Оглавление

1. Жребий изгоев
2. ПРОЛОГ. ТЛЕЮЩИЕ УГЛИ
   1. 1. Русская земля. Родня. Осень 1060 года, ревун
   2. 2. Червонная Русь. Волынь. Владимир. Весна 1061 года, травень
   3. 3. Русская земля. Георгиевский монастырь. Весна 1063 года, травень
   4. 4. Червонная Русь. Волынь. Река Стырь. Лето 1063 года, изок
3. ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ. ИЗ ТИХОГО ОМУТА
   1. ГЛАВА ПЕРВАЯ. БЕСПОКОЙСТВО
      1. 1. Словенская земля. Новгород. Весна 1064 года, травень
      2. 2. Дреговская земля. Окрестности Менска. Весна 1064 года, травень
      3. 3. Кривская земля. Полоцк. Весна 1064 года, травень
      4. 4. Червонная Русь. Волынь. Гора Богит. Весна 1064 года, травень
   2. ГЛАВА ВТОРАЯ. ЗАПАХ ВОЙНЫ
      1. 1. Русская земля. Река Рось. Лето 1064 года, изок
      2. 2. Дикое Поле. Устье Северского Донца. Лето 1064 года, изок
      3. 3. Червонная Русь. Волынь. Владимир. Лето 1064 года, изок
      4. 4. Троянья земля. Тьмуторокань. Лето 1064 года, червень
   3. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. КРИВСКИЙ ВОЛК
      1. 1. Кривская земля. Окрестности Плескова. Лето 1064 года, червень, Перунов день
      2. 2. Кривская земля. Плесков. Лето 1064 года, зарев
      3. 3. Словенская земля. Река Шелонь. Лето 1064 года, зарев
      4. 4. Кривская земля. Окрестности Плескова. Лето 1064 года, зарев
4. ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ. ОКОВЫ ВЛАСТИ
   1. ГЛАВА ПЕРВАЯ. МЕСТЬ
      1. 1. Словенская земля. Новгород Великий. Осень 1064 года, руян
      2. 2. Кривская земля. Окрестности Плескова. Осень 1064 года, руян
      3. 3. Кривская земля. Озеро Нарочь. Осень 1064 года, листопад
      4. 4. Северская земля. Путивль. Осень 1064 года, грудень
   2. ГЛАВА ВТОРАЯ. ХОРОШО, КОГДА КОНЬ ЗАКУСИЛ УДИЛА
      1. 1. Дикое поле. Устье Северского Донца. Весна 1065 года, березень
      2. 2. Древлянская земля. Устье реки Уж. Чернобыль. Весна 1065 года, травень
      3. 3. Кривская земля. На полночь от Полоцка. Весна 1065 года, травень
      4. 4. Троянья земля. Тьмуторокань и окрестности. Весна 1065 года, травень
   3. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. РЫБА В МУТНОЙ ВОДЕ
      1. 1. Кривская земля. Оковский лес. Валдай. Лето 1065 года, изок
      2. 2. Дикое поле. Ясские предгорья. Кубань. Лето 1065 года, изок
      3. 3. Ясские горы. Терек. Лето 1065 года, изок
      4. 4. Троянья земля. Тьмуторокань. Лето 1065 года, червень
5. ПОВЕСТЬ ТРЕТЬЯ. РУКА СУДЬБЫ
   1. ГЛАВА ПЕРВАЯ. НИЧЕГО НЕ РЕШЕНО
      1. 1. Червонная Русь. Волынь. Владимир. Осень 1065 года, руян
      2. 2. Русская земля. Вышгород. Осень 1065 года, листопад
      3. 3. Троянья земля. Тьмуторокань и её окрестности. Осень 1065 года, грудень
      4. 4. Дикое поле. Северской Донец. Осень 1065 года, грудень
   2. ГЛАВА ВТОРАЯ. ШЕПЕЛЬ
      1. 1. Червонная Русь. Волынь. Река Турья. Осень 1065 года, руян
      2. 2. Червонная Русь. Волынь. Река Турья. Красный Яр. Осень 1065 года, листопад
      3. 3. Русская земля. Киев. Осень 1065 года, грудень
      4. 4. Дикое поле. Окрестности Белой Вежи. Зима 1065 года, просинец
   3. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗМЕИНОЕ ЖАЛО
      1. 1. Кривская земля. Полоцк. Зима 1065 года, просинец. Коляды
      2. 2. Таврия. Готские Климаты. Херсонес Киммерийский. Зима 1065 года, просинец
      3. 3. Троянья земля. Тьмуторокань. Зима 1065 года, сечень
      4. 4. Дикое Поле. Северской Донец. Зима 1065 года, сечень
   4. ЭПИЛОГ. ОСКОЛКИ
      1. 1. Русская земля. Окрестности Киева. Берестово. Весна 1066 года, сухый
      2. 2. Северская земля. Окрестности Курска. Весна 1066 года, сухый
      3. 3. Червонная Русь. Волынь. Река Турья. Красный Яр. Весна 1066 года, березень
      4. 4. Белая Русь. Менеск. Весна 1066, месяц березень
   5. НЕОБХОДИМОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
   6. СЛОВАРЬ
   7. ДРЕВНЕРУССКИЙ КАЛЕНДАРЬ

Ныне, присно, во веки веков, старина, — и цена есть цена, и вина есть вина,
И всегда хорошо, если честь спасена,
Если другом надёжно прикрыта спина.

Владимир ВЫСОЦКИЙ

Изгойство пристало к князьям по мере естественного увеличенья их рода. Князьям-изгоям приходилось довольствоваться милостью старших, равноправие сменялось подручничеством. Многие довольствовались положеньем дружинника, начиная с младшей дружины, но не всем такое приходилось по душе.

Валентин ИВАНОВ «Русь Великая»

Светлой памяти Валентина Дмитриевича Иванова, с невыразимой благодарностью за его романы, с которых и начиналась моя любовь к истории

ПРОЛОГ. ТЛЕЮЩИЕ УГЛИ

1. Русская земля[1]. Родня.
Осень 1060 года, ревун

Степь пахла горечью, гарью и кровью.

Всеслав Брячиславич стряхнул вышитую суконную рукавицу в руки стремянному, отцепил от пояса кожаную баклагу с сытой, отхлебнул. Мёда в сыте было мало, так как он и любил. Недолюбливал полоцкий князь слишком сладкое питьё. Зато вода была чистая, ключевая, отроки расстарались для господина — ещё бы, природный кривский князь, потомок Дажьбога и Велеса.

— Скоро там Родня-то? — бросил он проводнику.

Проводник полоцкой дружине был придан от киян, чтобы Всеславля рать, не навычная к степной войне, не заблудилась средь балок и колков.

— Да вон она, княже, — ответил проводник, не преминув, однако, бросить на Всеслава косой взгляд. Не любят полоцкого князя в Русской земле. Или, вернее сказать, в дружине великого князя.

Их понять можно, — усмехнулся Всеслав про себя, вспоминая невзначай слышанный разговор Изяславлих дружинных воев.

— Всеслав…

— Слыхали, его мать от какого-то волхвованья родила…

— Да и сам-то он… чародей…

— А я слыхал — оборотень…

— А не один ли хрен!

— Это да…

Чего с дураков возьмёшь? Для них что упырь, что домовой, что сам Владыка Велес — одинаковы демоны…

А Родню и впрямь было уже видно — островерхие пали и шатровые кровли веж упирались в пасмурно-серое осеннее небо. Всеслав с любопытством разглядывал этот город, город клятвопреступления и братоубийства, город, в котором восемьдесят лет тому Владимир Святославич (прадед!) убил своего старшего брата Ярополка, клятвенно пообещав ему сохранить жизнь. Ничего особенного не увидел — город как город: высокие земляные валы с рублеными городнями по гребню, серые кровли. Собственно, город этот был Всеславу и не нужен, в Родне он был проездом, но остальные русские князья, по возвращению из похода избрали Родню местом расставания.

В отворённые ворота Родни уже входила какая-то конная рать. Всеслав пригляделся и различил черниговские стяги.

Святослав Ярославич.

Всеслав чуть поднял руку, останавливая дружину — черниговцев было много и всё одно приходило ждать своей очереди. И обоз у Святослава Ярославича был немал — набрали зипунов черниговские вои в походе. Да и по праву — в этом походе черниговский князь был заводилой, он же и привёл самую большую рать. Потому и славы больше всего — ему, и добыча самая большая — тоже.

Всеслав чуть усмехнулся, представив досаду великого князя — раздоры меж двумя старшими Ярославичами уже не были для него тайной. Потому он так легко и уступил Святославу, быстро овладевшему руководством над всей ратью и оттеснившему самого великого князя. Слава победителя торков Всеславу была не нужна. Как и вообще слава степной войны.

Степь.

В горьковатом дрожащем воздухе висел отчётливый запах гари и крови. Земля вздрагивала, когда проходили многосотенные конные дружины русских князей, преследуя разрозненные отряды степняков.

Больших боёв, тем более, сражений в этой войне не было — торки почти не противились, кони их ещё были слабы после зимовки, а полки растрёпаны их недавней войной с половцами. И слишком большой была рать, выставленная великим князем. Все четверо Ярославичей: Изяслав, Святослав, Всеволод и Игорь — Киев, Чернигов, Переяславль, Смоленск. Ростислав Владимирич — Волынь. Мстислав Изяславич — Новгород. Глеб Святославич — Тьмуторокань[2]. Ярополк Изяславич — Ростов. И он, Всеслав Брячиславич — Полоцк.

Полоцкий князь водил в Степь пятисотенную рать. Большего войска так далеко увести было нельзя — беспокойная литва всё время тревожила межу (да и не только межу!) княжества, забираясь набегами даже и до самых Полоцка и Менска.

Соединённые дружины русских князей и ополчение донской руси, которую ныне на Руси часто звали «козарами», в память про то, как были они подколенниками козарских хаканов, развернулись широким полумесяцем, прижимая торческие кочевья к Днепру. Война была выиграна заранее, ещё тогда, когда она была задумана. Торческие полки, уже неоднократно до того битые половцами, рассыпались по Степи, спасая кого могли. А торческие вожди, прежде свободные бек-ханы, склонились перед мечом великого князя.

Всеслав чуть усмехнулся — была нужда лишний раз громить и без того уже разбитого ворога. Зачем? Чтобы торков сменили половцы, с которыми уже довелось столкнуться Всеволоду? Гораздо умнее было бы помочь торкам, чтоб они остались в Степи занозой в половецкой лапе.

Впрочем, это его мало волновало. Хотят Ярославичи громить торков — пусть их. Для его земли это мало значимо. И кривичам вообще нечего делать в Степи, у них свои «половцы» — литва. Добро хоть с несколькими у него мир — двое литовских князей на сёстрах его женаты, да за младшего Всеславича, Глеба, дочь князя селов сговорена. Но с остальными мира пока не видать. И пойдут ли Ярославичи заступаться за его кривскую землю, прикрывать её своим щитом от литвы, как он сейчас ходил с ними в Степь, на совершенно ненужную ни ему, ни кривской земле, ни Руси вообще войну — Велес знает.

Так же мыслили и гридни — Всеслав знал, что думает и про что говорит старшая дружина.

И что поразительно — ещё до похода то же самое говорил ему в Полоцке матёрый боярин, полоцкий тысяцкий, Бронибор Гюрятич, на которого он, Всеслав, нынче оставил Полоцк и всю кривскую землю.

— Мне, княже Всеслав, нет никакой разницы, кто там, на полудне, в Киеве сидит на престоле великокняжьем, — рассудительно говорил старый полоцкий тысяцкий Бронибор. — Да и не мне одному, всему боярству кривскому, пожалуй. Нас дела юга не касаются, у нас свои, кривские занозы.

Всеслав молча слушал, понимая, что Бронибор сейчас говорит вовсе не от себя, раз уж про всё кривское боярство упомянул. Стыл на столе забытый кубок с горячим сбитнем, князь жадно вцепился взглядом в лицо тысяцкого, полускрытое в тени от жагры на стене — пламя дрожало от сквозняка, и тень рвано колыхалась, то открывая крупный прямой нос боярина и клок бороды с шевелящимися губами, то снова пряча всё лицо целиком, и тогда только угадывались в тени очертания высокого лба и могучих усов.

— Нам свой господин нужен, природный, кривский, и никого опричь тебя кривская земля на свой стол не примет. И биться мы будем за то, чтобы киянин с юга над нашей землёй не началовал, на то и отец твой жизнь положил, и дед, и прабабка. Здесь тебе князем быть, Всеславе Брячиславич, не на юге — для киян ты чужак. Боярство на Горе тебя не примет. И беды здешние тебе решать, не южные.

— Чего ж раньше мне про такое не говорил, Брониборе Гюрятич? — с весёлым удивлением спросил Всеслав, вспомнив, наконец, про кубок и отхлёбывая остывший сбитень.

— Время не пришло, княже, — Бронибор глянул сумрачно. — Ныне ты в самом возрасте, когда большие дела совершают. Пришло время весь Север в руках своих совокупить.

Пировали в большой гриднице Родни — тёсаные стены были сложены из брёвен мало не в охват толщиной, в волоковые окошки тянуло осенним влажным воздухом, смешанным с дымом костров на дворе детинца — там пировали вои. Дымно коптили жагры, несло запахом жареного мяса — в сложенном из камня-дикаря очаге над огнём медленно ворочалась цельная туша заполёванного ещё утром тура. От кувшинов на столах тянуло запахам кваса, браги и мёда. Ржаной хлеб для княжьих дружин пекли все родненские бабы разом, да ещё и из соседних городков привезли — из Немирова и Василёва. Свежие яблоки и груши грудились на плетёных блюдах, тянуло свежей капустой и рыбой от пирогов, янтарно таяло масло в высоких горках каши, одуряюще пахла уха — осетровая, из рыбы, отловленной в Роси и Днепре.

Всеслав за княжьим столом больше молчал, только поддакивал здравицам, да отпивал из окованного серебром турьего рога, ходившего по кругу меж князьями — до него рог доходил наравне с Ростиславом Владимиричем, после всех четверых братьев-Ярославичей, но до их сыновей. Ростислав делал глоток раньше него, но так и достоило — Ростислав Ярославичам родственник ближе, чем он, полочанин.

Волынский князь отпивал в свой черёд — по его лицу Всеслав ясно видел, что Ростислав полон надежды на то, что он стал вровень с Ярославичами, а вернее, с их детьми — по лествице ему, как самому старшему внуку Ярослава надлежал следующий по старшинству престол после младшего Ярославича. Так оно пока и выходило. Вячеслав Ярославич умер в двадцать один год — простудился на охоте, провалившись под лёд. Смоленский престол после него получил младший брат Игорь, переехав туда из Владимира, а Волынь по нему получил ростовский князь Ростислав.

Вот и возмечтал Ростислав о равенстве.

Ничего, Ростиславе, погоди, — забыв об осторожности, кривил порой губы Всеслав, глядя на троюродного брата. — Мечты — вещь зыбкая. Ненадёжная. Как бы о грубую действительность лицом-то не приложиться. Спохватывался и вновь надевал на лицо вежливую улыбку — не заподозрили бы чего братья-князья.

Впрочем, им было не до того.

Ростислав ничего такого не чуял — весело кричал здравицы, отпивал из рога, принимая его от Игоря и передавая Всеславу, спорил о чём-то с Ярославичами, которые тоже весело шумели. Казалось, никаких распрей нет, и дружная семья родственников веселится после успешно завершённого дела, вроде сенокоса или посевной.

Только Игорь был мрачноват — нездоров был младший Ярославич, болел невестимо чем. По смутным слухам, доносившимся до Всеслава, он и у травниц уже у всех перебывал и в Смоленске и на Волыни, да только не помогало ему лечение никакое. Двадцатидвухлетний князь выглядел — краше в домовину кладут.

Не приведи боги, вестимо, — по привычке подумал Всеслав, касаясь мимоходом кончиками пальцев сквозь рубаху крестов на груди солнечного и христианского — висели рядом на серебряной цепочке. — А вот только коли что случится (все мы под Мораниным серпом ходим!) — тогда и выяснится сразу, верны ли надежды Ростислава.

Родненский терем был невелик — никто и никогда не рассчитывал, что в городе остановятся разом девять князей с дружинами. В небольшом городке враз стало многолюдно. И в тереме даже для князей было выделено всего лишь по маленькому тесному хорому. И за дверями, в соседнем со Всеславлим хороме ночевало не меньше десятка воев.

Своих.

Полочан.

Пир закончился около полуночи — из Родни дороги князей расходились. Всеволод поворачивал на восход, за Днепр, к Переяславлю, Ростислав — на закат, на Волынь. Святослав тоже у Родни переходил на Левобережье, а потом — вверх, к Чернигову. Великий князь же с сыновьями и до Родни шёл наособицу. И только Игорю Ярославичу было с Всеславом по пути до Смоленска.

Невелика любовь меж князьями-братьями, — думал весело Всеслав, раздеваясь ко сну. Вот и сегодняшний пир… больше на поминки походил, чем на радость. Ему же, полоцкому князю, печалиться не с чего — будь Ярославичи как един кулак, недолго было бы ему ждать того, что сгонят со стола… на Менск, Витебск или уж скорее Изяславль, дедов город, чтобы вовсе без престола не оставлять.

Но войны не миновать и при нынешнем раскладе…

Предчувствие скорой войны вновь охватило полоцкого князя — весь этот поход, казалось, был пропитан этим предчувствием. Постоянные ссоры старших Ярославичей — это только один из признаков. Игорь, младший из четверых братьев, болен невесть чем, в дуб глядит[3] — и кому его престол достанется?

По старшинству-то Ростиславу, сыновцу великого князя надлежит. Да только отец его, Владимир Ярославич, уже лет восемь как умер, на великом стол не побывав. И сейчас Ростислав — изгой, не имеющий права на великий стол. И из княжьей лествицы выпадает. Однако же Ярославичи, невесть для чего уже поставили Ростислава в один ряд с собой, дав ему вслед за Игорем волынский стол и позволив питать несбыточные, по мнению Всеслава, надежды. Ярославичи тут, так же как и с торками, сами роют себе яму.

Ростислав и будет тем камнем, швырнутым в омут, возмутившим спокойствие болота, тем камнем, от которого пойдут волны.

С войны, которую вели меж собой наследники Владимира, ныне минуло едва тридцать шесть лет. Одно поколение. У многих эта война ещё на памяти, хотя люди за время правления Ярослава уже привыкли к миру.

Но спокойствие это — показное. Как угли под пеплом, тлеют непогашенные, нерешённые угрозы. И нужен только приток свежего воздуха, чтобы угли полыхнули бушующим пламенем.

После поражения Святополка война стихла, застыла в неустойчивом равновесии, хотя было ясно, что это ненадолго, и что скоро это равновесие взорвётся новой большой войной.

Оставалось только понять — когда?

И Всеслав знал — скоро.

Горько сознавать, что именно тебе доведётся быть главным смутьяном, и то, что не именно ты первым нарушишь спокойствие — утешение слабое.

Слабое, княже Всеслав.

Но ты не можешь иначе. Ты, потомок Дажьбога.

2. Червонная Русь. Волынь. Владимир.
Весна 1061 года, травень

Придорожный куст чуть шевельнулся, стряхивая капли утренней росы. Вышата настороженно подобрал поводья. Волк? Лиса? Леший?

Ну да, — тут же возразил сам себе. — Так ты лешего и заметишь. Только сверкнёт из куста едва заметными светло-зелёными глазами Лесной Хозяин, дальняя Велесова родня — и только. И то — глаза у лешего одного цвета с весенней листвой, густой и яркой. Ничего не увидишь.

Тьфу!

Вышата Остромирич невольно сплюнул — и до чего только не додумаешься, до поминания Велеса нечестивого?! — и размашисто перекрестился. Истинно — пуганая ворона куста боится. Хотя, казалось бы, чего и бояться-то? Из Новгорода уходили мирно, со складной грамотой, в открытую.

И то сказать — кем они были-то в Новгороде? Не то бояре, не то гридни. И земля есть, и холопы, и усадьба богатая за городом, и на вече допущены — вроде бояре. И в то же время — служат князю, а не Городу. Не разберёшь. И многие в Новгороде уже поглядывали на Остромира и его сыновей косо. А меж двух скамей сидеть… скользко. Выбирать надо.

Вышата и выбрал. И Порей — тоже.

Брат тут как тут — лёгок на помине.

— Чего там? — тянет уж меч из ножен. Таков во всём — резок, поворотлив, чуть что — за железо холодное, первую судью во всяком деле.

Но куст уже не шевелился, да и Вышата не готов был точно сказать — шевелился ли он или ему почудилось?

— Ничего, Порей, — пробормотал он, подгоняя коня — и даже стыдно стало отчего-то, словно брат его за чем-то предосудительным застал, вроде трусости или воровства. — Ничего. Поехали. Владимир уже близко.

Владимир и впрямь был близко. Основанный Крестителем город как-то незаметно стал главным на Червонной Руси, превзойдя и Волын, и Червен, и ныне был стольным городом Ростислава Владимирича, князя-изгоя, хозяина Волыни.

Город на берегу Луги надвигался как-то незаметно, вырастая над окоёмом на плоском холме рублеными стенами. Заборола щетинились тёмными проёмами боев, казалось, что город настороженно следит за тобой.

Вышата опять мотнул головой, покосился на брата. Опять мерещится невесть что. Но Порей вроде бы ничего и не заметил.

Да и заметит, так не скажет — не таков брат, чтоб попусту языком молоть.

— Чего там в обозе? — спросил Вышата для того, чтоб хоть что-то сказать.

Переезд — дело нелёгкое даже и для простого людина. А уж для вятшего — боярина, гридня ли (Вышата опять поморщился, не зная, как именовать себя и брата) — и вовсе трудное. Братья из Новгорода ехали отнюдь не вдвоём. У каждого — жена, у каждого — дети, у каждого — нажитый скарб, дружина, слуги. Обоз Остромиричей растянулся по дороге мало не на перестрел. Вестимо, не все дружинные и слуги захотели поехать с господами на Волынь — от привычного-то, родного Новгорода?! Чего-то там ещё будет, на той Волыни, да как-то их встретит волынский князь? Но большинство рассудило верно — а навряд ли и отыщешь новую службу, если прознают, что прежнего господина покинул? И сейчас за Вышатой и Пореем одного только оружного люду ехало не меньше двух сотен человек. И почти у каждого воя — жена, да дети.

Остромиричи сами по себе, ещё не примкнув к князю, были нешуточной войской силой, способной походя захватить небольшой город вроде Родни или Немирова, потому и провожали их настороженными взглядами великокняжьи воеводы на всём пути от Новгорода до Волыни. И — Вышата отнюдь не обольщался — великий князь наверняка уже про всё знает.

Пусть. Права переезда ещё никто у вятших не отнял.

— А что — в обозе? — пожал плечами Порей, по-прежнему настороженно озирая чапыжник. Вояка, — насмешливо-нежно улыбнулся про себя старший брат. — Ничего особенного. Ось треснула на одной телеге, так заменили уже.

Боммм! — раскатилось по равнине, и тут же подголосками подхватили маленькие колокола.

— Чего это? — Порей вздрогнул. Колокольный звон на Руси был пока что редкостью — настоящих, литых колоколов было мало, звонили в клёпаные.

— К заутрене звонят, — вздохнул Вышата. Как-то незаметно они подъехали настолько близко к Владимиру, что слышали уже голоса колоколов на церковных звонницах. Воевода чуть прижмурился, вспоминая, какой нынче день, и тут же удовлетворённо кивнул сам себе. — Пасха нынче, брате, вот и звонят.

Порей не ответил, только дёрнул щекой и отворотился — он плохо разбирался в церковных праздниках, как и большинство русичей, даже и теперь, через восемь десятков лет после крещения, даже и он, прямой потомок Добрыни, крестившего Новгород огнём.

Ростислав знает, что Вышата и Порей едут, знает, что едут к нему и знает — для чего. Но всё равно надо спешить, чтобы до обедни успеть в город и встретиться с князем.

Вышата свистнул сквозь зубы, конь под воеводой запрядал ушами, настороженно покосился. Откуда-то сбоку долетел конский топот — Вышатины сыновья, Ян и Путята, скакали где-то по лесу, гоняя придорожное зверьё (хотя какое там зверьё в лесу у дороги?).

— Звал, отче? — Путята подскакал первым, стряхнул с руки замшевую рукавицу, сдёрнул с головы шапку с синим суконным верхом.

— Звал, — проворчал Вышата, меряя сына взглядом. Хорош молодец вырос, на новогородских-то харчах. Сыновья Вышаты женаты ещё не были, придирчиво выбирая себе невест из новогородской или киевской господы, а отец не торопил. «Вот и дотянул — кто теперь за изгоев-то пойдёт? — снедовольничал кто-то у воеводы в душе. — Женятся на каких-нибудь купчихах».

— Скачи в город, — велел воевода. — В княжий терем тебя пустить должны…

— Пусть попробуют не пустить! — задиристо бросил Путята.

— Но-но! — окоротил его отец. — Не во вражий городе едешь, к господину новому! Скажешь, князю, что подъезжаем мы. Внял?

— Внял, отче, — Путята чуть поклонился и взял с места вскачь.

И с чего далось, что сыновьям теперь только на купчихах жениться? — с лёгкой насмешкой над самим собой думал Вышата, любуя молодецкой посадкой сына. Да за такого-то орла… Да и отцово место в княж-Ростиславлей думе навряд ли будет ниже, чем было в среде новогородской господы. И здесь, на Волыни, и на иных престолах. В том, что эти иные престолы будут, хотя и вроде как и не должно их быть у князя-изгоя, Вышата Остромирич не сомневался.

Затем и ехал.

Ростислав Владимирич, волынский князь, довольно потеребил длинный ус, слушая молодого воя. Князь изо всех сил старался выглядеть невозмутимым, хотя в душе прямо-таки петухи пели.

Сила!

Вот она, сила!

Сразу двое из новогородской господы, вернейшие отцовы люди, бояре Вышата и Порей, братья Остромиричи! Сила. А сила ему сейчас нужна больше всего. Всё есть — храбрость, войская сметка… всё. Силы войской мало.

А Вышата — стратилат! С отцом покойным на Царьград ходил вкупе, три года у греков в полоне просидел, а уцелел и обратно воротился. Ростислав Владимирич до сих пор толком не знал, какая нелёгкая толкнула деда с отцом в ту несчастливую войну с греками, где отец потерпел столь жестокое поражение.

Когда буря разметала русские корабли, шеститысячная русская рать оказалась на берегу без возможности уйти морем, окружённая ромейскими полками.

— Помни, сын! — говорил Владимир Ярославич, горько кривя губы. — Ни один! Никто из гридней не отважился! Альбо уж сказать, не снизошёл…

Смерть на море, в прямом бою с полутора десятками греческих дромонов, казалась гридням почётнее неведомой судьбы в войне на суше. И тогда Вышата, гневно засопев, перелез через борт лодьи, бросив напоследок через плечо: «Волей твоей, княже, если жив буду, то и с ними, а если погибну, то с дружиной!».

Увы!

Личной храбрости оказалось мало!

Совокупный удар греческих катафракторных полков оказался непереносным, и тысячи русских воев сдались в полон, чая выкупить свою жизнь — и доживали после жизнь слепцами! Вестимо, не всех ослепили стратеги базилевса — каждого десятого. Вот их и отпустили на Русь греки, когда через три года установился мир — на что базилевсу слепые рабы?!

Единого только и отпустили домой из зрячих — Вышату Остромирича. Сам доместик схол Заката просил базилевса за отчаянного гридня, восхищённый его отвагой.

Да он сам — сила, даже без дружины своей!

А ещё Вышата — самый близкий Ростиславу человек средь всей русской знати. Пестун-воспитатель.

Ростислав обладал удивительной памятью — он помнил свою жизнь с того мига, когда сказал первое слово — после любимой семейной шуткой стало, что слово это — не «мама!», не «дай!», а «бабы!». И неспроста — ходила за князем слава женского любимчика.

Помнил Ростислав Владимирич и свою подстягу, невзирая, что миновало ему тогда всего-то третье лето.

От коня терпко и сильно пахло, так же терпко пахло от седла — свежей тиснёной кожей. Конская спина раскачивалась, княжич до боли сжимал кулаки, удерживая ставшие вдруг скользкими поводья. А потом, когда он уже совсем падал из седла, и не мог поймать слабой ногой стремя, его вдруг подхватили чьи-то сильные руки, пахнуло нагретым на солнце железом, улыбнулись белые зубы в светлых усах.

— Добро, княжич! Добро! — прогудел голос над головой.

— Вот, Вышата Остромирич! — отцов голос был отчего-то невесел. — Возьмёшься ли сына моего в войских науках наставлять? И в прочих иных?

И ещё виделись мамины глаза, отчего-то заплаканные.

— Чего же и не взяться, княже Владимир Ярославич? — весело отозвался тот же голос. — Да не сумуй, господине! Витязем будет сын твой!

Так помнилось, словно вчера всё это было.

И молодой вой, только что договоривший, смолкший и чуть недоумённо глядящий на князя, вдруг показался Ростиславу знакомым.

Похожим на пестуна Вышату.

— Постой… — в лёгком замешательстве сказал Ростислав, словно это было сейчас самым важным. — Ты… ты ведь сын Вышаты?! Ян!

— Не Ян, — поправил вой. — Верно, княже, сын я боярину, только не Ян. Путятой меня кличут.

Ростислав Владимирич коротко кивнул, довольный своей верной памятью.

— Я, княже, тебя тоже помню, — с лёгкой выхвалой сказал Путята. Сам он был младше Ростислава лет на пять, потому князь его не сразу и вспомнил

С Яном же Вышатичем они вместе гоняли голубей семь лет — до тех пор, пока не умерли сначала отец Ростислава, Владимир, а после и дед — великий князь Ярослав Владимирич. Новый же великий князь, дядька Изяслав отвёл Ростиславу ростовский стол. Тогда и разошлись пути пестуна и воспитанника. Вышата остался в Новгороде, не посмев нарушить волю посадника Остромира. Они долго спорили, но отцова воля перевесила — посаднику был нужен помощник в Новгороде. А новым наставником стал гридень Славята, старшой отцовской дружины. И оставался при князе до сих пор.

— И когда же будет твой отец? — князь улыбнулся всё приветливее, что было для него совсем нетрудно — петухи на душе пели всё громче.

— Да должно быть в город уже въезжает, — простодушно развёл руками Путята.

Ростислав послушно поворачивался, поднимал руки и наклонял голову, помогая холопам облачать его в праздничное одеяние. Шитая золотом белая свита князя предназначалась не только для встречи беглого новогородского воеводы — для обедни.

Пасха.

Вышата и Порей на обедню успевали тоже — не было только времени им и их домочадцам с дороги в бане попариться. Ну да к богу можно в любом виде, он простит, а баня — это и после обедни успеется.

Князь набросил на плечи алое корзно, надел шапку с красным верхом, и в этот миг со двора донёсся гам людских голосов и ржание коней.

Вышата и Порей прибыли.

Слуга просунул голову в полуотворённую дверь — вот как раз чего-чего, а ромейского напыщенного церемониала при дворе Ростислава не водилось — не с чего было. Нравы при волынском дворе были простые. Простые, но строгие.

— Звать ли, княже? — спросил слуга с достойным отстоянием.

— Зови, — отозвался князь, поворачиваясь к двери.

В сенях гулко отдались шаги, еле слышно скрипнула половица (князь чуть поморщился — сколько раз говорил челяди нерадивой сменить половицу), и в распахнутой двери возник рослый муж в дорожной сряде, всё ещё запылённый, хотя уже и умытый — на бороде ещё виднелись непросохшие дорожки воды.

Вышата Остромирич.

— Гой еси, Ростиславе Владимирич, — довольно улыбнулся беглый новогородский воевода.

Князь, тоже довольный, распахнул руки — обняться.

— Такие дела, княже Ростислав Владимирич, — вздохнул Вышата — колыхнулись огоньки на светцах.

Уже была и обедня и баня, уже был и торжественный общий пир для волынской знати и Ростиславлей дружины. Уже и домочадцы Вышатины спали, разместясь на первых порах в княжьем терему. А князь и двое беглых воевод всё говорили. В терему их было четверо — сам князь, братья Остромиричи и гридень Славята, старшой Ростиславлей дружины, молча и умно поблёскивающий глазами из тёмного угла.

Славята молчал.

— Да, — вздохнул князь. — Круто солят Ярославичи. Да так, что бояре — и те от них бегут.

Не утерпел, уколол-таки князь воеводу. Любя уколол, в шутку, а всё одно — обидно!

У Вышаты на челюсти вспухли желваки, а простодушный Порей только захохотал, толкнув брата локтем в бок. Но стерпел боярин шутку от князя своего. Сжал зубы. Загнал куда-то в глубину рвущуюся неожиданную обиду.

Ростислав уже знал всё.

Род Остромира семь десятков лет стоял у кормила власти в Новгороде. Вскоре после кровавого и огненного новогородского крещения посадничья степень и тысяцкое в Новгороде досталось Добрыне, пестуну Владимира Святославича. Князь-креститель сохранял тысяцкое и посадничье за своим воспитателем, но после смерти Добрыни посадил на новгородский стол своего сына Вышеслава. Тысяцкое же перешло к сыну Добрыни, Коснятину.

Так и повелось — если не посадничье, то тысяцкое всё время было в руках Добрыниного рода. Вышеслава сменил Ярослав, потом случилась война Ярослава со Святополком, Ярослав захватил великий стол и посадником стал Коснятин. После смерти Коснятина на новогородский стол Ярослав посадил Владимира, Ростиславля отца. А по смерти Владимира посадником стал Остромир Коснятич.

Четыре года тому новый великий князь, Изяслав, утвердил на новогородском столе своего старшего сына — уже установился обычай. Остромир удержал тысяцкое. Вышата твёрдо надеялся получить вслед за отцом, тысяцкое, а то и посадничье, уверенно готовился воспринять власть над огромным и сильным городом, уже обогнавшим иные города Северной Руси и даже саму Ладогу. Потому и поддался Вышата на отцовы уговоры и не поехал с князем Ростиславом в Ростов. Но прошлой осенью тысяцкий Остромир погиб в походе на чудь, а князь Мстислав Изяславич, которому давно уже не нравилась огромная власть Добрыничей, настоял на вече передать тысяцкое иному городовому боярину, кривичу Басюре. Да ещё и прибавил — вы-де, Добрыничи, не коренные новогородцы… Недовольных власть хоть тысяцкого хоть посадника всегда в городе хоть отбавляй, так и у Мстислава сторонники нашлись. И утекло тысяцкое из рук Добрыничей.

Тогда и глянул Вышата в сторону Волыни, и вспомнил про того, у кого пестуном был.

— Я ведь сначала думал, наставниче, что вровень с ними стал. Как дядя Вячеслав умер, Ярославичи меня во Владимире усадили, с Ростова свели. Почётный стол, только вот княжество — маловато. Я мнил — ладно, до времени. А потом дядя Игорь умер. Мне за ним смоленский стол надлежал. Ан нет — в Смоленск меня не пустили. Ну и где же я им ровня?!

Теперь молчал Вышата. Слушал, изредка отпивая сбитень, и поглаживая короткую бороду.

— Придёт день — они меня и с Владимира сгонят! — Ростислав стукнул кулаком по столу — дрогнули каповые чаши, плеснул на скатерть ядрёный хлебный квас. Вину и мёдам не было сегодня места на княжьем столе, разговор взаболь, без капли хмельного. — Кому-нибудь из сыновей их стол занадобится, Мономаху там, альбо Роману, и — будь добр, извини-подвинься, князь-изгой.

— То верно, княже, — разомкнул, наконец, губы Вышата Остромирич. Горячность молодого (по двадцать шестой весне всего) князя ему нравилась.

— Кто дал им такое право?! — горячо выкрикнул князь, потрясая кулаком. — Мой отец князем был, не хуже их самих!

— Лествичное право… — осторожно сказал Вышата. — На великом столе не был отец твой…

— То право они сами и измыслили! — бешено отверг Ростислав, ожёг боярина и гридня взглядом.

— Эх, Владимир Ярославич, Владимир Ярославич… — вздохнул Порей. — И чего было хоть бы лет на пять на свете подзадержаться…

И впрямь. Старший сын Ярослава Владимирича, ныне уж покойного великого князя, умер всего тридцати двух лет от роду. А спроста ли умер-то? — подумалось вдруг дурно Ростиславу. Он мотнул головой, отгоняя дурную мысль.

А сейчас — и впрямь, как бы со стола не согнали, если чего…

— Так чего же ты ждёшь, княже? — глянул умно исподлобья Вышата. — Бейся за то, чего хочешь! Хочешь Чернигова — бейся за Чернигов! Хочешь Киева — за Киев!

— Киев мне без надобности, пусть там Изяслав сидит, если он старший в роду, — задумчиво сказал князь, щуря глаза на огонёк свечи.

— Старший в роду — князь Судислав, — осторожно сказал Славята, подав, наконец, голос.

— Судислав постригся, а чернецу власти нет! — решительно отверг князь. — Потому и говорю — пусть сидит на Киеве Изяслав! А вот княжество округлить…

— Верно, княже, — всё так же спокойно ответил боярин. — А я тебе лакомый кусок скажу…

— Какой же? — Ростислав поднял брови.

— Тьмуторокань.

Название города прозвучало, словно что-то загадочное, как сказка о дальних краях — так и повеяло пылью дорог, росными утренними травами, розовым рассветным туманом над прибрежными скалами.

— Тьмуторокань? — медленно переспросил Ростислав.

Вышата вновь степенно отпил из серебряного кубка.

— Там, в Тьмуторокани, сила большая. Дураки думают, что это так, клок земли у чёрта на рогах, — боярин мечтательно прищурился. — Море. Торговля. Тьмуторокань немало стоит. Святослав с Глебом сами не до конца понимают, какое сокровище им в руки досталось.

Порей задумчиво щипал ус, хмурил бровь.

— Тьмуторокань далековато, — обронил словно бы невзначай.

— Нам ли бояться дальних походов? — горделиво бросил Вышата, и Порей, спохватясь, подтвердил:

— И то верно, княже!

— А ещё там вои… — сказал вдруг Славята, сузив глаза. — Кубанская да донская русь, небось, до сей поры Мстислава Удалого не забыла, а?

— Ты на него здорово похож, княже, — заметил Вышата, словно бы мимоходом.

— Говорят так, — задумчиво обронил князь.

— Верно говорят, — коротко усмехнулся боярин. — А если нравом, так по мне — и вовсе не отличишь.

— Ай знал его? — оживился Ростислав.

— Было, — подтвердил Вышата и смолк, словно вспоминая былые годы.

Однако князь уже думал об ином.

— За Ярославичами сила. Их самих трое, да у всех сыновья есть. И Мстислав Изяславич, и Ярополк, и Глеб Тьмутороканский — оба на престолах и с дружинами.

— Их-то много, да все поврозь, — усмехнулся новогородец. — Святослав с Изяславом всё старшинства не поделят, а Всеволод — себе на уме. Да и им же самим будет лучше, если на Тьмуторокани сильный князь сядет — тогда они с тобой вместе половцев прижать смогут.

— Далеко глядишь, — задумчиво сказал князь.

3. Русская земля. Георгиевский монастырь.
Весна 1063 года, травень

Где-то капала вода. Размеренно, неторопливо, глухо отзываясь в тесных сенях, капли равнодушно долбили тёсаный пол.

Кровля протекла, — подумал высокий костистый старик тоже с равнодушием. Покосился в сторону отворённой двери, но не шевельнулся.

Снаружи, видимо, шёл дождь — занудный, совсем не весенний. Весна в этом году была холодной и дождливой, совсем как осень.

В монашьей тесной келье окон не было, тускло горел светец. Да и для чего монаху в келье окно? Днём свет в келье не нужен, день чернец должен проводить в трудах и молитве, а для вечера есть лучины и светцы.

Старец Савва работать сегодня не мог — вновь, в который уже раз, навалилась злая немочь, заполнив суставы слабостью.

Чернец был стар.

Очень стар.

Счёт своим годам он знал только приблизительно — знал, что ему уже почти девять десятков лет.

Зажился ты на белом свете, отец Савва. Чернец скривил губы. Отец, да…

Скоро.

Уже скоро протрубит труба… какая ещё труба?

Мысли уже по-старчески путались — ещё один признак неизбежного. Старец Савва, в миру — князь Судислав Ольгович, старейший из русских князей — сегодня утром вдруг осознал это с небывалой чёткостью. Теперь оставалось только обдумать прошедшую жизнь, понять, что он сделал правильно, а что — нет.

И достойно встретить ЕЁ, Великую Тёмную Госпожу.

Христианин Савва скривился с отвращением, а русич Судислав только усмехнулся.

Сколько в нём, Судиславе, христианского?

Шелуха на поверхности.

Тоньше луковой.

Мать, чешскую княгиню Адель из рода Славниковичей, Судислав помнил плохо, но всегда знал жутковатую тайну своего рождения — отчим, которого все считали его отцом, тайны из рождения своих сыновей не делал, хоть и не кричали про то в Киеве на каждом углу.

Судислав не был родным сыном Владимиру, так же, как и Святополк, и Похвист… и неведомо, не был ли таким же и Изяслав! Отцом Судислава был Ольг Святославич — несчастливой судьбы древлянский князь, сын великого Святослава Игоревича, Князя-Барса.

Отца Судислав не помнил тоже — он родился в тот год, когда несчастный Ольг погиб в битве у Овруча. Ярополчичи захватили столицу Ольга, в руки великому князю попали и Ольгова казна, и семья.

После, через четыре года пришёл к власти Владимир, которого все и стали считать отцом всех русских княжичей — и детей Адели, и Рогнеды, и Ирины…

Женолюбивый выродок!

Судислав скрипнул зубами.

Владимира он не терпел. Не сказать, чтобы ненавидел, но — не терпел. Иной раз и самому странно становилось — отчего это? Ведь отец погиб в войне с Ярополком, не с Владимиром. Но не мог ничего понять — и продолжал глядеть на отчима искоса.

Хотя служил — верно.

И на степной меже, когда бешеный Варяжко, опираясь на печенегов, вел многолетнюю войну против Владимира.

И в Залесье, где после Ярослава было — хоть глазам закрывай и беги! И где довелось заново налаживать дороги, мытные дворы и сбор дани, мириться с волхвами, которые грозили вовзят оторвать край от Руси. Судислав чуть улыбнулся, вспоминая заложенный им в Залесье город, и поныне носящий его имя. Там он нарочно вынес княжий двор из Ростова в построенный им Судиславль — не мешать волхвам и делать вид, что их и вовсе нет! Его, князя, дело было — собирать для Киева дань! А не зорить капища, как не по уму расстарался Ярослав!

И на Белоозере, куда отчим кинул его опять-таки, чтобы создать противовес Ярославу — беспокойный Хромец вдруг оказался в Новгороде во главе немаленькой дружины наёмных варягов и урман. Но на Белоозере он, Судислав сделать почти ничего и не успел — Ярослав начал дело раньше, чем ожидали, отчим странно быстро умер, и началась война, после которой уже поздно было что-то исправлять. Осталось только отстраивать город, что во время его правления увеличился мало не в пять раз, да укреплять княжество.

Судислав сжал зубы — по-старчески слабо, но всё же почувствовал, как на челюсти вспухают желваки.

Так в чём же они ошиблись тогда? Судиславу было неясно и до сих пор.

Только нет уже теперь никого — ни победителя, ни побеждённых. Ни Ярослава, ни Бориса со Святополком, ни Мстислава, ни Брячислава полоцкого.

Только тени за спиной — глядят, и не поймёшь, то ли осуждают, то ли тоже что-то понять хотят.

Они-то знают. Да вот только у них уже не спросишь.

Теперь в живых остался только он, Судислав.

Чернец опять поморщился — в горле першило и скребло.

— Колюта!

Келья отозвалась тишиной.

— Колюта-а-а, — имя тянулось сквозь зубы вязкой пеленой.

Чуть скрипнула дверь, и на пороге возник ещё один монах, почти такой же старый, как и сам бывший князь Судислав.

— Звал ли, господине? — почти утвердительно сказал он.

— Пить, — прошептал Судислав. Голос вдруг куда-то пропал.

У самых губ вдруг неведомо откуда оказалась каповая чаша с пряно пахнущим питьём. Глоток сбитня облил старческое тело теплотой, воротил голос и ясность сознания.

— Спаси бог, Колюта.

— Сколько раз тебе было говорено, княже, — ворчливо отозвался слуга, ставя пустую чашу в поставец. — Не Колюта я здесь, а Онфим.

Князь скривил губы.

— На себя поглядел бы, — бросил он с чуть заметной насмешкой. — Только и слышу — княже да княже.

Слуга усмехнулся удовлетворённо — если господин язвить начал, стало быть, легче стало былому князю. Нелегко далось Судиславу мало не четвертьвековое заточение в порубе — и видит-то бывший князь плохо, да и здоровье…

А так-то, по совести, рассудив, достоило бы сейчас Судиславу — Колюта тоже знал тайну рождения своего господина — и великий стол занимать. Старейший русский князь — не шутка.

Да только про те мечты сегодня забыть впору — братья Ярославичи освободили Судислава из плесковского[4] поруба только когда он пообещал им отступиться от прав на великий стол и согласился на пострижение в монахи.

Забудь про мир, входящий, — сказали Колюте при пострижении. Нет теперь здесь ни князя Судислава, ни гридня Колюты, есть старец Савва и чернец Анфимий. Онфим. Всё.

Снизошли Ярославичи и митрополит Иларион к бывшему князю — дозволили взять с собой даже и в монастырь слугу, чтобы немощь старческая окончательно не доконала Судислава. Только Иларион условие поставил — не должно в монастыре находиться мирянам. И заставили гридня Колюту, в жизни никогда крест на себя не вздымавшему, постриг принять.

— Колюта, — вновь окликнул бывший князь.

— Что, княже? — бывший гридень настороженно покосился на дверь — не слышит ли кто. Новости обители отчего-то быстро становились известны настоятелю, и если прознает кир Алимпий про то, что двое монахов опять величают друг друга мирскими назвищами, то епитимьи не миновать, будь один из них в прошлом хоть дважды князь, а другой — хоть трижды гридень.

— Скажи мне, Колюта… — Судислав помедлил и всё-таки договорил. — Как мыслишь, в чём мы ошиблись?

— Про что ты, Судиславе Ольгович? — не враз понял Колюта.

— Вот мы все… — нетерпеливо повторил старец Георгий. — Святополк, Брячислав, Борис… я. В чём мы ошиблись тогда, пятьдесят лет тому?

Чернец Онфим вновь покосился на дверь — не стоило бы вновь поминать мирские события… да ещё такие как те. А гридень Колюта пожал плечами:

— Что я сейчас могу сказать, княже? Кто знает?

Судислав, почти не слушая, покивал головой — свет в его глазах уже снова угасал, князь уходил в себя, в свои воспоминания.

Истовым христианином Судислав так и не стал, хотя крещён был ещё в детстве. Да и как тут станешь-то? Пестун, гридень Барята, Колютин отец, почитал Перуна и воспитанника своего к тому же приохотил. Мать, княгиня Адель, хоть и христианка с детства, а всё же не хватало духу у неё пестуну возразить — да так возразить, чтобы навсегда понял. А жаловаться самому великому князю — гордость не дозволяла.

Духовник княгини как-то укорил её — не гордость, мол, тебя гнетёт, а гордыня. Мать тогда помнится, только губы поджала и смолчала, а вот он, Судислав, вскипел.

Сжав зубы до скрипа, княжич, четырнадцатилетний мальчишка, выговаривал худому попу, впившись чёрным от ярости взглядом в кроткие иудейские глаза:

— Ты, поп, с матерью моей так говорить не смей! — кулаки сами сжимались, ногти впивались в уже загрубелые от меча ладони. — Ты — чужеземец безродный! А она — княгиня!

Едва увела княгиня Адель пылкого мальчишку, цепляясь за рукав рубахи, гладя по плечу и говоря что-то успокоительное. Но ссора подействовала — священник больше не отваживался говорить с княгиней наставительно в присутствии обоих её сыновей — и Судислава, и Похвиста.

Опасался, ворон чёрный, — Судислав и теперь не мог думать об этом без злорадства.

Хихикнул по-старчески. Покосился на Колюту — гридень тоже ухмылялся. Старики за годы научились понимать друг друга без лишних слов, благо Колюта служил при Судиславе и тогда, когда князь сидел в порубе Ярославлем. Мотался по Плескову, стараясь хоть как-то облегчить затворную жизнь своего господина, хоть чем-то его порадовать.

В порубе…

Судислав невольно вспомнил годы, проведённые в заточении.

Двадцать три года.

Четверть века.

Почти полжизни.

Владимир не сумел сломить духа своего пасынка. Так же как и духа другого пасынка — Святополка. Так же, как