравлаге. В 1946 году автора любимой миллионами советских читателей книги «Возмутитель спокойствия» арестовали по сфабрикованному обвинению в «подготовке террористического акта», объявили врагом народа и осудили на десять лет исправительно-трудовых лагерей. По протекции начальника лагеря, который оказался поклонником творчества писателя, Соловьеву разрешили в свободное время работать над второй частью «Повести…». «Очарованный принц» был закончен к концу 1950 года. Но жизнь в неволе наложила характерный отпечаток на эту книгу. Вторая часть похождений Ходжи Насреддина сильно отличается от первой — она проникнута глубокой печалью, в ней много философских рассуждений. По свидетельству современников начальник Дубравлага разрешил Соловьёву работать над книгой при условии, что тот примет его в соавторы. И не просто разрешил, а «организовал» творческий процесс в добровольно-принудительном порядке… То есть по принципу:

Поймали птичку голосисту

И ну сжимать её рукой.

Пищит бедняжка вместо свисту,

А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»

(Гавриил Державин)

Фантазиям начальника не суждено было сбыться — соавтором Соловьёва он не стал, и мало того, говорят, якобы сам следом угодил в лагерь. А жаль — был бы ещё один красноречивый и многозначительный памятник подлости целой исторической эпохи!

Однако, время на месте не стоит. Уроки истории, к сожалению, быстро забываются. Кто теперь из писателей, переживших сталинские лагеря, широко известен читающей публике? Александр Солженицын, Варлам Шаламов. Да, пожалуй, и всё… Благо, их произведения входят в школьную программу. Хорошо, если кто-то теперь может припомнить имена Соловьёва, Домбровского, Тамары Петкевич, сценаристов Дунского и Фрида. Горький упрёк, конечно. Но уж, как оно есть…

В связи с этим будут уместны следующие цитаты:

«Кинофильм „Один день Ивана Денисовича“ — это же смертная скука для нынешнего зрителя! Безусловно, в наше время это интересно далеко не всем. А после первого просмотра — уже почти никому. Единицам. Тем, кого это коснулось лично…[1]».

«Существует немало примеров того, как актуальные в свое время романы сейчас просто, что называется, выдохлись. На роман Рыбакова „Дети Арбата“ записывались на два месяца вперед в библиотеках. На „Новый мир“ подписка была ограничена. Прошло не так много времени, кто сегодня читает „Детей Арбата“ или „Белые одежды“?[2]».

Однако, надо признать, что это общая тенденция, касающаяся литературы в целом.

Ещё цитата:

«… Кто читает цикл романов «Бешеный» Виктора Доценко? Или прозаика Денежкину?

А многие ли помнят первого лауреата модной некогда премии «Букер»?

Во времена Пушкина одним из самых популярных романов был роман Фадея Булгарина «Иван Выжигин». Фадей — не из бедных писателей, и Пушкин отчасти завидовал его литературному успеху. Но кто его, этот роман, нынче знает?[3]».

Что касается постгулаговских времён, имея в виду именно отечественную прозу, уже неплохо, если кто-то из современных читателей вспомнит некогда очень известных авторов, таких, как Синявский (Абрам Терц) или Буковский.

А ведь некоторые прозаические произведения данной тематики в советское время даже издавались! И были когда-то очень известны. А сколько было опубликовано за рубежом, да потом и в перестроечной России, не говоря о девяностых! Это книги Л. Леонова, В. Туманова, В. Майера, М. Дёмина, Л. Шейнина, Ю. Ветохина, Е. Карасёва, Л. Габышева и многих других авторов.

Сетевая цитата:

«Принято считать, что корпус «лагерной» литературы советской эпохи в первую очередь составляет мемуаристика политзаключенных (распространявшаяся в околодиссидентских кругах), и за литературное отображение ужасов тюрем, пересылок и колымского ада символически отвечают именно те, кто был осужден по многочисленным пунктам печально знаменитой 58-й статьи. С этой точки зрения может показаться, что для писателя пребывание за решёткой — драма всегда нравственная, а ключевой вопрос для героя (и автора) — какова степень падения человека и какими из своих ценностей можно жертвовать, дабы его избежать.

Крайняя точка этого спора — бескомпромиссная позиция Варлама Шаламова: тюрьма есть абсолютное зло. «Автор считает лагерь отрицательным опытом для человека — с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Лагерь — отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех — для начальников и заключённых, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики» («О прозе»). В кухонных спорах 70-х было принято противопоставлять этому точку зрения другого титана, Александра Солженицына, который искал и находил что-то человеческое в нечеловеческих условиях лагерной жизни, от маленьких радостей до дружбы на долгие годы, и вспоминать Ивана Денисовича, остро ощущавшего удачу каждого прожитого дня.

Однако современному читателю значительно менее известны книги авторов, строивших на тюремном материале произведения не философские, а жанровые, — хроникеров и бытописателей этого странного и страшного подземного мира, отделённого от обычного столь тонкой гранью закона, что они то и дело перетекают один в другой, взаимно разрушая (или обогащая) друг друга. Уголовный мир тут часть обыденной повседневности, так что соскальзывают в него подчас с шажка мелкого почти до неразличимости. Часть этих книг читает мораль, другие бунтуют против самого понятия морали; часть эксплуатирует лагерный опыт, иные скорбят о нем, — но можно ручаться, что о самой возможности существования многих из них вы даже не подозревали[4]».

Ещё цитата из сети:

«После оттепельных публикаций текстов о сталинских репрессиях наступают новые заморозки — тюрьма и лагерь остаются реальной перспективой для любого инакомыслящего, начиная с процесса Синявского и Даниэля диссиденты оказываются на скамье подсудимых один за другим. Тюрьма воспринимается уже не как смертный опыт, о котором могут поведать редкие возвращенцы с того света, а как метафора русской жизни в целом, modus vivendi советского человека. Довлатов впервые пишет о лагере с точки зрения надзирателя, а не заключённого, показывая, что разница между двумя этими состояниями вполне условна; Буковский и другие диссиденты-сидельцы описывают свой опыт почти как робинзонаду, создают инструкции по психическому и физическому выживанию; Габышев рассказывает о детской исправительной колонии, где насаждается кодекс звериной жестокости[5]».

И ещё одна цитата из предыдущего источника:

«В постсоветское время, у Лимонова и Рубанова, тюрьма окончательно приобретает метафизическое измерение, парадоксальные свойства пространства внутренней свободы в несвободном государстве».

Среди массы постсоветской и современной литературы, касающейся данной темы, серьёзной прозы, если разобраться, не так уж много. Большей частью это была дань своеобразной моде на субкультурные «ценности» да околокриминальные и маргинальные поветрия. Однако они даже отдалённо не напоминают художественные исследования. Большинство авторов явно знакомы с этим вопросом поверхностно, понаслышке, а их книги — сплошная профанада, связанная с банальным незнанием вопроса. Крупных, запоминающихся, наполненных серьёзным содержанием — единицы… Взять последние два десятка лет — кого знает читатель? Лимонова. Может быть, Рубанова, Земцова. Ну и кое-какие мемуары известных людей, угодивших за решётку…

Сказанное выше отнюдь не означает, что следует целенаправленно эпатировать читателя, спекулируя на негативных проявлениях действительности, или ратовать за популяризацию тюремно-лагерной литературы. Вовсе нет. Каждый сегмент должен занимать своё место и в культуре, и в искусстве, и в литературе, но…

Хотелось бы напомнить то, с чего начиналось данное предисловие: как ни поверни — а это всё-таки пусть малая, но часть истории нашей страны. Ведь сама-то тема никуда не делась, как и острота связанных с ней общественных проблем. Они не ушли в прошлое и не стали менее актуальными, как бы ни старалось общество от них увильнуть, отвернувшись и закрыв глаза. Вот тут-то, безусловно, требуется объективный взгляд на тайные аспекты современной жизни, но не через витражные стёкла пентхаузов, а непосредственно из подземелья. Это, по большому счёту, и послужило основным мотивом для создания данного сборника — цикла короткой прозы «Спецблокада (тюремные и лагерные истории)».

Все представленные в сборнике произведения описывают реальные события либо созданы на их основе. Читатель вправе (и должен!) знать, что творится рядом с ним — в реальном мире и сокрытых в нём субмирах и субмирках!

С уважением, А. Игоревич

август 2025 г.

^{Адреса для обратной связи с читателями:}

^{https://t.me/nevolnaya_proza}

^{https://dzen.ru/subcivilization}

 Игоревич А. «Субцивилизация» (записки лагерного садовника). — ООО «Издательские решения», 2025 г.;

 из письма прозаика, литературного критика, главного редактора сетевого литературного журнала «Вторник» Игоря Михайлова к автору;

 из того же письма Игоря Михайлова;

 из материалов на сайте gorky.media;

 из материалов на сайте polka.academy;

ТЮРЕМНЫЙ ЛИКЁР

Рассказ-быль

«Вечерок в радость, чифирок в сладость!» — эта незамысловатая, но душевная прибаутка нередко слышна в местах, не столь отдалённых: тюрьмах и исправительных лагерях.

Вы, несомненно, догадались, что она играет там роль приветствия вместо всем известного: «Добрый вечер!». И именно там испокон веку прижился обычай пить крепко заваренный чай, который носит название «чифир». Правда, мне за годы скитаний попадались и другие, созвучные ему названия: «чАфир», «чифИрь», и совсем не похожее: «шара».

Ещё в детстве, от приятеля — сына военного офицера, служившего в Монголии, я узнал, что монголы-кочевники готовят на основе чая питьё, от которого они, с его слов, балдеют, как от водки.

По всей видимости, это было преувеличение. Мне, помнится, стало интересно, и я выспросил у него все подробности. Монголы приготавливали его так: в котелок, кипящий на костре, забрасывали чай (тот самый «индийский со слонами», эсэсэровский) из расчёта пачка в двести грамм на литр кипятка, проваривали две-три минуты, снимали с костра и заправляли бараньим жиром, а если была возможность, то банкой сгущёнки.

Время было советское, «дефицитное». Но в военном гарнизоне, тем более в дружественной народной республике сгущённое молоко (натуральное, по ГОСТу) и этот знаменитый чай были в открытой продаже и пользовались большим спросом у туземцев, которым в определённые дни позволяли отовариваться в магазине «Военторг».

А в иное время, когда монголов не пускали в военный городок, они выменивали чай у пацанов, и у моего приятеля в том же числе, на разные безделушки или покупали за тугрики и мунгу. Та ещё валюта — типа современного рубля. А добыв чай, тут же возле городка, принимались варить свой чафир. Приготовив, садились в кружок, по очереди отхлёбывали его и млели от наслаждения.

В те же годы я ещё кое-что узнал об этом загадочном напитке от тёти Маруси — сестры моей бабушки. Она ездила на свидание в какую-то колонию навестить своего племянника — и моего, соответственно, дальнего родственника — отбывавшего там наказание. Потом рассказывала, конечно, не мне, а взрослым, что первым делом этот племянник, даже не поев, кидался заваривать чай. С её слов, пил «гольную заварку».

Услышал я это случайно и не придал тогда никакого значения, но в память, тем не менее, почему-то запало.

Лет, эдак, в пятнадцать, я попробовал приготовить и употребить этот чудо-напиток на основе знаний, о которых поведал выше. Вроде бы всё сделал верно, но эффекта никакого не получил. Попытка увеличить дозу вызвала только тошноту.

Вообще, тошнота при употреблении чифира — это нормальное сопутствующее явление. Избавиться от неё можно, бросив в рот маленькую щепотку соли.

Кто-то из друзей пытался объяснить мне, какой эффект производит чифир, так сказать, с физиологической стороны. Он якобы повышает давление за счёт высокой концентрации кофеина, учащает сердцебиение, в итоге «кровь приливает к голове и человек кайфует».

Не исключено, что ранние гипертоники в самом деле испытывают от этого головокружение, ощущение, что теряют ориентацию в пространстве и прочее. Но лично я никогда, ни на воле, ни в тюрьме никакого кайфа от этого дела не почувствовал. И более, чем уверен, что подавляющая масса зэков, регулярно «чифирящих», тоже…

Однако, обо всём по порядку.

В зрелые годы я вновь столкнулся, скажем так, с культурой употребления данного напитка в произведении А. Солженицина «Архипелаг Гулаг». Цитирую по памяти пояснение автора: «„Чифирь“ [именно так] — это вид наркотика, приготовленного из чая».

Как показали мои дальнейшие наблюдения, естественно, уже после того, как попал я в эту юдоль, так оно и есть. Если выразиться коротко, то приём чифира никакого эффекта эйфории обычному человеку с нормальным физическим здоровьем не даёт. Чтобы получить от него некое подобие удовольствия, надо сначала на него «подсесть», то есть выработать у организма что-то вроде наркотической зависимости.

Затея эта очень опасна. Опьянения или одурманивания в прямом понимании чифир не вызывает. Но тому, кто на него «сел», без него плохо, порой мучительно, а с ним — либо терпимо, либо нормально, либо более-менее хорошо. Получается, сам себе, по глупости, в погоне за сомнительной романтикой нажил «геморрой» в виде постоянного добывания чая, без которого жизнь не в жизнь, а толку, в общем-то и нет.

У «чифирных», когда заканчивается чай, начинается паника, их изнуряют головные боли, появляется тремор пальцев рук, вялость и упадок сил сменяются раздражённостью вплоть до агрессии. В общем, почти как у типичных наркоманов. Выпив, наконец «чая», как иногда запросто называют чифир его любители, они возвращаются в нормальное состояние: настроение повышается, появляется интерес к жизни и чувство довольства.

Помню, одному человеку, из второходов, то есть не раз отбывавших, во время этапа стало так плохо, что он начал поедать сухую чайную заварку…

Но это я так, для острастки любителям над собой поэксперементировать.

А в целом, как говориться, традиция есть традиция. И от этого в тюрьме не всегда можно увильнуть. Да и не нужно.

Дело в том, что, во-первых, непосредственно чифир зэки пьют редко. Причин тому несколько: не каждый сорт и вид чая годится, готовить его хлопотно, расход чая велик да и здоровье тоже не казённое. Поэтому его заменяют просто на крепко заваренный чай, который называют «купец» или «крепкий купец».

Во-вторых, сам этот обряд употребления, как говорят, «чифирить», не лишён настоящей романтики, особенно, если чифирят по какому-нибудь хорошему поводу.

Церемония примерно такова. Собираются в круг добрые знакомые, которых объединяют общие интересы, есть о чём пообщаться, есть место взаимопониманию, приязни, позитивным эмоциям. Это уже хорошо, если чифир собрал такую компанию. В центр круга на столик или табурет ставят «чифирбак» — ведёрко или другую ёмкость с чаем, раскладывают «закуску» — конфеты, шоколад и другие сладости. Но сведущие люди не дадут соврать — очень хорошей прикуской к чифиру служат также кусочки сушёной рыбы, солёного сыра, копчёностей. В общем, как говориться, чем богаты… Ну, на худой конец и сахар-рафинад тоже не плох. Но в любом случае сладкий закусон — обязателен! Иначе может случиться с кем-нибудь неприятность, которую обозначают словом «тряхануло». Я чуть позже объясню, что это такое.