Оглавление

Вступление и благодарности

Книга является художественной прозой. Описанные в ней изыскания главного героя не претендуют на научную легитимность. При этом я предпринял огромные усилия, пытаясь приблизить изложенное в романе к реальным теориям, развиваемым серьезными учеными. Также я старался избежать всего, что принципиально невозможно с точки зрения современной науки.

Выражаю искреннюю благодарность всем, кто помогал мне в работе. Особо отмечу Джузеппе Витиелло, чьи статьи, советы и консультации сыграли большую роль в формировании важнейших концепций книги. Главная из них — применение квантовой теории поля к описанию механизмов памяти и мышления — во многом перекликается с работами Витиелло, в том числе в соавторстве с Уолтером Фриманом и другими.

Большое спасибо Андрею Парначеву за беседу о суперструнах и бранах.

Наконец, отдельная благодарность Александру Бобкову, согласившемуся прочесть большую часть рукописи и высказавшему ряд ценных замечаний.

For self is the lord of self, self is the refuge of self.[1]

Gautama Buddha

Неумирание разума ничуть не более фантастично, чем его наличие.

Тео

 Ибо человек сам себе господин, он же сам себе и убежище (англ.).

Пробуждение

Глава 1

Сначала рождается звук — словно медная струна дрожит где-то рядом. Он отзывается чутким эхом в дальней точке сознания, у самой черты. Затем приходит мысль: там, за чертой, была моя колыбель. Я покинул ее по чьей-то воле, к ней не вернуться.

Звук становится громче, явственней, резче. В нем угадываются мириады гармоник, живущих каждая сама по себе. Их разноголосие невыносимо, оно нарастает, сводит с ума — и вдруг обрывается на предельной ноте. Настает тишина; в ней — память о колыбели, ее последний, едва различимый след. Ее почти неуловимый образ, тень нездешней, очень чужой тоски. Будто восклицание — «Как жаль!» — и все: след теряется среди многих прочих. Вновь слышится медный звук, но теперь он негромок и вполне терпим. В серой мути, как на фотобумаге, проступают контуры и штрихи. Понемногу они связываются в одно, образуя осмысленную картину.

Я вижу свои руки, сложенные на коленях, лестничный пролет, перила и стены. Подо мной ступеньки; я сижу, сгорбившись и глядя в пол. В памяти пусто, я лишь знаю, что я здесь впервые — на этой лестнице, в этом подъезде. Чувствую, что могу вспомнить, кто я, но на это у меня нет сил. Мне очень нравится сидеть вот так — ничего не делая, не меняя позы. Глядеть в бетон ступенек и ни о чем не думать.

Проходит время, и, внезапно, я понимаю, что бездействую слишком долго. Что-то будто подталкивает изнутри; «Тео», — произношу я вслух; это мое имя. Звук не умолкает, в поисках его источника я оглядываюсь вокруг. Потом смотрю вверх, и становится ясно, что это вовсе не тугая струна. Все куда обыденнее и проще: тусклая лампа дневного света гудит, потрескивая, у меня над головой. Скоро перегорит, отмечаю я машинально и вздрагиваю — где-то внизу хлопает дверь.

Тут же начинает казаться, что звуки — со всех сторон. Я будто слышу шаги, смех, раздраженные голоса, плач младенца. Слышу клаксоны автомобилей, вопли сирен, городские шумы. Рокот волн и завывание вихрей, шелест травы, листвы, бумаги…

Мне тревожно; недавняя безмятежность улетучивается без следа. Дверь хлопает снова и снова; я встаю и перегибаюсь через перила. Ничего не разглядеть — внизу лишь сумрак и пролеты лестниц, уходящие в никуда. «Mierda», — шепчу я, отшатываясь; у меня кружится голова. Уже ясно, здесь нельзя оставаться — и нельзя медлить. Я оглядываю себя, вижу серую куртку, коричневые брюки, ботинки с тупыми носами. Мой вид мне не нравится, но выбора нет. Я поднимаю воротник, застегиваю молнию до подбородка и делаю шаг по лестнице вверх.

Вновь все стихает, как по команде, слышен лишь скрип моих подошв. Я прохожу несколько этажей, неотличимых друг от друга. На каждом — по одной двери без номеров и табличек, за ними ни шороха, мертвая тишина. Стучаться я не решаюсь, да и не горю желанием кого-то видеть. Я вообще не имею желаний, но у меня есть цель, пока еще не ясная мне самому. Пролет за пролетом, я поднимаюсь дальше. Пахнет чем-то казенным, на светло-серых стенах нет изъянов — ни трещин, ни граффити. «В этом доме нет жизни», — шепчу я себе — и тут, оказавшись на очередном этаже, вдруг вижу, что дверь на нем приоткрыта.

За дверью стоит женщина лет тридцати в синем ситцевом платье и летних туфлях. У нее красивые ноги, открытая, приветливая улыбка. Я застываю в ошеломлении: ее присутствие нежданно, едва возможно. Я почти уже свыкся с мыслью, что я один в этом доме и во всем этом странном мире. Однако же незнакомка вполне реальна. «Добро пожаловать», — говорит она, распахивая дверь пошире. Потом представляется: «Я — Эльза», — а я лишь смотрю на нее, сбитый с толку. Ее голос резонирует в пустоте лестниц. Мне кажется, он, как и жужжание лампы, отзывается внутри меня быстрым эхом.

Потом я понимаю, что медлить глупо, и вхожу, протискиваясь мимо Эльзы. От нее исходят тепло и запах — свежести, можжевельника и ванили. Я думаю мельком, что ее мускус, наверное, сладок, как заморский плод — и прохожу в гостиную, осматриваясь кругом. Эльза закрывает дверь, набрасывает цепочку и входит за мной следом.

«Это общая комната, — говорит она. — Мебели немного, но больше и не нужно. По крайней мере, на мой вкус».

Действительно, в гостиной — лишь стол со стульями и большой диван, неудобный на вид. Нет ни одной лампы, но от потолка и стен струится мягкий, нейтральный свет. В дальнем углу — подобие кухни с хромированной раковиной и электроплитой. Справа — окно; я подхожу к нему и смотрю наружу. Там горный пейзаж, сосны, снег. Что-то смутно знакомое и тревожащее память.

«Не верь, — усмехается Эльза у меня за спиной. — Это лишь картинка, их много разных. И, пожалуйста, представься же наконец!»

Я оборачиваюсь — она стоит все с той же приветливой улыбкой. «Иногда меня называют Тео», — произношу я осторожно, прислушиваясь к своему голосу. Он звучит знакомо. «Да, Тео», — повторяю я и пытаюсь ухмыльнуться в ответ.

«Мне очень приятно! — говорит Эльза, подходя ближе. — Я так истосковалась одна…»

Я замечаю, что когда она произносит слова, ее губы превращаются в расплывчатое пятно. Почему-то меня это не удивляет.

«Я здесь уже три дня без соседа, — добавляет она. — Многовато, как ты считаешь?»

Я лишь пожимаю плечами и вновь смотрю в окно. По ветвям ближней из сосен прыгает белка, мягкий снег искрится на солнце. Мне кажется, ничего более реального нельзя себе представить.

«Эльза, — прошу я, глядя на белку, — объясни мне, что происходит. Где я, что я — и кто ты? Я ничего не помню — я был болен? Нас похитили и мы в плену?»

Эльза становится рядом, проводит пальцем по стеклу. Я отмечаю, что у нее очень ухоженные руки.

«Мой ответ тебе не понравится, — говорит она, помедлив. — И едва ли поможет — но я и вправду не знаю, как все сказать. Я сначала думала, что надо мной смеются…»

Она замолкает, потом поворачивается ко мне: «Ну, например… Сейчас твоя голова пуста, но, может, ты помнишь, что такое гостевой дом?»

«Дом для гостей. Дом… Мы гости… — повторяю я за ней. — И что с того?»

Эльза морщится: «Или, может, ты помнишь, что такое госпиталь, санаторий? Или — давай попробуем — лепрозорий, чумной барак, карантин…»

Говоря все это, она загибает пальцы — на одной руке, потом на другой.

«Госпиталь… Значит, все же болезнь? — я пытаюсь заглянуть ей в глаза. — Или какой-то несчастный случай? — Потом меня передергивает: — Чумной барак… Что это, пандемия? Страшный вирус?»

«О, fuck…» — говорит Эльза и смотрит мне в лицо. Затем всплескивает руками: «Нет, лучше уж так!» — идет к кухонному шкафу, открывает дверцу и протягивает мне табличку, запаянную в пластик.

«Это лежало на столе, когда я вошла сюда три дня назад, — произносит она сердито. — Можешь себе представить, каково мне было? Вообще, тебе знакомо вот это слово: смерть?»

Да, почему-то мне знакомо это слово. В нем — удушье, лязг железа, дурная кровь. То, что стирает смыслы, будто влажной губкой с доски. Место, где теряется звук струны.

«Дальняя точка, — проносится в голове. — Колыбель за чертой…»

«Tantibus[1], извечный страх», — бормочу я, но Эльза отрицательно качает головой.

На табличке написано заглавными буквами, без знаков препинания:

ПРИВЕТСТВУЕМ ВАС

ВЫ ПЕРЕНЕСЛИ ПЕРВУЮ СМЕРТЬ ТЕЛА

«Чушь!» — думаю я со злостью и читаю вслух следующие две строчки:

СМЕРТЬ ТЕЛА ЗНАЧИТ

НЕ ТАК МНОГО КАК ВАМ КАЗАЛОСЬ

И дальше:

БОЯТЬСЯ НЕЧЕГО

ВЫ НА КАРАНТИНЕ

«Бояться нечего, — повторяет Эльза с нервным смешком. — За три дня я привыкла, что это так. Правда, я вроде не боялась и раньше».

С минуту мы молчим и смотрим друг на друга. Потом Эльза делает шаг ко мне, становится совсем рядом. Я чувствую ее дыхание, ее тепло.

«Там ты умер, — говорит она тихо. — Лучше с этим смириться, не искать подвоха. Я понимаю, для тебя это звучит дико, но…»

Для меня это не звучит никак. Полная несуразица, диссонанс гармоник в медном, невыносимо резком звуке. И — предчувствие, замершее неподалеку.

«На карантине…» — бормочу я и отхожу от окна, от Эльзы. Сажусь на диван, тру ладонью висок. Тщетно пытаюсь осознать значение слов. Потом говорю: «Хороша шутка», — и пробую улыбнуться. Но улыбки не получается; челюсти сводит судорогой.

Эльза с досадой машет рукой: «Я знала! Знала, что не смогу тебе объяснить. Никаких шуток — там тебя не стало. Все закончилось, finita, forever, amen[2]. Скоро вспомнишь — об этом вспоминают быстро. И потом уже сомнений не остается».

Мне становится холодно, меня знобит. В голове роятся тысячи мыслей, а память пуста. Нет, она почти пуста, почти. Что-то в ней шевелится все же, какой-то обрывок, мелочь. Что-то подкрадывается — исподволь, неторопливо. И вдруг накатывает — кошмар предчувствия, неотвратимый ужас. Удушающе, леденяще — как огромнейшая из волн…

Я зажмуриваюсь, быть может даже кричу, захлебываясь в океане страха. На обратной стороне сетчатки вспыхивает как магний: мотоциклист в черной куртке с седоком за спиной, лицо, закрытое шлемом, тусклый блеск стали — пистолет в вытянутой руке. Я помню: потом будут выстрел и мгновенная, страшная боль. Я ощущаю каждым нервом: это было со мной на самом деле. Затем возникает еще кое-что — дом в оливковой роще и женщина, вся в слезах; с ней — лысеющий человек с перекошенным ртом. Дикие джунгли и большая река. Улицы старого города — почему-то я знаю, что это Берн. И — все гаснет, больше ни намека. Я сижу на диване, обхватив руками лицо, в страннейшем мире, который невозможно вообразить!

Потом, понемногу, мне становится легче. Кое-как собравшись с духом, я разлепляю веки. Эльза стоит рядом, смотрит сочувственно, качает головой.

«У меня было так же, — говорит она. — Тоже в гостиной, но за столом, а не на диване. Первое воспоминание — вертолет, прогулка над морем и внезапный взрыв. Точнее — самое начало взрыва, огненный шар, подбирающийся ко мне справа… Да, непросто свыкнуться поначалу. Но теперь-то ты веришь, что все всерьез?»

«Почти», — отвечаю я коротко. В голове мелькает: нужно, наверное, что-то сделать? Может быть — вскочить, метнуться, сбежать вниз по лестнице, вырваться прочь, наружу? Уличить, разоблачить обман или уж удостовериться — самому, без Эльзы. Без пластиковых табличек и фальшивых пейзажей… Но нет, мне не под силу — ни действие, ни даже мысль о нем.

Эльза садится рядом, гладит меня по руке. Я почти не чувствую ее прикосновения, но что-то передается все же, какой-то намек на близость. С четверть часа мы молча смотрим в стену напротив. Потом она произносит: «Ладно. Думаю, ты скоро свыкнешься, как и я. Ты мужчина, в конце концов, жалеть тебя как-то глупо. А теперь…»

Поправив волосы, она поднимается и жестом приглашает меня за собой: «Пойдем!»

Я послушно встаю, мы подходим к одной из двух закрытых дверей. «Вот, — говорит Эльза, — это твоя спальня. Мне ужасно не хочется тебя отпускать, но меня предупредили: в первый день — только знакомство и никаких бесед. Так что иди, загадочный Тео. Приходи в себя — увидимся завтра».

У меня кружится голова, перед глазами пляшут блики. Мне очень хочется остаться одному. Я киваю, открываю дверь и плотно затворяю ее за собой.

В спальне — все тот же нейтральный свет, исходящий от потолка и стен. К моему удивлению, там нет кровати — лишь мягкое кресло и журнальный стол перед ним. На противоположной стене — большой экран. Моя комната больше всего похожа на зал для приватных кинопросмотров.

Я подхожу к окну, оно выходит на лужайку посреди леса. У деревьев стоит олень, чутко поводя ноздрями. Он мне неинтересен — я помню, что это лишь картинка. Обманная картинка — сколько их здесь еще?

«Сколько…» — бормочу я и вдруг чувствую острую тоску по Эльзе, с которой мы расстались всего минуту назад. Одиночество, безмерное, как недавний страх, захлестывает меня с головой. Я будто остался наедине, лицом к лицу с мирозданием, с бескрайним космосом, масштабы которого не охватить мыслью. Мне не хочется ни вспоминать, ни думать, я мечтаю хоть о чьем-то присутствии рядом — и с трудом подавляю желание вернуться в гостиную, может даже постучаться в спальню соседки. Что-то подсказывает — этого не следует делать. Обойдя комнату по кругу, я сажусь в кресло и собираюсь закрыть глаза. Но тут экран оживает, на нем появляется человеческое лицо.

Я вижу высокий лоб с небольшим углублением посередине, острые скулы и суженный подбородок, впалые глаза с чуть приподнятыми уголками, как у сфинкса. Губы сжаты в тонкую линию, немигающий взгляд устремлен мне прямо в зрачки. Я уверен, что никогда не знал этого человека — даже несмотря на мою негодную память.

«Я ваш друг, — говорит он внятно. — Ваш помощник. Быть может, наставник — или ваш советник, терапевт. Название не важно, примите просто, что я ваш Нестор».

Он строг и подчеркнуто официален. Его губы движутся не в такт словам, но меня это не беспокоит. В любом случае это лучше, чем расплывчатое пятно.

«Вам не обязательно отвечать взаимностью на мое участие и мою дружбу, — продолжает он, — но знайте, союзников тут у вас не много — не больше двух. У каждого карантинщика есть свой Нестор и еще — сосед по квартире. Прочие едва ли будут склонны к общению с вами».

«Тео, меня зовут Тео, — говорю я, подаваясь вперед. — Рад познакомиться, ну и — у меня к вам очень много вопросов!»

Как-то сразу мне становится ясно, что все происходящее, возможно, не шутка. Не обман, не изощренный розыгрыш с какой-то неведомой целью. Тоска отступает, я чувствую прилив сил, лихорадочное желание прояснить все немедля.

Человек на экране качает головой. Тем не менее я продолжаю: «Скажите, это взаправду смерть? Я ведь помню, в меня стреляли… А что после смерти, что это за место? И, главное, как я сюда попал?»

Нестор морщит рот, поднимает ладонь. «Нет-нет, подождите, — не унимаюсь я. — Объясните, здесь хоть что-то реально? Хоть что-то материально, надежно, прочно или все иллюзия, хуже, чем сон? От Эльзы пахнет можжевельником, но я не чувствую ее руки. На окне фотография, а что за окном?»

«Вот-вот! — усмехается Нестор. — Все сначала спрашивают об одном и том же. Выглянуть в окно или обнять соседа… Слова конечно разнятся, но не суть».

Он глядит куда-то вниз — быть может, роется в своих бумагах — и добавляет: «Завтра вы ознакомитесь с брошюрой для вновь прибывших — в качестве первого, так сказать, шага. Занятно, что вы сразу заговорили о снах, здесь им отводится большая роль. Вы скоро поймете, каждый сон — как заплыв в море без берегов. Путешествие — через обломки воспоминаний, через полунарушенные связи».

«Скоро…» — повторяю я за ним и замолкаю. Вопросы, что рвались у меня с языка, вдруг кажутся необязательными, никчемными. Новая мысль, как острие клинка, пронзает меня насквозь.

«Скажите, Нестор… — начинаю я, потом откашливаюсь и спрашиваю осторожно: — Скажите, Нестор, я бессмертен?» Голос все же подводит; последнее слово звучит фальцетом.

Нестор поднимает на меня глаза. «Боитесь бессмертия? — интересуется он. — Или вы уже вновь боитесь смерти — едва успев пережить ее, простите за каламбур?»

«Но кто?..» — вновь начинаю я и замолкаю, не зная, как продолжить. Мои веки тяжелеют, в ушах звенит — долгая нота, словно струна из меди.

«Вообще, — говорит вдруг Нестор, — то, что вы так растеряны и сбиты с толку, мне представляется несправедливым. Хоть, конечно, за справедливость, как говорится, не с кого спросить. Но мы-то знаем: возрождение — с сохранением памяти и своего „я“ — не должно быть чем-то странным лично для вас, Тео. Вы ведь не типичный случай, не рядовой вновь прибывший с файлом в одну страницу».

Он вновь смотрит вниз и восклицает, вскинув голову: «Взять хотя бы предсказанное вами поле! Или — квазичастицы нового типа. Или, скажем, метапространство — в нем про вас записано больше, чем тут, в вашем файле!»

«Я не помню почти ничего», — бормочу я, будто оправдываясь. Силы вновь иссякают — вдруг и сразу. Мысли путаются, меня охватывает неодолимая сонливость. С каждой секундой я все глубже погружаюсь в нее, как в вязкий омут.

Нестор машет рукой: «Да, да. Память вернется, для этой цели вы и помещены сюда, как все. Это не проблема — сейчас проблем у вас нет. Все они остались позади — пока. Но вам придется дотошно вспомнить, с чего они начались и во что обратились после. Вспомнить листы бумаги, исписанные от и до, квантовые теории, танец консионов… Это все вернется к вам — но позже, нынешний день окончен. Вы совершенно исчерпали свой ресурс. Вам нужно спать — пока без сновидений!»

На этом экран гаснет, спинка кресла отклоняется назад. Веки сами собой смыкаются, в темноте пляшут цветные вспышки, а в голове вертятся слова, смысл которых мне не ясен: «петарды», «порох», «пираты»… Вдруг мелькают: обрывок формулы, выписанный мелом на доске, знак интеграла, греческие пи и тета. Они очень важны, их не сотрешь с доски так просто — ни мокрой губкой, ни мыслью о небытие.

Очень хочется узнать еще одну вещь прямо сейчас. «Послушайте, Нестор…» — говорю я из последних сил, не открывая глаз, и тут же проваливаюсь в глубокий сон.

 Ночной кошмар (лат.).

 Конец, навсегда, аминь (итал., англ.).

Глава 2

Следующим утром, вынырнув из забытья, я оглядываюсь и прислушиваюсь к себе. Комната не изменилась — все тот же нейтральный свет, окно с обманным пейзажем и экран напротив. Мое тело не утомлено ночью в кресле, в полусидячей позе; голова легка, и разум кажется вполне окрепшим. Я помню вчерашнее — лестничные пролеты, дверь в квартиру и улыбчивую Эльзу. Потом — мотоцикл с двумя седоками, пистолет, направленный мне в грудь. Мельтешат и новые воспоминания — как сполохи, одно за другим. Какие-то люди, громкий смех — и вдруг, пронзительно: тревога, страх. Но страх не за себя.

Я зажмуриваюсь и вижу хрупкую девушку азиатской внешности с чуть косящим взглядом и рыжей прядью в волосах. Ее лицо придвигается совсем близко, я тру кулаками веки, отгоняю слезы. «Тина…» — шепчу я и хочу закричать в голос, но сдерживаю себя усилием воли. Собираюсь с силами и стараюсь мыслить трезво: Тина — я помню, мы были вместе, пусть недолго. Помню, я должен был ее спасти — от кого? Какая опасность ей грозила?.. Пар от асфальта, влажный, горячий воздух, дым жаровен и выхлопы автомобилей — запахи большого города будто вновь щекочут мне ноздри, но я не могу связать их ни с чем. Помню лишь: что-то осталось незавершенным — и вдруг опять наплывает мотоциклист в матово-черном шлеме, а в последний миг перед выстрелом — осознание катастрофы, мгновенная острая тоска по Тине, отчаяние от собственного бессилия и… На этом память пасует, цепочка рвется. В голове — лишь остатки моего голоса: «…на-на-на».

Я вдруг понимаю: смерть — это больше, чем ночной кошмар. Больше, чем губка, стирающая смыслы, чем молчание струны из меди. Дурная кровь не есть ее сущность; сущность — потеря тех, кто тебе дорог. Расставание — навсегда ли? Расставание с Тиной — а с кем еще?

«Навсегда…» — произношу я вслух.

Отчего-то голос звучит фальшиво, фальшь чудится и в самом слове. Я оглядываюсь — фальшь кругом, моим мыслям не за что уцепиться. «Где я?» — спрашиваю сам себя и злюсь: хватит уже валять дурака. Нужно признать, надо мной, очевидно, проводят опыт — что это, галлюциноген, наркотик? Жестокий розыгрыш — в чем его цель? И когда я смогу очнуться?

Тут я слышу покашливание и открываю глаза — с усилием разлепляя веки. Экран на стене ожил, на нем Нестор, глядящий на меня в упор. «С пробуждением, — произносит он. — Сегодня у вас будет насыщенный день».

Я молча всматриваюсь в его лицо. Что-то в нем опять, как вчера, говорит мне: все не так просто. И сомнения отступают, я почти готов поверить, что все взаправду. Что меня не разыгрывают — я умер, но вновь живу, как ни дико предполагать такое…

Очень хочется прояснить все немедля, но я опять не могу подобрать вопросы. Молчание затягивается, мне мучительно не хватает слов.

«Что такое танец консионов?» — спрашиваю я наконец, но получаю в ответ лишь снисходительную усмешку.

«Об этом вы мне расскажете сами, — говорит Нестор. — И, надеюсь, довольно скоро».

Я лишь развожу руками. «Вообще же, — продолжает он, — вам не следует забегать вперед. Здесь есть все, чтобы чувствовать себя комфортно, если не требовать многого от комфорта — а главное, не забудьте, у вас есть сосед. Соседка, если не ошибаюсь; разделение на два пола — это вообще гениальный ход природы!»

«Да, пусть, — соглашаюсь я, — но все же…»

Нестор задумчиво кивает, глядит вниз, перелистывает что-то и вдруг сообщает: «Конец сеанса».

«Уже? — восклицаю я и горячусь: — Стойте, стойте! Мне сейчас, поверьте, не до соседки. Вы мой помощник — мне нужна помощь: пусть кратко, но введите меня в курс… Вы советник — мне нужен совет, мне слишком — слишком — многое непонятно!»

«Все советы — по расписанию, — вновь усмехается Нестор, и я чувствую, что с ним не поспоришь. — По расписанию, — повторяет он с нажимом, — а в расписании сейчас значится общение с соседом по блоку. Вас наверняка заждались — будьте милосердны», — и он отключается, не попрощавшись.

Еще минуту или две я смотрю в темный экран, потом встаю и подхожу к окну. За ним — все та же лужайка, но без оленя. Он исчез, и вся картинка выглядит как-то слишком статично, будто выключилась анимация или кончился завод пружины.

Напротив окна — раздвижная ширма. Это вход в ванную, там чистота и блеск. Я гляжу на фаянсовый унитаз и в недоумении пожимаю плечами. Потом подхожу к рукомойнику, открываю кран — оттуда и в самом деле течет вода. Я подставляю руки под холодную струю и плещу в лицо — с наслаждением, долго, не боясь замочить одежду.

Выпрямившись, смотрюсь в зеркало — мои черты мне знакомы, пусть смутно. После умывания кожу слегка покалывает, но вскоре это проходит. Я трогаю пальцами лоб и щеки — ощущения прикосновений чуть запаздывают, словно передаются по цифровым протоколам. Полотенце не требуется, на мне не осталось влаги. На полу тоже сухо — это комфортно, как и обещал Нестор.

«Что ж, — говорю я вслух. — Общение с соседом, ничего другого не остается». Выхожу из ванной, открываю дверь в гостиную и сразу вижу Эльзу, сидящую на диване.

«Ну наконец-то! — восклицает она. — Я была уже готова стучаться к тебе сама. Вся извелась — а ты спишь и спишь. Все же заселяться первой не очень приятно!»

Сегодня на ней строгий брючный костюм, туфли на каблуках и белая блузка. Она выглядит как менеджер по рекламе или преуспевающий страховой агент. Я оглядываю себя и морщусь — вчерашняя одежда смотрится довольно-таки жалко.

«Доброе утро, — здороваюсь я. — Ты просто красавица, я в восхищении. Как тебе спалось? У тебя есть свой Нестор?»

«Ну конечно, — отвечает Эльза. — Нестор есть у всех. Не правда ли, он такой душка?»

Она встает и подает мне руку: «Прости, что я начала с упрека. На самом деле я на тебя не сержусь. Вообще, мы должны избегать ссор. Здесь это, должно быть, невыносимо!»

Я думаю, что хорошо ее понимаю. «Сейчас я расскажу тебе о квартире, — продолжает Эльза, — но сначала давай поиграем…»

Она идет к кухонным полкам и жестом манит меня за собой. На полках немало утвари, достаточно для небольшой семьи. «Маленькая демонстрация», — говорит соседка, берет суповую тарелку и вдруг, не оборачиваясь, с силой швыряет ее в меня. Мое тело реагирует: одна нога чуть сгибается в колене, отклоняя корпус, голова уходит от удара, плечи разворачиваются и руки выбрасываются чуть вперед. Я принимаю боевую стойку, а тарелка, просвистев мимо, попадает в стену и беззвучно рассасывается в ней, не оставляя ни следа, ни осколков.

«Вот так-то, — Эльза качает головой. — А ты уже готов со мной драться. Расслабься, мы не воюем. Просто такая вот здесь жизнь. И еще — смотри…»

Я усмехаюсь, расслабляю мышцы и опускаю руки, а она идет ко мне, покачивая бедрами. Подходит близко, потом совсем близко, делает еще шаг и вдруг проходит сквозь, оказываясь позади. Я не ощущаю прикосновения, мне лишь чудится запах можжевельника, а Эльза улыбается как ни в чем не бывало.

«Поверь, я сделала это очень тактично, — говорит она. — На улице некоторые так и норовят пройти сквозь тебя грубо, суки. Со мной в первый же день так поступила одна тварь… Извини за лексику — вообще-то я почти не употребляю плохих слов. Я из приличной, образованной семьи».

«Это правда, что от тебя пахнет можжевельником?» — спрашиваю я.

«Обманка, — машет она рукой. — У нас, как ты уже понял, что-то вроде фантомов вместо тел. От тебя, по крайней мере, ничем не пахнет. Даже обидно — в той, первой жизни все отмечали, что у меня очень приятный запах».

Меня коробит небрежная легкость, с которой соседка говорит о «первой жизни». Подозрительно… Вдруг и она — часть заговора, одна из тех, кто против меня? Я чувствую, как во мне вновь ворочаются утренние сомнения, но терплю, стараясь не подать вида. Может, Эльза просто легкомысленна чересчур — да и к тому же, она провела здесь на три дня больше, у нее было время привыкнуть.

Потом мы вновь оказываемся у кухни; Эльза хитро улыбается и вдруг смахивает на пол груду тарелок — с уже знакомым мне эффектом. «Не бойся, я не истеричка, — успокаивает она меня. — Но не одни ведь истерички порой бьют посуду. Кстати, пока мы здесь, загляни в холодильник. Ты любишь яичницу? Я буду готовить тебе завтраки. Яичница с ветчиной пахнет по-настоящему. И будто даже имеет вкус!»

В моей спальне мы первым делом отправляемся в ванную, в которой я уже был. «Обманка, — говорит Эльза, обводя рукой вокруг. — Можно вообще не мыться, и унитаз тебе ни к чему. Хоть, признаться, я люблю здешний душ — знаешь, шум воды, тепло. Очень расслабляет — это остров покоя. И ванная у меня цвета морской волны. Цвета спокойного, умиротворенного моря. Кстати, тебя не удивило, что знакомство со спальней мужчины я начинаю с душевой? Ха-ха-ха, шутка. Я очень порядочная девушка!»

Выйдя из ванной, Эльза обводит взглядом комнату и отмечает удовлетворенно: «Тут все, как у меня. Вот примерочная», — она подводит меня к большому зеркалу во весь рост. Рядом с ним платяной шкаф, встроенный в стену. Я открываю дверцу — он забит одеждой. Эльза хихикает: «У меня ни разу не получилось раздеться догола, представляешь? — И показывает на журнальный стол: — Здесь пульт. Чтобы все менять — обои, вид за окном, потолок, свет…»

Я прикасаюсь к стеклянной поверхности. Она оживает, это чуткий сенсор. Пробегаюсь пальцами по кнопкам — все действует: шторы двигаются, стены окрашиваются в разные цвета. Я замечаю, что на них — неяркий, чуть заметный рисунок. Подхожу поближе, всматриваюсь в штрихи и разводы.

«Кофе с молоком, — говорит Эльза у меня за спиной. — Или, может, следы на песке».

«Фрактал[1]… — бормочу я бессмысленное слово. — Или, может, сад камней в Тиауанако».

Что-то вспоминается, но очень смутно. Однако же это было важно! Я шепчу и вслушиваюсь в свой шепот: «Осознание собственного разума — звенья бесконечной цепи вопросов. Странный аттрактор[2] — линия в многомерном пространстве — самодостаточная, самоорганизующаяся сущность. Затухание сознания — фрактальная ломаная. Звенья укорачиваются, потом еще и еще, но и все же она бесконечна…»

«Что-что? — переспрашивает Эльза. — С тобой все в порядке?»

«Вроде да, — произношу я задумчиво. — Просто мне приходилось когда-то размышлять об этом — о кофейных разводах. Не обращай внимания, пойдем посмотрим на твою ванную цвета моря».

Мы осматриваем ее спальню, которая не отличается от моей, возвращаемся в гостиную и садимся на диван. «Теперь, — говорит Эльза, — выбрось из головы свой сад камней и сосредоточься, насколько можешь. Тут у нас есть инструкция здешней жизни. Самое занятное, сказать по правде, я тебе уже показала, но прочесть ее нужно, так сказал мой Нестор. Да и твой, наверное, тоже».

У нее в руках брошюра в черно-белой обложке. «Карантин» — напечатано жирным шрифтом посередине. «Ты должен прочитать ее всю, — говорит мне Эльза. — Лучше сделать это тут, со мной. Я, если что, разъясню попонятнее».

Ясно, что ей просто не хочется оставаться одной — так же, как и мне.

Я открываю брошюру. На титульном листе, в правом верхнем углу, где обычно располагаются эпиграфы, вновь выведено: «КАРАНТИН» и чуть ниже: «Будьте благодарны!» Со следующей страницы начинается текст. Пункт номер один гласит: «Всем надлежит пребывать на Карантине вплоть до полной готовности его покинуть». И, чуть ниже, пункт второй: «Возвращение на Карантин невозможно. Без исключений».

«Пока все понятнее некуда, — бормочу я. — Но я, конечно, посижу тут, с тобой. О, смотри, здесь бывают прогулки — ну да, ты же говорила про какой-то инцидент на улице…»

Эльза заглядывает мне через плечо. Я читаю: «Для выхода из здания надлежит пользоваться частным лифтом, находящимся внутри квартиры у входной двери. Входную дверь открывать не рекомендуется».

«Прогулки надлежит осуществлять только в светлое время суток. В темноте гулять не рекомендуется».

И еще:

«Не рекомендуется купаться в море лицам без купальных костюмов. Без исключений».

«Тут есть море?» — спрашиваю я Эльзу.

«О да, — отвечает та, — что есть, то есть. Оно-то как раз кажется мне совсем-совсем настоящим. Ты можешь посмотреть на него из спальни — тут, в гостиной, за окном всегда лишь картинки».

«Можно прямо сейчас», — предлагаю я. Мы идем в спальню Эльзы. Она уверенно жмет кнопки пульта и кивает на окно: «Ну вот…»

За окном — шикарный морской пейзаж: ультрамарин до самого горизонта, яркое солнце, белые катера и яхты. Внизу под нами — набережная с балюстрадой, полная народа. Почти все гуляют по двое — праздно, неспешно, им явно некуда торопиться. Мы находимся высоко, я не могу различить лиц. От набережной к камням у воды ведут бетонные лестницы. Купающихся немного, все они в ярко-желтом. Некоторые просто лежат на камнях, будто принимая солнечные ванны.

«Идиллия, — я усмехаюсь. — Здесь так каждый день?»

«Ну уж нет, — Эльза делает отрицающий жест. — Я сегодня в первый раз вижу солнце. Погоду они включают по какой-то своей прихоти».

«По расписанию…» — бормочу я негромко, но Эльза не обращает внимания на слово. Быть может, у ее Нестора другой лексикон.

«Вчера был сильный ветер, — говорит она. — Ветер, тучи, все уныло, мрачно. И волны — никто не лез в воду, хоть, наверное, здесь это безопасно. С нашими-то телами…»

Она стоит совсем рядом. Повинуясь внезапному порыву, я пытаюсь приобнять ее за талию, но моя рука повисает в воздухе — Эльза уворачивается, делает шаг в сторону, потом вообще отходит внутрь комнаты. «Недотрога!» — думаю я с досадой. Почему-то в этом тоже мнится подвох, какое-то ненужное лукавство.

Вскоре мы возвращаемся в гостиную, садимся на диван чуть поодаль друг от друга. Эльза признается: «Мне не понравилось гулять одной. Все — все! — смотрят тебе в лицо, это напрягает. Я пожаловалась Нестору, а он сказал — мол, что ж ты хочешь, у всех одно на уме. Встретить тех, кого они знали там — каждый озабочен лишь этим. А мне, честно говоря, не важно — там у меня не было близких людей».

«Близких?» — переспрашиваю я и опять вспоминаю Тину. Вспоминаю имя, ярко-рыжую прядь и чувство тревоги, сосущее изнутри. Соседка замечает что-то, еще отстраняется, поглядывает на меня сбоку. Я молчу, говорить мне нечего — и пока даже нечего думать. Воспоминание жжет и мучит, но от него не тянутся нити. Память моя беспомощна — долго ли это еще продлится?

Потом я вновь беру в руки Инструкцию. Следующие листы не содержат ничего, кроме бесконечного дисклэймера, извещающего, что администрация не несет ответственности ни за что, от исправности инфраструктуры до ментального здоровья карантинщиков. Я продираюсь через параграфы сухого канцелярского текста и почти уже решаю пролистнуть несколько страниц, как Эльза вдруг спохватывается: «Мы опаздываем! Скорее — иди в конец, читай пункт семь дробь один. Или нет — наверное, семь дробь три…»

Я послушно читаю: «Всем надлежит иметь две сессии ежедневно со своим другом, своим наставником, своим Нестором — ровно в двенадцать и ровно в пять по большим настенным часам».

Эльза показывает на противоположную стену. Там висят круглые часы, стрелки которых уже сошлись на двенадцатичасовой отметке. «Надо спешить, — говорит она, вставая. — Пока-пока».

«Чао», — бурчу я в ответ и отправляюсь в свою спальню.