Часть 1. Магналия

Семь лет спустя

Глава 1. Письма и уроки

Поздняя весна 1566 года

Дважды в неделю Франсис прятался в можжевельнике, цветущем у окна библиотеки. Порой я нарочно заставляла его ждать. Он был длинноногим и непоседливым, и мне нравилось представлять, как он скрючился в кустах. Но до начала лета оставалась всего неделя, а значит, надо было спешить. Пришло время сказать ему. Мое сердце замерло от этой мысли, едва я оказалась в тихом полуденном сумраке библиотеки.

Скажи ему: ты делаешь это в последний раз.

Я осторожно подняла оконную раму, вдыхая сладкие ароматы сада, когда Франсис вышел из кустов, перестав горбиться как горгулья.

– Ты любишь заставлять мужчин ждать, – проворчал он. Впрочем, он всегда меня так приветствовал. Его лицо обгорело на солнце, черная коса растрепалась. Коричневая форма курьера намокла от пота, солнце играло на маленьких бляшках, приколотых над сердцем, – знаках отличия. Он хвастался, что во всей Валении не найдется курьера быстрей, хотя ему, по слухам, уже двадцать один.

– В последний раз, Франсис, – предупредила я, чтобы не передумать.

– В последний? – откликнулся он, уже ухмыляясь. Я знала эту улыбку. Он пускал ее в ход, когда хотел добиться желаемого. – Почему?

– Почему?! – воскликнула я, отгоняя назойливого шмеля. – Ты еще спрашиваешь!

– Как бы там ни было, на сей раз вы нужны мне больше, чем когда либо, мадемуазель, – ответил курьер, вынимая два маленьких конверта из внутреннего кармана куртки. – До рокового летнего солнцестояния осталось восемь дней.

– Именно, Франсис, – оборвала я его, понимая, что у него в голове лишь моя сестра-избранная, Сибилла. – Всего восемь, а мне еще так многому надо научиться.

Я посмотрела на конверты у него в руках. Один предназначался Сибилле, другой – мне. Я узнала почерк дедушки. Он наконец написал. Мое сердце затрепетало при мысли о том, что могли скрывать складки пергамента…

– Волнуешься?

Мои глаза метнулись к лицу Франсиса.

– Конечно.

– Не стоит. Думаю, ты блестяще справишься. – На сей раз он меня не дразнил. В его голосе была искренность, трогательная и неподдельная. Как и он, я хотела бы верить, что в свое семнадцатое лето раскрою свою страсть, буду избрана.

– Думаю, господин Картье не считает…

– Кому какое дело до мыслей твоего наставника? – перебил меня Франсис, беспечно пожав плечами. – Главное – что ты думаешь.

Я нахмурилась, представив, что господин Картье сказал бы на это.

Я знала его семь лет, а Франсиса – семь месяцев.

Мы познакомились в прошлом ноябре. Я сидела у открытого окна и ждала Картье к нашему вечернему уроку. Франсис проходил мимо по гравийной дорожке. Я знала, кто он такой, как и все мои сестры-избранные. Мы часто видели, как он доставлял письма в Магналию и забирал их из Дома, но это была первая встреча наедине – встреча, когда Франсис спросил меня, не смогу ли я передать Сибилле тайное послание. Я сделала это и оказалась вовлечена в их переписку.

– Мне не все равно, что думает господин Картье, потому что именно он должен признать, что я достойна стать госпожой, – не согласилась я.

– Святые угодники, Бриенна, – вздохнул Франсис. У его плеча кружила бабочка. – Ты сама должна признать, что достойна стать госпожой. Так не считаешь?

Я молчала, и Франсис поспешил этим воспользоваться:

– Кстати, я знаю, кого из покровителей Вдова пригласила на солнцестояние.

– Что? Но как?

Конечно, я уже все поняла. Франсис доставлял все письма, видел имена и адреса. Я прищурилась, когда на его щеках появились ямочки. Снова эта улыбка. Понятно, чем Франсис привлек Сибиллу, но мне он казался чересчур дерзким.

– Просто отдай эти проклятые письма, – воскликнула я, стараясь выхватить их у курьера из пальцев.

Он уклонился, предугадав мое движение.

– Тебя не интересуют имена покровителей? – поддразнил он. – Один из них станет твоим через восемь дней…

Я устремила на Франсиса невидящий взгляд. Его долговязая фигура и мальчишеское лицо не волновали меня. Сад изнывал от жары, жаждал дождя, листья подрагивали от едва заметного ветерка.

– Просто отдай мне письма.

– Если это мое последнее послание к Сибилле, я должен дописать еще кое-что.

– Великий боже, Франсис, у меня нет времени на твои игры.

– Просто принеси мне еще одно письмо, – начал умолять он. – Я не знаю, где Сибилла окажется через неделю.

Наверное, я почувствовала сострадание, жалость к влюбленному, чья страсть предназначалась не мне. Стоило ли проявить твердость или передать его послание, как раньше? Вздохнув, я согласилась, по большей части потому, что хотела прочесть письмо из дома.

Франсис наконец протянул мне конверты. Один – от дедушки – я убрала в карман. Письмо Франсиса все еще оставалось у меня в руке.

– Почему ты написал по-дайрински? – спросила я, обратив внимание на неряшливо выведенный адрес. Он воспользовался языком Мэваны, северной страны, где правила королева. Моей Сибилле, Солнцу и Луне, жизни и свету. Я едва не рассмеялась, но сумела сдержаться.

– Не читай! – выкрикнул Франсис, его щеки, и без того обожженные солнцем, залил румянец.

– Так написано на конверте, дурачок. Конечно, я прочту.

– Бриенна…

Он потянулся ко мне. Я наконец могла его подразнить, но услышала, как распахнулась дверь библиотеки. Не нужно было оглядываться, чтобы понять: это господин Картье. Я видела его каждый день в течение трех лет и чувствовала, когда его незримое присутствие наполняло комнату.

Сунув письмо Франсиса в карман к дедушкиному, я сделала большие глаза и начала закрывать окно. Он не сразу меня понял, и я прищемила ему пальцы. Франсис вскрикнул от боли, но я надеялась, что Картье слышал лишь скрип опускаемой рамы.

– Господин Картье, – хрипло поприветствовала я, повернувшись на каблуках.

Он не удостоил меня взглядом. Я смотрела, как Картье, опустив свою кожаную сумку в кресло, вытащил из нее несколько книг и разложил учебники на столе.

– Никаких открытых окон? – спросил он, к счастью, по-прежнему не встречаясь со мной взглядом, ибо я чувствовала, что лицо у меня горит, и совсем не от солнца.

– Шмели сегодня очень назойливы, – пробормотала я, искоса наблюдая, как Франсис спешит по дорожке к конюшне. Я знала правила Магналии. Нам запрещено влюбляться или флиртовать во время обучения. Или, что звучало честнее, нас не должны были на этом поймать. Я сделала глупость, способствуя переписке Сибиллы и Франсиса.

Подняв глаза, я встретилась взглядом с Картье.

– Как у тебя с валенийскими Домами? – он поманил меня к столу.

– Хорошо, господин, – кивнула я, занимая привычное место.

– Давай начнем с родословной Дома Рено – повтори ее с первенца, – потребовал Картье, сев в кресле напротив.

– С Дома Рено? – Боже милостивый, конечно, его интересовало огромное царственное семейное древо, которое я никак не могла запомнить.

– Это Дом нашего короля, – напомнил наставник, глядя на меня в упор. Я видела этот взгляд сотни раз. Как и мои сестры-избранные, жаловавшиеся на Картье за закрытыми дверьми. Он был самым красивым из ариалов Магналии, а еще самым строгим. Моя сестра-избранная Ориана говорила, что у него камень вместо сердца, и однажды нарисовала карикатуру, изобразив Картье в виде статуи.

– Бриенна. – Имя сорвалось с его губ, пальцы барабанили по столу.

– Простите, господин. – Я попыталась вспомнить начало королевской родословной, но из головы не выходило дедушкино письмо, спрятанное в кармане. Почему он не писал так долго?

– Ты понимаешь, что Наука требует больше усердия, чем другие страсти? – спросил Картье, когда мое молчание затянулось.

Встретившись с ним взглядом, я гадала, хотел ли он намекнуть, что я бездарна? Иногда по утрам я и сама так думала.

В первый год в Магналии я изучала Живопись. У меня не оказалось художественных способностей. В следующем году я занялась Музыкой. Пела я кошмарно. Стоило мне взять инструмент в руки, как он начинал выть, словно мартовский кот. Третий год я посвятила Драматургии, но вскоре выяснила, что ничего не могу поделать со страхом перед сценой. Четвертый год был отдан Интриге и оказался столь ужасным, что мне не хотелось даже вспоминать о нем. Так в четырнадцать лет я пришла к господину Картье и попросила его сделать меня своей избранной, дабы я стала госпожой Науки – за оставшиеся три года в Доме Магналии.

Я знала и подозревала, что для учивших меня ариалов это тоже не было секретом: семь лет назад меня приняли из-за сказанного моим дедушкой. Я оказалась здесь не потому, что заслужила это, не из-за восхитительного таланта и выдающихся способностей – не как другие пять избранных, которых я любила словно родных сестер. Но, несмотря на это знание, мне еще сильней хотелось доказать: страсть – это не природный дар, не наследство, как думали некоторые. Любой человек мог развить ее, аристократ или простолюдин, даже без врожденных способностей.

– Возможно, стоит вернуться к нашему первому уроку, – вздохнул Картье, возвращая меня к реальности. – Что такое страсть, Бриенна?

Катехизис страсти. Он зазвучал у меня в голове, один из первых отрывков, что я выучила, – строчки, которые все избранные знали наизусть.

Он не жалел меня, напоминая об этом теперь, за восемь дней до летнего солнцестояния, и все же я смутилась. Собравшись с духом, я посмотрела ему в глаза и прочла в них больше чем просто вопрос.

«Чего ты хочешь, Бриенна? – говорил его взгляд. – Зачем тебе страсть?»

Я ответила ему, как нас учили, решив, что так будет безопасней.

– Страсть обретается в пяти сердцах, – начала я. – Она проявляется в живописи, музыке, драматургии, интриге, науке. Суть страсти – одержимость. Страсть – это пыл и боль, мучительное стремление к совершенству. Страсть охватывает мужчину или женщину, и они становятся ее воплощением. Это союз таланта и плоти, знак преданности, самоотверженности и подвига.

Я не могла сказать, разочаровал ли Картье мой заученный ответ. Его лицо всегда оставалось бесстрастным. Я ни разу не видела, чтобы он улыбался, и никогда не слышала его смеха. Иногда мне приходило в голову, что он немного старше меня, а потом я напоминала себе: моя душа юна, а его – нет. Он был гораздо образованнее и опытнее и, похоже, повзрослел слишком рано. Несмотря на молодость, Картье знал очень много.

– Ты выбрала меня в последнюю очередь, Бриенна, – наконец проронил он, не обратив внимания на катехизис. – Пришла ко мне три года назад и попросила подготовить тебя к семнадцатому летнему солнцестоянию. У меня не было семи лет, чтобы сделать из тебя госпожу Науки, – только три.

Я едва могла выносить его напоминания. Мне на ум тут же пришла Цири, другая избранная Картье. Она впитывала знания как губка, но и училась семь лет. Конечно, я казалась себе невеждой по сравнению с ней.

– Простите, что я не Цири, – процедила я, не сумев скрыть сарказм.

– Цири приступила к занятиям, когда ей было десять, – мягко напомнил Картье, склонившись над лежавшей на столе книгой. Взяв ее в руки, он пробежался по нескольким страницам с загнутыми уголками – Картье ненавидел эту привычку, – и я увидела, как он стал бережно расправлять старый пергамент.

– Вы жалеете о моем выборе, господин? – В действительности мне хотелось спросить: «Почему вы не отказались, когда я попросила вас стать моим наставником три года назад? Если трех лет недостаточно, чтобы я стала госпожой Науки, почему вы не сказали мне «нет»?» Возможно, Картье прочел эти вопросы в моих глазах. Взглянув на меня, он медленно отвел взгляд и вернулся к книгам.

– Я почти ни о чем не жалею, Бриенна, – откликнулся мой наставник.

– Что будет, если я не обрету покровителя на солнцестоянии? – спросила я, хотя и так знала, что случалось с юношами и девушками, которым не удавалось доказать свою страсть. Многие из них, сломленные и безумные, как бы застревали меж двух миров, равно презираемые бывшими соучениками и простым народом. Того, кто посвятил разум и годы жизни страсти и не обрел ее, называли бездарем. Более не избранный, не овладевший мастерством, он возвращался к обычной жизни.

В ожидании его ответа я подумала о простой метафоре, которую госпожа Солен привела в мой первый год, год изучения живописи, когда осознала, что у меня нет художественных способностей. Страсть раскрывалась постепенно. Сначала избранные были подобны гусеницам. В это время они поглощали знания, так много, как только могли, пытаясь овладеть страстью. Этот период мог продлиться пару лет, если речь шла об одаренном ученике, и растянуться на все десять, если избранный оказывался тугодумом. В Доме Магналии учеба занимала семь лет – условия были строже, чем в других валенийских Домах страсти, предлагавших восьми- или девятилетнюю программу. Затем наступало время экзамена – избранные, доказавшие свое мастерство, получали плащ и титул. За ним следовал период покровительства, подобный кокону, в котором страсть зрела и развивалась, пока не приходило время последней стадии, и ее госпожа, словно прекрасная бабочка, являла себя миру.

Так что я думала о насекомых, когда Картье заговорил:

– Полагаю, ты будешь первой в своем роде, маленькая избранная.

Мне не понравился его ответ, и я вжалась в кресло, парчовая обивка которого пахла старыми книгами и одиночеством.

– Если думаешь, что не справишься, скорее всего, так и случится, – продолжал он. Его сверкающие голубые глаза встретились с моими, карими. В воздухе между нами, как маленькие смерчи, плясали пылинки. – Согласна?

– Конечно, господин.

– Твои глаза никогда не обманут меня, Бриенна. Научись лгать, не меняясь в лице.

– Я поразмыслю над вашим советом.

Он склонил голову к плечу, не отводя от меня взгляда.

– Не хочешь сказать, о чем на самом деле думаешь?

– О солнцестоянии, – ответила я чуть быстрее, чем следовало. Это была не вся правда, но я и представить не могла, что заговорю с Картье о письме дедушки. Он мог потребовать, чтобы я прочла его вслух.

– Увы, этот урок пропал зря, – заметил он, поднимаясь на ноги.

Меня разочаровало, что Картье прерывал наше занятие. Сейчас мне нужно было все время, которое он мог на меня потратить. Несмотря на это, я испытала облегчение. Теперь ничто не отвлекало меня от письма дедушки, лежавшего в моем кармане, как раскаленный уголек.

– Посвяти остаток вечера самостоятельным занятиям, – предложил он, указывая на книги на столе, и добавил: – Возьми их, если хочешь.

– Да, благодарю вас, господин Картье. – Я встала и сделала реверанс. Не глядя на него, взяла книги и, вне себя от беспокойства, покинула библиотеку.

Я направилась в сад – под сень изгороди, чтобы Картье не увидел меня из окна. Небо было хмурым и серым, надвигалась гроза, так что я села на первую попавшуюся скамейку и отложила книги в сторону.

Вытащив дедушкино письмо, я помедлила, держа его в руках. Мое имя, выведенное его неровным почерком, казалось кляксой на пергаменте. Я сломала красную восковую печать и дрожащими пальцами развернула письмо.

7 июня 1566 года.

Дражайшая Бриенна,

прости, что так долго не отвечал. К несчастью, боль в руках только ухудшилась. Лекарь посоветовал мне меньше писать или нанять секретаря. Должен сказать, я очень горжусь тобой, и твоя мать, моя милая Розали, тоже гордилась бы, знай она, что через несколько дней ты станешь госпожой страсти. Пожалуйста, напиши мне после солнцестояния и расскажи о покровителе, которого обретешь.

Что до твоего вопроса… Боюсь, ответ тебе известен. Имя твоего отца не стоит упоминания. Твою мать очаровали его красота и сладкие речи, и, мне кажется, оно не принесет тебе добра. Да, ты – дитя двух королевств, наполовину мэванка. Но я не хочу, чтобы ты искала его. Наверняка ты найдешь в нем те же пороки, что и я. И нет, моя дорогая, он не справлялся о тебе ни разу. Помни, что ты – незаконнорожденная, и большинство мужчин исчезают, едва услышав это слово.

Помни также, что я храню тебя в сердце как настоящий отец.

С любовью, дедушка.

Я скомкала лист в кулаке. Мои пальцы стали такими же белыми, как бумага, глаза защипало от слез. Было глупо рыдать из-за этого письма, из-за очередного отказа назвать мне имя отца. Прошли недели, прежде чем я собралась с духом и задала этот вопрос.

Я отважилась написать дедушке, но теперь решила, что больше спрашивать не буду. Неважно, как его звали.

Будь моя мать жива, что бы она рассказала? Хотела ли она выйти за него замуж? Или он уже был женат, и именно поэтому дедушка злился при одной мысли о нем? При мысли о внебрачной связи валенийки и мэванца?

Ах, мама. Иногда мне казалось, что я помнила переливы ее голоса, помнила тепло ее рук, ее запах. Лаванда и клевер, солнце и розы. Она умерла от горячки, когда мне было три. Картье однажды сказал, что столь ранние воспоминания – большая редкость. Возможно, я все это выдумала.

Тогда почему думать о том, кого даже не знала, так больно?

Засунув письмо в карман, я откинулась на спинку скамейки. Моих волос коснулись зазубренные листья изгороди – они словно пытались меня утешить. Не стоило жить прошлым, собирать ничего не значащие осколки. Лучше подумать о том, что ждет меня через восемь дней, в солнцестояние. Мне предстояло доказать свою страсть и наконец получить плащ.

Надо было читать книги Картье, силясь запомнить все, что можно.

Но стоило мне потянуться к странице, как в траве зазвучали легкие шаги, и на дорожке появилась Ориана.

– Бриенна! – поприветствовала она. Ее черные волосы были заплетены в сложную косу, спускавшуюся до талии. Коричневую кожу и платье избранной испещряли брызги краски – следы бесчисленных часов, проведенных в художественной мастерской. Ее платье навевало мысли о ярких картинах, мое же было унылым, чистым и мятым. Все шесть избранных Магналии носили одинаковые серые платья и единогласно их ненавидели: высокий ворот, простой крой, длинные рукава. Стоило доказать страсть только для того, чтобы их сбросить.

– Чем занимаешься? – поинтересовалась у меня, приближаясь, моя сестра-избранная. – Господин Картье еще не довел тебя до отчаяния?

– Нет, думаю, на этот раз у него другие планы. – Я поднялась со скамейки и взяла Ориану под локоть, придерживая стопку книг другой рукой. Мы зашагали рядом. По сравнению со мной, высокой и длинноногой, Ориана казалась маленькой и хрупкой. Мне пришлось идти медленней, чтобы не обгонять ее. – Как продвигаются твои последние картины?

Она фыркнула и наградила меня кривой улыбкой, сорвав розу с куста.

– Думаю, дело идет.

– Ты уже выбрала, какие из них выставишь в день солнцестояния?

– Да, конечно. – И Ориана начала рассказывать о полотнах, которые решила показать покровителям. Я смотрела, как она нервно крутит розу в пальцах.

– Не волнуйся, – улыбнулась я и заставила ее остановиться. Теперь мы оказались лицом к лицу. Вдали ворчал гром, в воздухе витал запах дождя. – Твои картины прекрасны. Это все не вызывает сомнений.

– Что именно? – Ориана аккуратно устроила розу у меня за ухом.

– Покровители будут бороться за тебя. Ты станешь главным призом.

– Как бы не так! У меня нет обаяния Абри, красоты Сибиллы, манер Мириай или вашего с Цири ума.

– Но твоя кисть открывает окно в другой мир, – с улыбкой возразила я. – Это истинный дар – помогать людям видеть вещи в новом свете.

– С каких это пор ты стала поэтом, дорогая?

Я засмеялась, но удар грома заглушил смех. Когда жалоба бури стихла, Ориана проговорила:

– Я должна признаться тебе кое в чем.

Начался дождь, и она потянула меня за руку, принуждая сойти с дорожки. Удивленная, я пошла за ней. Ориана была избранной, никогда не нарушавшей правил.

– И?.. – требовательно спросила я.

– Я знала, что ты в саду, и пришла попросить тебя об одолжении. Помнишь, я рисовала портреты других девочек? Чтобы не забыть вас, ведь на следующей неделе наши пути разойдутся! – Ориана взглянула на меня, ее янтарные глаза сверкали.

Я сдержала стон:

– Ори, я не могу сидеть на одном месте так долго.

– Абри смогла. А ты знаешь, какая она непоседа. И что ты вообще подразумеваешь под «не могу сидеть так долго»? Вы целыми днями просиживаете с Цири и господином Картье, сгорбившись над книгами!

Я выдавила улыбку. Целый год она просила меня позировать для нее, но я была поглощена учебой, и времени для портрета не оставалось. По утрам меня ждали занятия с Картье и Цири, а вечером – персональный урок Картье: я все еще пыталась овладеть всеми знаниями.

Пока тянулись бесконечные часы занятий, и я устало провожала взглядом солнечный зайчик, упавший на пол, мои сестры-избранные отдыхали. Сколько дней я внимала их смеху, наполнявшему Дом, силясь собраться с мыслями под взглядом Картье.

– Не знаю. – Я колебалась, сжимая книги в руках. – Предполагалось, что я буду заниматься.

Мы обогнули изгородь и столкнулись с Абри.

– Ты убедила ее? – с ходу вопросила та, и я поняла, что это была засада. – Не смотри на нас так, Бриенна.

– Как? – уточнила я. – Вам обеим известно, что если я хочу получить плащ и уехать отсюда через восемь дней с покровителем, то должна посвятить каждую минуту…

– Запоминанию скучных родословных, да, мы это знаем, – перебила меня Абри. Ее густые медные кудри рассыпались по плечам, в них застряла пара сухих листьев, словно она продиралась сквозь заросли ежевики. Абри часто учила роли под открытым небом, вместе с господином Ксавье. Иногда я видела ее из окна библиотеки. Она бродила по лужайке, размазывая по лифу ягоды, словно фальшивую кровь, и повторяя вслух свои строчки. Увидев, что подол ее платья испачкан грязью и черным соком, я поняла, что она репетировала.

– Пожалуйста, Бриенна, – умоляла меня Ориана. – Я ведь изобразила всех, кроме тебя…

– Ты захочешь, чтобы она нарисовала этот портрет, едва увидишь реквизит, который я приготовила, – заявила Абри, наградив меня зловещей улыбкой. Она была самой высокой из нас, выше меня на целую ладонь.

– Реквизит! – ахнула я. – Слушайте, я не стану…

Гром загрохотал вновь, заглушив мой слабый протест. Прежде чем я успела ее остановить, Ориана выхватила книги у меня из рук.

– Отправлюсь вперед и все подготовлю, – заявила она, сделав три быстрых шага от меня. Как будто я не могла передумать, окажись она за пределами слышимости. – Абри, приведи ее в студию.

– Да, миледи, – откликнулась та с шутовским поклоном.

Я смотрела, как Ориана метнулась через лужайку к черному входу.

– Не хмурься, Бриенна, – одернула меня Абри. Небеса наконец разверзлись, и наши платья намокли от дождя. – Нужно наслаждаться последними деньками.

– Как наслаждаться, если я боюсь, что меня сочтут бездарной? – Я направилась к дому, на ходу вытаскивая из волос ленту, позволив косе рассыпаться по плечам, и тревожно провела по волосам рукой.

– Тебя не сочтут бездарной! – И все же Абри помедлила, а потом спросила: – Так думает господин Картье?

Я шагала через лужайку, промокшая и потрясенная мрачными перспективами, когда Абри догнала меня, схватила за руку и развернула лицом к себе.

– Пожалуйста, Бриенна. Позволь сделать этот портрет. Ради меня и Орианы.

Я вздохнула, но уголки моего рта тронула легкая улыбка.

– Ладно. Но я не могу позировать целый день.

– Ты будешь в восторге, когда увидишь реквизит, который я нашла! – повторила Абри и потянула меня к дому.

– Сколько времени это займет? – Я задыхалась, когда мы открыли двери и оказались среди теней темной прихожей, вымокшие и дрожащие.

– Немного, – ответила Абри. – Ой! Помнишь, ты помогла мне написать вторую часть моей пьесы? Где леди Чернохлеб бросили в темницу, когда она украла диадему?

– Ага. – Хотя я больше не изучала драматургию, Абри все еще просила меня помочь с сюжетами ее пьес. – Не знаешь, как ей теперь оттуда выбраться?

Она залилась нежным румянцем:

– Понятия не имею, но, прежде чем ты дашь совет, знай… я не хочу ее убивать.

Я не смогла сдержать смеха.

– Абри, это было три года назад.

Речь шла о времени, когда я считалась избранной Драматургии, и мы обе сочиняли отрывок для господина Ксавье. Абри написала комическую сценку о двух сестрах, боровшихся за одного кавалера, а я – кровавую трагедию, о дочери, свергнувшей отца с трона. Я убила всех персонажей, кроме одного, и господин Ксавье был потрясен мрачностью моего замысла.

– Если тебе не хочется ее убивать, – начала я, когда мы зашагали по коридору, – пусть найдет потайную дверь за скелетом или ей поможет стражник. Он нарушит присягу, но цена будет высокой и страшной.

– Конечно, потайная дверь! – воскликнула Абри, беря меня под руку. – Ты чертовски коварна, Бри! Хотела бы я так же хорошо придумывать сюжеты.

Она улыбнулась мне, и я пожалела, что страх сцены помешал мне стать госпожой Драматургии.

Абри, должно быть, почувствовала то же самое. Она сжала мою руку и прошептала:

– Знаю: еще не поздно. Можешь написать пьесу из двух актов, поразить господина Картье, и…

– Абри, – беззлобно оборвала ее я.

– Вот как две избранные Дома Магналии проводят неделю, оставшуюся до солнцестояния? – внезапно раздался чей-то голос.

Мы с Абри замерли в коридоре, неожиданно столкнувшись с Терезой, госпожой Интриги. Скрестив на груди руки, она неодобрительно смотрела в нашу сторону. Ее брови поднялись, острый нос нацелился на нас, как клюв хищной птицы. Наши грязные промокшие платья были ей отвратительны.

– Ведете себя как дети, а не как женщины, которые вот-вот получат плащи.

– Тысяча извинений, госпожа Тереза, – прошептала я, опускаясь в глубоком реверансе. Абри сделала то же самое, хотя без всякого почтения.

– Переоденьтесь, пока мадам вас не увидела.

Мы с Абри чуть не отдавили друг другу пятки, торопясь скорей от нее уйти, и вскоре вывалились из коридора в прихожую, в пасть лестницы.

– Она – дьявол во плоти, – слишком громко прошептала Абри, взлетев по ступеням.

– Абри, – зашипела я и, наступив на край своего платья, услышала за спиной голос Картье.

– Бриенна!

Я ухватилась за перила, чтобы не упасть. Восстановив равновесие, обернулась и взглянула на своего наставника. Картье стоял в прихожей. Белую тунику на талии перехватывал ремень, а серые бриджи оказались почти одного оттенка с моим платьем. Он застегивал свой голубой плащ, готовясь выйти в дождь.

– Господин.

– Полагаю, ты захочешь получить еще одно персональное занятие после нашей утренней лекции с Цири? – Картье смотрел на меня, ожидая ответа, который и так знал заранее.

Я почувствовала, как перила заскользили под рукой. Мои волосы растрепались, падая на лицо непокорными каштановыми кудрями, платье промокло насквозь, с подола струилась вода, тихой капелью звеня на мраморе. Я знала, что в его глазах выгляжу просто ужасно: совсем не как валенийка, чья страсть вот-вот раскроется, и не как ученая, которую он пытался из меня вылепить. Несмотря на это, я подняла подбородок и ответила:

– Да, благодарю вас, господин Картье.

– Возможно, в следующий раз письмо не помешает нашему уроку и ты будешь более внимательна, – вдруг добавил он. Распахнув глаза, я смотрела на него, пытаясь прочесть мысли, таившиеся за бесстрастным лицом.

Он мог наказать меня за то, что я передавала письма Франсиса и Сибиллы, как за нарушение правил. Оставалось только ждать, чего он потребует.

Затем я увидела, как дернулся уголок его губ – слишком мимолетно, чтобы счесть это улыбкой, но я хотела, чтобы это была она. Он кивнул мне, прощаясь.

Я смотрела, как Картье шагнул за порог и исчез в буре, и гадала, смеялся он надо мной или жалел. Мне хотелось, чтобы он остался, и все же я испытывала облегчение от того, что он ушел.

Я поднималась по лестнице, оставляя за собой дорожку воды и раздумывая, почему Картье всегда вызывал во мне противоречивые желания.

Глава 2. Мэванский портрет

Я избегала художественной мастерской с моего первого провального года в Магналии. Но этим дождливым вечером, осторожно переступив порог, со спутанными, мокрыми волосами, я вспомнила, что значила для меня эта комната, сколько прекрасных минут она мне подарила. Мне вспомнились бесчисленные утра, когда мы с Орианой делали наброски под внимательным руководством госпожи Солен. Вспомнилось, как я впервые использовала краски, как в первый раз попыталась нарисовать иллюстрацию, как впервые принялась за гравюру. Затем мне вспомнились мрачные минуты, все еще терзавшие меня, подобно незаживающей ране. Момент, когда я осознала, что мои работы – слабые и плоские – пятнали лист, в то время как рисунки Орианы дышали жизнью. День, когда госпожа Солен отвела меня в сторону и мягко сказала: «Возможно, тебе стоит заняться музыкой, Бриенна».

– Ты пришла!

Я обвела взглядом комнату и увидела Ориану, подготавливавшую для меня место. Она снова испачкалась: на щеке алело свежее пятно. В мастерской всегда царил ошеломляющий беспорядок, но я знала: это из-за того, что Ориана и госпожа Солен сами готовили краски. На самом длинном столе в комнате гнездились баночки цинковых белил и красителей, тигли и глиняные чаши, кувшины с водой, куски известняка, кипы пергамента и кальки, картонные лотки, полные яиц, большая миска с молотым мелом. Пахло скипидаром, розмарином и зелеными водорослями, которые они варили, чтобы с помощью загадочных алхимических процессов получить розовую краску.

Я осторожно обошла стол для рисования, кресла, картонки, мольберты. Ориана поставила стул у огромных окон: предполагалось, что я буду сидеть в свете грозы, пока она меня рисует.

– Следует ли мне волноваться насчет… реквизита, о котором столько твердила Абри? – спросила я.

Ориана готова была ответить, когда в комнату вошла Цири.

– Я нашла ее. Это ведь то, что нужно, Ориана? – спросила она, листая принесенную с собой книгу. Моя сестра-избранная едва не споткнулась о мольберт, идя к нам, протянула том Ориане и посмотрела на меня.

– Ты выглядишь усталой, Бриенна. Господин Картье очень тебя мучает?

Теперь ответить не успела я. Ориана ахнула от восторга, и мои глаза метнулись к странице, которой она любовалась.

– Превосходно, Цири!

– Минутку, – вмешалась я и потянулась к книге, выхватив ее из рук Орианы. – Это же одна из мэванских исторических книг господина Картье.

Я бросила взгляд на иллюстрацию, и дыхание замерло у меня в груди. Это был прекрасный портрет одной из королев Мэваны. Я узнала ее потому, что Картье занимался со мной мэванской историей. Я смотрела на Лиадан Кавана, первую королеву этой страны. Говорили, она владела магией.

Она стояла, высокая и горделивая; корона из серебряных нитей, украшенная бриллиантами, лежала на ее челе, как венок из звезд; длинные каштановые волосы были распущены, окутывая ее фигуру точно волны. Полоса синей краски, которую мэванцы называли вайдой, тянулась через лицо. На шее у королевы висел драгоценный камень размером с кулак – легендарный Камень Сумерек. Ее доспехи были как чешуя дракона, они горели кровью и золотом. Длинный меч покоился в ножнах на бедре. Одна рука королевы лежала на талии, другая – сжимала копье.

– Заставляет грезить о славном прошлом, да? – вздохнула Цири, взглянув через мое плечо. – О днях, когда королевы правили севером.

– Сейчас не время для урока истории, – заметила Ориана, осторожно забирая у меня книгу.

– Ты ведь не собираешься рисовать меня так? – спросила я с колотящимся сердцем. – Ори… это было бы дерзостью.

– А вот и нет, – возразила Цири. Она любила спорить. – Ты наполовину мэванка, Бриенна. Кто скажет, что ты не родня королеве?

Я открыла рот, чтобы возразить, но тут вошла Абри с кучей вещей в руках.

– Вот они, – объявила она, свалив все на пол.

Потрясенная, я смотрела, как Цири и Ориана копаются в куче: тусклый меч, дешевые доспехи, плащ цвета синей полуночи. Театральный реквизит, без сомнения, позаимствованный в гардеробной мастера Ксавье.

– Отлично, Бриенна, – обрадовалась Ориана, поднимаясь с нагрудником в руках. – Пожалуйста, позволь мне нарисовать тебя как мэванскую воительницу.

Все трое ждали: Ориана держала доспех, Абри – меч, Цири – плащ. Они с надеждой смотрели на меня. Мое сердце замерло от одной мысли об этом, но мэванская кровь заиграла в жилах.

– Хорошо. Но я не могу позировать целый день, – твердо заявила я. Абри издала победный вопль, Ориана улыбнулась, Цири закатила глаза.

Я стояла неподвижно, пока меня одевали. Это был поясной портрет, и то, что я оставалась в платье избранной, значения не имело. Нагрудник охватил мою грудь, наручи – руки. Синий плащ лег мне на плечи, и в животе у меня похолодело: я вспомнила о плаще страсти. Цири, должно быть, прочла мои мысли.

Она распустила мне волосы, заплела косичку и проговорила:

– Это я сказала Абри взять синий плащ. Тебе нужно носить твой цвет. Наш цвет. – Она отступила, довольная делом своих рук.

Когда избранные раскрывали свою страсть, их наставники дарили им плащи. Цвет зависел от страсти. Красный плащ – для Живописи, черный – для Драматургии, пурпурный – для Музыки, зеленый – для Интриги, синий – для Науки. Это был не просто символ достижений и равенства, знак того, что избранный достиг уровня своего наставника или наставницы, но и уникальное напоминание о связи между учителем и учеником.

Прежде чем плащи заняли все мои мысли, в мастерскую ворвалась Сибил