Состав Галины Дуткиной

Перевод с японского
Галины Дуткиной, Ирины Мельниковой

Серийное оформление и оформление
обложки Вадима Пожидаева-мл.

Иллюстрации Такэбэ Аятари

Уэда Акинари

Сказки весеннего дождя ; Такэбэ Аятари. Повесть Западных гор : новеллы / Уэда Акинари, Такэбэ Аятари ; пер. с яп. Г. Дуткиной, И. Мельниковой. — СПб. : Азбука, Издательство АЗБУКА, 2025. — (Изящная классика Востока).

ISBN 978-5-389-30919-7

16+

Самурай высокого ранга Такэбэ Аятари (1719–1774) и приемный сын в купеческой семье Уэда Акинари (1734–1809) при жизни были связаны отношениями учителя и талантливого ученика, порой переходящими в соперничество. И в истории японской литературы их имена стоят в одном ряду как имена зачинателей нового жанра повествовательной художественной прозы — ёмихон.

Сборник «Сказки весеннего дождя» Акинари составили новеллы исторического, фантастического и авантюрного характера, а «Повесть Западных гор» Аятари — это история о любви и самурайском долге, основанная на реальных событиях кровавой драмы, разыгравшейся в деревне неподалеку от Киото.

Издание украшают рисунки Такэбэ Аятари, который был талантливым художником.

© Г. Б. Дуткина, состав, перевод, 2025

© И. В. Мельникова, перевод, статья, комментарии, 2025
© Издание на русском языке, оформление.
ООО «Издательство АЗБУКА», 2025
Издательство Азбука®

Предисловие автора

...Сколько дней уже моросит этот дождь? Мир объят тишиной и исполнен очарования. Достаю любимые тушечницу и кисть, но, как ни ломаю голову, придумать ничего не могу. Подражать старинным историям — занятие для неискушенных; но что я, презренный обитатель лесов, могу поведать о собственной жизни? Преданья давно минувших веков и дней нынешних ввели в заблуждение многих; и сам я, признаться, отдав им дань, морочил голову людям, не зная, сколь лживы эти истории. Но что из того? Все равно одни будут выдумывать сказки, другие — внимать им, принимая за сущую правду. А посему и я стану писать, покуда моросит этот весенний дождь...

Окровавленные одежды [1]

Государь Хэйдзэй [2] воцарился в пятьдесят первом поколении от начала императорского правления и вершил дела по воле богов, так что во всех пяти провинциях и вдоль семи дорог [3] не было ни засухи, ни наводнения. Люди похлопывали себя по сытым животам и пели хвалу обильному урожаю, а птицы могли вить гнезда повсюду, не выбирая деревьев. Сочтя благоприятным имя Дайдо, «Великое согласие», летописцы предложили его девизом правления для нового императора.

Вскоре после воцарения император приказал построить Весенний дворец для наследника, чтобы поселить там своего младшего брата, царевича Камино [4]. Все потому, что брата жаловал особой любовью прежний император Камму. У царевича был блестящий ум, беспримерный для правителя, он глубоко разбирался в китайских и японских книгах, а его почерк, и уставной, и скорописный, превозносили даже люди из Китая, и говорят, просили образцы, чтобы увезти с собой.

В то время в Китае была эпоха правления императора Сюань-цзуна [5], а поскольку «добродетель не бывает одинокой» [6], наладились обмены посольствами с Японией. Также и правитель Эджан Ван [7] из корейского княжества Силла, следуя примерам старины, послал в Японию десятки кораблей с данью.

Император был по характеру добр и мягок, поэтому он хотел поскорее передать правление обитателю Весеннего дворца и открыл свое намерение ближайшим советникам. Министры и высокие чиновники останавливали его, говоря: «Повремените с этим пока». Однажды ночью императору был сон. Во сне его отец, прежний правитель, огласил стихи:

Император задумался о смысле этого сна и разгадал его.

На следующую ночь ему приснилось, что от прежнего императора явился гонец с известием: «Дух принца Савары [9] явился на могилу вашего отца в Касиваре и повинился в своем преступлении. Он жаловался только на то, что у него нет потомков и некому о нем молиться». Передав эту весть, посланец удалился.

Хэйдзэй подумал, что такие сны приходят из-за его слабого характера, и близко к сердцу не принял, однако почившего принца Савару повелел отныне называть императором Судо [10]. А буддийские монахи и служители синто обратились к своим алтарям, стали молиться об отвращении беды, совершать обряды очищения.

Советник императора Фудзивара Наканари и его младшая сестра Кусурико [11] говорили: «При совершении гадания различают шесть видов снов. Но разве возможно исчислить грядущее счастье или несчастье? Верно, какой-то злобный дух покушается на ваше прямое, искреннее сердце». Они приказали лекарю Идзумо Хиронари подобрать для императора целебное снадобье. Кроме того, сановники и министры посоветовались и разослали во все стороны гонцов в святилища и храмы. Затворившегося от мира в краю Хоки монаха по имени Гэмпин [12] призвали ко двору, чтобы он молился об отведении зла. Этот монах Гэмпин получил когда-то второй по важности буддийский сан, но из-за ужасного зла, которое замыслил его родственник, Югэ но Докё [13], Гэмпин счел себя оскверненным и ушел скитаться в горы, предался аскезе.

При дворе Гэмпин пробыл семь дней, а после попросил отпустить его: мол, злые духи уже изгнаны. У императора стало на душе спокойнее, и монаха уговаривали побыть еще, но тот, видно, думал по-своему и снова вернулся в горы.

Наканари постарался отдалить от императора всех других советников, а сам вместе с Кусурико развлекал его. Даже на дурные их проделки император отвечал только улыбкой, и казалось, что он принимал все это благосклонно. Ночь за ночью проходили в пирах и плясках, сам император вставал в хоровод и ходил кругами. Как-то запели песню его сочинения с такими словами:

Император поднял простую глиняную чарку с вином, а Кусурико взяла веер и вышла плясать.

С развевающимися рукавами она плясала и пела это славословие.

Сердце императора утешилось, и на утренней аудиенции он не скучал.

Некоторые испытывали зависть к выдающейся учености брата императора, царевича Камино, и были люди, которые тайком наговаривали на него дурное. Император наедине с собой рассуждал так: «Наш предок, основатель династии, с копьем в руках прокладывал этот путь и сам брался за лук и стрелы, чтобы покарать врагов [15]. Неужели с той поры и до эпохи правления десятого императора Судзин нечего было внести в исторические анналы? А ведь в хронике годов Ёро об этом времени не написано ничего [16]. В нашу страну пришло учение Конфуция, но разве премудрые слова исправили зло? Изощряясь в запутанном слоге, конфуцианство век за веком все больше входит в силу, а мира в стране нет. Я не мастер толковать книги, я всего лишь стараюсь честно править».

Однажды, когда не было ни облака в небе, ни шелеста ветра в ветвях, сверху раздался страшный грохот. Вероучитель Кукай [17] явился ко двору, стал громко читать молитвы, перебирая четки, — и тут нечто упало наземь. Очень странно — это оказался сидевший в повозке гигантский варвар! Его схватили, посадили в сундук и утопили в канале Нанива [18]. Имбэ но Хаманари [19] велел снять землю на глубину три сяку [20] на том месте, где упал варвар, и принялся громко возглашать заклинания, отгоняющие злых духов.

Младший брат императора царевич Камино посетил могилу отца в Касиваре и поднес некое тайное послание. В чем бы ни состояли его намерения, никто о них ничего не знал.

Сам император тоже отправился поклониться отцовской могиле. Множество сановников сопровождали его, а возглавляли и замыкали процессию стражи. По бокам монаршего паланкина следовали начальники и командиры Правой и Левой дворцовой гвардии, у каждого в руках был лук со стрелами, сверкали притороченные к поясу мечи. На жертвенном столе перед могилой горой громоздились подношения, к ветвям священного дерева сакаки были привязаны разноцветные листки бумаги — совсем как в эпоху богов! Рядами выстроились музыканты из Правого и Левого отдела Музыкального ведомства, мелодия трех флейт и барабанов заставила даже самых бесчувственных заслушаться и воскликнуть: «Прекрасно!»

Неожиданно из-за гор, окружавших могилу, поднялась черная туча, и хотя дождь не хлынул, темно было, как в самый короткий день в конце года. Император спешно укрылся в своем паланкине, а вокруг него беспорядочно толпилась многочисленная свита с криками: «Дорогу нам, пропустите!» — даже командиры Правой и Левой дворцовой гвардии смешали ряды.

Во дворце громко объявили: «Император возвращается!» — и люди из рода Отомо открыли ворота. «Император занемог!» — тут же спешно явились лекари, стали готовить снадобья. Сам император совсем не тревожился и верил, что ему явлен знак: пора передать трон брату, как он давно уже решил. Император изволил испить чарку, и ему подали к ней маленьких рыбок аю из стремнины Курусуно, красиво разложенные побеги папоротника с холма Нараби, свежую рыбу и мясо, да и много всего еще. Император был в прекрасном настроении. Вечером взошла луна, послышалось, как раз или два прокуковала кукушка, — император спокойно отошел ко сну.

Утром ко двору явился Кукай. Император сказал ему: «Три правителя и пять императоров — это далекое прошлое [21]. Расскажи мне о тех, кто был после них». Кукай отвечал: «Не бывало такого, чтобы государство создавалось на основе какого-либо учения. „Из трех углов сети отпускать, в четвертый привечать: идите ко мне!“ — с этого изречения берет начало эгоизм правителей [22]. У вас, государь, прямое и искреннее сердце, так извольте же править, как сердце подсказывает. Вставать с солнцем, с закатом ложиться, вкушать пищу, когда голоден, и пить, когда жаждешь, — в сердцах простых людей нет эгоистичных чувств».

Император выслушал, кивая: «Хорошо, это хорошо». Императора навестил младший брат, царевич Камино. Некоторое время они разговаривали. Император сказал:

— Империя Чжоу простояла восемьсот лет, империя Хань — четыреста лет, как они смогли существовать столь долго? [23]

Царевич Камино был очень проницателен, он догадывался, чтó лежит на душе у императора, и в соответствии с этим ответил:

— Хоть и говорят, что эти государства существовали долго, но царство Чжоу ослабело уже через семьдесят лет. Да и царство Хань тоже: не успело остыть тело основателя династии, как Лю устроили мятеж. Но причина не в том, что правителям недоставало осмотрительности.

Тогда император спросил:

— Так значит, это судьба, назначенная небом? Но небо — это священная вотчина нашей солнечной прародительницы, которая каждый день его освещает. Когда я спрашиваю у конфуцианцев: «Небо — это небеса над нами?» — они говорят, что небо есть предначертанное человеку небесами счастье и несчастье. А еще они говорят, что это количество отведенных человеку дней и месяцев. Слишком много есть разных объяснений. Буддийские монахи толкуют так: «Небесный владыка, склонив к нам свою венценосную главу, слушает нас» [24]. Как это все запутано!

Царевич ничего на это не ответил и удалился.

На следующий день вышел указ о том, что император передает страну своему брату.

Император Хэйдзэй сказал, что после отречения намерен пребывать у себя на родине в городе Нара. Это была столица семи поколений японских императоров, начиная с государыни Гэммэй, и вплоть до царствия его батюшки, прежнего государя Камму. Хэйдзэй решил поселиться там, вспоминая стихи о том, каким в старину был дворец в Наре:

Был выбран благоприятный день, и император отправился в путь. Когда достигли пределов Удзи, Хэйдзэй велел на некоторое время остановить свой царственный паланкин. Обозревая речную гладь, он сложил стихотворение:

Музыканты обратили эти строки в песню и пропели семь раз.

Хэйдзэй сказал: «Сегодня на воде не видно ряби от рыбацких снастей, но кулички, как обычно, слетелись на отмели и кричат свое тиё-тиё — „многая лета“»... [27] Он снова изволил взяться за чарку, а Кусурико, как обычно, наполнила ее и поднесла. Император повелел: «Пусть каждый сложит стихотворение, подходящее к случаю». Первой сложила Кусурико:

Хэйдзэй рассмеялся: «Речной ветер веет свежестью, а не холодом!»

Капитан Левой гвардии Фудзивара Таданари сложил такие стихи:

Помощник главы Военного ведомства Татибана Мицугу так сложил:

Хэйдзэй заметил: «В старой песне, кажется, говорится про цветы ямабуки в Кодзимагасаки, в Татибане — не так ли? Это там, где стоит дворец принца Кусакабэ, в старом селенье Асука» [30].

Было сложено еще много стихов, но они не сохранились.

В местности Нарадзака остановились для вечерней трапезы. Хэйдзэй спросил:

— Которые же здесь «листья дуба, похожие на детские ладошки»? [31]

— Это листья, у которых наружная и внутренняя сторона отличаются, потому их уподобляют криводушным людям, они вызывают отвращение. Но у нас, твоих верных слуг, что снаружи, то и внутри, — так ему ответили.

— Хорошо, — сказал Хэйдзэй, и они продолжили путь, к ночи достигнув старого дворца в городе Нара.

На следующее утро Хэйдзэй повелел поднять бамбуковые шторы и изволил обозревать окрестности. На востоке видны были горы Касуга, Такамадо и Мива, на юге открывался вид до самой горы Такамути, на западе зеленой стеной стояли горы Кадзураки и Такама, вкупе с вершинами Икома и Футагами. «Все верно, — рассуждал про себя Хэйдзэй, — с самого начала местопребывание двора было установлено именно здесь. Какие мысли вынашивал мой родитель, когда переносил столицу к северу, в Киото?» Узнав от приближенных, что в северной стороне находятся гробницы императриц Гэммэй и Гэнсё, а также императора Сёму, Хэйдзэй распростерся, обратившись туда лицом, и вознес молитвы. Высоко вздымались черепичные крыши больших храмов, пагод было столько, что не счесть. Дома в городе тоже стояли как прежде, поскольку некоторые люди еще не переехали в Киото и столица Нара не выглядела «заброшенным селеньем».

Хэйдзэй сказал, что хочет помолиться Будде Вайрочане в храме Тодайдзи, и прямиком отправился туда [32]. Подняв взор на огромную фигуру Будды, он промолвил: «То, что я лицезрею, превосходит все ожидания. Будда родился в стране далеко к западу от Японии, но золотые цветы из Митиноку добавили ему сияния [33]. Поразительно и непостижимо!» Стоявший близко монах заметил: «Это изваяние представляет Будду таким, как описано в Сутре цветочного убранства [34]. Там сказано, что Будда в своем воплощении Нёрай, „Великого Сияющего Солнца“, находится на небесах, заполняя собою все, но может поместиться и в маковом зернышке. Изображение этого Будды пришло из Китая в нашу страну, на ступне ноги было написано „эра Кайгэн“ [35]. Перед вами уже третья копия того изображения, считают, что она очень точна, ведь фигурка была не больше пяти сяку».

Хэйдзэй не сказал на это ни слова, он не возражал — просто слушал. Таков уж был его характер, исполненный благородства. Даже когда Кусурико и Наканари толкали его к чему-то дурному, он лишь склонял набок свою голову в шапке эбоси, что вызывало умиление и грусть.

Подали обед. Хэйдзэй вкушал с удовольствием и спросил:

— Нам доставили сии яства рыбаки из Нанивы, близко ли это отсюда?

Ему ответила Кусурико:

— Столицу в Наниве основал император Нинтоку, но его отец, император Одзин, сделал наследником трона младшего сына, принца Удзи. После того как Одзин скончался, старший брат не высказывал недовольства и готов был служить принцу Удзи. Однако принц Удзи заявил: «Если я взойду на престол, обойдя моего старшего брата, это будет противоречить пути мудрецов» — и отказался. Нинтоку на это: «Нет, отец решил назначить наследником престола тебя», — и так они три года уступали друг другу, а трон оставался не занят. Наконец младший брат бросился на лезвие меча и покинул сей мир. Говорят, что до той поры рыбаки из Нанивы носили свежую рыбу для подношения государю от одного брата к другому и по дороге рыба портилась. Говорят, что оттуда и пошла поговорка: «Рыбак плачет над тем, что имеет» [36]. Старшему брату ничего не оставалось, как взойти на престол, и люди нарекли его мудрым государем, на много поколений он запомнился как непревзойденный правитель. А ты, наш государь, отрекся от престола, не пробыв на нем и четырех лет, — твои слуги и народ в отчаянии, только и говорят: «Как это горько!» Ныне царствующий император начитался китайских книг и последовал злейшему из тамошних обыкновений — узурпировал трон.

— Это уж слишком, — прервал ее Хэйдзэй, но она настаивала:

— Нет, государь, все твои слуги умоляют тебя теперь же вернуть престол, сделав столицей Нару, этот мирный город на равнине!

Рядом с отрекшимся государем был человек, который душой поддерживал его младшего брата, двуличный, наподобие тех листьев в Нарадзаке, — он этот разговор услышал и понес дальше, так что вскоре разлетелись шепотки: «Ах вот что!»

Наканари высказался обо всем этом так:

— Государь, скажите, что вы отдали престол из-за недомогания, а теперь снова вернете его себе. Если теперешний властитель будет противиться — я ведь начальник гвардии! Я поведу войска в Нараяму и к реке Идзуми — это покажет вашу силу.

Вскоре повсюду по городам и селам дети запели:

На севере, в Киото, прослышали об этом. Правящий император призвал своего доверенного человека из Нары, пристрастно расспросил, и вот что услышал:

— За этим стоят Кусурико, Наканари и их сторонники. В первый день Нового года отрекшемуся государю по обыкновению поднесли лечебные снадобья, но только тосо и бякусан. Третье лекарство, тосёсан, не поднесли. Хэйдзэй спросил о причине этого, и ему ответили: «Государь, вам едва ли доведется преодолевать горные вершины. Путь в столицу Киото лежит через пологие склоны Нарасаки, а за зеленой холмистой грядой дорога круто идет вверх и становится трудной. Но ведь ваши подданные не идут к вам с подношениями даже здесь, на равнине, окруженной зелеными холмами... Как это досадно!» При этом они проливали слезы, пока не промокли рукава одежд. Помимо этих слов, которые они тогда произнесли пред ликом отрекшегося государя, мне не известно ничего определенного. Неужели кто-то может желать военной смуты в благодатный век вашего правления?

— Ну что же... — произнес император и немедленно отправил стражников схватить Наканари и отрубить ему голову.

Отсеченную голову выставили в Нарасаке, а Кусурико была заключена под домашний арест.

Кроме того, хотя до сей поры новый император жаловал сына отрекшегося государя, принца Такаоку Синно, и даже собирался сделать его наследником престола, теперь он от этого отказался. «Будешь монахом», — повелел ему император, и принц обрил голову, приняв монашеское имя Синнё. Вероучитель Досэн посвятил его в доктрину Санрон, а затем Кукай открыл ему тайное учение школы Сингон [38]. Принц заявил, что хочет еще глубже погрузиться в буддийское учение, и в третьем году эры Дзёган отправился в Китай, странствовал, преодолел горы Памира, дошел до Лаоса, где всем сердцем отдался наукам. Потом он вернулся в Японию. «Ах, если бы этот принц стал следующим императором!» — говорили люди в верхах и в низах.

Кусурико не повинилась в содеянном зле, наоборот, она пылала ненавистью и в конце концов сама покончила с собой, бросившись на клинок. Брызнувшая кровь пропитала ее шелковые одежды и никак не просыхала. Смелые юноши стреляли в ее одежды из луков, но стрелы не летели, рубили мечами, но лезвия ломались, — были и другие пугающие явления, их становилось все больше.

Отрекшийся император Хэйдзэй ничего не знал о заговоре, но без конца себя корил: «Я совершил ошибку!» Он по собственной воле решил уйти от мира и стать монахом. В хрониках записано, что он прожил до пятидесяти двух лет.

Небесные девы [39]

Император Сага [40] обладал непревзойденными талантами, и в качестве правителя он на редкость мудро ведал государственными делами. В своих политических начинаниях император опирался на мудрость китайских книг, и люди говорили, что сама земля нашей страны преобразилась и стала китайской. Даже песни принцессы-жрицы были нескладны:

Или вот еще:

Люди, которые продолжали слагать стихи в японском духе, поневоле замыкали уста.

Когда император Хэйдзэй всего лишь через четыре года отрекся от престола, немало людей втайне об этом жалели. «Наверное, у него есть стремление вновь занять престол», — шептались они. Император Сага принял во внимание чувства отрекшегося государя и, чтобы его порадовать, назначил наследником престола принца Отомо, который приходился им обоим младшим братом. Люди говорили: «Сколь благородна высочайшая забота!»

Император Сага тоже вскоре оставил престол и поселился в Сагано в тени гор, последовав примеру древних правителей, живших под крышей из грубого тростника [43]. Отец императора Сага, император Камму, считал роскошные строения города Нара не подходящими к обычаям нашей страны и хотел вернуть дворцы и храмы к исконным «дощатым и тростниковым обителям». Его столица в Нагаоке была слишком мала, и придворные продолжали жить в своих домах в Наре, оттуда выезжая на службу. Народ и подавно не двигался с места, поэтому император понял ошибку и основал нынешний град мира и покоя Киото, перенес престол сюда. Он выровнял землю, заложил твердые каменные опоры под дворцом, вознес молитвы богам — стражам ворот Тоёива-мадо и Кусиива-мадо. Однако сердца людские тянутся к цветам и роскоши — вскоре дома придворных и храмы вновь обрели великолепие и все вернулось к прежнему, как было в столице Нара. Один ученый старец заметил: «Цзя И тосковал по старине, эпохе трех династий древности, и говорил, что следует реформировать обычаи на старый лад, но правы были возражавшие ему умные царедворцы» [44]. Старец достал нужный том истории эпохи Хань и принялся нахваливать нынешние времена [45].

Ушедший на покой император проводил время в своей резиденции празднично, словно вернул молодые годы. Всем приближенным он советовал: «Читайте китайские книги!» Сам же серьезно занялся каллиграфией, как скорописью, так и уставным письмом. Он часто отправлял корабли в Китай, желая заполучить ценные свитки. Как-то призвал к себе Кукая: «Взгляни, ведь это подлинная надпись кисти Ван Сиджи!» [46] Когда Кукаю передали свиток, он развернул, посмотрел и сказал: «Это я, Кукай, тренировал руку, копируя Ван Сиджи, когда был в Китае. Извольте посмотреть сюда!» — и он показал работу с изнанки, где можно было заглянуть под бумажную основу, отогнув ее. Там было написано: «Принадлежит кисти Кукая». Бывший государь потерял дар речи и вид имел такой, словно его одолевала досада. О Кукае и правда шла слава как об отменном каллиграфе, его даже прозвали «Мастером пяти кистей», потому что он владел разными стилями письма [47].

По отречении императора Сага престол перешел к его младшему брату, впоследствии нареченному именем Дзюнна [48]. Эра его правления получила название Тэнтё, и в первый же год ее, осенью, в седьмую луну, отрекшийся император в Наре опочил, так сказать, «сокрылся в облаках». Он получил посмертное имя Хэйдзэй.

После перемен в политике, случившихся при императоре Сага, учение Конфуция вошло в силу, издавались все новые законы и распоряжения об этом. В то же время не потерял своего влияния и буддизм. Говорили так: «Выше императора только Будда», — и с каждым годом все больше становилось храмов и пагод. Монахи, искушенные в учении и тайных обрядах, хоть и не служили при дворе, как чиновные люди, нередко вмешивались в политику и вольно или невольно руководствовались при этом своей буддийской верой. Иные люди втайне об этом сокрушались: «Почему в сети буддийской премудрости попал император, ведь он и так одарен милостью Будды?»

Тюнагон Киёмаро возвел на горе Такао храм Сингандзи [49]. Порочный монах Югэ но Докё, пользуясь своим влиянием, попытался исказить пророчество, оглашенное в храме Уса [50], но Киёмаро донес его до императрицы в истинном виде. Это рассердило монаха Докё, и он сначала понизил Киёмаро, отправив его в провинцию Инаба [51] в какой-то ничтожной должности, а потом решил, что и этого мало, — сделал простолюдином и услал в край Осуми [52]. Киёмаро продолжал хранить верность императорской семье, и после смерти императрицы Сётоку его вернули ко двору. Годами он был уже стар, и его произвели всего лишь в должность тюнагона, государева советника среднего ранга. «А ведь он в своей родной провинции Бидзэн много труда положил, чтобы избежать наводнений, и сумел-таки защитить людей от этого бедствия! Как жаль, что у него такая судьба!» — только об этом люди и толковали. Построенный им храм Сингандзи называли «храмом воздаяния за добродетель», а позже название храма и вовсе стало Дзингодзи, что значит «храм божественного покровительства», однако это не изменило несчастливой доли Киёмаро.

В правление императора Дзюнна наследником престола был назначен принц Масара, и когда в скором времени император отрекся, ситуация сложилась беспримерная: два отрекшихся от престола императора. Люди говорили: «Такого не бывало и в Китае». Принц Масара стал править под именем императора Ниммё, название эры его правления Дзёва [53].

Буддийское учение в это время было в зените славы — до такой степени, что даже удивительно. Наравне с буддизмом почиталось и конфуцианство, но это напоминало двуколку, у которой одно колесо повреждено и крутится медленнее. Законы принимались такие, будто правители испытывали ревнивые чувства к процветанию Китая, да и люди душой тянулись к роскоши.

Ёсиминэ но Мунэсада [54] был чиновником шестого ранга, но его таланты обратили на себя внимание императора, и государь постоянно держал его возле себя. Иногда говорил: «Почитай книгу!» — или: «Сложи стихотворение!» — и поскольку они друг друга хорошо понимали, бывало, что и про дела государственные заходила речь. Но Мунэсада был умен, про политику свое мнение не высказывал, а переводил разговор на развлечения, на занимательные случаи из прошлого, на то, что могло быть государю приятно.

Мунэсада был любвеобильным мужчиной, и ему очень нравились яркие праздники. Однажды он предложил государю увеличить число танцовщиц на ежегодном празднике урожая [55]. Он объяснил это так: «Когда будущий император Тэмму скрылся от мира и пребывал в Ёсино, в качестве предзнаменования того, что он будет править страной, с неба сошли пять небесных дев и танцевали для него. Вот хороший пример того, что исстари на празднике бывало пять танцовщиц, а не четыре».

Император Ниммё любил женщин, как и Мунэсада, он немедленно издал указ, чтобы церемонию праздника сделали особенно пышной. Министры и советники со всем тщанием наряжали своих дочерей, готовясь к тому, что на кого-то из них может пасть глаз императора. Но император лишь мельком на них взглянул — ничего не поделаешь... Как девам — жрицам в великих храмах Исэ и Камо, им с тех пор и до старости суждено было безвыходно провести жизнь при дворе.

Поэзия нашей страны в правление Ниммё снова стала расцветать, и, помимо Мунэсады, были такие прекрасные поэты, как Фунъя но Ясухидэ, Отомо но Куронуси, монах Кисэн [56]. И среди женщин тоже попадались такие, как Исэ и Комати [57], они слагали стихи, коих не бывало в древности, и оставили в веках свои имена.

По случаю сорокалетия императора монах из храма Кофукудзи сложил «долгую песню» [58], и когда государь в нее заглянул, то заметил: «Только монахи продолжают слагать длинные стихи!» По правде говоря, стихи были не очень, но тогда, наверное, казались свежими из-за редкой формы. Хитомаро, Акахито, Окура, Канамура, Иэмоти [59] — их «долгие песни» к тому времени, кажется, уже никто не помнил.

В другой раз император сказал Кукаю: «Со времен императора Кинмэй и императрицы Суйко к нам по очереди приходили разные буддийские сутры, но мы до сих пор не имеем полного собрания буддийских книг. А как с книгами вашей секты Сингон?»

Кукай ответил: «Сутры — это как медицинские книги „Су вэнь“ и „Нэй цзин“ [60], которые врачи изучают, чтобы все знать о движении пневмы и шести каналах. А наши молитвенные заклинания похожи на лечение корня болезни при помощи выбора действенных снадобий, таких как астрагал, женьшень или ревень, в соответствии с причиной болезни и ее признаками. Сутры и молитвенные обряды — это два колеса одной повозки, и только если вращаются оба, на нашем пути будет продвижение».

Император кивнул и пожаловал ему щедрый подарок.

Желая уличить похождения любвеобильного Мунэсады, император переоделся в женское платье и проскользнул за тростниковый занавес в торцевом помещении женских покоев дворца. Мунэсада не ожидал подвоха и дотронулся до рукава одежд императора, но тот не откликнулся. Тогда Мунэсада прочел стихи:

Государь снял женское облачение и посмотрел на Мунэсаду. Тот сконфузился и хотел скрыться, но государь его остановил: «Вернись!» Уж очень все это позабавило императора. В Древнем Китае ведь уже было, что слуга откусил от персика и протянул его своему господину: «Отведайте, вкусно!» [62] Господин счел это знаком верности — так и в случае с Мунэсадой. А стихотворение, говорят, впервые указало на то, что желтый цвет наряда «ямабуки» дает гардения кутинаси.

Супруга императора Дзюнна, ныне вдовствующая императрица, была дочерью придворного Татибаны но Киётомо [63]. Однажды монах из храма Эндайдзи, родового храма Татибаны, возвестил: «Мне во сне явился почивший государь и повелел: надо поклоняться богам рода Татибана в императорском храме!» Правящий император Ниммё намеревался это исполнить, однако вдовствующая императрица возразила: «Род Татибана не принадлежит к императорскому. Будет непочтительно проводить государственные церемонии пред их божницами». Дозволение не было дано. Храм рода Татибана [64] перенесли на берег реки Ходзугава, где сейчас святилище Умэномия.

Вот такой, почти мужской характер был у вдовствующей императрицы. Мунэсаду она считала дурным человеком и в душе не любила. Когда скончался бывший император Сага и был объявлен государственный траур, Томо но Коваминэ, Татибана но Хаянари и другие воспользовались случаем и замыслили мятеж [65]. Принц Або [66] прослышал про заговор и сообщил об этом, поэтому дворцовая гвардия немедленно задержала мятежников. Говорят, что и тут вдовствующая императрица не смолчала: «Надо применить к ним самую суровую кару», — она считала, что Татибана но Хаянари опозорил весь их род. Наследного принца Цунэсада [67] объявили главарем этого заговора, и он ушел от мира, взяв монашеское имя Кодзяку. Многие люди сокрушались: «Эх, дурные примеры, когда уходят в монахи и оставляют трон, есть в китайских книгах, вот и научились у них...»

В третьем году эры Касё [68] император Ниммё скончался. Государя похоронили на горе Фукакуса уезда Кии [69], поэтому его стали называть императором Фукакуса. Мунэсада же в ночь погребения императора исчез неизвестно куда. Причина в том, что он опасался гнева вдовствующей императрицы и двора. Хотя смерть вслед за господином была уже запрещена, люди поговаривали, что Мунэсада едва ли остался жить. На самом же деле он сменил костюм придворного на соломенную накидку и шляпу странника, пустившись в скитания.

Однажды ночью, когда Мунэсада затворился для молитв в храме Киёмидзу, дама Комати тоже в соседней келье проводила ночь в бдениях [70]. Она услышала, что рядом не простой человек читает сутры. Уж не Мунэсада ли? — так она подумала, сложила стихотворение и отправила ему:

Ставший к этому времени монахом Мунэсада узнал руку Комати, достал свою дорожную тушечницу и на обороте послания начертал:

Отправив эти стихи, он спешно удалился.

«Так это был он!» — поняла Комати и, сочтя случай примечательным, показала стихи вдовствующей императрице Годзё [71]. Та всегда говорила, что обласканный ее супругом Мунэсада — живая память о государе, и потому везде искала Мунэсаду. «И почему вы его не удержали?» — сокрушалась она.

Мунэсада, как оказалось, скитался по провинциям, прилегающим к столице, — наконец он объявился и стал бывать при дворе. Тогдашний государь признавал его таланты и повысил в монашеском сане, тогда-то он и стал зваться Хэндзё. Но причина этого не в его религиозных добродетелях, а в его счастливой судьбе.

Содзё Хэндзё имел двух сыновей. Старший, Хиронобу, был умный человек, служил при дворе. Младший сын заявил: «Сыну монаха идти в монахи» — и обрил голову, его монашеское имя Сосэй. Его слава как поэта уступала лишь славе отца. Правда, порой мирское его одолевало, не было у него искренней веры из самой глубины сердца.

Содзё Хэндзё основал храм на горе Кадзан [72], где усердно молился до самой своей кончины. Путь Будды извилист: забыв о том, что когда-то заставило его уйти от мира, Хэндзё в ярком облачении, в рясе из китайской парчи въезжал в своей гремящей колеснице в дворцовые ворота... Некто заметил: «Как ни говори, все хорошее и дурное, что случается, человек сам приносит в мир, это его судьба». Возможно, с этим согласился бы и сам Хэндзё.

Пират [73]

Сановник Ки но Цураюки завершил пятилетний срок службы губернатором провинции Тоса [74]. В энном году эры Дзёва, в один из дней двенадцатой луны, он готовился отправиться в путь, чтобы по морю вернуться в столицу Киото [75]. Люди, с которыми он сблизился во время службы в Тоса, искренне печалились о расставании. Простые люди тоже плакали как дети, насильно разлученные с отцом и матерью: «С древних времен не бывало здесь другого такого правителя!» До самого отплытия продолжали приходить люди, кто с вином и подарками, а кто и для того, чтобы обменяться прощальными стихотворениями.

Корабль отошел от берега, но ветры дули не попутные, продвижение было на редкость медленным. Тут вдруг прошел слух о пиратах, которые будто бы преследуют корабль, чтобы отомстить бывшему губернатору. У всех было неспокойно на душе. «Только бы благополучно добраться до столицы!» — с утра до ночи они молили об этом морских богов и бросали в море жертвенные листочки бумаги нуса. Каждый человек на корабле склонил голову перед обитавшими на дне божествами. «Позвольте нам хотя бы добраться до Идзуми!» — молил богов капитан [76]. Пассажиры и не думали любоваться знаменитыми видами — они даже не знали, как называются края, мимо которых проплывали, так как сейчас все дружно взывали: «В Идзуми!»

Но губернатор и его супруга говорили только о своей потере, об их ребенке, умершем в Тоса. Хотя мысли их, может быть, и стремились в столицу, но душа болела от горя, которое невозможно забыть.

Наконец капитан корабля объявил: «Мы в Идзуми». Пассажиры почувствовали такое облегчение, словно заново родились. Радости не было конца. И как раз в этот момент показалась приближающаяся к кораблю лодка, скорее всего рыбацкая, она была похожа на листок, плывущий по воде. Отбросив тростниковую занавеску, на борту появился мужчина — он грубо закричал во весь голос:

— Я гнался за вами, потому что хочу поговорить с губернатором края Тоса!

— О чем?

— Я преследовал вас с той минуты, как вы отплыли из Тосы, но из-за бурных волн никак не мог догнать, а теперь вот мы наконец встретились.

Люди всполошились:

— Пираты! Они нас настигли!

Цураюки сам вышел на палубу:

— В чем дело? О чем этот мужчина хочет со мной говорить?

— Так, безд