Оглавление

1. Ночной Огонь
2. Глава 1
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
3. Глава 2
   1. 1
   2. 2
4. Глава 3
   1. 1
5. Глава 4
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
6. Глава 5
   1. 1
   2. 2
   3. 3
7. Глава 6
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
8. Глава 7
   1. 1
   2. 2
   3. 3
9. Глава 8
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
10. Глава 9
    1. 1
    2. 2
    3. 3
    4. 4
    5. 5
    6. 6
    7. 7
11. Глава 10
    1. 1
    2. 2
    3. 3
    4. 4
    5. 5
    6. 6
    7. 7
12. Глава 11
    1. 1
    2. 2
13. Глава 12
    1. 1
    2. 2
    3. 3
    4. 4
    5. 5
    6. 6
14. Глава 13
    1. 1
    2. 2
    3. 3
    4. 4
    5. 5
    6. 6
    7. 7
    8. 8
    9. 9
    10. 10
    11. 11
    12. 12
15. Глава 14
    1. 1
    2. 2
    3. 3
    4. 4
    5. 5
16. Глава 15
    1. 1
    2. 2
    3. 3
17. Глава 16
    1. 1
    2. 2
    3. 3
18. Глава 17
    1. 1
    2. 2
    3. 3
19. Глава 18
    1. 1
20. Глава 19
    1. 1
    2. 2
    3. 3
    4. 4
21. Глава 20
    1. 1
    2. 2
    3. 3
    4. 4
    5. 5
    6. 6

Глава 1

1

На окраине сектора Корню в созвездии Змееносца пылает звезда Роберта Палмера — ослепительно-белая, с протуберанцами короны, блещущими синими, красными и зелеными отливами. Подобно детям, бегающим наперегонки у майского шеста, вокруг нее танцует дюжина планет, но только один мир, Камбервелл, оказался в узкой полосе, где условия допускают существование человека. В этом труднодоступном районе Галактики первопроходцами были пираты, беглецы и запредельники;[1] за ними последовали всевозможные поселенцы — история колонизации Камбервелла насчитывает много тысяч лет.

«Бессмысленные сплетни! Тем, кто их распространяет, следовало бы знать, что контора Лоркина — единственный коммерческий посредник, получивший концессию на любые импортные и экспортные перевозки, связанные с Отмиром. Настоятельно рекомендую вам не пытаться нарушать давно установленный порядок торговли с этой планетой».

«Если вы не можете предложить больше трех тысяч сольдо, мы не будем больше отнимать ваше время».

Мэйхак и Нейтцбек покинули экспедиторскую контору Лоркина и прошли дальше по главной улице к синдикату Примроза. Распахнув дверь из пористого дерева, они вступили в длинное узкое помещение, полутемное и отдающее кисло-сладким душком неизвестных пряностей, ароматических пород дерева и выделанной кожи, а также, несомненно, копившихся десятилетиями пыли и плесени. Слева, за стойкой, приземистая пухлая молодая особа сортировала сушеные бобы, заполняя ими соответствующие емкости. Ее светлые волосы были связаны в узел на затылке; у нее были широкие скулы и подбородок, комковатый нос и маленький ярко-ро­зо­вый рот.

Камбервелл — мир несопоставимых ландшафтов. Его топография определяется четырьмя континентами, разделенными океанами. Эволюция флоры и фауны, как всегда, привела к образованию форм с уникальными свойствами, причем фауна здесь отличалась настолько прихотливым разнообразием и такими неожиданными, даже опасными повадками, что два континента отвели под заповедники, где существа большие и малые, двуногие и прочие, могли прыгать, бросаться друг на друга, тяжело переваливаться по пастбищам, совершать молниеносные перебежки, рычать и бурчать, похищать друг у друга добычу и рвать друг друга в клочки, в зависимости от способностей и потребностей. На двух других континентах фауна жестко контролировалась.

Человеческое население Камбервелла происходило от дюжины рас, каковые вместо того, чтобы смешиваться, разделились на множество упрямо обособленных групп. Со временем результатом такого разобщения стала красочная неразбериха разнородных обществ, превратившая Камбервелл в излюбленное место проведения исследований инопланетными социологами и антропологами.

Важнейшим населенным пунктом на Камбервелле стал городок Танциг, построенный в строгом соответствии с тщательно разработанным планом. Концентрические кольца зданий окружали центральную площадь, где, отвернувшись одна от другой, стояли три бронзовые статуи тридцатиметровой высоты с руками, воздетыми к небу и словно застывшими в момент исступленной жестикуляции — хотя смысл этой жестикуляции обитатели Танцига уже давно забыли.[2]

2

Хильер Фат и его супруга Альтея занимали должности адъюнкт-про­фес­соров в Танетском институте на планете Галлингейл. Оба они преподавали в Колледже эстетической философии. Специальностью Хильера была теория конвергенции символов, тогда как Альтея изучала музыку первобытных и полудиких народов, как правило исполнявшуюся на уникальных инструментах с использованием необычных ладов и причудливых гармоний. Иногда такая музыка была простой, иногда сложной, но, как правило, оставалась непостижимой для инопланетных ушей, хотя во многих случаях исключительно любопытной. Нередко из старого фермерского дома, где жили Фаты, доносились необычайные звуки, а также возбужденные голоса, спорившие о том, допустимо ли применение термина «музыка» в отношении столь экстраординарных шумовых эффектов.

Ни Хильер, ни Альтея не могли назвать себя молодыми людьми, хотя признавать себя стариками еще решительно отказывались. Их естественные предпочтения носили консервативный, хотя и не обязательно традиционный характер — супруги были одинаково преданы идеалам пацифизма и одинаково безразличны к социальному статусу. Хильер, худощавый и жилистый, с землистым оттенком кожи и рано поседевшими волосами, начинавшими лысеть над высоким лбом, производил впечатление человека хорошо воспитанного, но отстраненного. Длинный нос, тонкие брови и слегка опущенные уголки поджатых губ придавали его лицу слегка презрительное выражение, словно его раздражал какой-то неприятный запах. На самом деле Хильер был податлив, исключительно вежлив и не расположен к вульгарности.

Альтея, такая же стройная, как ее муж, отличалась несколько более жизнерадостным и бодрым темпераментом. Сама того не подозревая, она была почти привлекательна — благодаря ярким золотисто-карим глазам, приветливому выражению лица и каштановым кудрям, причесанным без претензии на стильность. Лучезарный оптимизм позволял ей без труда справляться с изредка обострявшейся раздражительностью Хильера. Ни Хильер, ни Альтея не участвовали в ревностной борьбе за признание престижа, преобладавшей в жизни большинства сограждан; они не состояли членами каких-либо клубов — у них не было никакой «весомости».[3] Сферы их профессиональной специализации настолько гармонировали, что им удавалось заручаться финансированием совместных экспедиций на другие планеты.

Одна из таких экспедиций привела их на полуцивилизованную планету Камбервелл в системе звезды Роберта Палмера. Прибыв в обветшалый космопорт Танцига, они арендовали аэромобиль и сразу отправились в поселок Сронк у подножия Ворожских холмов на краю Дикоягодной степи, где намеревались изучать образ жизни и записывать музыку цыган племени вонго, кочевавших по степи восемнадцатью таборами.

Вонго — народ, любопытный во многих отношениях. Долговязые сильные мужчины, длинноногие и длиннорукие, вели исключительно подвижный, даже атлетический образ жизни и гордились способностью перепрыгивать через кусты колючего терновника. Ни мужчины, ни женщины не могли похвастаться приятной внешностью. У них были грубые черты лица, матовая кожа розовато-сливового оттенка и продолговатые мясистые головы с копнами лакированных черных волос; мужчины лакировали также подстриженные «лопатой» короткие бороды. Мужчины обводили глазницы белыми кольцами, чтобы подчеркнуть свирепость черных глаз. Высокие полногрудые женщины с пухлыми щеками и крупными горбатыми носами подстригали волосы «под горшок» на уровне ушей. Представители обоих полов носили красочные одежды, расшитые зубами мертвых врагов из чужих таборов, добытыми в процессе нескончаемой кровной мести. Цыгане вонго считали воду растлевающей, лишающей воли, презренной жидкостью — ее избегали любой ценой. Ни один вонго не позволял себе мыться с младенчества до смерти, опасаясь лишиться магической, свойственной только ему одному вязкой субстанции, сочившейся из кожи и являвшейся источником маны. Жажду вонго предпочитали утолять зловонным пивом.

Таборы враждовали согласно изощренным правилам, предписывавшим различные способы убийства. Кроме того, вонго калечили и злорадно уродовали пленных детей, тем самым превращая их в неприкасаемых парий в глазах родителей. Нередко родители, исполненные отвращения, изгоняли таких детей в степи, где они бродили в одиночку, становясь наемными убийцами и игроками на двойной флейте — инструменте, запретном для всех остальных музыкантов. Каста музыкантов-убийц включала и мужчин, и женщин; все они должны были носить желтые шаровары. Если женщина из этой касты беременела и рожала, она тайком оставляла младенца в яслях родного табора, где к такому ребенку относились с терпимостью, воспитывая его в традициях племени.

Четыре раза в год таборы вонго собирались на традиционных стоянках. Музыканты из племени, пригласившего других, хвастливо демонстрировали навыки, пытаясь заслужить почтение музыкантов-соперников из враждебных кланов. Соперники, разумеется, безжалостно высмеивали музыку хозяев стоянки, после чего им позволялось самим показать, на что они способны; убийцам-одиночкам разрешалось играть на двойных флейтах. Представители племени хозяев исполняли самую сокровенную колдовскую музыку предков, а музыканты из других таборов пытались ее имитировать, чтобы приобрести власть над душами цыган из клана, чью музыку они похитили. Таким образом, музыкой определялось преобладание одного табора над другим, и любого, кто пытался ее записывать, немедленно душили. Для того, чтобы безопасно запечатлеть музыку вонго, супруги Фаты пользовались потайными миниатюрными устройствами, не поддававшимися обнаружению без специальной аппаратуры. «Отважный музыковед-пер­во­про­хо­дец вынужден прибегать к отчаянным средствам!» — подшучивали над собой Хильер и Альтея.

Для инопланетянина посещение стоянки вонго было рискованным предприятием в любое время, а в периоды ежеквартальных межплеменных сборищ опасность резко возрастала. Любимое времяпровождение еще не остепенившихся сорвиголов заключалось в том, чтобы похищать и насиловать девушек из другого табора, что вызывало суматоху и галдеж, но редко приводило к кровопролитию, так как подобные вылазки считались неизбежными проказами молодежи — причем, скорее всего, дело обходилось не без содействия девушек. Гораздо более серьезным инцидентом становилось похищение вождя или шамана, сопровождавшееся вымачиванием похищенного и его одежды в теплой мыльной воде, лишавшей жертву многолетних наслоений священного выпота. После купания пленнику сбривали бороду, а к его мошонке привязывали букет белых цветов, после чего опозоренному позволяли украдкой вернуться в родной табор — голому, безбородому, мытому и потерявшему ману. Оставшаяся после купания вода тщательно выпаривалась; в результате похитители становились обладателями кварты желтого, вязкого, вонючего дистиллята, применявшегося при отправлении магических обрядов.

Так как супруги Фаты привезли в дар рулоны ценного черного бархата, им позволили присутствовать на собрании таборов, и они сумели избежать конфликтов, хотя временами казалось, что сам воздух вокруг них сгущался угрозой неминуемой расправы. Они наблюдали за тем, как перед заходом солнца разожгли огромный костер. Цыгане пировали мясом, отваренным в пиве и приправленным остряком и квашеной живицей. Вскоре после ужина музыканты собрались у одного из фургонов и начали производить странные скрипучие звуки — по-видимому, настраивали инструменты и разыгрывались. Хильер и Альтея присели в тени фургона и включили записывающие устройства. Музыканты принялись исполнять напряженные, настойчивые фразы, постепенно сменившиеся агрессивно звучащими вариациями, сопровождавшимися, явно невпопад, визгливыми восклицаниями двойной флейты убийцы в желтых шароварах. Прозвенели несколько гулких ударов гонга, и весь процесс повторился. Тем временем женщины принялись танцевать — то есть неуклюже, словно неохотно, ковылять вокруг костра против часовой стрелки. Длинные черные юбки волочились по земле, черные глаза блестели над странными черными полумасками, закрывавшими рот и подбородок. На масках были намалеваны белой краской огромные ухмыляющиеся рты, а из каждого нарисованного рта свисал фальшивый язык — ярко-красная тряпка длиной с локоть. Женщины дергали головами из стороны в сторону; языки болтались и подпрыгивали в такт.

«Меня это будет преследовать в кошмарах», — хрипло прошептал Хильер.

«Держи себя в руках — во имя науки!» — приказала ему Альтея.

Танцовщицы продвигались бочком вокруг костра, сначала выставляя вперед согнутую правую ногу, одновременно выпятив обширную правую ягодицу и опустив правое плечо, после чего та же последовательность движений начиналась с левой ноги.

Танец закончился — женщины пошли пить пиво. Музыка становилась громче и выразительнее. Один за другим к костру подходили танцоры-мужчины, сперва пинком выбрасывая ногу вперед, потом назад, а затем, подбоченившись и потряхивая плечами, совершая несколько странных извивающихся движений торсом; сделав длинный прыжок, танцор повторял эти па, начиная с другой ноги. Наконец мужчины тоже пошли пить пиво и похваляться прыжками. Снова заиграла музыка — атлеты племени вонго стали исполнять новый танец, выделывая всевозможные курбеты каждый по-своему, придумывая впечатляющие сочетания пинков, прыжков и акробатических трюков и торжествующе вскрикивая по завершении особо затруднительных упражнений. Утомившись всласть, тяжело дыша и опустив плечи, они отправились продолжать попойку. Но этим дело не кончилось. Уже через несколько минут мужчины вернулись на озаренную костром площадку и занялись исполнением любопытного ритуала — так называемого «хамствования».[4] Поначалу они стояли, пьяные, пошатываясь и хватаясь друг за друга, чтобы удержаться на ногах, глядя в небо и тыкая пальцами в созвездия, заслуживавшие особых унижений. Затем, один за другим, они стали грозить небу кулаками, выкрикивая издевательские оскорбления в адрес далеких обидчиков: «Давайте, прилетайте, чисто вымытые крысы — слюнтяи, потребители мыла! Мы здесь, мы плевать на вас хотели! Мы сожрем вас с потрохами! Прилетайте, привозите толстобрюхих офицеров в униформах, мы их выкупаем на славу! Мы им устроим такую головомойку, какой они не видели в своих мерзких банях! Кто вас боится? Ха-ха! Да никто вас не боится! Мы бросаем вызов всей вашей паршивой Галактике!»

Словно в ответ на похвальбы цыган, в небе сверкнула молния — разразился внезапный ливень. Каркая от досады и бешено ругаясь, вонго бросились под прикрытие фургонов. На площадке у шипящего под дождем костра остались только супруги Фаты, тут же воспользовавшиеся возможностью добежать до аэромобиля. Они вернулись в Сронк, довольные проделанной за ночь работой.

С утра супруги прогулялись по местному базару, где Альтея купила пару необычных канделябров, чтобы пополнить свою коллекцию. Они не нашли никаких любопытных музыкальных инструментов, но им сообщили, что в ярмарочном поселке Латуз, в ста шестидесяти километрах к югу от Сронка, под рыночными прилавками часто можно было найти всевозможные цыганские инструменты — и новые, и старинные. Никто не интересовался этим барахлом; как правило, его можно было купить за бесценок, но в Фатах сразу распознали бы инопланетян, в связи с чем цены могли мгновенно вырасти.

На следующий день Фаты вылетели на юг, скользя над дорогой, тянувшейся вдоль Ворожских холмов — к востоку простиралась степь.

Пролетев примерно треть пути на юг от Сронка, супруги заметили пренеприятнейшую сцену. У обочины четверо крепких деревенских парней, вооруженных дубинками, методично забивали насмерть какое-то существо, корчившееся в пыли у них под ногами. Несмотря на кровоточащие ушибы и переломы, существо отчаянно пыталось защищаться с отвагой, по мнению Фатов, выходившей за рамки повседневности и свидетельствовавшей о благородстве духа.

Как бы то ни было, Хильер и Альтея приземлились на дороге, выскочили из машины и отогнали юных садистов от обессилевшей жертвы, на поверку оказавшейся темноволосым мальчуганом пяти или шести лет от роду, исхудавшим до костей и одетым в рваные лохмотья.

Деревенские парни стояли поодаль, презрительно поглядывая на чужаков. Старший пояснил, что их одичавшая жертва была не лучше степного зверя — если оставить его в живых, он вырастет разбойником или огородным вором. Здравый смысл диктовал необходимость уничтожения таких паразитов при первой возможности, каковая представилась в данном случае — в связи с чем, если бы господа приезжие соизволили наконец отойти, начинающие блюстители порядка могли бы продолжить свой общественно полезный труд.

Супруги Фаты устроили искренне удивленным подросткам разнос, после чего с величайшей осторожностью погрузили избитого ребенка в машину, что вызвало у деревенщины недоумение, смешанное с озлоблением. Впоследствии они рассказывали родителям о необъяснимом поведении идиотов в смешной одежде — судя по выговору, конечно же, инопланетян.

Фаты отвезли почти потерявшую сознание жертву в клинику Сронка, где доктора Солек и Фексель, местные врачи-резиденты, поддерживали в мальчике грозившую погаснуть искру жизни, пока его состояние не стабилизировалось; смертельного исхода опасаться больше не приходилось.

Врачи отошли от операционного стола с осунувшимися лицами, устало опустив плечи — удовлетворенные, однако, своим успехом.

«Тяжелый случай! — сказал Солек. — Сначала я думал, что мы его потеряем».

«Следует отдать ему должное, — отозвался Фексель. — Он явно не хотел умирать».

Врачи смотрели на неподвижного пациента. «Если не обращать внимание на кровоподтеки и повязки, у него довольно приятная внешность, — заметил Солек. — Почему бы кто-то бросил такого ребенка на произвол судьбы?»

Фексель внимательно изучил руки и зубы мальчика, прощупал ему горло: «Я сказал бы, что ему лет шесть. Скорее всего, он родился не на этой планете, причем его родители, вероятно, относятся к высшему сословию».

Мальчик спал. Солек и Фексель удалились, чтобы отдохнуть, оставив в палате дежурную медсестру.

Мальчик спал долго, понемногу набирая силы. В его уме мало-помалу соединялись разрозненные обрывки памяти. Он начал метаться; заглянув ему в лицо, медсестра испугалась и немедленно вызвала врачей. Поспешно прибывшие Солек и Фексель увидели, что пациент пытается избавиться от сдерживающих его устройств. Лежа с закрытыми глазами, он шипел и тяжело дышал — его умственные процессы быстро восстанавливались. Обрывки воспоминаний нанизывались в цепочки. Синаптические узлы перестраивались, цепочки становились блоками. Память воспроизвела взрыв образов, невыносимо ужасных. Мальчик стал биться в истерике, его изломанное тело трещало и пищало в судорогах. Солек и Фексель ошеломленно отшатнулись, но их замешательство было недолгим. Сбросив оцепенение, врачи ввели успокоительное средство.

Мальчик почти мгновенно расслабился и тихо лежал с закрытыми глазами. Солек и Фексель наблюдали за ним с сомнением. Уснул ли он? Прошло шесть часов, врачи успели отдохнуть. Вернувшись в клинику, они осторожно сделали пациенту инъекцию, прекращавшую действие седативного препарата. Несколько секунд все было хорошо, после чего у мальчика снова начался яростный приступ. Жилы у него на шее натянулись, как веревки, глаза выпучились от напряжения. Постепенно, однако, конвульсии ослабевали — подобно движению стрелки останавливающихся часов. Из его груди вырвался стон, полный такой дикой скорби, что Солек и Фексель поспешно ввели новую дозу седатива, чтобы предотвратить опасные для жизни судороги.

Как раз в это время в клинике находился исследователь из центрального госпиталя Танцига, проводивший ряд семинаров и практических занятий. Его звали Миррел Уэйниш; он специализировался в области лечения расстройств центральной нервной системы и гипертрофических аномалий мозга в целом. Пользуясь редкой возможностью, Солек и Фексель привлекли внимание Уэйниша к травмированному мальчику.

Просмотрев перечень переломов, вывихов, растяжений, ушибов и прочих травм, нанесенных малолетнему пациенту, доктор Уэйниш покачал головой: «Почему он еще жив?»

«Мы задавали себе этот вопрос десятки раз», — отозвался Солек.

«Пока что он просто отказывается умирать, — прибавил Фексель. — Но это не может продолжаться долго, он не выдержит».

«Ему пришлось пережить что-то ужасное, — сказал Солек. — По меньшей мере, таково мое предположение».

«Избиение?»

«Разумеется, но интуиция подсказывает, что избиением дело не ограничивается. Когда к нему начинает возвращаться память, шок возобновляется, вызывая непереносимую мышечную активность. Что мы сделали не так?»

«По всей вероятности, вы все сделали правильно, — сказал Уэйниш. — Подозреваю, что события привели к образованию замкнутого контура, и обратная связь приводит к нарастанию преобладающего сигнала. Таким образом, со временем ему становится хуже, а не лучше».

«Как с этим справиться?»

«Необходимо разъединить замкнутый контур, конечно, — ответил Уэйниш, внимательно разглядывая мальчика. — Насколько я понимаю, о его прошлом ничего не известно?»

«Ничего».

Уэйниш кивнул: «Давайте посмотрим, что у него в голове. Продолжайте вводить седатив, пока я устанавливаю аппаратуру».

Уэйниш работал целый час, подсоединяя к ребенку приборы. Наконец он закончил. Пара металлических полушарий охватывала голову мальчика — открытыми остались только хрупкий нос, рот и подбородок. Запястья и щиколотки пациента закрепили металлическими рукавами, а на уровне груди и бедер его сдерживали металлические ленты.

«Начнем!» — объявил Уэйниш и нажал кнопку. На экране высветилась сеть ярких желтых линий — по словам Уэйниша, схема структуры мозга пациента. «Неизбежно имеют место топологические искажения. Тем не менее…» — специалист прервался и наклонился, изучая экран. Несколько минут он прослеживал переплетения сетей и фосфоресцирующие бесформенные узлы, сопровождая процесс тихими восклицаниями, а пару раз и присвистами изумления. Наконец он повернулся к Солеку и Фекселю: «Видите эти желтые кривые?» Он постучал по экрану карандашом: «Ими отображаются гиперактивные связи. Когда такие связи сплетаются в крупные узлы, это приводит к возникновению серьезных проблем, каковые и наблюдаются в данном случае. Само собой, я предельно упрощаю картину».

Солек и Фексель внимательно рассмотрели экран. Некоторые связи были тонкими, как паутина, другие медленно, но энергично пульсировали — эти последние Уэйниш идентифицировал как сегменты контура обратной связи, действующего подобно замкнутому на себя усилителю. На некоторых участках нити спирально закручивались, сплетались и сжимались в волокнистые подушечки-узлы, настолько плотные, что в них уже невозможно было проследить индивидуальные нервные окончания.

Уэйниш указывал кончиком карандаша: «Проблема в этих сплетениях. Они подобны черным дырам в мозгу — все, что туда поступает, уже не выходит наружу. Тем не менее, эти узлы можно уничтожить, и я это сделаю».

«К чему это приведет?» — спросил Солек.

«Попросту говоря, мальчик выживет, но потеряет значительную часть памяти», — ответил Уэйниш.

Ни доктор Солек, ни доктор Фексель не нашли, что сказать. Уэйниш откалибровал прибор. На экране появилась голубая искра. Уэйниш сосредоточенно приступил к работе. Искра перемещалась, погружаясь в пульсирующие желтые сплетения и выныривая из них. Светящиеся узлы расплетались и разделялись на обрывки, блекнувшие и растворявшиеся; в конечном счете от них не осталось ничего, кроме призрачных следов.

Уэйниш выключил аппарат: «Вот и все. Рефлексы пациента, его языковые и двигательные навыки не повреждены, но основной объем памяти исчез. Сохранились следовые связи, способные генерировать случайные образы — не более чем мимолетные сполохи; они могут его беспокоить, но опасных мощных стимулов больше не будет».

Три врача освободили мальчика от металлических рукавов, лент и полушарий.

Они смотрели на пациента — мальчик открыл глаза, серьезно разглядывая стоящие перед ним три фигуры.

«Как ты себя чувствуешь?» — спросил Уэйниш.

«Мне больно, когда я двигаюсь», — у мальчика был тонкий, ясный голос, он отчетливо произносил слова.

«Этого следовало ожидать — по сути дела, это даже хорошо. Скоро все пройдет. Как тебя зовут?»

Взгляд мальчика потух: «Меня зовут…» Поколебавшись, он сказал: «Не знаю».

Он закрыл глаза. Из глубины его груди донесся низкий клокочущий звук — тихий, но резкий, словно порожденный чрезвычайным усилием. Звук превратился в слова: «Его зовут Джаро».

Уэйниш изумленно наклонился к пациенту: «Кто это говорит?»

Мальчик глубоко, печально вздохнул и тут же уснул.

Три терапевта продолжали стоять рядом, пока дыхание пациента не стало ровным. Солек спросил Уэйниша: «Насколько подробно вы намерены известить Фатов о случившемся?»

Уэйниш поморщился: «Сомнительный случай — даже если не называть его сверхъестественным. Тем не менее…» Он задумался: «Вероятно, все это не имеет значения. В той мере, в какой это касается меня, мальчик сказал, что его зовут Джаро — больше тут не о чем говорить».

Солек и Фексель кивнули. «Мы придерживаемся того же мнения», — сказал Фексель.

Доктор Уэйниш вышел в приемную клиники, где его ожидали Хильер и Альтея.

«Оснований для тревоги нет, — заверил их Уэйниш. — Худшее позади, он должен скоро поправиться без особых осложнений — за исключением провалов в памяти».

Некоторое время супруги переваривали новости.

Альтея спросила: «Насколько серьезна потеря памяти?»

«Трудно сказать заранее. Его психическое напряжение вызвано каким-то чудовищным потрясением. Мы были вынуждены удалить несколько ассоциативных узлов, со всеми побочными связями. Он никогда не вспомнит, что с ним случилось и кто он такой — он помнит только, что его зовут Джаро».

Хильер Фат огорчился: «Следует ли вас понимать таким образом, что он полностью потерял память?»

Уэйниш вспомнил о странном голосе, объявившем имя Джаро: «Не стал бы делать безоговорочные выводы. На схеме структуры мозга заметны отдельные точки и остаточное свечение, напоминающие по форме разрушенные матрицы — таким образом, в его воображении могут время от времени появляться намеки на события прошлого, но они останутся бессвязными».

3

Хильер и Альтея наводили справки в населенных пунктах, расположенных вдоль долины реки Фуази, но не смогли ничего узнать ни о Джаро, ни о его происхождении. Всюду их встречали одни и те же безразличные пожатия плеч, одно и то же недоумение по поводу того, что кому-то понадобилось задавать бесполезные вопросы.

По возвращении в Сронк Фаты пожаловались Уэйнишу на бесплодность розысков. Врач ответил: «У нас мало всеобщих организованных структур, зато у нас множество независимых групп, кланов и округов, и все они относятся друг к другу с подозрением. Опыт научил их тому, что никто не будет создавать для них лишние проблемы, если они сами не будут совать нос в чужие дела — такова жизнь на планете Камбервелл».

Обувь и одежда Джаро были явно импортного происхождения; так как важнейший космический порт, Танциг, находился недалеко от реки Фуази, Фаты не сомневались, что Джаро привезли на Камбервелл с другой планеты.

При первой возможности Альтея робко попыталась задать мальчику несколько вопросов, но, как предупреждал доктор Уэйниш, в памяти Джаро не осталось ничего, кроме изредка возникавших образов — скорее намеков на воспоминания, нежели воспоминаний — пропадавших прежде, чем он успевал их осознать. Один из образов, однако, оставил исключительно глубокий след и вызывал у Джаро приступы страха.

Это видение явилось внутреннему взору Джаро однажды вечером. Ставни были закрыты, чтобы заходящее солнце не светило в глаза, в комнате царил приятный полумрак. Альтея сидела у кровати мальчика, пытаясь разобраться в картинах, тревоживших его воображение. Через некоторое время Джаро задремал; беседа, и так уже отрывочная, прекратилась. Джаро лежал, обратив лицо к потолку, с почти закрытыми глазами. Внезапно он ахнул, словно задыхаясь. Пальцы его сжались в кулаки, рот раскрылся.

Альтея сразу заметила происходящее. Она вскочила и, нагнувшись, заглянула ему в лицо: «Джаро! Что такое? Скажи, что случилось?»

Джаро не ответил, но мало-помалу успокоился. Альтея пыталась говорить сдержанно и ровно: «Джаро, скажи что-нибудь! Ты в порядке?»

Джаро с сомнением покосился на нее и закрыл глаза, после чего пробормотал: «Мне привиделось что-то страшное». Альтея старалась не волноваться: «Расскажи, что ты видел?»

Через несколько секунд Джаро начал говорить — так тихо, что Альтее пришлось пригнуться, чтобы расслышать: «Я вышел на крыльцо какого-то дома — кажется, я жил в этом доме. Солнце зашло, стало почти темно. Передо мной, за оградой, стоял человек. Я видел только силуэт на фоне неба». Джаро замолчал.

«Кто этот человек? — спросила Альтея. — Ты его знаешь?»

«Нет».

«Как он выглядел?»

Запинаясь, подбодряемый подсказками Альтеи, Джаро рассказал, что видел высокую худощавую фигуру на фоне серого сумеречного неба, в плотно облегающем сюртуке и черной шляпе с низкой тульей и жесткими полями. Фигура эта пугала Джаро, хотя он не понимал, почему. Фигура производила суровое, величественное впечатление — она повернулась и посмотрела Джаро прямо в лицо. Вместо глаз у нее были четырехконечные звезды, испускавшие серебристые лучи.

Заинтригованная, Альтея спросила: «И что было дальше?»

«Не помню», — голос Джаро затих, и Альтея больше не тревожила его сон.

4

Джаро не помнил дальнейших событий — ему повезло. То, что случилось потом, лучше было не вспоминать.

Джаро зашел в дом и сказал матери, что за оградой стоит человек. Та на мгновение замерла, после чего издала возглас настолько опустошенный и гнетущий, что в нем даже не было признаков страха. Она решительно взяла с полки металлическую коробку и всучила ее Джаро: «Возьми эту коробку и спрячь ее так, чтобы никто не нашел. После этого спустись к реке и залезай в лодку. Я приду, если смогу, но приготовься отчалить без меня, особенно если заметишь, что подходит кто-нибудь другой. Торопись!»

Джаро выбежал через заднюю дверь. Спрятав коробку в тайнике, он в нерешительности застыл, полный тошнотворных предчувствий. Наконец он побежал к реке, приготовил лодку и стал ждать. Ветер шумел у него в ушах. Он осмелился сделать несколько шагов обратно к дому, остановился и прислушался. Что это? Вопль, едва слышный из-за ветра? Тихо простонав от отчаяния, Джаро побежал домой вопреки указаниям матери. Заглянув в боковое окно, сначала он не мог понять, что происходит. Мать лежала на полу, лицом к потолку, с раскинутыми руками; рядом стояла черная сумка, а около ее головы блестел какой-то аппарат. Странно! Музыкальный инструмент? Напряженно вытянув руки и ноги, женщина не издавала ни звука. Около нее опустился на колени человек в черной шляпе, чем-то сосредоточенно занятый — судя по всему, он играл на музыкальном инструменте. Инструмент выглядел как небольшая стойка с трубчатыми колокольчиками. Время от времени человек переставал играть и задавал матери вопросы — словно спрашивал, понравилась ли ей мелодия. Но женщина лежала молча и неподвижно, как каменная.

Джаро немного переместился, и это позволило ему лучше разглядеть инструмент. На мгновение ум его помрачился, но тут же словно сдвинулся в сторону, освободив место другому, более бесстрастному, хотя и неспособному здраво рассуждать наблюдателю. Джаро побежал к заднему кухонному крыльцу, взял из ящика топорик с длинной ручкой, прошел через кухню, не чувствуя под собой ног, и остановился в дверном проеме, оценивая ситуацию. Человек согнулся на коленях, спиной к Джаро. Руки матери были прибиты к полу скобами, пронзившими ладони, а ее щиколотки были закреплены хомутами потолще. В отверстие каждого ее уха была вставлена металлическая трубка; трубки изгибались, проникали через синусные пазухи и выходили наружу через рот, образуя подковообразные крюки, растянувшие губы и превратившие рот в неподвижную темную прореху. Крюки были соединены натянутой мембраной, резонировавшей, когда дрожали трубчатые колокольчики. Когда человек в черной шляпе ударял по ним серебряной палочкой, колокольчики звенели и гудели, по-видимому заставляя звуки проникать в мозг женщины.

Человек перестал играть и сухо задал вопрос. Женщина лежала молча, неподвижно. Человек ударил по колокольчику — осторожным и точным движением. Женщина судорожно напряглась, выгнув спину, и снова опустилась. Джаро подкрался к человеку сзади и ударил его топориком, целясь в голову. Предупрежденный вибрацией дощатого пола, человек обернулся — топор скользнул по его лицу и попал по плечу. Человек не сказал ни слова, но поднялся на ноги. Отступив на шаг, он споткнулся о черную сумку и упал. Джаро выбежал на задний двор через кухню, обогнул дом снаружи и осторожно приоткрыл переднюю дверь. Человека больше не было. Джаро вошел в комнату. Мать смотрела на него; с трудом шевеля растянутыми губами. Она прошептала: «Джаро, теперь ты должен быть храбрым, самым храбрым! Я умираю. Убей меня, пока он не вернулся».

«А коробка?»

«Вернись за ней, когда опасности не будет. Я внушила тебе все, что нужно сделать. Убей меня сейчас же, я больше не выдержу этот нестерпимый звон! Торопись, он возвращается!»

Джаро обернулся. Человек в шляпе стоял снаружи и смотрел в окно. В продолговатой раме верхняя часть его фигуры выглядела, как парадный портрет, выполненный с мастерской передачей пропорций и светотени. Лицо — суровое и жесткое, твердое и белое, словно вырезанное из кости. Под полями черной шляпы — высокий лоб философа, длинный тонкий нос, жгучие черные глаза. Угловатая нижняя челюсть сужалась к небольшому острому подбородку. Человек смотрел на Джаро с выражением задумчивого недовольства.

Время замедлилось. Джаро повернулся к матери и замахнулся топориком. Сзади послышался резкий приказ — Джаро его игнорировал. Он опустил топорик, раскроив матери лоб; лезвие погрузилось в мгновенно выплеснувшуюся мешанину крови и мозга. За спиной приближались шаги. Джаро выронил топорик, выбежал через кухню в уже почти непроглядные сумерки и со всех ног спустился к реке. Оттолкнув лодку от причала, он спрыгнул в нее, и лодку понесло вниз по течению. С берега донесся окрик — суровый, но в то же время странно мелодичный и мягкий. Джаро прижался к днищу лодки, хотя берег уже не было видно.

Налетали порывы ветра, вокруг качающейся лодки рябили волны, иногда переливавшиеся через планширь. Вода накапливалась на днище и начинала плескаться между бортами. Наконец Джаро встрепенулся и стал вычерпывать воду.

Казалось, ночь никогда не кончится. Джаро сидел, сгорбившись; порывы ветра, качка, плеск и влажность воды — все было так, как должно было быть, все помогало сохранять неустойчивое равновесие. Думать нельзя было: мысли должны были прятаться, как молчаливые черные рыбы, шевелившие хвостами в воде, где-то глубоко под днищем лодки.

Ночь прошла, небо посерело. Широкая река Фуази плавно поворачивала на север, чтобы струиться вдоль Ворожских холмов. Когда пробились первые малиново-оранжевые лучи солнца, ветер прибил лодку к узкой песчаной косе. Сразу за маленьким пляжем поверхность земли поднималась волнистыми уступами, постепенно превращаясь в Ворожские холмы. С первого взгляда холмы казались пегими, даже бородавчатыми, так как поросли сотнями разновидностей растительности, местами экзотической, но по большей части автохтонной — голубой коростой непролазника, группами низкорослых черных артишоковых деревьев, стелющимся шмелезудом. По хребтам выстроились рыжевато-оранжевые махороги, пламенеющие навстречу восходящему солнцу.

Несколько дней — может быть, даже неделю — Джаро бродил по холмам, питаясь ягодами терновника, семенами трав и корневищами похожего на лопух растения с широкими мохнатыми листьями — у корневищ не было ни острого, ни горького запаха или привкуса, и Джаро ими, к счастью, не отравился.

Однажды он спустился с холмов, чтобы собрать фрукты с деревьев, посаженных вдоль дороги. Его заметили парни из ближнего села под наименованием Ворожские Ремни. Непривлекательные особи — коренастые, крепко сбитые, с длинными руками, короткими толстыми ногами и круглыми драчливыми рожами, они носили туго облегающие штаны, коричневые куртки и черные фетровые шапки с прорезями над ушами, откуда торчали пучки темно-рыжих волос — парадную одежду, подобающую молодым прихожанам, направлявшимся в районный центр, чтобы принять участие в еженедельном Катаксисе. Парни не торопились — у них было время на то, чтобы совершить по пути похвальное благодеяние. Ухая и улюлюкая, они приступили к срочному уничтожению похитителя ничейных придорожных фруктов. Джаро отбивался, как мог — настолько успешно, что слегка удивленным отпрыскам неуживчивых фермеров пришлось проявить изобретательность. В конечном счете они решили переломать Джаро все кости, чтобы хорошенько проучить мерзавца.

Увы, они не успели довести эту затею до конца — рядом приземлился аэромобиль Фатов.

5

В больнице Сронка переломы Джаро срослись, и с него сняли защитные приспособления. Теперь он свободно лежал в постели в голубой пижаме, принесенной Фатами.

Альтея сидела у кровати, ненавязчиво изучая лицо мальчика. Его черные волосы, мягкие и гладкие, вымыли, подстригли и причесали. Синяки поблекли на чистой темно-оливковой коже, длинные темные ресницы прикрывали глаза, уголки широкого рта опустились, словно Джаро о чем-то вспоминал с легким сожалением. Альтея считала, что в его лице было поэтическое очарование; она с трудом удерживалась от того, чтобы обнять его, прижать к себе, погладить по голове, поцеловать. Но этого, конечно, делать не следовало. Прежде всего, Джаро был бы шокирован таким внезапным проявлением страстной привязанности. Во-вторых, его хрупкие кости могли не выдержать крепких объятий. В тысячный раз она пыталась представить себе: что привело Джаро на дорогу в Пагг? Как горевали, наверное, его родители! Джаро лежал тихо, с полузакрытыми глазами — то ли дремал, то ли о чем-то размышлял. Он рассказал о привидевшейся ему фигуре все, что мог — в этом отношении ничего больше нельзя было узнать.

Альтея спросила: «Ты помнишь, какой это был дом?»

«Нет. Помню только, что там был дом».

«А рядом были еще какие-нибудь дома?»

«Нет». Челюсти и пальцы Джаро судорожно сжались.

Альтея погладила его по голове, и он постепенно успокоился. «Теперь отдыхай, — сказала она. — Ты в безопасности и скоро полностью поправишься».

Прошла минута. «Что со мной будет?» — мрачно и тоскливо спросил Джаро.

Альтею этот вопрос застал врасплох. Она ответила с запинкой, хотя надеялась, что Джаро этого не заметил: «Все зависит от местных властей. Они сделают все возможное».

«Меня запрут в темноте, глубоко под землей, где меня никто никогда не найдет?»

Пораженная Альтея не сразу нашлась, что ответить: «Какие странные вещи ты говоришь! Кто тебе внушил такие глупости?»

Бледное лицо Джаро поморщилось. Он закрыл глаза и беспокойно отвернулся.

Альтея снова спросила: «Кто угрожал тебе такими ужасами?»

«Не знаю», — пробормотал Джаро.

Альтея нахмурилась: «Попробуй вспомнить!»

Губы Джаро шевелились; Альтея наклонилась к нему, но если Джаро и пытался что-то объяснить, она не могла его расслышать.

«Не могу себе представить, кому пришло в голову тебя запугивать! — пылко возмутилась Альтея. — Все это, конечно, полная чепуха».

Джаро кивнул, улыбнулся и, казалось, заснул. Альтея сидела, глядя на него с любопытством и недоумением. Джаро был полон невысказанных тайн! «Когда-нибудь, — думала Альтея, — обрывки памяти соединятся у него в голове. Возможно, для него это будет печальный день!»

Доктор Уэйниш, однако, заверял ее в том, что кошмарные воспоминания удалось уничтожить — было бы хорошо, если бы это действительно было так. В других отношениях врачи сулили Джаро полное выздоровление. По-видимому, ему посчастливилось избежать необратимых травм — кроме той, которую Уэйниш называл «мнемоническим провалом».

У Фатов не было детей. Когда они приходили на свидание с Джаро в больницу, он встречал их с искренней радостью, заставлявшей сжиматься их сердца. Приняв решение, они заполнили ворох бюрократических форм, уплатили множество всевозможных сборов и вернулись в Танет, на планету Галлингейл, в сопровождении Джаро. С тех пор Джаро Фат был законно усыновлен.

 Запредельники: люди, неспособные вписаться в общепринятые рамки поведения. В качестве социальной категории «запредельники» не поддаются точному определению; предлагался термин «бродяги-мизантропы», но он не вполне отражает разнообразие характеров и судеб этих нелюдимых странников.

 В ранних хрониках утверждалось, что все три статуи изображали одного и того же человека, легендарного юстициария и законодателя Давида Александра, в трех типичных позах: вызова в суд с целью вынесения приговора, усмирения толпы и принуждения к справедливости. В последней позе судья Александр держал в занесенной руке топор с короткой рукояткой и широким лезвием в форме полумесяца — возможно, не более чем объект церемониального назначения.

 См. ниже примечание, посвященное социальному статусу на Галлингейле.

 Наименование этого обряда можно точнее перевести с местного наречия как «вызов завоевателям звезд»; таким образом вонго выражали пренебрежение к Межпланетной службе безопасности и расследований (МСБР).

Глава 2

1

«Общество без ритуалов подобно музыке, исполняемой одним пальцем на одной струне» — провозгласил в своем монументальном труде «ЖИЗНЬ» барон Бодиссей Невыразимый. Барон указал также на следующее обстоятельство: «Каждый раз, когда человеческие существа объединяются в стремлении к какой-либо общей цели (то есть формируют общество), каждый участник группы в конечном счете занимает то или иное положение, приобретая тот или иной статус. Любая социальная иерархия, однако, допускает, в той или иной степени, перемещение с одного уровня на другой».

В Танете на планете Галлингейл стремление к приобретению статуса стало преобладающим общественным стимулом. Уровни социальной иерархии — «ступени» — точно определялись и удостоверялись принадлежностью к клубам, занимавшим различные ступени и придававшим им отличительный характер. Самыми престижными из клубов считались так называемые Семпитерналы: «Лохмачи», «Устричные кексы» и «Кванторсы»; членство в элитном клубе было эквивалентно репутации влиятельного аристократа.

Свойство, благодаря которому человек взбирался по общественной лестнице — «весомость» — не поддается простому определению. В числе важнейших компонентов весомости, однако, можно назвать агрессивное стремление к преобладанию над другими в сочетании с умением вести себя учтиво и любезно, а также финансовое благополучие и «ману», то есть личное обаяние, способность располагать к себе и оказывать влияние на других. Каждый был арбитром социального статуса, каждая пара глаз подмечала неподобающее поведение, каждая пара ушей слышала все, чего не следовало говорить. Мимолетный промах, бестактное замечание, даже рассеянный взгляд могли свести на нет месяцы ревностных усилий. Претензии на незаслуженную репутацию встречали мгновенный отпор. Выскочку преследовало удивленно-насмешливое презрение, его могли даже заклеймить как «проныру».[1]

Хильера и Альтею Фатов, несмотря на то, что они пользовались уважением в Танетском институте, считали «профанами» — для них были непостижимы радости приращения «весомости» и мучительные переживания, связанные с невозможностью проникнуть за закрытые двери.[2]

2

Фаты жили в семи километрах к северу от Танета в усадьбе «Приют Сильфид» — старом фермерском доме беспорядочной планировки, окруженном пятьюстами акрами необработанной земли. Дед Альтеи когда-то занимался здесь экспериментальным садоводством, но теперь ее владения считались дикой местностью: к ним относились пара лесистых холмов, речка, пастбище между холмами, заливной луг у речки и небольшой участок густого леса. Если от садоводческих экспериментов и остались какие-то следы, они давно скрылись под лесной подстилкой.

Джаро отвели комнаты с высокими потолками на верхнем этаже старого дома. Прошлое переставало тревожить его. Хильер и Альтея нежно привязались к нему и проявляли терпимость — трудно представить себе лучших родителей. В свою очередь, Джаро наполнял их сердца гордостью и ощущением выполненного долга. Через некоторое время они уже не могли представить себе жизнь без него. Их снедало беспокойство: был ли Джаро по-на­с­то­я­ще­му счастлив в Приюте Сильфид?

Тем временем, Джаро отличался необщительностью, что тревожило его приемных родителей, но в конечном счете они стали объяснять это свойство характера пугающими впечатлениями раннего детства. Они опасались задавать вопросы, не желая вторгаться в его внутренний мир, хотя от природы Джаро не был скрытен и ответил бы, если бы его спрашивали.

Предположение Фатов соответствовало действительности. Склонность Джаро к молчаливому уединению объяснялась его прошлым. Как предсказывал доктор Уэйниш, разрозненные обрывки мнемонических узлов время от времени соединялись, прослеживая прежние связи и формируя образы, растворявшиеся прежде, чем Джаро успевал сосредоточить на них внимание. Самыми яркими из этих впечатлений были две картины, проникнутые напряженными, несовместимыми эмоциями. Та или иная сцена нередко появлялась перед его внутренним взором, когда он уставал и находился в состоянии прострации или полудремы.

Первое — по-видимому, самое раннее — воспоминание вызывало у Джаро сладостно щемящую тоску, заставлявшую слезы наворачиваться на глаза. Ему чудилось, что он смотрит на прекрасный сад, серебристо-черный в лучах двух бледных лун. Иногда эта картина сопровождалась нервным содроганием, словно его сознание вытеснялось чьей-то посторонней волей, словно он становился кем-то другим. Как это могло быть? Ведь это он, Джаро, стоял у низкой мраморной балюстрады и смотрел на озаренный лунами сад, за которым начинался высокий темный лес!

В мимолетном воспоминании больше ничего не было — оно напоминало сон, но сразу наполняло Джаро тоской по какому-то месту, затерянному навсегда. Трагическая красота ночного сада внушала необычное безымянное ощущение осквернения чего-то невинного и великолепного — настолько сильное, что ему становилось трудно дышать от скорби, от жалости и боли, вызванных утратой былого единства с миром.

Второй образ, ярче и мощнее первого, неизменно погружал Джаро в смятение ужаса. Мрачный сухопарый силуэт выделялся на фоне еще не потухшего сумеречного неба, в шляпе с низкой тульей и жесткими полями, в строгом черном сюртуке, напоминавшем о власти, о какой-то официальной должности. Незнакомец стоял, слегка расставив ноги и задумчиво глядя вдаль. Когда он оглядывался, чтобы устремить взор на Джаро, в его глазах, казалось, мерцали маленькие четырехконечные звезды.

Шло время, и образы стали возвращаться все реже. Джаро приобретал уверенность в себе — приступы замкнутости проходили быстрее, и в конечном счете он от них избавился. Джаро стал таким сыном, о каком могли только мечтать Фаты, отличаясь от большинства других детей, пожалуй, только аккуратностью, вежливостью, добросовестностью и предрасположением к тихим упорядоченным занятиям.

Так продолжалось безмятежное детство, и Джаро не хотел, чтобы оно кончалось. Однажды Джаро почувствовал нечто, чего никогда раньше не замечал: ощущение тревожного бремени на краю сознания, будто напоминавшее о чем-то важном, но забытом. Ощущение это прошло, но вызванная им подавленность осталась, и Джаро не мог найти ей объяснения. Через две недели, уже после того, как Джаро отправился спать, ощущение вернулось, сопровождаемое почти неразличимым звуком, напоминавшим бормотание или далекие раскаты грома. Джаро лежал, глядя в темноту — мышцы его напряглись от близости чего-то зловещего, по всему телу пробегала нервная дрожь. Через минуту звук пропал, и Джаро расслабился, не понимая, что с ним происходит.

Настало лето. Однажды вечером, когда Фаты уехали — в Институте проводился какой-то семинар — Джаро снова уловил этот звук. Отложив книгу, он прислушался. Казалось, откуда-то издалека доносился низкий человеческий голос, полный скорби и боли. Голос бормотал что-то нечленораздельное.

Сначала Джаро был скорее озадачен, нежели встревожен — но звуки становились все отчетливее, все отчаяннее. Может быть, так просачивалась мертвая память, таковы были последствия каких-то злодеяний, о которых ему посчастливилось забыть? По меньшей мере, такая гипотеза была не хуже любой другой. Джаро решил относиться к странным слуховым галлюцинациям настолько безразлично, насколько это было возможно; через некоторое время звуки исчезали и сменялись тишиной.

Джаро пребывал в замешательстве. Без всякой уверенности он пытался убедить себя в том, что голос у него в голове был не более чем несущественной неприятностью; рано или поздно все это должно было пройти, улетучиться, забыться.

К сожалению, проблема не исчезала. Время от времени Джаро продолжал слышать низкие горестные причитания. Они становились то четкими, то смутными, словно раздавались то вблизи, то издалека. Все это было совершенно непонятно, и вскоре Джаро отказался от попыток анализировать происходящее.

Со временем звуки становились настойчивее — будто кто-то намеренно пытался вывести Джаро из равновесия, нарушить спокойствие его духа. Нередко звуки вторгались в его сознание в самые неудобные моменты, когда Джаро не хотел отвлекаться. Кроме того, в навязчивом бормотании чувствовались отголоски злобы и ненависти, какая-то угроза, нечто устрашающее. В конце концов Джаро пришел к выводу, что слышит телепатические сообщения неизвестного врага: такое объяснение тоже было не хуже любого другого. Десятки раз Джаро собирался рассказать о происходящем приемным родителям, но каждый раз сдерживался — ему не хотелось волновать и огорчать Альтею.

Кто мог причинять ему тоскливое беспокойство, и зачем? Голос появлялся и пропадал через случайные промежутки времени. Джаро начинал возмущаться: никому другому не приходилось терпеть подобное преследование! Оно явно проистекало из каких-то таинственных событий его раннего детства, и Джаро твердо решил раз и навсегда, причем как можно скорее, разоблачить эти тайны и узнать правду. Только обнаружение источника зловещего голоса позволит ему избавиться от этой пытки!

Вопросы теснились у него в уме: «Кто я? Как я потерялся? Кто мрачный субъект, чей темный силуэт я видел на фоне сумеречного неба?» Само собой, ответы невозможно было получить на Галлингейле, в связи с чем оставался только один выход. Вопреки сопротивлению со стороны Фатов, Джаро должен был стать астронавтом.

Когда Джаро размышлял об этих вещах, у него холодок пробегал по коже; он считал это предчувствием будущего — но какого будущего? Успеха или провала? Не было никакой возможности угадать. Тем временем нужно было что-то придумать, чтобы справиться с назойливым вторжением в его жизнь незваного бормочущего гостя.

Через несколько месяцев он пришел к выводу, что самая эффективная стратегия заключалась в том, чтобы просто игнорировать зловещий голос и вести себя так, словно его не было.

И все же голос продолжал звучать, так же настойчиво и мрачно, возвращаясь иногда через пару недель, иногда через месяц. Прошел год. Джаро сосредоточился на учебе, заканчивая один за другим «курсовые уровни» Ланголенской гимназии. Супруги Фаты обеспечивали его всем необходимым, но не могли предоставить ему то, что сами отвергали, а именно высокий социальный статус. Такой статус можно было приобрести только посредством «восхождения», то есть перехода из менее престижных клубов в более престижные.

На вершине общественной пирамиды сохраняли неустойчивое равновесие три Семпитернала: таинственные «Кванторсы» — клуб настолько элитный, что число его членов ограничивалось девятью, а также не менее избранные «Устричные кексы» и «Лохмачи». Семпитерналы отличались от остальных клубов тем, что их привилегии, недоступные простонародью, передавались по наследству. На ближайшей к ним, почти столь же головокружительной высоте, находились «Бонтоны» и непоколебимый старинный «Палиндром». «Лемуры» претендовали на статус, равный «Бонтонам», но их амбиции считались слегка преувеличенными.

На ступени чуть ниже крепко держались клубы «Бустамонте», «Валь-Верде» и «Сассельтонские тигры». С ними пытались соревноваться «Цыплята-извращенцы» и «Скифы», но предпочтения «цыплят» и «скифов» рассматривались как экстравагантные и чрезмерно модернистские. Нижнюю ступень в иерархии самых респектабельных клубов занимали (возмущенно отвергая применение к ним концепции «нижней ступени» в принципе) четыре квадранта «Квадратуры круга»: «Кахулибы», «Зонкеры», «Паршивая банда» и «Натуралы». Каждый квадрант заявлял о своем превосходстве, насмехаясь — не совсем в шутку, но и не слишком всерьез — над недостатками трех других. Каждый квадрант славился особым характером. Среди «кахулибов» нередко встречались финансовые магнаты, тогда как «зонкеры» проявляли терпимость к нетипичным знаменитостям, в том числе к уважаемым музыкантам и художникам. «Натуралы» посвятили себя тонкостям изысканного гедонизма, а в состав «Паршивой банды» входили почти все руководители факультетов Института. Принимая во внимание все обстоятельства, однако, четыре квадранта мало отличались один от другого, вопреки раздававшимся время от времени громогласным взаимным поношениям, изредка приводившим к пощечинам, потасовкам и даже самоубийствам.

Так же, как и другие клубы среднего уровня, квадранты стремились укреплять репутацию, привлекая высокоуважаемых новых членов и ревниво оберегая репутацию уже заслуженную — то есть безжалостно искореняя из своих рядов любых «проныр», выскочек и прочих профанов.

Джаро был изумлен и шокирован тем, что его любимых высокообразованных родителей и его самого называли «профанами». Постыдное прозвище возмущало его. Хильер только смеялся: «Для нас это не имеет значения. Неважно, что про тебя говорят! Справедливо ли это? Скорее всего, нет — ну и что? Как говорил барон Бодиссей, „только потерпевшие поражение взывают к справедливости“».[3]

По сей день самые эрудированные мыслители Ойкумены пытаются осмыслить это замечание.

Джаро скоро понял, что у него, так же как у Хильера и Альтеи, не было никакой наклонности к «социальному восхождению». В Ланголенской гимназии он не проявлял ни особой общительности, ни агрессивного стремления приобрести высокую репутацию, не принимал участия в групповых развлечениях и не состязался в каких-либо видах спорта или играх. Такое поведение не вызывало симпатию, и у Джаро было мало друзей. Когда стало известно, что его родители — профаны, и когда стало ясно, что он сам не приобретает никакой «весомости», Джаро оказался в еще большей изоляции, несмотря на приятную внешность и умение аккуратно одеваться и причесываться. В том, что касалось успеваемости, однако, он превосходил большинство сверстников — настолько, что преподаватели практически приравнивали его к пресловутой отличнице Скирлет Хутценрайтер, об интеллектуальных подвигах, а также о надменных и своевольных повадках которой судачила вся гимназия. Скирлет была на пару лет младше Джаро: стройное бодрое существо, настолько заряженное умом и энергией, что, как выразилась школьная медсестра, «в темноте с нее искры сыпались». Скирлет вела себя, как мальчишка, хотя несомненно была девочкой, и притом далеко не дурнушкой. Лицо ее обрамляли густые темные волосы, необычно светлые серые глаза проницательно смотрели из-под тонких черных бровей, чуть впалые щеки сходились к небольшому, но решительному подбородку, а строгий нос контрастировал с широким подвижным ртом. Скирлет, судя по всему, чуждалась показного тщеславия — она одевалась настолько просто, что преподаватели порой подозревали ее родителей в скупости, хотя в ее случае это было бы весьма маловероятно, так как отец Скирлет, достопочтенный Клуа Хутценрайтер, декан факультета философии Танетского института и межпланетный финансист, явно располагал значительными денежными средствами и — что важнее всего — был членом клуба «Устричных кексов», то есть занимал место на самой вершине социальной пирамиды. Что можно было сказать о ее матери, Эспейн? В этом отношении ходили слухи, если не скандальные, то по меньшей мере пикантные, подвергавшие некоторому сомнению ее высокую репутацию — в той мере, в какой можно было доверять сплетням. Дело в том, что мать Скирлет жила в роскошном дворце на планете Мармон, где ее величали Принцессой Рассвета. Каким образом и почему это так было, никто в точности не знал — и никто не осмеливался спрашивать.

Скирлет никоим образом не пыталась заслужить одобрение одноклассников. Иные юнцы, чьи стандартные заигрывания она игнорировала, ворчали, утверждая, что Скирлет — бесполое создание, холодное, как дохлая рыба. Во время перерыва на полдник, когда Скирлет выходила посидеть на террасу, вокруг нее часто собирался кружок подруг. В таких случаях она иногда вела себя любезно, иногда — раздражительно и капризно, а порой вскакивала и уходила прочь. В классной комнате она, как правило, выполняла задания с оскорбительной быстротой, после чего, демонстративно бросив на парту самопишущее перо, устремляла на окружающих покровительственно-на­сме­ш­ли­вые взгляды. Кроме того, у нее была неприятная привычка резко поднимать голову и широко открывать глаза, если преподаватель неосторожно допускал ошибку или позволял себе неудачно пошутить. Преподавателей такое поведение нервировало — тем более, что Скирлет отвечала на любые вопросы с холодной, но безукоризненной вежливостью. В конечном счете учителям пришлось относиться к ней с опаской и уважением. Когда они закусывали в преподавательском отделении кафетерия, Скирлет нередко становилась предметом разговора. У самых злопамятных и обидчивых она вызывала откровенную неприязнь; другие проявляли умеренность, указывая на то, что от девочки в раннем подростковом возрасте нельзя ожидать житейской мудрости. Господин Оллард, эрудированный преподаватель социологии, анализировал поведение Скирлет в терминах психологических императивов: «В интеллектуальном отношении она тщеславна и даже нетерпима в степени, превосходящей наивную самонадеянность; для нее превосходство над окружающими стало аксиомой, исходным принципом существования — своего рода достижение для малолетней тщедушной особы». Господин Оллард считал целесообразным умалчивать о том, что Скирлет целиком и полностью пленила его сердце.

«В сущности, она неплохая девочка, — снисходительно заметила госпожа Виртц. — В ее характере нет жестокости или подлости — хотя, конечно, она умеет доводить меня до белого каления».

«Маленькая злыдня! — не выдержала госпожа Боркл. — Ей не помешала бы хорошая взбучка!»

Так как Скирлет по праву рождения принадлежала к избранному кругу «устричных кексов», а Джаро, будучи профаном, не мог похвалиться никаким престижем, какое-либо общение между ними, а тем более возникновение между ними какой-либо связи, было исключительно маловероятно. Джаро уже обнаружил, что некоторые девушки были привлекательнее других. К числу самых привлекательных он относил Скирлет Хутценрайтер. Ему нравилась ее стройная маленькая фигура; еще больше ему нравились ее беспечно-самодовольные манеры. К сожалению, вовсе не Скирлет, а уже не первой молодости преподавательница математики, госпожа Айдора Виртц, находила Джаро очаровательным, прелестным мальчиком. Она с трудом удерживалась от того, чтобы схватить Джаро — такого пригожего, такого чистого и наивного — и обнимать его и тискать, пока он не запищит, как котенок. Джаро инстинктивно подозревал ее намерения и старался держаться подальше.

Айдоре Виртц не хватало привлекательности; маленькая, тощая, энергичная женщина с хищными чертами лица и варварской копной кирпично-рыжих кудряшек, она нарочно носила платья кричащей расцветки и не меньше дюжины позвякивающих браслетов, часто на обеих руках. Госпожу Виртц приняли в круг «Парнасцев» — достаточно уважаемое сообщество среднего уровня, но там она оказалась в тупике. Несмотря на отчаянные усилия, ей отказывали в восхождении на ступень смекалистых «Сафардипов»; ею пренебрегали даже их соперники, склонные к авангардизму «Черные цилиндры».

Однажды она отвела Джаро в сторону: «Я хотела бы с тобой поговорить. Меня снедает любопытство».

Госпожа Виртц провела Джаро в опустевшую классную комнату, после чего некоторое время молча изучала его, опираясь руками на стол. «Джаро, тебе, конечно, известно, что ты превосходно выполняешь задания, — начала она. — По сути дела, иногда ты находишь поистине элегантные решения».

«Благодарю вас, — ответил Джаро. — Я стараюсь не лениться».

«Это очевидно. Господин Баскин говорит, что твои сочинения хорошо написаны, хотя ты всегда выбираешь темы, не касающиеся тебя лично, и никогда не выражаешь собственную точку зрения. Почему?»

Джаро пожал плечами: «Мне не нравится писать о себе».

«Это и так понятно! — отрезала госпожа Виртц. — Меня интересуют причины».

«Если бы я стал писать про себя, все подумали бы, что мне хочется хвалиться».

«Ну и что? Скирлет Хутценрайтер пишет самые оскорбительные, неслыханные вещи, и ей плевать на то, нравится это кому-нибудь или нет. У нее нет никакого представления о сдержанности!»

Джаро удивился: «И вы советуете мне писать так же?»

Госпожа Виртц вздохнула: «Нет. Но ты мог бы рассмотреть возможность другого подхода. Ты ведешь себя, как гордый отшельник. Почему бы тебе не выбрать какое-нибудь общественное движение и не плыть вместе со всеми по течению, стараясь обогнать других?»

Джаро улыбнулся: «Наверное, потому, что я на самом деле гордый отшельник!»

Госпожа Виртц поморщилась: «И тебе, конечно, хорошо известно значение этих слов?»

«Ну, насколько я понимаю, гордый отшельник — человек на уровне „устричных кексов“, но ему не приходится платить членские взносы».

Госпожа Виртц отвернулась и подошла к окну. Помолчав, она снова повернулась к Джаро и сказала: «Я хотела бы объяснить тебе что-то очень важное. Пожалуйста, слушай меня внимательно».

«Да, госпожа Виртц».

«Ты не можешь найти дорогу в жизни, не прилагая все возможные усилия к тому, чтобы взобраться как можно выше по общественной лестнице».

Джаро хранил терпеливое молчание. Айдора Виртц подавила в себе порывистое желание взъерошить ему волосы. Если бы у нее был такой сын, как бы она его баловала! Она спросила: «Насколько я помню, твои родители преподают в Институте?»

«Да».

«И при этом предпочитают быть профанами. Должна заметить, — торопливо прибавила она, — что в этом нет ничего предосудительного! Я, однако, предпочитаю социальное восхождение, со всеми его изощренными нелепостями. Как насчет тебя? Ты же не хочешь оставаться профаном? Тебе пора взойти на первую ступеньку. Первой ступенькой обычно становится „Молодежный легион“. Туда принимают всех подряд, так что престиж невелик. Но оттуда открывается дорога в более весомые клубы — в любом случае, каждому приходится с чего-то начинать».

Улыбнувшись, Джаро покачал головой: «Для меня это было бы потерей времени. Я собираюсь стать астронавтом».

«Как? О чем ты говоришь?» — переспросила ошарашенная госпожа Виртц.

«У астронавтов интересная жизнь, они ищут новые планеты на окраинах Галактики! Астронавтам не нужно вступать в клубы».

Айдора Виртц поджала губы. «Типично мальчишеские фантазии! — подумала преподавательница математики, — Хотя от него можно было бы ожидать меньшей наивности». Вслух она сказала: «Все это замечательно. У астронавтов, может быть, действительно увлекательная жизнь — но это одинокая, необщительная жизнь, вдалеке от семьи и без поддержки чудесных клубов! Астронавт не может веселиться на вечеринках, участвовать в политических демонстрациях, маршировать на парадах с высоко поднятым знаменем! Тебя никогда не выберут членом престижного клуба избранных, если ты пропадешь в глубинах космоса!»

«Меня это не интересует».

Госпожа Виртц разволновалась: «Ты неправильно представляешь себе вещи! Реальностью нельзя пренебрегать, действительность требует общественного взаимодействия! Тот, кто улетает в космос, тем самым стремится избежать проблем настоящей жизни!»

«Только не в моем случае, — возразил Джаро. — У меня есть важные дела — их невозможно сделать на Галлингейле».

Госпожа Виртц взяла Джаро за плечи и слегка встряхнула его: «Уходи, Джаро! Больше не могу с тобой спорить! Если в тебя когда-нибудь влюбится девушка, ее судьба будет достойна сожаления — твое упрямство будет ежеминутно выводить ее из себя!»

Джаро облегченно направился к двери. Перед тем, как выйти, он обернулся: «Прошу прощения, если я сказал что-нибудь, что вас расстроило. Я не хотел вас обидеть».

Айдора Виртц усмехнулась: «Знаю я вас — притворяетесь паиньками, а потом все равно делаете все по-своему! Иди, лучше сделай что-нибудь, что меня приятно удивит!»

Джаро рассказал Альтее о странном собеседовании с преподавательницей: «Она хочет, чтобы я вступил в „Молодежный легион“».

Альтея огорченно покачала головой: «Уже? Мы надеялись, что эта проблема не возникнет так рано». Они прошли в кухню и сели за стол. Альтея продолжала: «В Танете практически каждый стремится к восхождению по лестнице престижа. Некоторым это удается: „парнасцев“ иногда принимают в „Черные цилиндры“ или в „Подлесок“; оттуда можно проникнуть в Квадратуру круга, а затем, если особо отличиться, стать членом клуба „Валь-Верде“, „Цыплят-извращенцев“ или „Жирандолей“. Наконец, в редчайших случаях самым пробивным удается взобраться на высшую ступень — например, заменить умершего без наследников „устричного кекса“. Конечно, существуют многие другие маршруты восхождения». Альтея следила за реакцией Джаро: «Тебя это интересует?»

«Не слишком».

«Как тебе известно, твой отец и я не вступаем ни в какие клубы. Мы — „непримкнувшие“, как говорили раньше, или „профаны“, как выражаются теперь. У нас нет социального статуса. У тебя его тоже нет. Подумай об этом. Если в конце концов ты захочешь вести себя так, как все, ты можешь вступить в „Молодежный легион“, а потом, когда почувствуешь, что ты достаточно популярен, перейти на уровень повыше и стать „сладким помидором“ или „зуавом“, например. Ты никогда не будешь одинок — у тебя будет много друзей, ты будешь участвовать в десятках спортивных игр и состязаний, и никто не станет называть тебя „профаном“. Кроме того, ты будешь тратить время — очень много времени! — на то, чтобы говорить приятные вещи людям, которые тебе не нравятся. Тебе придется платить крупные взносы, носить значок своего клуба и говорить на клубном жаргоне. Тебе это может понравиться — многие чувствуют себя в такой среде, как рыбы в воде. Другим кажется, что быть профаном гораздо проще».

Джаро задумчиво кивнул: «Я сказал госпоже Виртц, что вступать в клуб было бы для меня пустой тратой времени, потому что я хочу стать астронавтом».

Альтея попыталась не рассмеяться: «И что она ответила?»

«Она, в общем-то, рассердилась. Сказала, что я хочу избежать проблем настоящей жизни. Но я объяснил, что это не так, что мне просто нужно кое-что сделать, а это невозможно сделать на Галлингейле».

«Неужели? — Альтея внезапно встревожилась. — Что именно тебе нужно сделать?»

Джаро отвернулся. Он не хотел обсуждать эту щекотливую тему. Тщательно выбирая слова, он медленно ответил: «Мне хотелось бы узнать, откуда я взялся — что случилось в те годы, которых я не помню».

У Альтеи душа ушла в пятки. Она и Хильер надеялись, что Джаро потеряет интерес к прошлому и больше не будет всерьез размышлять о событиях раннего детства. Судя по всему, они ошибались.

Джаро вышел из кухни. Альтея заварила чай и сидела, погруженная в задумчивость неприятной новостью. Она ни в коем случае не хотела, чтобы Джаро стал астронавтом — если он улетит в космос, оставив позади Приют Сильфид и Фатов, кто знает, когда они его снова увидят? Возникала пугающая перспектива одиночества.

Альтея вздохнула. Несомненно, ей и Хильеру следовало применить все доступные средства убеждения, чтобы направить Джаро на уготованный ими путь академической карьеры в Танетском институте.

 «Пронырами» на Галлингейле называли (как правило, за спиной) тех, кто пытался снискать расположение представителей вышестоящего класса или втереться в элитные круги, не располагая достаточной весомостью.

 На Галлингейле приобретение статуса становилось волнующим, а нередко и отчаянным предприятием. Тех, кто отказывался участвовать в социальном состязании, называли «профанами»; профаны не пользовались всеобщим уважением, даже если заслуживали высокую профессиональную репутацию. Статус человека определялся престижем его клуба и «весомостью» — присущей ему способностью к динамичному, порывистому продвижению вверх, в чем-то сходной с концепцией «маны».

 Барон Бодиссей Невыразимый — мыслитель, родившийся на Древней Земле и посетивший множество других планет; создатель многотомной философской энциклопедии под наименованием «ЖИЗНЬ». Барон Бодиссей с уничтожающей язвительностью критиковал то, что он называл «гипертрофированной нравоучительностью», то есть применение абстрактных понятий, многократно удаленных от реальности последовательными умозаключениями с целью обоснования того или иного теоретического построения, на поверку не отличавшегося ни глубиной, ни непосредственным знакомством с предметом обсуждения. В последние годы жизни барон Бодиссей был объявлен врагом рода человеческого резолюцией внеочередного заседания Ойкуменической ассамблеи поборников равноправия, на что барон немногословно ответил: «Спорная точка зрения». По поводу этого замечания до сих пор продолжаются яростные дебаты.

Глава 3

1

Айдора Виртц предприняла последнюю попытку завербовать Джаро в «Молодежный легион»:

«Нигде не найдешь лучшей подготовки! Это сплошное развлечение! Представь себе, как весело шагать строем, дружно выкрикивая лозунги:

Вот так! Разве не здóрово? Нет? Почему нет?»

«Какой смысл шуметь без толку?» — пожал плечами Джаро.

Госпожа Виртц фыркнула: «Ничего не без толку! Маршировать с песнями полезно — ничто так не поднимает дух! Кроме того, в легионе ты приобретаешь весомость. В весомости-то и зарыта собака!»

«И что мне даст весомость?»

«А! Это большой сюрприз!»

«Гм. Какого рода сюрприз?»

Госпожа Виртц храбро улыбнулась: «Для одних — одно, для других — другое».

Джаро покачал головой: «Только идиот клюнет на такую приманку».

Госпожа Виртц сделала вид, что не расслышала: «Весомость — чудесная, волшебная вещь, и если ты ведешь журналы связей, все становится просто. Ты регистрируешь баланс одолжений, сделанных другим — так называемых „кредитов“ — и одолжений, полученных от других, то есть „дебетов“. Соотношением кредитов и дебетов определяется твоя социальная плавучесть; поэтому журналы связей нужно вести очень аккуратно, возвращая одолжения при первой возможности. Это поможет тебе в восхождении, и ты опомниться не успеешь, как станешь „сладким помидором“! Посмотри на Лиссель Биннок — она проскочила через легион, как отшлепанная макака! Ее отец — в Квадратуре круга. Это обстоятельство закругляет многие острые углы, конечно, и Лиссель сама по себе — достаточно привлекательное существо, но факт остается фактом: она неутомимо лезет вверх, весомость у нее в крови». Госпожа Виртц хихикнула: «Говорят, в морозную погоду Лиссель не выдыхает пар, а заволакивает глаза туманом весомости».

Джаро поднял брови: «Не может быть!»

«Скорее всего, нет — но такие шутки свидетельствуют о накале ее страсти к восхождению».

Джаро давно обращал внимание на Лиссель — модно одетую, не по годам развитую девочку с золотистыми волосами, хотя Лиссель никогда даже не смотрела на него. Она вовсю флиртовала с молодыми людьми постарше из престижных клубов, и у нее не было времени якшаться с профанами. Джаро спросил: «Как насчет Скирлет Хутценрайтер?»

«Ага! Скирлет унаследовала право занять место среди „устричных кексов“, что само по себе придает ей престиж, недоступный большинству самых влиятельных и популярных людей на Галлингейле! Ей не приходится беспокоиться о репутации — причем она, судя по всему, в любом случае не стала бы о ней беспокоиться, с ее прирожденными повадками зна­менитости-недотроги». Айдора Виртц огорченно отвернулась: «Не каждому дано родиться наследницей „устричного кекса“. А теперь нужно позаботиться о том, чтобы ты повязал галстук „Молодежного легиона“. Разумеется, тебе придется начать с „Приятельской бригады“».

Джаро отступил на шаг: «У меня нет на это времени!»

Госпожа Виртц каркнула от изумления: «Что за нелепость! Тебе учеба дается почти так же легко, как Скирлет, а она справляется с заданиями, словно голодный обжора с парой пирожных, после чего у нее остается время на любые капризы. Как ты проводишь свободное время?»

«Я изучаю руководства по механике космических кораблей».

Айдора Виртц воздела руки к небу: «Дорогой мой, как тебе не стыдно забивать себе голову бесполезными фантазиями?»

Примерно в это же время Скирлет перевели в тот класс, где учился Джаро, и теперь — нравилось это им или нет — качество выполняемой ими работы постоянно подвергалось сравнению. Вскоре стало ясно, что Джаро превосходил Скирлет в том, что касалось естественных наук, математики и технической механики; кроме того, у него лучше получались эскизы и чертежи — видимо, Джаро от природы был наделен пространственным воображением и точной координацией глаз и руки. Скирлет обгоняла его в том, что относилось к языкам, риторике и музыкальной символике. По истории Ойкумены, географии Древней Земли, антропологии и биологии у них были одинаковые оценки.

Скирлет приводил в недоумение тот факт, что она могла от кого-то отставать в принципе, в какой бы то ни было степени. Несколько дней она вела себя необычно тихо и задумчиво. Если бы она не принадлежала к недостижимой звездной плеяде «устричных кексов», можно было бы подумать, что она подавлена и не хочет, чтобы ее замечали. В конце концов Скирлет пожала плечами. Действительность, какой бы оскорбительной она ни оказалась, оставалась действительностью. Если бы Джаро был уродом или эксцентричным гением-чудаком, Скирлет могла бы смириться с возникшей ситуацией, ограничившись безразличным кивком. Но Джаро был вполне нормальным подростком, аккуратно одетым, приятной наружности, хотя и несколько необщительным — в частности, судя по всему, он проявлял к ней еще большее безразличие, чем она к нему. К сожалению, будучи профаном, Джаро не мог рассчитывать на то, чтобы кто-нибудь стал принимать его всерьез. Скирлет задумывалась: что из него получится? После чего, задумываясь о себе, она язвительно морщилась. Если уж на то пошло, что получится из нее, Скирлет Хутценрайтер?

Наконец Скирлет стала относиться к существованию Джаро по-фи­ло­соф­ски. В конце концов, ей исключительно повезло — она родилась наследницей Хутценрайтеров, постоянных членов клуба «Устричных кексов»! Была ли в этом какая-то несправедливость? Не обязательно. Обстоятельства нашего рождения таковы, каковы они есть — зачем вносить какие-то изменения?

Однажды после полудня — как раз, когда кончилось первое полугодие — Скирлет, окруженная одноклассницами, слышала, как имя Джаро упомянул некий Ханафер Глакеншоу. Ханафер, большой и шумливый парень с густой копной кудрявых русых волос и выразительными, хотя и грубоватыми чертами лица, считал себя решительной и ловкой личностью, изобретателем и организатором предприятий. Он любил стоять, вскинув голову, чтобы всем было видно, какой у него гордый горбатый нос. Ханафер был убежден, что природа наградила его от рождения выдающейся весомостью — причем, возможно, так оно и было: он неустанно проталкивался вверх, не брезгуя ни лестью, ни нахальством, и уже успел преодолеть уровни «Сладких помидоров» и «Лодырей», проникнув в завидное сообщество «Пригретых змей». Теперь для него наступила пора снова подтвердить социальную плавучесть и внести новые записи в журналы связей.

Ханафер был капитаном роверболистов Ланголенской гимназии, и его команде не хватало сильных и ловких нападающих, способных устроить противнику хорошую взбучку. Похожая на мальчишку стройная школьница по имени Татнинка указала на Джаро, стоявшего поодаль на школьном дворе: «А почему не выбрать его? Он, вроде бы, достаточно силен и здоров».

Бросив взгляд в сторону Джаро, Ханафер хрюкнул: «О чем ты говоришь? Это Джаро Фат, профан. Кроме того, его мать — профессорша в Институте, пацифистка, каких мало. Она не разрешает ему заниматься борьбой, боксом или каким-нибудь другим спортом, причиняющим боль. Так что он не только профан, но и абсолютный, неисправимый туфтяк».

Скирлет, сидевшая рядом, слышала эти замечания. Она взглянула в сторону Джаро — их глаза случайно встретились. На какое-то мгновение между ними возникло нечто вроде связи или взаимопонимания, но Джаро тут же отвернулся. Последнее обстоятельство почему-то возмутило Скирлет сверх всякой меры. Разве он не сознавал, что она — Скирлет Хутценрайтер, независимое вольное существо, не допускавшее ни критики, ни постороннего суждения, и поступавшее исключительно по своему усмотрению?

Последние новости доставила к сведению Джаро, однако, не Скирлет, а Татнинка: «Ты слышал, как тебя обозвал Ханафер?»

«Нет».

«Он сказал, что ты — туфтяк!»

«Даже так? Что это значит? Надо полагать, ничего хорошего».

Татнинка хихикнула: «Я забыла — ты и вправду блуждаешь мыслями выше облака ходячего! Ладно, я объясню!» Татнинка процитировала определение, сформулированное самим Ханафером примерно неделю тому назад: «Туфтяк — самый трусливый из профанов; он каждое утро просыпается в мокрой постели и не решается сказать „Цыц!“ даже котенку».

Джаро вздохнул: «Что ж, теперь мне известно, что это такое».

«Хм. Ты даже не разозлился!» — с отвращением обронила Татнинка.

Джаро задумался: «Если Ханафер провалится ко всем чертям, меня это нисколько не огорчит и даже не обрадует. Если ты рассчитывала передать ему мой ответ, теперь у тебя есть такая возможность».

«В самом деле, Джаро, тебе не следовало бы относиться с таким безразличием к мнению окружающих! — раздраженно заметила Татнинка. — У тебя ведь нет никакого престижа, никакой репутации, даже никакого желания их приобрести!»

«Ни малейшего», — пробормотал Джаро. Татнинка повернулась на каблуках и быстрыми шагами вернулась к друзьям. Джаро направился домой, в Приют Сильфид.

Альтея встретила его в нижней гостиной. Поцеловав его в щеку, она отступила на шаг и внимательно рассмотрела сына: «Что случилось?»

Джаро понимал бесполезность притворства. «Ничего особенного, — проворчал он. — Ханафер Глакеншоу занимается пустой болтовней».

«Какой именно?» — сразу встревожилась Альтея.

«Обзывает меня — то профаном, то туфтяком».

Альтея поджала губы: «Это неприемлемо, придется поговорить с его матерью».

«Ни в коем случае! — в панике воскликнул Джаро. — Пусть Ханафер говорит, что хочет — мне все равно! А если ты пожалуешься его матери, все станут надо мной смеяться!»

Альтея знала, что он прав: «Тогда тебе придется отвести Ханафера в сторону и вежливо объяснить ему, что ты не желаешь ему зла, и что поэтому у него нет никаких причин тебя обижать».

Джаро кивнул: «Может быть, я так и сделаю — после того, как врежу ему хорошенько, чтобы привлечь его внимание».

Альтея издала возмущенный возглас. Потянув Джаро за рукав, она отвела его к дивану и заставила сесть рядом. Джаро неохотно подчинился, чувствуя себя последним дураком и сожалея о том, что не придержал язык — теперь ему предстояло выслушать очередное разъяснение принципов этической философии Альтеи.

«Джаро, насилие — очень простая вещь, в нем нет никакой тайны. Это инстинктивный животный рефлекс, свойственный грубым, невоспитанным, морально ущербным людям. Меня удивляет, что ты даже в шутку прибегаешь к таким выражениям!»

Джаро не находил себе места; он уже раскрыл было рот, чтобы возразить, но Альтея не желала ничего слышать: «Как тебе известно, твой отец и я считаем себя борцами за всеобщее согласие. Мы презираем насилие и ожидаем, что ты будешь придерживаться тех же убеждений».

«Именно поэтому Ханафер и называет меня туфтяком!»

«Он перестанет, как только поймет, насколько он неправ, — безмятежно и певуче отозвалась Альтея. — Тебе придется ему это объяснить. Мир и счастье не даются даром — они подобны цветам в саду, их нужно лелеять, за ними нужно ухаживать».

Джаро вскочил на ноги: «У меня нет времени ухаживать за цветами в саду Ханафера! Мои мысли заняты другими вещами».

Альтея пристально взглянула на Джаро — и тут же забыла о перевоспитании Ханафера; Джаро понял, что снова допустил оплошность.

«Какими другими вещами?» — спросила Альтея.

«Ну… разными».

Поколебавшись меньше секунды, Альтея решила не настаивать. Протянув руки к Джаро, она обняла его: «Как бы то ни было, ты всегда можешь обсуждать со мной любые проблемы. Мы все поправим, все будет в порядке — я никогда не посоветую тебе нанести кому-нибудь вред или сделать что-нибудь плохое. Ты мне веришь?»

«О да, я тебе верю».

Альтея успокоилась: «Рада, что ты хорошо все понимаешь! А теперь иди, переоденься — мы пригласили на ужин господина Мэйхака. Ты, кажется, любишь с ним поговорить?»

«Не откажусь», — осторожно ответил Джаро. На самом деле ему нравился Тоун Мэйхак, мало походивший на типичных знакомых профессоров Фатов — что заставляло Джаро задумываться о предпочтениях родителей. Инопланетянин, успевший на своем веку несколько раз пересечь Ойкумену вдоль и поперек, Мэйхак мог рассказать о множестве странных приключений. Худощавый и сильный, с потемневшей от космического загара кожей и густыми, коротко подстриженными черными волосами, Мэйхак был моложе Хильера. Альтея считала его почти привлекательным, так как у него были правильные черты лица. Хильер относился к этому знакомому с изрядной долей критики: по его мнению, грубоватая, даже суровая внешность Мэйхака — в частности, сломанный нос — позволяла предполагать склонность к насилию.

В обществе Мэйхака Хильер чувствовал себя неудобно, будучи убежден, что в свое время Мэйхак был астронавтом, а это подрывало его репутацию в глазах профессора. Астронавтов, как правило, набирали из числа никчемных бездельников и бродяг, отбросов общества. Мироощущение астронавта было в принципе несовместимо со взглядами Хильера — и он хотел, чтобы Джаро научился разделять его точку зрения.

Сразу после первой встречи с Мэйхаком Хильер преисполнился глубокими подозрениями. В ответ на насмешки Альтеи профессор мрачно заявлял, что инстинкты еще никогда его не подводили. Он считал, что Мэйхаку, даже если его нельзя было уличить в каком-нибудь преступлении, было что скрывать — на что Альтея отзывалась: «Подумаешь! Каждому есть что скрывать».

Хильер хотел было решительно заявить «Только не мне!» — но вспомнил об одном или двух не слишком похвальных эпизодах своей молодости и ограничился уклончивым нечленораздельным мычанием.

На протяжении нескольких следующих дней Хильер потихоньку наводил справки, после чего торжествующе преподнес Альтее результат: «Все примерно так, как я предполагал! Наш знакомый скрывается под вымышленным именем. На самом деле его зовут Гэйнг Нейтцбек — но по причинам, известным только ему, он представляется как Тоун Мэйхак».

«Невероятно! — всплеснула руками Альтея. — Откуда ты знаешь?»

«Пришлось провести небольшое расследование и воспользоваться индуктивной логикой, — ответил Хильер. — Я просмотрел его заявление о приеме в Институт. В нем он указал дату своего прибытия в космический порт Танета на звездолете „Алис Рэй“ компании „Старейший перевоз“. Но когда я проверил список пассажиров, прибывших в указанный день на звездолете „Алис Рэй“, я не нашел в нем Тоуна Мэйхака; в списке, однако, значится некий Гэйнг Нейтцбек, по профессии астронавт-ме­ха­ник. Во избежание сомнений, я просмотрел списки всех пассажиров, высадившихся в Танете на протяжении года — ни в одном нет никакого Тоуна Мэйхака. Что и требовалось доказать!»

Запинаясь, Альтея пробормотала: «Почему бы ему понадобилось скрываться?»

«На этот счет можно сделать десятки предположений, — продолжал Хильер. — Может быть, он прячется от кредиторов — или сбежал от докучливой жены, а то и от нескольких жен. Одно несомненно: если человек пользуется вымышленным именем, значит, не хочет, чтобы его нашли». Хильер не преминул процитировать один из известнейших афоризмов барона Бодиссея: «Заходя в банк, честный человек не надевает маску».

«Так-то оно так, — с сомнением протянула Альтея. — А жаль! Мне нравился Тоун Мэйхак, как бы его ни звали».

Вечером следующего дня Хильер заметил в Альтее с трудом сдерживаемое возбуждение — то ли радостное, то ли злорадное. Он промолчал, прекрасно зная, что Альтея скоро не выдержит и все расскажет. Так и случилось. Налив себе и супругу по бокалу их любимого красного вина, «Таладерра фино», Альтея выпалила: «Ты никогда бы не догадался!»

«Не догадался — о чем?»

«Я раскрыла тайну!»

«Ничего не знаю ни о каких тайнах», — обиженно буркнул Хильер.

«Да уж, конечно! — насмехалась Альтея. — Тебе известны сотни всевозможных тайн. Одна из них, в частности, касается Тоуна Мэйхака».

«Надо полагать, ты имеешь в виду Гэйнга Нейтцбека. Честно говоря, Альтея, меня мало интересуют темные делишки этого субъекта — каковы бы ни были причины, по которым он решил нас обмануть».

«Прекрасно! Замечательно! Никаких темных делишек! А случилось вот что: я подошла к телефону и позвонила Гэйнгу Нейтцбеку. Он работает в мастерской космопорта и сразу ответил на вызов. Я хорошо рассмотрела его на экране — он ничем не напоминает Тоуна Мэйхака. Я сказала, что звоню по поводу поданного в Институт заявления Тоуна Мэйхака — в нем указано, что он прибыл в Танет на борту звездолета «Алис Рэй».

«А при чем тут я?» — спросил Гэйнг Нейтцбек.

«Он прилетел вместе с вами?»

«Так точно».

«А почему его имени нет в списке прибывших?»

Гэйнг Нейтцбек усмехнулся: «Мэйхак служил в МСБР. Нынче он в отставке, но это ничего не значит. Когда он прибывает в космопорт, ему достаточно показать удостоверение, и он проходит контроль без вопросов. Я мог бы сделать то же самое, но мое удостоверение куда-то запропастилось»».

Альтея удовлетворенно откинулась на спинку стула и прихлебнула вино из бокала.

Хильер сделал кислую гримасу: «Что ж, все это неважно в любом случае. Не стоит делать бурю в стакане воды. Кто бы он ни был, в конце концов мне все равно».

«Значит, ты перестанешь на него дуться? Он всегда вел себя хорошо».

Хильеру пришлось неохотно признать, что он не мог найти в поведении Мэйхака никаких изъянов. Тоун Мэйхак говорил тихо и вежливо, а старомодностью одежды умудрялся перещеголять самого Хильера. Мэйхак мало распространялся о своем прошлом, но как-то раз заметил, что прилетел на Галлингейл, чтобы восполнить пробел в образовании. Альтея встретила его в Институте, где она преподавала Мэйхаку, проходившему аспирантуру, один из специализированных курсов. У Мэйхака, так же, как у профессоров Фатов, вызывали пристальный интерес необычные музыкальные инструменты. Блуждая по Галактике, Мэйхак приобрел целую коллекцию уникальных звуковоспроизводящих устройств — в том числе настоящий квакгорн, пару сплетофонов, зубную гармонику, чудесный по­сох-тромборог, инкрустированный сотней танцующих серебряных демонов, и даже полный набор блорийских игольчатых гонгов. Инструменты эти привлекли внимание Альтеи, и через некоторое время Тоун Мэйхак стал регулярно посещать старую усадьбу Фатов.

На этот раз Хильер не знал, что Альтея пригласила Мэйхака на ужин, пока не вернулся из Института. Дополнительное раздражение у нег