Оглавление

Предисловие от составителя и переводчика

Перед вами — голос, который не умолк. Голос, облечённый в строки прозы и отточенный в вихре поэзии. Знакомство с творчеством Накахара Тюя — это всегда встреча-откровение. Встреча не с памятником японской литературы «эпохи модерна», а с живым, трепетным и предельно искренным человеком, чьи сомнения, боль, радость и любовь к миру спустя почти столетие продолжают биться в такт с сердцем читателя.

Накахара Тюя (1907—1937) часто называют «поэтом-легендой», «демоническим гением», «японским Рембо», чья короткая, как вспышка, жизнь (он трагически погиб в 30 лет) стала символом бунтарского духа и трагической судьбы творца. И в этом есть правда: его стихи, наполненные музыкальностью и экзистенциальной тоской, — это его главный памятник. Однако данный сборник призван открыть другого Тюю — прозаика, эссеиста и драматурга, чьи тексты являются ключом к пониманию всей его вселенной.

Эссе и проза Накахара Тюя — это не дополнение к его поэзии, а её продолжение и фундамент. Здесь, вне жёстких рамок стихотворной формы, его мысль течёт свободнее, но остаётся столь же пронзительной. Это дневник интеллектуала и скитальца, в котором философские размышления о природе искусства, одиночестве и месте человека в современном мире соседствуют с удивительно личными, камерными зарисовками. Он пишет о семье, кризисе японской поэзии, о любви, которая является для него и спасительной гаванью, и источником невыносимых мук.

Его проза обладает уникальным качеством: она звучит. Читая эти тексты, будто слышишь его хрипловатый голос в задымлённом кафе, чувствуешь нервный, энергичный ритм его речи, переходящий от отчаяния к восторгу. Он не описывает жизнь — он проживает её на страницах, приглашая нас стать свидетелями этой искренности.

В этом сборнике вы найдёте и горькие размышления о творческом кризисе, и ироничные наблюдения за бытом своей семьи. Это многогранный портрет художника, который, как и его великие современники на Западе, жаждал вырваться за границы условностей — как в искусстве, так и в жизни.

Читая Тюю-прозаика, мы понимаем, что его ранний уход — не просто романтический миф, но следствие той исступлённой интенсивности, с которой он существовал. Он сжёг себя, чтобы оставить после себя не пепел, а чистый свет.

Пусть же этот сборник станет для вас не просто книгой, а диалогом с одной из самых ярких и ранимых душ японской литературы XX века. Диалогом, в котором по-прежнему есть место вопросам, на которые нет ответов, и красоте, которая спасает, даже когда кажется, что спасаться уже не от чего.

Павел Соколов

Моё воззрение на поэзию

Хотя и говорится «воззрение на поэзию», писать я собираюсь, в сущности, о своём взгляде на литературу и, одновременно, об основных чертах своего мировоззрения; и поскольку пишу я не о том, что пришло мне на ум вчера или сегодня, мне бы очень хотелось, чтобы это прочло как можно больше людей.

Почему я дошёл до того, чтобы разглагольствовать об этом? Отчасти потому, что у меня и так уже много лет была заветная надежда непременно написать это хоть раз перед смертью. Но, кроме того, в наши дни, когда так процветают разного рода дискуссии, сложилось так, что лирического поэта вообще принято считать человеком, который, хоть и ничего не смыслит, но почему-то умеет слагать лирику, и таких, кто придерживается подобного взгляда, становится всё больше; вот ответить на это в какой-то мере и есть непосредственный повод.

Пожалуй, следовало бы пояснить это воззрение на поэзию тогда, когда оно в основном обрело завершённость, то есть лет тринадцать назад. Но в ту пору я был полон юношеского задора и совсем не располагал к тому, чтобы облекать свои мысли в форму трактата. После этого моя склонность к теоретизированию постепенно ослабевала, а тенденция полагаться лишь на интуицию — всё возрастала. Тогда же, тринадцать лет назад, я не пропускал ни дня, чтобы не заполнить хотя бы три страницы тетради, и размышлял о самом разном, но сейчас мне не по себе от мысли, что я едва ли припомню и сотую долю того. (Все те тетради я потом уничтожил.) Хотя целостной системы я и не создал, но полагал, что придерживался последовательного мировоззрения, и теперь, когда берусь писать, мне тоже хочется подойти к делу со всей серьёзностью, но, будучи неискушённым в методах написания трактатов, я, напротив, считаю, что будет надёжнее, если я стану излагать данные и частности по мере их прихода на ум, а уж потом соберу всё воедино — так, я полагаю, удастся избежать риска устать и забросить всё на полпути.

Если я пишу такое предисловие, может показаться, что собираюсь настрочить нечто очень длинное, но я ограничусь изложением лишь основных положений и вовсе не стану приводить примеры их применения в различных случаях, так что, пожалуй, это выйдет не слишком пространно. Однако я намерен писать так, чтобы, если меня как следует поймут, можно было, конечно, представить себе и применение ко всевозможным аспектам.

Примерно с пятого-шестого года эры Сёва (1925—1989 гг. — прим. ред.), то есть вскоре после того, как Кобаяси Хидэо (1902—1983, выдающийся японский критик — прим. ред.) появился в литературных кругах, литературная критика внезапно стала необычайно процветать, и ныне она процветает всё больше.

Однако большая её часть представляет собой, скорее, рассуждения о связи литературы с обыденным здравым смыслом или, можно сказать, рассуждения, увязывающие литературу и общество, — словом, это рассуждения не столько о самой литературе, сколько о её связи с другими вещами. Это, как говорил и Хадзимэ Каваками (1879—1946, японский философ и экономист — прим. ред.), явление, возникшее исключительно в нынешней Японии, и, надо полагать, оно говорит об оскудении литературы.

Среди всего этого то, о чём я собираюсь писать, может показаться чрезмерно безмятежным, но для меня это был необходимый, незаменимый сезон размышлений, определивший «образ жизни» моей жизни; и хотя лирическая поэзия и считается обычно субъективной, чтобы придать устойчивость выражению этого субъективного, требуется даже больше объективной способности, чем при обращении с объективными вещами, и потому я надеюсь, что читатель, привыкший к современным статьям, не отбросит мою на полпути. Можно сказать, что как раз показать, каким образом за субъективной лирической поэзией стоит работа объективной способности, и есть цель этого небольшого эссе.

Добавлю, что мне хотелось бы, пусть и неловко с моей стороны, утвердить в нашем мире здравого смысла, где все, что касаются искусства, тут же отмахиваются поговоркой «на вкус и цвет товарища нет» в её низменном смысле, мысль Отто Вейнингера (1880—1903, австрийский философ — прим. ред) о том, что работа по приданию формы бесформенному — а именно, звуку — работе композитора, требует величайшей способности.

Есть ли Бог?.. Если задаваться вопросом, «есть Бог или нет», то нельзя сказать ни того, что он есть, ни того, что его нет. Однако, если задаваться вопросом «есть он или нет», то сам этот вопрос уже существует. И как же тогда возможен сам этот вопрос? В таком случае человеку волей-неволей приходится предполагать некое первоначало. Называй это предположение как угодно, но, вероятно, именно с него и начинается то, что человечество называло «Богом».

Если, допустим, атеист утверждает, что Бога нет, на чём основывается его утверждение? Так или иначе, он, по всей видимости, на чём-то основывается. Почему бы не назвать это «Богом»? Если кто-то отвергает «Бога» потому, что в Европе, породившей ту жестокость религиозных судов, то есть скорее в человеческих обычаях почитания Бога, чем в самом Боге, часто случались несчастья, это ещё можно понять. Но почему же в Японии находятся те, кто отвергает «Бога»?

Ницше сказал: «Бог умер». Но он верил в «судьбу». Почему же нельзя назвать эту «судьбу» Богом?