Оглавление

Пролог

Виброуплотнитель грунта, управляемый хрупкими женскими руками, выбивает пыль из-под длинных стройных ног, заставляя ягодицы и грудь трястись в такт ударного ритма. Девушки в открытых купальниках, знойные и влажные, жадно облизывают губы с ярко-красным макияжем. Видимо от жажды. В их руках строительный инструмент, с которым они обращаются неумело, но сексуально.

Интересно, о чем эта песня? О любви?

Барак на сорок восемь мест погружен в темноту, и лишь небольшой пятак в дальнем конце помещения освещается светом беззвучно работающего телевизора. Я отвлекся от созерцания загорелых стройных тел на экране и посмотрел на Клешню.

— Че говоришь, Олег?

Клешня сидел по-турецки, прислонившись спиной к стене и вопросительно смотрел на меня. На мой вопрос он отодвинул ширму, прикрывающую его шконку с торца, и посмотрел на экран телевизора.

По каналу MTV транслировался клип Benny Benassi.

Клешня понимающе кивнул и ухмыльнулся.

— Я спросил, к чему ты стремишься в этой жизни, Вадим?

Я пожал плечами и облизал губы. К чему может стремиться совсем зеленый двадцатилетний щегол вроде меня?

— Не знаю, — я задумался. — К славе? Да, наверное. Хочу, чтобы обо мне говорили на каждой чертовой «командировке».

Я пошутил, но ведь в каждой шутке есть доля правды, верно?

— Хм. Любопытно. Знаешь, что я думаю по этому поводу, Вадим?

Я развел руками.

«Откуда мне, черт возьми, знать, о чем ты думаешь, Клешня!» — подумал я и спросил:

— О чем?

Олег взял чифирбак, поболтал его, сбивая «шапку» и резким отточенным движением наклонил, одновременно приподнимая вверх и сливая чифирь тонкой струйкой в кругаль.

— Когда о человеке говорят только хорошее — он личность, — сказал Клешня, передавая кружку мне. — Если о человеке говорят только плохое — он тоже личность, НО… отрицательная. Хреново, Вадим, когда о человеке вообще ничего не говорят. Такой человек — пустое место.

Я сделал два хапка и вернул кружку Клешне.

Мне нравилось часами беседовать с Олегом и гонять с ним чифирь из рук в руки. Он уже давно смотрит за СУСом (бараком со строгими условиями содержания), а я два дня как «поднялся» сюда после шести месяцев пребывания в ПКТ (помещении камерного типа). Было приятно встретить здесь земляка. А когда тот еще и при делах, так вдвойне приятнее.

— Тебе это удалось, Олег. Про тебя я слышал только хорошее. Похоже, ты всегда поступаешь правильно.

Олег прикурил и бросил зажигалку на тумбочку. Выпустил дым и, прищурившись, посмотрел на меня.

— Смотря с какой стороны на это смотреть. Некоторым мои поступки не нравились. Для всех хорошим не будешь, Вадим. Здесь, в этих стенах, — Клешня обвел указательным пальцем помещение, — между плохим и хорошим грань очень тонкая. Понимаешь?

Я кивнул.

— Делать то, что ты считаешь правильным — это важно. Но гораздо важнее, сможешь ли ты убедить в своей правоте других.

К словам Олега можно относиться по-разному, но все сказанное тем вечером я запомнил. И никогда не забывал.

Отсидев срок, я освободился и устряпался вновь. Потом снова вышел и опять сел. И так четыре раза. С Клешней мы пересеклись через 15 лет на Нижегородском остроге. Я шел этапом в «крытую» на Владимирский централ, а Олега ждала «экскурсия» по «золотой ветке». И мы оба знали, что это его последний этап. Я смотрел на Клешню и видел в его глазах обреченность. Он понимал, что ему конец. Я не знаю, как он умер, но точно уверен, что он не освободился. Специально узнавал. Родных у Олега не было, поэтому его закопали на тюремном погосте.

С момента нашего разговора прошло много лет, но я до сих пор вспоминаю его слова.

Для всех хорошим не будешь.

Просто делай то, за что готов отвечать.

К таким выводам я пришел в ту ночь.

И вот теперь сложилась парадоксальная картина. В тюрьме про меня говорят только хорошее. Я личность. А по другую сторону забора обо мне ходит дурная слава. Я тоже личность, только отрицательная. Так получается, Олег?

Ну и кто я?..

Меня зовут Вадим Тихомиров, и я не святой!

Часть I. Конец и начало

Глава 1

В тот день не заладилось с утра.

— Привет, Мариш! — поздоровался я, заходя в магазин. — Пачку «Любовь Михайловны», красную, будь добра.

Встал возле кассового аппарата и оперся руками о прилавок. В небольшом, но под завязку набитом продуктами и всяким барахлом магазине, кроме меня и продавщицы ни единой души — идеальный момент предложить познакомиться поближе. Не скажу, что Маринка запала мне в душу, просто ходят слухи…

— L&M что ль? Нет их, — разочаровала меня Марина, выдернув из похабных фантазий.

Я перестал улыбаться и удивленно уставился на продавщицу. Ни че се номер.

— Нету?

— Неа. И «Филлип Моррис» тоже нет. Или как ты их называешь? «Филипп Махорис», кажись?

— Ага. — Я облизал губы. — А когда будут, не в курсе?

— Не в курсе, Вадим. Никто не в курсе. Ты вообще телевизор смотришь? В мире творится какой-то кошмар. Люди словно к концу света готовятся, скупают все. Туалетную бумагу и ту разобрали.

Я машинально обернулся к стеллажу с бытовой химией, словно мне есть дело до туалетной бумаги. Снял кепку, провел пятерней по отрастающим волосам. Надел кепка. Повсюду действительно творится черт знает что, вокруг какая-то суета, все какие-то нервные и раздраженные. С чем это связано, я не понимал. С неуверенностью в завтрашнем дне? Граждане опять боятся дефолта? Наверное. За последние две недели цены на курево заметно подросли. Дальше-то что? Курить охота.

— Нууу, а что есть?

— «Прима» без фильтра, — ответила Маринка.

— Ярославская?

Девушка пожала плечами. Ей-то почем знать.

Купил «Приму». Челябинскую. Пять пачек. Вышел на крыльцо магазина. Инстинктивно потянулся к заднему карману шортов, нащупывая телефон, которого там нет: уронил два дня назад, справляя нужду в уличном сортире. Вздохнул. Хорошо, что к Маринке не подкатил. Телефон сначала нужно купить, а уж потом тратить деньги на баб.

Щелкнув зажигалкой, я прикурил сигарету, затянулся и поморщился: похоже, кроме меня это дерьмо никто не собирается курить даже в разгар экономического кризиса. Эта мысль заставила ухмыльнуться, но уже через секунду ухмылка сползла с лица — я услышал надрывный лай своих собак.

Какого хрена они базлают?

Псы захлебывались от злости, и на сердце стало тревожно. Захотелось пробежаться, но… не в шлепках же «ни шагу назад». В них бежать, только курей смешить.

Помните эту жуткую картину из 90-х, когда везде серость и разруха? Мой поселок такой и есть. Без слез не взглянешь: заросшие сорняком пустыри; зияющие дырами покосившиеся штакетники; исписанная граффити трансформаторная будка; дороги словно после бомбардировки. Я ускорился, как мог, огибая колдоебины и лужи. Хоть и не бежал, а к дому подходил слегка запыхавшись. Докурился.

Возле ограды стояли два незнакомых автомобиля. Оба белые: «Хендай-Солярис» и «Нива-Шевроле» с зеленой полосой вдоль борта. И надпись: «ФССП России».

Да что происходит?

Зашел во двор. Псы скакали по вольеру и надрывались.

— Раздрай, Раздор! — гаркнул я.

Собаки моментально успокоились и завиляли хвостами. Я прошел в дом. В сенях чужой обуви не заметил, зато услышал, как мать с кем-то спорит. Сбросил шлепки, отодвинул тюль и вошел в прихожую. Посреди кухни стоит какой-то рослый и коротко стриженный тип в джинсах и голубой рубашке с коротким рукавом. И в кроссовках. За столом сидит девушка лет тридцати. Темноволосая, в форме.

— Слышь. Ты че не разулся, а? — «поздоровался» я.

Тип повернул голову и уставился на меня.

— Хера ли ты палишь че филин на сову, фыркан? Спрашиваю, че не разулся? Ты тут полы моешь что ли?

— Сынок, прошу! Не надо, — вмешалась мать.

— Че происходит, мам? — спросил я, все еще не понимая, какого чЕрта посреди моей кухни стоит незнакомый тип. Обутый.

— Коллектор с приставами приехал, Вадим. Имущество описывают.

Я облизал губы. Ебанутая привычка, честно сказать, от которой губы вечно обветрены.

— Ах коллектор приехал, — произнес я, растягивая слова и смотря на мать. — А почему я не знаю, что у нас долги, мам?

На маму было больно смотреть, но я выжидательно смотрел. Старушка потупила взор и махнула рукой мол: «Не сейчас».

Ладно.

Девушка-пристав сходила за понятыми. Привела соседей: супругов Кривошапко — всегда недолюбливал эту семейку. Следующий час стал настоящим испытанием для моих нервов. Коллектора хотелось убить, и я еле сдержался. Ходил за приставом по пятам, нервно облизывал губы, постоянно напоминал сам себе, что всего две недели прошло, как освободился после пяти лет на особом.

Началась опись имущества.

Наложили запрет на пользование одним из холодильников: у мамы их два — в сенях и на кухне.

Наложили запрет на пользование ноутбуком. Я подарил, купив на деньги, которые собрала братва перед освобождением. Мать едва научилась им пользоваться. Ноутбук, видите ли, не относится к предметам обычной домашней обстановки и обихода. Я заикнулся, что он мне нужен для работы. Мне не поверили.

Наложили запрет на пользование духовым шкафом, пояснив, что для бытовых нужд одной газовой плиты достаточно.

Все мои возражения обрывались фразой: «Подавайте в суд».

В суд, блять. Шутники.

Пристав составил акты описи, ареста и изъятия вещей. Вручил постановление о наложенном аресте. Я так понял, маминой подписи даже не понадобилось. Главное, чтобы понятые расписались.

Нам дали пять дней на погашение долга. Если задолженность не будет погашена, арестованные вещи выставят на торги. Затем пристав рассказал, что будет, если находящееся под арестом имущество «украдут», на него «случайно» упадет что-то тяжелое или оно придет в негодность каким-то иным образом.

— Штраф или общественные работы сроком до шести месяцев. Отнеситесь к этому серьезно, гражданин Тихомиров!

Закончив «раскулачивание», пристав и коллектор расселись по машинам, и убрались. Понятые — Зойка и Федька Кривой, поплелись домой. Проводив их отборным лаем, псы развалились в вольере, вытянув лапы. Я сел на крыльцо и закурил.

Было ощущение, словно меня окунули в чан с дерьмом, а потом протянули полотенце и сказали: «Утрись». Я с досады покачал головой. Утерся.

«Беда», — подумал я.

Как оказалось — просто мелкая неприятность. Беды мои только начинались.

Глава 2

Докурил и едва успел затушить окурок в пепельнице, когда услышал грохот в избе. Помню, что вбежал в дом и увидел мать, лежащую посреди кухни. На полу валялась посуда. Видимо, во время падения мама ухватилась за скатерть. Моя старушка лежала бледная как известь, руками держась за грудь, смотрела на меня широко открытыми испуганными глазами и хватала ртом воздух.

Мне стало страшно за нее, и я запаниковал. В прошлом я не раз испытывал страх, но панике поддался впервые. Я буквально одурел от нее, и теперь приходится по кускам восстанавливать события того дня.

Помню, я стоял перед мамой на коленях и подложил под ее голову свою руку. Я не знал, зачем делаю это, но мне показалось так правильно. Я пытался с мамой поговорить, спрашивал, что случилось, растирал ей щеки. Моя старушка сильно потела и хотела мне что-то сказать, но не могла вымолвить ни слова. Ее губы посинели, особенно верхняя, которая приобрела фиолетовый оттенок. Я никогда не видел, чтобы губы так синели. Их цвет меня парализовал.

Помню, я вскочил, сообразив наконец, что нужно вызывать скорую помощь. Потом около минуты носился по дому, словно курица по курятнику, и искал мамин телефон.

Телефон лежал в кармане маминого платья.

Помню накатившее чувство отчаяния, когда, активировав экран, я увидел девять точек посреди дисплея и снизу надпись:

Введите графический код

Блять!

Я впал в ступор. Схватился за голову. Просто стоял посреди кухни и не понимал, что делать. Моя старушка тем временем умирала.

Помню, как пересекал улицу. Босой. Что удивительно, шел спокойно и без суеты. Шел к соседям. К дому Кривошапко, у ограды которых заметил жигули вишневого цвета то ли седьмой, то ли шестой модели — не разбираюсь.

Помню их пес едва не укусил меня за ногу, когда я вошел во двор — озлобленная псина порывалась порвать цепь, чтобы преодолеть отделяющие меня и ее расстояние в сантиметров двадцать, но не смогла и отчаянно поливала меня в спину трехэтажным лаем. Я помню хмурого хозяина, стоявшего на крыльце, и напуганную хозяйку, выглядывающую из-за его спины. Кажется, они говорили что-то про гражданский долг. Решили, что я пришел качать за подпись в акте изъятия приставов? Похоже на то.

Эта семейка всегда недолюбливала меня, и я отвечал ей взаимностью.

Помню, я говорил и запинался. Путался в словах. Пытался объяснить, что машина скорой помощи будет долго плутать по нашим пустырям. Федька упорно указывал на ворота, пытаясь выпроводить меня за двор.

И моя штора упала.

Я четко помню, как сложил Кривого пополам фронтальным ударом правой ноги в пах. Этот удар мне показал весьма авторитетный в спортивных кругах человек и сказал, что лучше отработать один удар тысячу раз, чем тысячу ударов по одному разу. Я, шестнадцатилетней в то время пацан, запомнил этот урок навсегда, но напрочь забыл название удара. Что-то японское. С тех пор я каждый день стараюсь делать минимум сотню ударов. Этот прием меня не раз выручал.

Помню, Зойка орала. Вопила, что их убивают. Взывала к моей совести, пока я пинал ее мужа:

— Вадька. Вадька. Ты что творишь, окаянный? Прекрати сейчас же. Побойся бога!

Кого, блять? Бога?

Я ударил ее кулаком в лицо, и она заткнулась. Вошел в дом. Ключи от машины лежали в прихожей на тумбочке. Схватил их и направился обратно.

Помню, как сидя за рулем, повернул ключ зажигания и посмотрел на рычаг переключения передач. Видимо, я чересчур взял влево и вместо третьей включил первую передачу. Водитель из меня всегда был такой себе, беспонтовый.

Вывернул руль влево. Отпустил сцепление, выжимая газ, и автомобиль сорвался с места, но не назад, а вперед. Кривой в это время выскочил из калитки с топором в руке и попал под колеса. Машина сбила его с ног и врезалась бампером в стойку ворот. Удар грудью о рулевое колесо вышиб из меня весь дух.

Блять.

Чертыхаясь, уставился на рычаг переключения передач. Грудь болела.

Где тут задняя передача, черт бы побрал эту колымагу?

Наконец, включив заднюю, сдал назад. Автомобиль подпрыгнул, переезжая тело Кривого повторно. Я скривился и облизал губы.

Помню, что не стал разворачиваться. Задом доехал до своего двора, вылез из машины, открыл заднюю дверь. Зойка продолжала орать на всю улицу, и соседи начинали сбегаться. Кто с чем.

Помню, как вошел во двор и направился к вольеру.

— Раздрай, Раздор! За мной! — гаркнул собакам и вышел за ограду.

Мужики из соседних домов уже приближались.

— Стеречь, — приказал я псам, и два сорокакилограммовых кобеля, оскалив клыки, ощерились в сторону разношерстной «буц-команды».

Помню, как обулся и вышел из дома с мамой на руках, легкой словно пушинка. Псы стерегли. Я слышал гневные возгласы мужиков, размахивающих в мою сторону садово-хозяйственным инструментом.

Дачники, блять.

Я не сомневался, что полицию уже вызвали. Мне нужно было успеть отвезти маму в больницу.

Загнав псов в вольер, сел в машину и, объехав проулком толпу гневных пролетариев, направился в сторону больницы. Я не гнал — водитель из меня хреновый. Дорога изобиловала ямами, и мне приходилось их объезжать. Боялся, что излишняя тряска может навредить маме. Спровоцирует отрыв тромба, к примеру. Не знаю, возможно ли вообще такое, но решил не рисковать. Боялся попасть в аварию на одном из перекрестков или врезаться в какой-нибудь столб. Старался двигаться аккуратно. Моей задачей стало доставить мамку в больницу. О себе я больше не думал. Мне конец. Бежать некуда. Да и куда убежишь из южноуральской степи? Тут даже лесов поблизости нет в радиусе как минимум десяти километров. Где прятаться? В Казахстане? Там-то мне и рады.

Я знал — мне конец. Как рецидивисту мне отсыпят четырнадцать лет особого режима, если Кривой умрет. Возможно, из них три или пять лет в «крытой», что не самый плохой вариант. Одиннадцать лет — если Кривой останется инвалидом. Достаточно прибавить к этим цифрам мои сорок пять, и станет понятно — шансов освободиться у меня практически нет. Условно-досрочное освобождение — это вообще не про меня. Но даже если освобожусь каким-то чудом, куда больному, одинокому и, вероятней всего, бездомному старику идти?

Проехав по улице Водопроводной, я вывернул на относительно ровное дорожное покрытие на улице Братьев Кашириных, но довольно быстро свернул направо, подозревая, что по этой дороге мне навстречу мчатся менты.

Миновав небольшой переулок, свернул на улицу Победы и метров восемьсот ехал по ней. Потом еще около пяти минут кружил по подворотням частного сектора, пока, наконец, не вынырнул перед четырехэтажным зданием районной больницы.

Перед шлагбаумом бросил машину, кряхтя вытащил маму с заднего сиденья и побежал в сторону приемного покоя.

Глава 3

Мало кто в современном мире может оценить ценность письма. Один-два тетрадных листа, исписанных знакомым до боли почерком, были для меня единственной нитью, связывающей с внешним миром. Я любил получать письма от матери, по нескольку раз перечитывал каждое из них. Даже если в них она ругала меня, что бывало довольно часто. Письма приходилось ждать долго. Тем ценнее они были. Кроме мамы мне никто не писал. Она излагала свои мысли по-простому, часто с ошибками, но всегда искренне.

Теперь мне никто не напишет. Когда откроется «кормушка» «брони» (тюремной двери), я, возможно, буду единственным в камере, кто не затаит дыхание в ожидании. Мне придется научиться смотреть на тюремного почтальона с равнодушием и забыть о письмах с посылками навсегда.

Я вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Мать умерла. Она уже была мертва, когда я ее привез. Возможно, ее сердце остановилось дома, и я напрасно устроил тот пиздец во дворе Кривого, благодаря которому сдохну в тюрьме и сгнию на тюремном погосте. Как Клешня.

И мать не спас, и дров наломал. Местные этого никогда не простят. Собак убьют, а дом спалят, чтобы мне некуда было возвращаться. Как пить дать. Но это будет потом, когда погода позволит. Сейчас в такой сухостой никто пожарище устраивать не будет. Побоятся. Если степь вспыхнет, то вместе с моим домом сгорит весь поселок.

Боль от потери единственного родного человека терзала душу, одновременно наполняя сердце гневом. Я ненавидел этот поселок. Ненавидел этих людей. Не понимал, что плохого могла сделать моя безобидная старушка Кривому, раз он отказался помочь. Мне хотелось пойти и самому поджечь степь, чтобы спалить своих соседей до тла. Пока есть силы и возможность. Потом ничего этого уже не будет.

В вестибюле больницы я просидел около пятнадцати минут, пока не вошли опер Гуревич с молодым и незнакомым мне коллегой, а также участковый Костя Романов. Со старшим братом Кости я учился в школе. Когда-то этот парень меня уважал.

Когда-то.

Менты подошли ко мне, и Гуревич спросил:

— Обойдемся без формальностей, Тихомиров? Ты вроде жулик старой закалки.

Я кивнул и протянул руки.

На запястьях клацнули «браслеты». В очередной раз. После двух недель на свободе. Мой новый антирекорд.

— Что мне вменяют? — спросил я.

— Прокурор определит. Пока ты задерживаешься по подозрению в преступлении, квалифицированном ст. 111 ч. 4 (Тяжкие телесные повреждения, повлекшие смерть потерпевшего) и ст. 162 ч. 4 (разбойное нападение в особо крупном размере). Не исключаю, что еще одну-две статьи пришьют.

Я кивнул. Пришьют. Как минимум ст. 167 (Порча имущества) за вмятину на воротах и бампере машины Кривошапко, и ст. 115 (Вред здоровью) за «вмятину» на лице Зойки. Значит, Кривой помер. Следовательно, мне наболтают срок по полной.

Под конвоем и с тяжелыми мыслями в голове я покинул больницу.

На крыльце столкнулись с Зойкой.

— Будь ты проклят, Вадька! — орала зареванная баба. — Гори ты в аду, душегуб, и молись, чтобы дали побольше. Иначе мои сыновья с тебя шкуру живьем спустят!

В ее сторону я даже не посмотрел. Мне было наплевать на ее проклятья. И тем более неинтересно, что такого страшного могут со мной сотворить двое ее телят.

Мы подошли к служебному «форду». Гуревич открыл заднюю дверь и, придерживая мне голову, усадил в салон. Молодой «кум» (оперуполномоченный) уселся рядом, Гуревич расположился за рулем, Костя занял место на пассажирском сиденье спереди.

— Может попробуем договориться, старшой?

Гуревич застыл с ключами в руке и удивленно посмотрел на меня через зеркало.

— В плане?

— Я начинаю говорить, ничего не отрицаю. Никакой 51-й статьи и прочей «шляпы». Все под запись. Протоколы подписываю. На следственном эксперименте все рассказываю и показываю. Вам — меньше геморроя и быстрый суд. Мне — небольшая услуга.

Опер повернулся ко мне. Его лицо излучало заинтересованность.

— И что ты хочешь взамен, Тихой?

— Отвези меня домой. Дай собрать вещи, накормить псов и попрощаться с ними.

Гуревич призадумался. В течение следующих двух-трех минут он размышлял, барабаня пальцами по рулевому колесу и играя желваками. Его спутники молча ждали, что решит старший.

— Собаки на цепи? — спросил он.

— Заперты в вольере.

Гуревич удовлетворенно кивнул.

— Кто в доме?

— Нет там никого, старшой.

Судя по выражению лица, ответ вполне удовлетворил «кума». Молчание вновь затянулось на пару минут.

— Хорошо, — наконец произнес он, и у меня отлегло от сердца. — Мы заезжаем к тебе домой, но ты остаешься в наручниках. Показываешь Косте, где и что лежит, а я решаю, можно тебе это взять с собой или нет. Когда вернемся в отдел, ты напишешь явку с повинной.

Я скривился, и Гуревич это заметил.

— Хорош комедию ломать передо мной, Тихой. В тюрьме ты — человек с репутацией. И явка никак уже на нее не повлияет. Зато поможет скостить год, а то и два на суде.

Это правда, но я скривился не от этого. Не хотелось сидеть и писать. Думал, буду диктовать, а потом просто распишусь под показаниями. Но пришлось согласиться, и я кивнул.

Гуревич удовлетворенно хмыкнул.

— Но с собаками попрощаться я тебе не дам, Тихомиров.

— Они в вольере, начальник…

— Нет, Тихой. А вдруг ты умудришься его открыть? Придется применить оружие. Тебе-то по хер, а мне потом как за патроны отчитываться? Честно признаться перед начальством, что повез подозреваемого в особо тяжком преступлении попрощаться с собачками?

Звучало логично, и мне пришлось согласиться.

****

Возле дома царило спокойствие, словно ничего не произошло. Форд припарковался у ограды. Псы приветствовали нас громким лаем, и мое сердце сдавило от боли. Только теперь я понял, что потерял. Две недели назад я шел с полустанка с надеждами, что все позади. В руке сумка со скудными пожитками и ноутбуком для мамы. В голове мечты о спокойной размеренной жизни. Я и впрямь собирался найти работу. Мечтал сплестись хвостами с какой-нибудь разведенной бабой. Или вдовой. Начать с нуля.

Зашли во двор, и я почувствовал, что сам вот-вот свалюсь с инфарктом. В груди защемило и стало тяжко дышать. Я прощался с местом, в которое раз за разом возвращался с надеждой. И раз за разом разочаровывал себя и расстраивал мать. Собаки радостно виляли хвостами, и я даже обрадовался, что Гуревич не разрешил к ним подойти.

Было тяжело, ссука. И я даже не знаю, как это чувство описать. Наверное тогда я и понял, почему некоторые люди ненавидят прощаться. Всегда проще уйти без оглядки назад. Оставить в голове старые воспоминания, а не эти вот, когда внутри что-то рвется, словно струна, и хлещет кнутом.

Вошли в дом. Я показал, где лежат документы.

— Спортивная сумка внизу в шифоньере.

Гуревич открыл дверцу. Достал сумку, убедился, что она пустая. Костя не захотел копошиться в моем нижнем белье, и мне позволили самому сложить в сумку вещи. Трое трусов, три пары носков. Спортивный костюм, две футболки, шлепанцы. В шкафчике стола лежали четыре пачки сигарет «Прима». Их я тоже бросил в сумку, как и упаковку спичек. На кухне Костя вытащил из серванта пачку чая, железную кружку, пластмассовую чашку, алюминиевую ложку. Затем прошли в ванную, где я забрал зубную щетку с пастой, кусок мыла с мыльницей, мочалку, рулон туалетной бумаги, банное и ручное полотенца, пять бритвенных станков и крем для бритья.

Отключил всю аппаратуру от сети, перекрыл воду и газ. На выходе надел кроссовки, закрыл дом на ключ, подошел к щитку и обесточил дом. После этого направились на выход. Псы скулили, и я старался не смотреть в сторону вольера.

Вышли со двора. Я закрыл калитку на ключ, после чего расселись в машине.

— За собаками есть кому присмотреть? — спросил Гуревич.

— Нет, — прохрипел я.

— Их придется усыпить.

— Знаю.

Знаю. И очень рассчитываю, что жажда вскоре вынудит моих собак вырыть подкоп под забором и слинять.

Глава 4

Пока оформляли, я писал явку с повинной. Потом меня заперли в «обезьяннике», в котором просидел не менее четырех часов и приговорил практически всю пачку сигарет.

— С вещами на выход, — услышал я под вечер и поднял голову.

Рядом с дежурным стоял Гуревич. Встал, взял сумку и выбросил окурок в небольшой бак из нержавейки, заменяющий урну.

Спустились по лестнице в подвал, прошли через решетчатую дверь и очутились в ИВС (изолятор временного содержания). Остановились возле камеры №3. «Броня» открылась, Гуревич сделал приглашающий жест:

— Прошу.

Я ухмыльнулся и вошел в хату. В нос ударила знакомая вонь табачного дыма вперемешку с запахом мочи и пОта немытых человеческих тел. Поморщился и окинул камеру взглядом. Типичная для ИВС хата — три на четыре метра, от правой до левой стены нары, если их так можно назвать: просто деревянный полок, занимающий две трети камерного помещения. Слева, если стоять спиной к дверям, параша (она же чаша Генуя), выложенная плиткой и огороженная «флажком» (металлической перегородкой). Справа на обшарпанной стене висит небольшая полка, на которой стоят кружки и разложены рыльно-мыльные принадлежности обитателей хаты. Возле полки розетка. «Светки» (раковины для умывания) нет. Есть кран над парашей. Там и умываются. В верхнем дальнем правом углу камеры вентиляционное отверстие, от которого никакого толку.

Здесь ни чертА не изменилось за много лет. Надеюсь, хоть клопов нет.

С нар поднялся по пояс раздетый Слава Мотолок — пересекались в СИЗО пять лет назад.

— Какие люди! Тихоня! Здорово были, братан, — произнес мой старый знакомый, протягивая руку. — Рад тебя видеть!

«Вряд ли это взаимно», — подумал я, отвечая на рукопожатие.

— Надолго на этот раз? — спросил Мотолок.

Я бросил сумку на нары и сел. Достал очередную сигарету из пачки.

— Лет на пятнадцать.

— Хера се, дружище! За что устряпался?

— За грехи, Слава. Чай завари, еще успеем побазарить.

Дни на ИВС похожи друг на друга. К вони быстро привыкаешь. Как и к тусклому свету. Каких-то минут пятнадцать, и ты уже ничего не чуешь и не щуришься. Я продолжал курить, как перед расстрелом, и погрузился в собственные думы.

Поскорее бы на СИЗО. Там хоть какая-то жизнь, есть чем заняться. Есть с кем поговорить. ИВС — единственное место на планете, откуда хочется попасть в тюрьму.

Когда чай заварился, сели в круг и начали знакомиться. Помимо Мотолка здесь «загорали» еще два пассажира — Витя Рулевой и Евген. Так они представились. Молоды и явно первоходы. За что устряпались, мне было насрать.

— Кто в других хатах? — спросил я.

— Напротив в «четверке» малолетка. В пятую хату «шерсть» заселили, — ответил Мотолок, делая два хапка.

Кружка перешла к Вите.

— По лагерю «шерстяной» или ты сам тут направо-налево крестишь? — спросил я.

— Нет, он первоход. И педофил. Сам посуди, за изнасилование дочерей заехал. Одной шестнадцать, второй четырнадцать лет. Охранник, Марат-башкир, говорит, что он их на протяжении последних трех лет насиловал. Мать знала, но молчала. Кто-то из соседей или родни донес. Марат — нормальный мент, кстати. Нет-нет передает нам ништяки от малолетки напротив. Пацана-то мамка стабильно подогревает.

Мне протянули кружку с чифиром, и я отрицательно покачал головой. Хватит, подташнивает уже. Закурил, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

Докурив сигарету, я лег и постарался уснуть. И уснул, правда поспать довелось недолго: меня разбудил грохот «брони».

Пересменка. Значит, часов восемь вечера, если память не изменяет. Нас проверили по головам, и Мотолок попросил:

— Старшой, оставь «кормяк» открытым, а? Духота стоит, дышать нечем, бля буду.

Старший смены кивнул. «Бронь» щелкнула замком, но «кормушка» осталась открытой.

Следующие три часа просто лежал и смотрел в потолок. Сокамерники весело переговаривались, и мне очень хотелось, чтобы они заткнулись. Не в силах больше лежать балластом я сел и потер руками лицо. Так нельзя. Нужно перестать загоняться и хоть как-то отвлечься.

— Есть гвоздь или что-нибудь тонкое металлическое?

Сокамерники покачали головой. Вздохнул, встал и подошел к полке с посудой. Взял «весло» (ложку).

В течение следующего получаса я активно точил держало ложки о каменный пол, пока одна его кромка не стала достаточно острой. Товарищи по несчастью наблюдали и переглядывались между собой. Я сел на нары и на деревянной поверхности начал вырезать поле для нардов.

До Мотолка наконец дошло, что я хочу, и он спросил:

— Хорошая идея, Тихоня. Только где фишки с зариками (кубиками, костями) возьмем?

— Из хлеба сделаю, — кратко пояснил я.

— Белые без бэ. Ну а черные?

— Увидишь.

Разобрал бритвенный станок, вытащил оба лезвия, а ручку поджег и начал коптить дно металлической кружки. Ручка от станка медленно горела, а плавленая пластмасса капала на ложку снизу. Затем соскреб с кружки сажу лезвием от станка. Пережевал хлеб. Хлебную массу протер через марочку (носовой платок). Полученный клейстер развел с сажей. Взял комок расплавленной пластмассы и, путем трения о стену, придал ему квадратную форму. Затем выковырял уголком бритвенного лезвия отверстия и замазал их остатками сажи. Вполне себе игральные кости.

— Нужны два «зарика».

Я отвлекся от процесса и посмотрел на Мотолка.

— Можно один два раза бросить. Не подумал об этом? Вообще-то тебе, как человеку бывалому, я подобные вещи не должен объяснять. Это им, — я указал пальцем на первоходов, — простительно такое не знать, а тебе…

В хате послышался гул нарастающего напряжения. Лампа вспыхнула ярким светом и потухла. Свет в коридоре погас. Как и в хате напротив. ИВС погрузился в темноту.

Сделал нарды, называется.

— Получите неприятность, — произнес Рулевой, все это время с интересом наблюдавший за моей самодеятельностью.

Примерно через две-три минуты заработал резервный генератор, и свет загорелся. Я вернулся к рабочему процессу, но ненадолго — прошло не больше десяти минут, как гул нарастающего напряжения вновь прокатился по «кутузке». Лампочки вспыхнули, а затем взорвались. Из розетки послышался треск электрического разряда. Подобного я точно не ожидал и, когда лампа лопнула, инстинктивно вжал голову в плечи, прикрывая ее руками.

«Приехали», — мелькнуло в голове.