автордың кітабын онлайн тегін оқу  Взрастание

Валентин Колесник

Валентин Колесник

Взрастание

Легендарное литературное произведение времен Киевской Руси «Слово о полку Игореве»… Любой, грамотный человек, знает, о ком был написан этот шедевр, все знают, когда…, но никто, включая историков и ученых не знают «кем?». Множество предположений, запутанных фактов, мнений и «подозреваемых в авторстве». Но личность этого человека скрыта веками, зашифрована между строк древних писаний….

Перед Вами всего лишь версия…, попытка ответить на неразрешённый столетиями вопрос. Надо признаться, очень смелая версия. Одна из самых доказательных, написанная на основе исторических трудов. Роман, конечно, художественный, но исторически достоверен.

При том, что книга легко читается, у Вас надолго останется горько-сладкое послевкусие реалистичного прикосновения к харизматичным героям, и историиземли, которую позже назовут Украиной.

Итак, через что мы прошли? Как любили? Чему радовались? В кого верили? Какой она была, жизнь автора «Слова о полку Игореве», человека, оставшегося в тени истории, и заставившего говорить о своем произведении все будущие поколения, веками, и по всему миру?

Table of Contents

Книга первая Взрастание

Глава І

Глава ІІ

Глава ІІІ

Глава ІV

Глава V

Глава VІ

Глава VІІ

Глава VІІІ

Глава ІX

Глава X

Глава XІ

Глава XІI

Глава XІIІ

Глава XІV

Глава XV

Глава XVІ

Глава XVІІ

Глава XVІІІ

Глава XІХ

Глава XХ

Глава XХІ

Словарь

О, стонать Русской земле,

Как вспомянуться первые годы

И первые наши князья.

«Слово о полку Игореве» (поэтическое переложение Игоря Шкляревского)

О, светло светлая

И украсно украшена

Земля Русская!

Безымянный летописец XII века

 

Книга первая

Взрастание

Дай Бог вспоить, вскормить, на коня посадить.

Народная русская пословица

Я, господине, хоть одеянием и скуден, но разумом обилен, юн возраст имею, а стар смысл во мне.

Даниил Заточник

 

Глава І

Заскрипела жалобно дверь и глухо стукнулась о черную, трухлявую стенку хижины, которая стояла, перекосившись одним боком, а другим как бы держалась за стену рубленой стайни. Из черного проема двери выполз сгорбленный, седой старец. Он еле передвигал ноги, покашливал, ловил воздух; казалось, он выполнил тяжкую работу, а сделал всего — то, что перенес свое немощное тело через порог. Стоял, опирался на посох, передыхал.

— Ху — у — ух! — вздохнул Петр, покрутив головой.

— И куды ты сила поделась? Ведь столько лет был здоров и крепок и за ралом ходил, и лес валил, и вой был крепкий, а сплыли лета как вода, и унесли с собой силу и здоровье. А что осталось? Ничегошеньки….Ни богу, ни людям. Хижина, и та чужая.

— Неужто я всю долгую жизнь тако — то ничего и не содеял? — в который раз за последние дни задавал он себе один и тот же вопрос. Петр махнул рукой, поковылял вдоль стайни.

— Хе! — остановился старец.

— Яко — то ничего? А сыны мои? Два моих сына, то разве ничего? Не дал господь больше детей. Но Макар и Тимофей, то мои соколики — он гордо поднял голову и уже бойчее заковылял вдоль бревенчатой стены стайни. Ненадолго хватило старому Петру бодрости. Через десять шагов он запыхался и вынужден был остановиться. Он никак не мог свыкнуться со своим состоянием. Еще недавно, прошлым летом, он косил, да еще как косил, что немногие могли угнаться за ним. А в осень, когда вывозили сено, попал в дождь, промок до нитки, и с тех пор приключилась у него болезнь. Донимал его кашель, а более того бессилие, которого Петр боится пуще всего. Не вернутся силы, не сможет он работать, и Захарий выгонит его из хижины. А куда податься? Кто его примет немощного и хворого? Что будет тогда с его меньшаком Тимофеем?

— Боже, дай силы! Не для себя прошу, для сына! — старец перекрестился, прислушался. В стайне постукивали копытами кони, под стрехой чирикали воробьи, солнце плыло к закату, просвечивая еще теплыми лучами сквозь дрожащие листья осины.

— Вот ужо и иду по последним ступеням жизни, — подумал Петр. — Вельми быстро пробежал по ним, не успел и оглянуться. Совсем недавно, молодой и сильный, он оставил молодую жену с годовалой дочкой, а сам пошел в дружине Мстислава Владимировича, великого князя Киевского, воевать чудь. Шел в поход, думал привезти добра разного. Ну, может не золота, то хоть мехов та одеяний каких. А привез долго гноящуюся рану в бедре да невыплаченные долги за лошадь, что брал у Захария для похода. В то лето, как вернулся из похода, стояла такая жара, что речку Почайну можно было перейти вброд, а на полях посохли недозревшие хлеба. Зимой пришлось дорезать говядину, а коня подвязывали к стропилам, чтоб не упал. Кормилица — коровенка к весне издохла. Голодало не только семейство Петра. Голодали смерды и холопы в Киеве и по всей земле Киевской. Сытно было в хоромах бояр да у таких гостей — купцов, как Захарий.

Когда на Днепре тронулся лед, Петр здесь же под горой, где стояла его хижина, схоронил свое дитя, маленькую Светозару. Долго он тогда сидел на кривом березовом пне, постукивал лопатой по маленькому холмику, все, что осталось от его первого дитяти, и ругал всех богов: и Иисуса Христа, и божью мать непорочную, приснодеву Марию, и языческую богиню Макошь, которая считалась у русов богиней — роженицей, матерью всего сущего, и страшную богиню смерти Морану.

Стонало сердце, плакала душа. Чтоб не пришлось хоронить жену, пошел в закуп к торговцу лошадьми и дальнему родственнику по жене, жадному и злому Захарию. Первые годы Петр изо всех сил старался выплатить купу, а приходила зима, и снова приходилось идти на поклон, брать новую купу. А через пять лет завалилась их ветхая землянка, и Петр с женой и двумя малыми сынами перешел в хижину при конюшне Захария, да так и остался на всю жизнь в закупе. Тогда он превратился из свободного смерда — ратая в закупе, в обельного холопа, который не только ничего не имеет своего, но не волен даже своей жизнью распоряжаться. Жена через три лета умерла, не вынесла тяжкой роботы, ушла в лучший мир, в вырей, оставив ему двух сыновей. Вот уже два лета как старший Макар при помощи сотского Киприана Фатьяновича ушел в княжьи гридни на Киевскую гору, а меньшой Тимофей остался помощником и радостью отца.

Как бы он жил, не будь Тимофея?

Добрый, ласковый, Тимоша, любил старого отца, обещал никуда не уходить, остаться с отцом. Петр не хотел, чтоб меньшой пошел в гридни. Хорошо, коль хорошо. А, не дай бог, в какой битве изрубают, сделают калекой, одна дорога на паперть с протянутой рукой. Но и оставаться у Захария…. Не дай — то бог. На всю жизнь быть в закупе… Захарий найдет, что подсчитать и заставит работать на него всю жизнь. Особо такого, как Тимофей. Ему только шестнадцатое лето пошло, а крепким молодцом вырос, и работа горит в его руках. И косит, то коса поет в его руках, и смастерить что, то будто всю жизнь в руках топор держал, и к коням знает, как подойти: и подковать, и объездить, и к людям добр. Еще молод, а силой не каждый с ним справиться. На что уже Макар крепок, а в лето, когда проведывал, так и не смог побороть меньшого брата. Потом все звал его в гридни.

— Нет, — сказал Тимофей, — дондеже батюшка жив, никуды не пойду от него. Буду доглядать старость.

Петр доковылял до угла стайни, где на лето были составлены друг на друга сани. Поодаль на бугре, где было сложено свежее сено, стоял сын Тимофей и рыжий коновод свионских гостей, которые вчера причалили к притыке Почайной. Сын что — то зло и быстро говорил рыжему, тыча ему под нос клок сена. Старик прислушался, но ничего не мог понять, о чем они говорят. Оба говорили по — свионски. С малых лет Тимофей терся около чужеземных гостей, которые каждое лето причаливали к Почайной, и по несколько лет жили на ее берегу. Они закупали целые табуны лошадей у Захария. Добрый, услужливый и любознательный малец быстро овладел разными языками. Купец Захарий часто теперь заставлял Тимофея быть толмачом. Тимофей бойко тараторил на свионском, немецком, угорском, польском и греческом, а по — болгарски не только свободно говорил, но и песни пел, а болгарские гости его называли — «наш другарчик».

Петр, опершись спиной о нагретые солнцем бревна стайни, закашлялся. Кашлял долго, задыхаясь, со слезами на глазах. Тимофей услышал кашель отца, бросил под ноги свиону клок сена, подошел к Петру.

— Пошто, отче, пришел?

— Позрить, яко управился, — прокашлявшись, сказал старец.

— Да что, нет кому управиться? Я все приглядел. Поведем коней в ночное. Со мной поедут Варак, Филат, Градислав, Мартемьян, все уноши добрые и надежные. Из проданных коней беру толь Соколика. Я им сена на ночь заложил. Идем, отче, я тебя уложу.

— Я сам лягу. Вы уедете, я и лягу. А пошто кричит сей рудой? — кивнул бородой в сторону сена Петр.

— Кричит, чтоб я на ночь их лошадям дал овса, а не сена. Рыжий пес не смыслит ничего в сене, а кричит.

— Не заводился бы ты с чужеземцами. Пойдут жаловаться на тебя Захарию, а он и тако на нас злобится, — говорил Петр, снимая с сучка сыромятные пута.

— Отче, я возьму сегодня в ночное твою сулицу?

Петр, оторвавшись от сыромятных ремней, вопросительно глянул на сына.

— Пошто тебе сулица?

— Лексей рек, что из леса к его овцам стал наведываться волк. Надобно пособить старому.

— Возьми, возьми. Да будь осторожен, то, может, оборотень. Тимофей улыбнулся.

— Отче, якой оборотень? Оборотни не таскают из кошар овец, а сей двоих ужо унес. У него вот такой голос, — он приложил ко рту ладони и, вытаращив глаза, завыл волком, как учил его старый охотник одноглазый Воул, который таким воем приманивал волков и с одной стрелы укладывал их наповал. В стойлах заржали лошади, а из стайни выскочил рыжий свион, испуганно глядя про сторонам.

Петр и Тимофей закатились со смеху, а свион, поняв, в чем дело, замахал руками, закричал.

— Что он кричит? — спросил отец сына, снова начав перебирать кожаные ремни и железные цепи.

— Он речит, что вельми дикий наш край, — продолжая смеяться, сказал Тимофей.

— Оно хоть и дикой наш край, да не дичее иных. А ты, сын, не гневи духа Волоса и святого Николу.

— Отче, ты никак не отвыкнешь от старых наших богов. Поп Федор в церкви не раз рек, что многие русичи молятся еще языческим богам. Поп грозил, что будут отлучать от церкви таких, что то — великий грех.

— Сыне, грех человека убить, грех украсть, грех Русь продать, а коль мы поминаем наших богов, аль Волоса, аль Перуна, то не есмь грех. Кто ведает, якой бог главнее и от якого ждать пособия?

Тихо. Медленно угасает еще по — летнему жаркий день. Ничто не шелохнется. Только листья осины мелко трепещут, словно чувствуют, что еще месяц — и им придется расстаться со своими ветвями — и зелено — белым ковром услать землю вокруг дерева. Солнце краем коснулось зубцов дальнего леса. Медленно утихал веселый щебет птиц. Все готовилось ко сну, только стаи ворон кружились и кружились над лесом, искали свои гнезда, и никак не могли их найти и угомониться. На Замковой горе ударили била, то сменилась стража. Медный звон проплыл над Подолом, Почайной, Днепром, Оболонью и, утихая, ушел к дальним ральным землям князей, к лугам и лесу.

Молодые холопы выгнали лошадей из стайни. По их шкурам волнами пробегала дрожь, они прядали ушами, фыркали, втягивали ноздрями свежий воздух, направляясь к воротам. В большом дворе стоял топот копыт и ржание. Любимый жеребец Тимофея, которого купил свион и скоро увезет из Руси, мягкими, бархатными губами подбирал с его ладони мокрые зерна овса. Этого молодого с сухойголовой, тонконогого, с добрым нравом жеребчика выходил, выкормил и объездил сам Тимофей. Конь, как бы отвечая на любовь и доброту человека, был ему предан. Заслышав призывный свист Тимофея, он рысью мчался к нему и, остановясь, бил правым копытом в землю. Юноша сегодня последний раз брал в ночное своего любимца и прощался с ним.

Он нежно гладил коня по отливающей медным блеском шее, проводил рукой по гриве, шептал:

— Прощай, Соколик. Улетаешь от меня далече — далече и будешь носить на себе якого — то свионского воя.

Конь, будто понимая речь человека, тянулся к нему головой, тыкаясь мягкими губами в грудь Тимофея.

Старый Петр так и стоял у угла стайни, наблюдал, как сын прощался с конем. Даже у старого защемило сердце, столько было боли и грусти в карих глазах сына. Как — то ему будет житься на белом свете? В мире людей так мало верности и доброты, а Тимофей быстро привязывается к людям, любит честность и правду. Петр не хотел себе признаться, что он любил больше Тимофея, чем старшего Макара, и не потому, что он меньше, а, наверное, потому, что меньший сын больше напоминал ему его далекую молодость. Петр помнил, что и он когда — то был таким же статным, крепким, с таким же кудрявым, каштановым чубом, и такими же задумчивыми глазами.

— Градислав! — крикнул Тимофей, — отворяй ворота! На конь!

Юноши, хватаясь за гривы коней, одним махом вскакивали на черные, серые, каурые спины, припадали к шеям, выезжали через резные ворота купеческого двора. Вырвавшись из затхлой духоты стайни, кони громко и радостно ржали и несли своих босоногих наездников через городские ворота, по гулким мосткам Глыбочицы, по тесным улочкам предградья, до моста через Сетомль, туда за высокие заборола и дальше по лугам и ручьям Оболони, которые расстилались за мелколесьем. Молодые лошаки — однолетки, весело взбрыкивая, радуясь своей силе и беспечности, неслись на траву, на росу, на свежий, настоянный на отцветающих травах лугов и лесов, предосенний воздух.

Пока старый Лексей с юношами загонял овец в кошару, Тимофей стреножил лошадей и пустил их пастись, а своего любимца похлопал по шее, отпустил не спутывая, знал, что конь далеко не уйдет.

Упав на копну свежескошенного сена, он раскинул натруженные руки и загляделся в бездонное небо, где зажигались бледные звезды, и выплывал из — за горизонта огромный шар луны. Какое счастье после трудов и сутолоки дня вот так лежать под небом, вдыхать полной грудью пьянящие запахи привявшей за день травы. Тимофей без ошибки улавливал то горький запах полыни, то сладко — медовый запах цветов, то кружащий голову запах мяты. Кажется, ты один. Земля и небо, и больше никого нет. Ты можешь бежать по этой земле мимо лесов, гор, полей и рек, хоть до самого края. А там, на краю земли, заглянуть и узнать, что там за краем. А есть ли край? Какой он? Наверное, как льдина на Днепре весной. Вот бы заглянуть. Может, там вырей, и там живет моя матушка? Какая она? Я не помню ее. Батюшка говорит, что красивой была и доброй. Повидать бы… Тимофей прислушался. Лошади, фыркая и тяжело вздыхая, щипали траву, звенели цепями пут. В лесу жутко захохотал филин, где — то за рекой, в камышах, скрипел деркач, испуганная каким — то зверем утка плаксиво залепетала и глухо захлопала крыльями. Ночь жила своей тайной жизнью. Небо почернело. Звезд стало больше, и разгорелись они ярче, луна поднялась выше и теперь своим одиноким глазом заглядывала в очи Тимофею. «Батюшка говорил, — подумал он, — что на лике луны видно, как Каин поднял на вилы своего брата Авеля». Но сколько он ни вглядывался в плывущую по небу луну, не мог понять, где же Каин, а где Авель. Его мысли прервали шаги и голоса приближающихся людей: то шли старый чабан Лексей и юноши, которые приехали в ночное.

Лексей, старый, высохший за долгие годы жизни дед, у которого не осталось никого из родни, вот уже около десятка лет пас овец купца Захария. Жена Лексея, Любава, давно умерла, три его сына были княжими воями, и неведомо, где белеют их косточки, и какие травы меж них проросли. Старший сын ходил с великим князем Мстиславом Владимировичем на Литву, да так и не вернулся из того похода. Два младших полегли где — то в далекой Польше, куда водил их великий князь Всеволод Ольгович. А сам Лексей еще с Владимиром Мономахом не раз хаживал на диких половцев и говорил, что самолично полонил какого — то половецкого хана. Молодые холопы слушали дедовы рассказы, согласно кивали головами, но им никак не верилось, что такой старый и дряхлый Лексей когда — то был воином — богатырем. А словоохотливый чабан, намолчавшись за долгий день, был рад молодым слушателям. Он рассказывал обо всех князьях, которых повидал на своем веку: и о Владимире Всеволодовиче Мономахе, и о его сыновьях, великих киевских князьях Мстиславе и Ярополке Владимировичах. И о Всеволоде Олеговиче, хитром, буйном и песнелюбивом князе, и об Изяславе Мстиславовиче, и о Ростиславе Мстиславовиче, которых выгнал с великокняжеского стола в прошлую зиму Суздальский князь Юрий Долгорукий.

По вечерам у куреня чабана собирались молодые пастухи, холопы, смерды послушать его сказки, были и небылицы. Вот и сегодня Варак и Мартемьян натащили из лесу сушняка, разожгли костер и, устроившись поудобнее, просили Лексея рассказать сказку про чудо — деву княжну. Эту сказку все уже знали почти наизусть. Лексей подмостил сена, кряхтя, уселся, положил рядом свою неразлучную суковатую палицу, перекрестился, расправил усы и бороду, сказал:

— Тимоша, давай сыграем уношам Боянову песню про князя Святослава, княжича Олега и половецкую деву — красу.

— Сыграем, отче, — ответил Тимофей. — А кто играть — то будет?

— А яко играли свои песни Боян и Ходыня? Аз буду выводить яко Боян, а ты яко Ходыня за молодого княжича, — объяснил Лексей.

— А сумею ли я тако играть, яко Ходыня? — усомнился Тимофей.

— Яко играли сии соловьи, никто не сумеет. Боян удумывал песнь, а затем ужо с Ходынею ее распевали. Я егда — то внимал, яко они песнь заучивали. Поют, поют, а потом спорят. Боян кричит, что Ходыня не тако выводит, а Ходыня молодой, горячий гудец, кричит, что сие слово не должно здесь стоять. Тогда ежели бы не князь Олег, они бы подрались. Князь умирил их. А ужо яко они играли на пирах…. Ужо яко играли…. Вои, меченные копьями и половецкими саблями да стрелами, плакали аль кричали, чтоб князь их немедля вел в бой на ворога.

— Куды ужо мне так — то играть, Лексей. Может, не будем портить песню? — спросил Тимофей.

— Играть песню! — закричали молодые холопы.

— Давай, Тимоша, потрудимся для уношей. Песни не токмо возвеличивают князей, они каждому душу согревают, ум острят.

Лексей, прижмурив глаза, начал песню:

Наплывала черна туча из — за сине моря

Тимофей возразил Лексею:

То не черна туча с моря наплывала

То вороги злые шли на Русь святую…

Так, то возражая друг другу, то споря, то дополняя друг друга, Лексей и Тимофей вели рассказ о том, как князь Святослав послал сына Олега боронить украины своей земли, как бился он с ордами поганых, как победил половецкого хана и полонил его дочку — красавицу. Но пало почти все его войско, и княжичу пришлось довериться быстрым ногам коня, удирать от братьев половецкой красавицы. Раненый княжич сумел убежать от диких половцев и увезти с собой ханскую дочку.

Тимофей много знал от Лексея бояновых славных песен, он любил эти песни, заучивал их и часто, в минуты тоски и невзгод, напевал их, сам себе, мурлыча под нос. Он представлял себя то храбрым воином — богатырем, который один сражается с ворогом за Русскую землю. То воеводой, который ведет в бой дружины русичей, то молодцем, который спасает от страшного колдуна красавицу царь — девицу…. И сейчас он мысленно летел за хриплым старческим голосом, переживал все невзгоды и страдания израненного княжича, умирая и оживая вместе с ним от мертвой и живой воды.

От разгоревшегося костра ночь вокруг стала еще черней, еще загадочнее. Мягкий, призрачный свет луны и веселое пламя костра высвечивали натруженные лица с открытыми ртами и тревожными глазами. Молодые напряженные тела были готовы в любой момент прийти на помощь княжичу.

Лексей и Тимофей подходили к концу песни. Уже торжественней звучал хриплый голос старого воя и мелодичный, звонкий голос молодого холопа. Они начали двумя голосами петь князьям славу…

И вдруг тишину ночи разорвало тревожное блеяние сотен овец. Под впечатлением песни и от неожиданности никто не мог понять, что случилось. Первым пришел в себя старый Лексей, он по — молодому быстро вскочил на ноги и как бы выдохнул:

— Волки!

Все глянули в сторону кошары. В неверном лунном свете было видно, как через пролом в плетне кошары со страшным блеянием, наскакивая друг на друга, выбегали овцы, а что — то серое, бросаясь из стороны в сторону, валило несчастных животных.

Тимофей схватил свою сулицу и свистнул, подзывая коня. Лексей и молодые холопы подняли крик. От кошары прыжками стал убегать волк. Он нес на спине овцу.

По лугу, припав к шее коня, мчал Тимофей. Волк со своей добычей большими скачками стремился быстрее уйти в лес. Тимофей голыми пятками все пришпоривал и пришпоривал Соколика, кричал:

— Ну же, Соколик, борзо, борзо. Надобно догнать серого.

Конь летел наперерез волку. Тимофей в лунном свете уже видел вытянутую морду волка с прижатыми ушами, видел, как часто ходят его бока. Еще, еще немного и можно будет метнуть сулицу в серого ночного вора. Волк задыхался, терял на траву тягучую слюну, с перепугу и усталости поджимал хвост, но крепко клыками держал за холку зарезанную овцу. Тимофей уже приготовился метнуть сулицу. Уже поднял правую руку. Размахнулся.… Но в это время волк бросил свою несчастную жертву, круто развернулся, присел и с рычанием бросился на шею коня, вцепился зубами в его холку. Конь жалобно заржал и стал на дыбы. Тимофей перехватил копье, сполз на круп коня и уже в падении, вложив всю силу в удар, распорол живот волку. Зверь взвыл. Конь в испуге мотнул головой и так взбрыкнул, что и волк и человек полетели в разные стороны. Тимофей упал в высокую траву, больно ударившись головой о кочку. Он лежал и слышал визг и рычание издыхающего волка, храп раненой лошади и голоса бегущих людей. Тимофей приподнялся, сел, подвигал руками, ничего не болело, только немного кружилась голова. Встал на ноги, подошел к храпевшей лошади, взял за недоуздок, повернул к лунному свету. На шее была с ладонь рана и содрана полосой шкура, по морде Соколика катились крупные слезы.

— Что, больно милый? Больно, больно! Вон, яко он тебя. Ты ужо прости меня.

И конь, будто понимая человека, перестал храпеть и уткнулся мягкими губами в плечо юноши.

Подоспевшие холопы добили волка, восклицая:

— Во волчище! Во матерый! Во серый!

Сыромятными очкурами связали волку лапы, продели сквозь них сулицу и, взвалив на плечи, понесли к хижине пастуха. Старый Лексей нес на спине зарезанную волком овцу, а Тимофей в поводу вел израненную лошадь. Он шел и думал горькую думу о том, что ему до конца жизни не уйти от Захария, придется так и остаться в закупе. За раненого коня купец назначит такую купу, что век ее не выплатить. Если бы не отец, он давно ушел бы на Киевскую гору к гридням или к бродникам на Днепр или Дунай, грабить купцов. Но как оставить хворого отца, которому и воды — то подать некому.

— Ох ты, доля горька, тяжелая, — прошептал Тимофей, подходя к убогой хижине Лексея.

— Ах ты, господи боже, беда — то якая, — суетился Лексей.

— Ты, Тимоша, не горюй за своим Соколиком, рана не вельми сильная. Дней за десять затянется, заживет.

— Что ты речешь, Лексей. Якой Соколик мой? Он и у Захария не был моим…. А нонче его купил свион. За Соколика Захарка с меня шкуру спустит и оставит в закупе до конца дней моих, — говорил обреченно Тимофей.

— А ты речи Захарке — то, что я брал Соколика. Пошто тебе страдать, коль мне пособлял.

— Ладно, Лексей. Ужо яко — нибудь отвечу. Неси — ко деготь. Старик заспешил мелкими шажочками, сбегал в курень и вынес оттуда березовый туесок с дегтем. Тимофей острым ножом срезал свисающую шкуру на шее лошади. Конь резко дернулся и снова застыл, прислушиваясь к тому, как смазывали ему дегтем рану и к спокойному шепоту юноши.

— Тихо, тихо, Соколик. Не дергайся. Вот тако мы тебя обиходим. Вот здесь еще помажем. Вот тако. Ты все разумеешь. Ты славный коник. Иди, погуляй, — Тимофей похлопал коня по крупу и пустил его пастись.

Вдвоем с Лексеем они ошкурили волка, смотали шкуру. Молодые холопы собрали разбежавшихся овец, загнали их в кошару и снова все собрались у догоравшего костра. Лексей и Тимофей, опустив головы, молчали. Самый молодой из холопов, Филат, спросил:

— Допел бы ты нам песню, Лексей.

— Не до песен нонче, молодцы. Вишь яко негоже содеялось с конем — то. Пойду к Захарию. Пусть меня карает за коня.

— Никуды ты не пойдешь, Лексей. Моя вина. Конь продан свионам. Я не должен был брать его. Моя вина, — еще раз повторил Тимофей.

— За то, что спас от волка Захарий должен тебя еще наградить, — сказал Филат.

— Ага, наградит. Не преминет наградить вожжами, — помешивая угли в костре, — сказал Градислав.

— Выдюжим, — буркнул Тимофей. — Вожжи — то не самое страшное. Страшнее быть всю жизнь обельным холопом. И пошто то тако деется, что все приходят в сей мир голыми, ничегошеньки не имея, а одни становятся потом господами, а другие рабами. Ну, ладно бы родились вместе с золотом аль со знаком каким, что сему быть боярином, а сему холопом. Тогда бы я уразумел бы сие….

— Тако богу угодно, — сказал Лексей. — Вот родился ты холопом, и быть тебе, Тимоша, холопом. У кого якие матушка да батюшка, тому тем и быти.

— Тимофею хотелось бы из холопов да в князья попасть, — сказал Варак. Все дружно засмеялись.

Тимофей рассердился:

— Хватит вам зубы скалить. Вона Воз яко повернулся, вборзе утро. Собирайте коней, пора домой.

— Тимофею не терпится получить свои вожжи, — снова сказал Варак, но на этот раз никто не обратил внимания на его слова.

Ранним утром, когда еще только серело небо на востоке, когда на горе пробили первые била, Тимофей с холопами вернулись из ночного. По еще сонному подворью ходил старый козел Бек, которого держали в стайне, чтоб ласки не щекотали лошадей. Бек ходил по двору в поисках собаки Бровки, с которой резвился по утрам. Тимофей привязал Соколика у коновязи, а сам пошел к отцу сказать о случившемся. Пока холопы загоняли лошадей в стайню, Варак, чтоб порезвиться, науськивал козла на коня. Козел легонько толкнул Соколика в бок, но конь, не расположенный к игре, отодвинулся от козла. Тогда Варак подвел Бека к морде лошади и хотел за узду повернуть коня, но обозленный Соколик схватил злого холопа за руку зубами. Варак завизжал, схватил хворостину и стал бить невинное животное, норовя попасть по ране. Тимофей вместе с отцом вышел из хижины. Когда он увидел, как холоп бьет Соколика, закричал:

— Ты что деешь, собака? Не тронь коня!

— А пошто он кусается, — показывая окровавленную руку, закричал Варак и еще раз хлестнул коня.

Тимофей, не стерпев, побежал к Вараку и кулаком в ухо свалил его с ног. Перепуганный холоп отполз от сердитого Тимофея, схватился на ноги и побежал жаловаться Захарию.

— Негоже, сыне, людей бити, — сказал Петр, мелкими шажками подходя к сыну.

— Негоже, еже человека. Нешто Варак человек, что бьет язвенного коня? Злее уноши я не видел.

— Не от доброй жизни то. Его бьет отец, бьет Захарий, а он в отместку бьет, кого может.

— Но конь — то в чем повинен? Соколик никогда не кусался. Сие, знать, довел его Варак, что тот его укусил.

Петр подошел к коню, погладил по морде, провел рукой по загривку, похлопал по крупу, разворачивая к чуть поднимающемуся солнцу.

— Успокойся, Соколик. Не все люди одинаковы, яко и кони. Есмь добрые, а есмь и злые. Ты ужо потерпи, Соколик ясный, мы ее, твою ранку чистою росой промоем, мы ее настоями попользуем, запамятуешь про нее. Потерпи, голубок. Будешь еще резвее бегать. Ты, Тимоша, — сказал Петр, выбирая из краев раны шерстинки, — зри, чтобы муха на рану — то не садилась, а я пойду траву да живицу приготовлю, — заспешил, как мог, старый к хижине.

В воротах показался Захарий. Переваливаясь, медвежьей походкой, он направился к коновязи. Узкими заплывшими глазами уставился на шею лошади, потом развернувшись всем грузным телом к Тимофею, прошипел, брызгая слюной:

— Што сие?

— Волк! — отступая на шаг, сказал Тимофей.

— Не углядел? Пошто брал Соколика в ночное? Кто дозволил? Кто, пытаю тебя! — краснея бычьей шеей, кричал купец.

— Да ведаешь ли ты, сучье вымя, сколь мне придется выложить золотых свиону? Не углядел! Заслушался сказок этого старого пня Лексея и не углядел.

Тимофей, опустил голову, молчал.

— Я тя научу, коль отец не учит. Вот пойдем к вирнику, он ужо наложит купу на тебя дармоеда. Пороть! Пороть! — завизжал и затопал ногами Захарий.

— Эй, Митряга! — крикнул он угрюмого, неразговорчивого коновода.

— Пороть вожжами, да так, что шкура клочьями висела.

Митряга взял вожжи, сложил их вдвое, пробурчал:

— На колоду, — и пошел к стайне, где лежала дубовая колода.

Тимофей стащил через голову полотняную рубаху и, опустив голову, пошел покорно за Митрягой.

Глава ІІ

В лето 6664 (1156) князь Новгород — Северский Святослав Ольгович с малой дружиной ехал в Киев по зову великого князя Юрия Владимировича Долгорукого. Вот уже два года на великом киевском столе сидел Юрий Долгорукий. Сразу после смерти князя Изяслава Мстиславовича в 1154 году к Киеву устремились со своими дружинами три князя: брат умершего Изяслава, Смоленский князь Ростислав Мстиславович; сын Владимира Мономаха и дядя усопшего великого князя Юрий Долгорукий, князь Суздальской земли, и князь Черниговский Изяслав Давидович. Первым прискакал к Киеву ближайший князь Черниговский Изяслав Давидович. Но бояре и сын умершего князя даже в Киев его не пустили. Киевские бояре позвали на великое княжение Ростислава Мстиславовича. Но в двухдневной битве с Изяславом Черниговским Ростислав потерял Киев, а на великий стол сел Изяслав Давидович. Но тоже удержать его не сумел. Юрий Долгорукий с великими силами занял киевский стол и прочно на нем сел.

Дорога от переправы через Днепр, шла лесом до самого Киева. Кудрявые верхушки высоких сосен, покачиваясь, подметали небо. Лес вверху что — то шептал утреннему солнцу, а внизу было тихо — тихо. Птицы пели вполголоса, белки бесшумно прыгали с ветки на ветку, и только дятел нарушал утреннюю тишину своим стуком. Кони шли по мягкому ковру хвои, мерно отмахиваясь хвостами от оводов и надоедливых предосенних мух. Кончился, как оборвался сосновый лес, и пошел дубовый перелесок. Дорога стала больше петлять, обходя огромные дубы — великаны. Святослав Ольгович ехал между тысяцким Хвостом и боярином Косняткой. Князь ехал, опустив поводья, полузакрыв глаза, вспоминая свою жизнь. Эта петляющая дорога напоминала ему дела давно минувшие. По этой дороге ровно десять лет назад в такую же предосеннюю пору он бежал из Киева, где были разгромлены все войска Ольговичей. Вот сейчас за этим разложистым дубом будет поворот, и пойдет густой и непроходимый с обеих сторон орешник. В этой лещине он с тремя своими боярами тогда прятался от воев, которых послал в погоню за ним внук Владимира Мономаха Изяслав Мстиславович, давно стремившийся на киевский великокняжеский стол. Жить князю Святославу Ольговичу пришлось в те годы, когда к Киеву стремились многие русские князья из разных княжеств. Да разве только в эти годы тянулись к Киеву? Из — за борьбы за киевский стол еще в те годы, когда только расцветала русская держава, когда еще не родился не только сам Святослав, но не родился еще его дед Святослав Ярославич, сын Ярослава Мудрого, в те давние годы сыны Владимира Великого уже вели между собой войны за великий киевский стол. В результате этой борьбы из десяти сыновей Владимира остались в живых только трое. Князь Святослав хорошо знал историю Руси, он горько вздохнул, прошептал:

— Сколь много крови пролилось?

— Га? Якой крови? — спросил воевода Хвост.

— Тише. Князь спит. Сие спросонья, — прошептал боярин Коснятко.

— Пусть подремлет. Притомился князь.

И кони дальше спокойно шагали по дороге. Фю, шлеп. Фю, шлеп, махали конские хвосты по бокам. В такт лошадиным шагам покачивались в седле седоки.

Святославу Ольговичу то ли думалось о Руси, то ли снилось. Он вспомнил, как его брат, разгульный и буйный князь Черниговский Всеволод Ольгович, после смерти великого Киевского князя Ярополка Владимировича с небольшой дружиной занял вначале Вышгород, а потом и Киев. Братья великого князя Святослав и Игорь надеялись, что он наделит их Черниговскими, более достойными землями, чем они имеют. Но Всеволод в Чернигове посадил совсем юного своего сына Святослава, а богатые Вятические города оставил за собой. На просьбу братьев Всеволод предложил им небольшие городки Киевской земли Клеческ (Клецк), Черторыеск (Старый Чарторийск), Дорогичин (Дрохичин — Надбужский), Берестий (Брест).

Вспыльчивый, а порой даже грубый и резкий брат Игорь, кричал тогда:

— Пошто тако деешь брат? Мало ему Киевской земли, то держит еще и Черниговскую, а нам дает чересполосицу. Ненадобны нам грады его земли. У нас есмь своя отчина и дедина. Что мало в Черниговской земле градов, что он сулит нам Киевские?

И, действительно, Черниговское княжество было одним из старейших русских княжеств. Черниговские земли раскинулись на громаднейшей территории от Днепра на западе до притоков Дона Проны, Сосны, Уны и Зумы на востоке, от Остра на юге до верховьев рек Десна и Оки на севере. Плодородные земли, богатые лесные угодья, более полусотни городов, где было развито ремесло кузнецов, гончаров, кожемяк, древоделов. Торговые связи с Европой, Кавказом, Средней Азией выводило Черниговское княжество в ряд передовых земель Руси.

А родные братья великого Киевского князя вынуждены были довольствоваться третьеразрядными городами. И тогда пылкий и дерзкий Игорь ведет свою и брата Святослава дружину на Переяславль (Переяслав — Хмельницкий), желая выгнать оттуда князя Вячеслава. На помощь Вячеславу пришел Изяслав Мстиславович и великий князь Всеволод Ольгович.

Святослав Ольгович передернул плечами, когда вспомнил, как воевал против родного брата. И чтоб не думать об этом, открыл глаза, огляделся, спросил:

— Егде мы?

— В лесу все еще, княже, — ответил Хвост.

— Вестимо, что не в поле. До Киева далече еще?

— Не вельми. Толь вот проехали орешник, в коем мы с тобой, княже, блюстились от Изяслава. Помнишь?

— Помню. Не гоните коней. Поспеем.

В утренней лесной прохладе лошади шли не спеша. До Киева было рукой подать. Святослав не хотел гнать лошадей, чтобы в Киеве и сам, и люди его, и кони выглядели свежими и бодрыми. Бодрыми? А будет ли он бодрым? За семь дней неспешной езды он уже устал. Хочется отдохнуть, полежать на мягком ложе, чтоб была крыша над головой, а не звездное небо. Неужто стар стал князь Святослав Ольгович. Совсем еще недавно ему было нипочем ночевки в лесу или в поле, он мог сутками обходиться без пищи, по несколько дней не сходить с седла. Вот так между походами и войнами прошла его жизнь. Быстро измотала, состарила князя — воина. Мало он знал покоя и благоденствия. Ах, как коротка она, жизнь! Как ее мало отпущено для человека! И как многотрудна и тяжела! Совсем недавно он начал свое первое княжение в Новгороде Великом. Молодой, неопытный, он был крут со своенравным новгородским боярством, за что за шесть лет княжения они дважды приглашали его на княжение и дважды изгоняли его из Новгорода.

Самые тяжкие испытания выпали на долю Святослава Ольговича, когда умер его брат, великий князь Всеволод Ольгович. Почувствовав скорую смерть, Всеволод собрал киевских бояр, лучших мужей и отцов церкви, заставил их присягнуть в верности своему брату Игорю Ольговичу. Присягнуть — то присягнули, но в августе, как только умер Всеволод, киевские бояре, забыв, что целовали крест Игорю, послали тысяцкого Улеба и боярина Ивана Войтышича к Изяславу Мстиславовичу в Переяславль и пригласили его на великое княжение в Киев.

Изяслав Мстиславович, дальновидный и хитрый князь Волынский, давно замыслил сесть на киевский стол. Еще четыре года тому он с согласия великого князя Всеволода покинул спокойный и богатый стол во Владимире на Волыни и перешел в близкий к Киеву Переяславль. И когда умер Всеволод, Изяслав был готовый занять главный стол Руси. Как только прибыли бояре Улеб и Иван, Изяслав собрал переяславскуюдружину, позвал с берегов Роси Черных Клобуков и с большим войском явился к Киеву. Киевляне перешли на его сторону. Войска Ольговичей были разбиты. Великий князь Киевский Игорь Ольгович пробыл на великом столе всего тринадцать дней и под натиском превосходящих сил вынужден был бежать. Игорь бежал с Замковой горы на Подол, а оттуда на Оболонь. В оболонских болотах его конь попал в трясину. В этой трясине чуть было не погиб и великий князь. При помощи шестов и веревок вои и киевские бояре вытащили Игоря из трясины, но вместо того, чтоб помочь ему убежать, полонили и привели к Изяславу Мстиславовичу. Когда вели его на гору, он видел, как киевляне грабят и жгут дома его бояр, тиунов и мечников.

А он, Святослав Ольгович, пошел напрямик к переправе через Днепр, где ждали Ольговичей Черные Клобуки. Попытка сразу пробиться через полки Черных Клобуков к переправе не удалась. И тогда Святослав с пятью боярами, обрывая одежду в клочья, без коней пробрались в самую гущу зарослей лещины. Залегли там в густых кустах как волки, которых обложили охотники, и сидели до полуночи, мокли под проливным дождем. Верткого и смелого боярина Коснятку князь тайно от всех послал в Чернигов к Давидовичам.

— Уведай, Коснятко, згоден ли Изяслав Давидович пособить мне. И пять дней не прошло, яко он целовал крест моему брату. Рцы, что я еду собирать дружину в Северских землях. Пусть Изяслав готовит своих воев.

Ночью вот этой дорогой, голодные и замерзшие, они добрались до берега Днепра. На утлой лодчонке еле переплыли на ту сторону, а потом по берегу Десны добрались до Городца — Востерского. Боярин Хвост советовал сразу идти в Путивль, укрепить город, собрать дружину и готовиться к отражению нападения.

— Изяслав Мстиславович, княже, не оставит тебя в супокое. Надо ехать домой. А то нападут на Путивль без тебя…. Ты же ведаешь, что есмь земля без князя. Нападут, все пожгут, разграбят и что тогда удеешь.

— Ведаю, мои верные бояре, что не даст мне покоя Изяслав. Потому хочу идти к Чернигову просить помощи у Давидовича. Все же двоюродный брат….

— Княже, — хлопнул себя по колену Хвост. — Родичей средь князей нету. Это смерд иль холоп может снять с себя последнюю рубаху и отдать брату, а князь не ведает брата. Князь ведает силу и выгоду.

— Пошто так негоже мыслишь? — засомневался в своем решении Святослав.

— Тако мыслю оттого, что тако и есмь на белом свете.

— Нет, — решил тогда Святослав, — едем в Чернигов.

Поприщ за десять, пятнадцать от Чернигова навстречу Святославу из леса выехал смерд.

— Здоров будь, князь Святослав! Уже второй день жду тебя.

— Пошто ждешь, молодец? — князь натянул поводья коня.

— Меня послал твой боярин Коснятко. Изяслав Давидович переметнулся к киевскому Изяславу, а тебя он хочет поймать и отвезти в полон к Изяславу. Не езди в Чернигов. Худо буде.

— Я тебе о сем рек, князь, — сказал Хвост. — Поворачиваем коней и спешно надобно собирать воев. Супротив тебя, княже, ноне подымуться все: и Киев, и Чернигов, и Черные Клобуки с Берендеями.

С этой поры начались самые тяжкие дни в жизни Святослава Ольговича. Он знал: самому ему не выстоять. К кому ехать? У кого просить помощи? Где искать спасения? Он мысленно перебирал князей всех княжеств и остановился на князе Ростово — Суздальской земли Юрии Владимировиче. Святослав хорошо знал непомерное желание этого князя сесть на киевский великокняжеский стол. Доведенный тогда до отчаяния Святослав пишет в Суздаль грамоту, в которой предлагает идти походом на Киев, занять стол великого князя и властвовать Русской землей. Как мольба, как крик души в письме были слова: «Иди в Киев, спаси несчастного брата Игоря»…

Многие на Руси удивлялись союзу Юрия и Святослава. Удивительно было то, что эти два князя, принадлежали к враждующим, непримиримым княжеским кланам. И князь Юрий Владимирович Суздальский и князь Святослав Ольгович Новгород — Северский были правнуками великого князя Ярослава Владимировича Мудрого.

Для разросшейся княжеской семьи уже не хватало в Русской земле уделов. За лучшие столы — уделы Киева и Чернигова начинают вести борьбу внуки Ярослава Мудрого. Особо ожесточенная усобица началась между двоюродными братьями Олегом Святославовичем и Владимиром Всеволодовичем Мономахом за черниговский стол. Они явились родоначальниками двух враждующих племен. Князь Олег впервые привел на Русь половцев, как помощников в борьбе за Чернигов. На Руси появляется два племени русских князей: племя Ольговичей и племя Владимировичей или Мономаховичей.

Дети родоначальников этих, враждующих племен, объединились в союз. Никто не верил, что этот союз будет прочным и долговечным. Не верили, что князья Юрий и Святослав смогут долго помогать друг другу. Все ждали, что, в конце концов, эти князья перессорятся между собой. Но ожидания русских князей не оправдались. Юрию Долгорукому, как старейшему в племени Мономаховичей, нужен был великий киевский стол, которого он давно и настойчиво домогался. Святославу Ольговичу надо было защититься от нападений своих родичей — черниговцев и от князя Киевского. Итак, союз, казалось бы, непримиримых князей состоялся. Он был направлен против представителя из племени Мономаховичей князя Изяслава Мстиславовича.

Князь Юрий, которого позже назовут Долгоруким, стал собирать войска.

Великий князь Изяслав Мстиславович послал на Святослава своего сына Мстислава. Войска черниговских Давидовичей и Мстислав с берендеями и переяславской дружиной вступили в пределы Северской земли, грабили и жгли города и села, убивали и насиловали. Русичи проливали кровь русичей, что давно уже повелось на Руси. Святослав Ольгович обратился к своим вуям, дядьям по матери, половецким ханам Тюпраку и Камосе Осолуковичам, которые были рады помочь своему племяннику, а более рады безнаказанно пограбить Русскую землю. Святослав, отбиваясь, все дальше уходил на север, а его вороги, не отставая, преследовали по пятам. В Путивле, где был богатый дом Святослава, войска черниговцев и берендеев учинили настоящий разгром. Не только разграбили запасы княжих погребов, увезли меды, вина, запасы жита, но, не побоявшись греха, разгромили путивльскую церковь Вознесения. Забрали серебряные сосуды, кадильницы, утварь, шитую золотом, книги, отдирали золотые оклады с икон. Вывозили многие возы добра, все остальное жгли огнем.

Горела и стонала Северская земля. Измученный постоянными гонениями, князь Святослав послал в стан своих врагов своего духовника попа Игнатия, поручив ему говорить от своего имени. Вот как передает древний летописец слова князя: «Вы, родственники жестокие, довольны ли злодейством содеянным? Разграбили мою землю, истребили людей, огнем пожгли хлеб и запасы. Вам того мало? Желаете еще лишить живота меня?». Враги потребовали, чтобы он навсегда отказался от Игоря.

— Нет! Дондеже душа моя в теле, не изменю единокровному! — и снова он отступал, теряя людей.

В Новгород — Северском Святослав ждал помощи от князя Юрия, который, собрав дружину, шел на выручку ему. Но великий князь Изяслав сумел подготовить Муромо — Рязанских князей, и те напали на Суздальскую землю. Юрий Владимирович вынужден был из Козельска вернуться для того, чтоб дать отпор рязанцам. На выручку Святославу князь Юрий послал своего сына Ивана с небольшой дружиной. В этом походе княжич Иван заболел, и, не дойдя до Новгород — Северского, умер. Князь Святослав Ольгович бежал все дальше и дальше, приближаясь к северным пределам своей земли. Его преследовали теперь три тысячи конных киевских воев под командой воеводы Шварна и черниговские дружины Давидовичей. Давидовичи в своей жестокости дошли до крайности. Они объявили, что тот, кто убьет Святослава, получит наделы в Северских землях.

Затравленный, как волк, в почти чужой земле князь с женой, малолетним сыном Олегом, дочерями, с невесткой, женой Игоря, и племянником, сыном Игоря, оказался в Корачеве (Карачев).

И здесь, обозлившись, решил: «Жизнь или смерть!». В лютый мороз, в середине января, с верною дружиной и половцами разбил войска погони. Святослав ушел в лесную землю Вятичей, которая тогда зависела от Чернигова. Из разграбленного половцами Корачева он вначале ушел в Дебрянск (Брянск), потом в Козельск, а из Козельска бежал в Дедославль (Дедилово). Черниговские дружины гнали бы его еще дальше, да узнав, что князь Юрий прислал ему в помощь тысячу белозерских латников, вернулись в Чернигов.

Общее стремление к киевскому столу, общая ненависть и злоба к великому князю Изяславу Мстиславовичу на долгие годы сдружила князя Северского Святослава Ольговича и князя Суздальского Юрия Владимировича.

— Княже, а княже, — уже видно не раз обращался боярин Хвост к Святославу. — Князь Святослав! Аль захворал? Лица на тебе нет.

— А, сие ты Хвост? — приходя в себя от горьких воспоминаний, сказал Святослав. Он огляделся по сторонам, придержал коня, свернул направо, поехал по нехоженой траве меж двух старых дубов.

— Куды ты, княже? — забеспокоился боярин Коснятко.

— Следуй за мной, Коснятко, — сказал князь.

— Поезжай, князь хочет поклониться могиле твоего брата, — мотнул бородой Хвост в сторону пробиравшегося через молодую поросль князя.

— Кажись здеся, Хвост? — спросил князь.

— Не. Вон под тем дубом, — указал воевода.

— Ага, — князь проехал еще шагов десять и остановил коня.

— Вот, как раз то место, — снимая шапку и крестясь, сказал Хвост.

— Здесь, Коснятко, лежит твой брат Устин. Добрым он был воем. Верно служил князю Игорю. Да вот вишь не повезло. Десять лет тому назад прислал его ко мне в Щекавицы брат Игорь с приказом уходить из Киева. Уходили мы, отбиваясь от берендеев. Великий бой был. Много русичей тогда полегло. Твой брат был язвен мечом в левую руку и двумя стрелами в живот и грудь. Долго мы везли его за собой. Вот до сего места. Он просил, чтоб его добили, — князь замолчал, стоял, склонив голову.

— Что было деять? — спросил Коснятко. — Я ведаю, что брат был вельми язвен. Ты, князь, тогды отправил меня в Чернигов.

— Я дал ему попить и отошел к князю, а егды возвернулся к Устину, он был ужо мертвый, — тихо сказал Хвост. — Ведал, что ему недолго осталось жить…. Сам себя пырнул ножом в грудь. Так с тем ножом мы его и схоронили здесь. Схоронили неглубоко. Некогда было рыть могилу, да и нечем. Мечами выковыряли ямку в ней и схоронили Устина. Царствие ему небесное, — перекрестился Хвост.

Князь и воевода развернули коней и выехали на дорогу, а Коснятко остался у могилы брата.

— Тяжко мне, Хвост, ехать по сей дороге. Вельми тяжко вспоминать, яко бегали от Изяслава. Сколь мужей русских мы тогда недосчитались?

— Да нешто только тогды? Кровь на Руси льется каждое лето. Благодарение нашим женам, что рожают нам русичей. Без жен, давно бы на Руси перевелись мужи, — как — то грустно и задумчиво говорил Хвост.

Из леса на дорогу вышел Коснятко, неся в руке совсем перетрухший от ржавчины нож.

— Вот, нашел. Не ведаю, его ли нож аль нет?

— Да буде земля ему пухом, — сказал князь Святослав.

— Может спочинем, княже? Выехали — то еще затемно, а нынче солнце ужо над лесом подымается. Да и что за сон — то в лесу был? То комары, то дым от костра. В наши лета на теплой лежанке сидеть да калачи есть, а мы ужо, почитай, седмицу в пути. Легко таким, яко Коснятко, да нашим отрокам, — кивнул воевода головой в сторону молодых воев.

— Не стонай, Хвост. У тебя еще буести хватит на десятерых.

— Поесть тебе, княже, надобно. Давай на сей лужайке спочинем. Позри, якая божья благодать! — упрашивал тысяцкий князя.

А в лесу и правда была благодать. Пахло привявшей листвой и грибами, от еле заметного ветерка вверху на дубах жестяно звенели листья. Трава была усыпана зелеными и светло — желтыми листьями берез, которые, как невесты, белели среди престарелых дубов — женихов.

— Как раз время, Святослав Ольгович, пожевать чего — нибудь, — настаивал на своем тысяцкий, по — молодецки спрыгнул с коня, взял под узду жеребца князя.

— Чой — то прихрамывает мой Серый? Позрите коня, а я разомну кости.

Молодые дружинники помогли князю сойти с коня, протянули небольшую лагвицу с пивом. Хвост с другими воями отвели в сторону коня, проверяли копыта. Святослав отстранил рукой лагвицу, прикрикнул:

— Не спешиваться. Едем дальше. Ну, что с конем?

— Расковался, — опуская копыто коня, сказал Хвост. — Его — то, касатика, перековывать надобно.

— До Подола дойдет?

— Дойдет, а по каменьям на гору Киевскую ему не взойти. Может поснедаем, княже, — снова за свое взялся Хвост.

— Есть и пить будем у великого князя Юрия Владимировича. Ты, Хвост, ведаешь, якие пироги у него бывают?

Святослав вспомнил, как в конце марта, в пятую неделю великого поста, в том тяжелом году он ехал на пир и совет к Суздальскому князю Юрию Владимировичу Долгорукому в его небольшое сельцо Москву, которое он в это время обустраивал рвами и новыми заборолами. Он вспомнил, как после многих скитаний по вятическим лесам обносился от неустройства, похудел от бескормицы, почти нищий, князь — изгой собирался к Юрию в Москву. Сам по натуре щеголь, любивший и знавший толк в модных нарядах, он дабы не упасть лицом в грязь, доходил до унижения, до выпрашивания, до сделки с совестью, когда готовил себе наряд. Васильковое корзно свое он сберег, а вот шапку и сапоги пришлось выпрашивать у бояр. А сколько пришлось ломать голову над тем, что везти в дар Суздальскому князю. Перетряхнул все свои нищенские сундуки, послал Хвоста к боярам, может что присмотрит, обращался за помощью к хану Тюпраку Осолуковичу, все было напрасно. Он тогда дошел до того, что хотел украсть коня у ханского вельможи, но выручил случай. Этот ханский вельможа сам предложил князю дар для Юрия.

— Княже, ты ищешь дар Гюргию? Я ведаю, что Суздальский князь шибко любит охоту.

— Любит. Что я ему охоту повезу? — злился Святослав.

— Повези охоту. Урус любит ловчий зверь пардус.

— А егде я ему возьму пардуса?

— Зри сюды, — приоткрыл половец полог шатра.

В шатре на ковре лежала огромного размера кошка. Она мурлыкала, жмурила зеленые глаза. Заметив хозяина, пардус встал, выгнул спину, подошел к половцу и, мурлыча, стал тереться мордой о его сапоги.

— Что пожелаешь за пардуса? — радостно спросил князь.

Половец раскосыми глазами хитро посмотрел на Святослава, сказал:

— Ты же, князь, ведаешь, что я у тебя попрошу.

— Саблю?

— Саблю, князь, — спокойно сказал половец.

— Я же тебе рек, что сия сабля моя любимая. Еже хочешь, отдам коня, отдам меч, а саблю сию не могу.

— Пардус тоже мой любимый ловчий зверь. Мне шибко тяжко с ним расставаться, но я ведаю, что князю надобен пардус.

— Надобен, гром тебя побей, грабишь, тать поганый, — ругался Святослав, снимая с себя любимую саблю в дорогих ножнах.

А что было делать? Лучшего дара для Суздальского князя трудно было найти.

Пир был в пятницу, в день похвалы Богородицы, и, несмотря на пост, Святослав не сдержал себя, забыл о гордости, проявил жадность, охмелел от вина, пива и медов, много и сытно ел.

Святослав Ольгович вздрогнул, проглотил подступивший к горлу ком боли, обиды и стыда, по — стариковски кряхтя, с помощью дружинников сел в седло.

— Мы, Хвост, помалу поедем, а ты скачи к Почайной.

— Пошто к Почайной? — спросил тысяцкий.

— Не перебивай, все обскажу. Около Почайной живет гость, что торгует лошадьми.

— Захар?

— Захарий. Мы у него брали иноходцев, егда перевозили мощи Игоря в Чернигов.

— Зело добре ведаю сего Захария и его подворье. Скупой муж. Одно слово, гость.

— Вот и речи сему Захарию, чтоб подготовил все для того, чтоб перековать коня. Там есмь у него кузнец, язычник. Мы вборзе подъедем. Пусть все подготовит Захарий, чтоб задержки не было.

Тысяцкий Хвост по — молодецки вскочил на коня, гикнул, что есть мочи. Конь сорвался с места. Скоро лихой наездник скрылся за кустами, только комья земли прошуршали по траве, взбитые копытами лошади.

Вот так всегда, этот воевода ничего не делает тихо и спокойно. Как вихрь мчится по дорогам Руси, если на баралище, то в самой гуще боя. Сколько лет он рядом со Святославом, и нет боярина честнее и вернее, чем этот воевода. Боже, как он бушевал и убивался, когда пришли вести об убийстве князя Игоря. И потом через три года, когда Юрий Долгорукий временно занял киевский стол, первому Хвосту пришло в голову перенести мощи князя Игоря из церкви святого Симеона, что на Копыревом конце Киева, в Чернигов в храм Святого Спаса.

Там же, когда забирали раку с телом князя, Святослав встретил молодого боярина Рагуйлу Добринича, который рассказал, как он просил отпустить князя Игоря в Новгород — Северский, не сажать его в поруб. В порубе князь сильно заболел. Изяслав Мстиславович настаивал постричь Игоря в монахи и заточит его куда — нибудь в дальний монастырь под строгий надзор. Когда же Игорь заболел и думал, что скоро умрет, он сам попросился, чтоб его постригли в монашеский сан. Его постригли и перевели из поруба в монашескую келью. Через восемь дней князь — монах поправился. Но великий князь так подстроил, что будто смерды, злые на князя, убили его.

— Кто убил брата? — спросил тогда Святослав.

— Не ведаю, княже. А хоть бы и ведал, не рек бы, понеже те люди, кои убивали, не по — своей воли то содеяли. Негоже, княже, заводить котору с киевскими боярами. Царствие небесное твоему брату. Я вельми скорблю о нем.

Скорбел о нем и Святослав. Он ближе всех был с братом Игорем. И когда в лето 6659 (1151) у князя Святослава Ольговича родился сын, он, не задумываясь, нарек младенца мирским именем Игорь, а в крещении дал то же имя, что и у брата, Георгий.

Глава ІІІ

Тимофей, склонив голову, сжав кулаки, шел за Митрягой. Он здесь сейчас мог разметать весь двор, собственными руками задавить жирного борова Захария, отомстить за все издевательства, за все неправды и обиды. Если бы не отец, вскочил бы на Соколика и, как ветер, помчался бы на Днепр к бродникам, где лес — дом, небо — крыша над головой, конь — родной брат. Не было бы над ним ни жирного Захария, ни тупого Митряги, только ветер в лицо, да теплое солнце.

Свобода! Вольная воля! Но, что тогда будет с батюшкой? Захарий не пожалеет старика, забьет до смерти. Нет, надо стерпеть, выдержать, вынести. Петр для Тимофея был и отцом, и матерью. Ближе и роднее отца у него никого не было, мать он не помнил, ее заменил отец. Не мог Тимофей бросить отца на поругание, и он покорно шел за Митрягой, перекатывая на скулах желваки.

Навстречуим шел семенящими шажками Петр, нес в дрожащих руках туесок с зельем для Соколика.

— Вы куды идете? — спросил Петр, уже догадываясь, куда направляются Митряга и Тимофей.

— На колоду, — буркнул Митряга.

— Оле, боже! Погодь Митряга. Я упаду Захарию в ноги, может пожалеет сына. Не торопись, вспомни, сколь я тебе добра содеял. Погодь, — заторопился, как мог, Петр.

— Иди, спроси, — безразлично сказал холоп.

Петр поставил туесок и заспешил к Захарию. Он нашел его в стайне. Упал перед ним на колени, запричитал:

— Не губи, Захарий, сына. Он гонял волка от твоих же овец. Он берег твое добро, а у Соколика всего лишь царапина. Я попользую коня, и ничего даже видать не будет.

— Надобно было самому учить сына. Кто ему дозволил брать Соколика в ночное? Конь продан. Ежели каждый вздумает деять, что ему захочется, то я с сумой пойду по миру.

— Захарий, вспомяни, сколь мы работы тебе переделали. Пожалей сына. Ежели надобно казнить, то казни меня, а его пожалей.

— Го — го — го, — засмеялся Захарий. — Да ты от ветра качаешься. И якая с тебя ноне работа? Он дюжий, снесет и сотню ударов, а я его пожалел, назначив три десятка всего лишь.

— Ты не тело его будешь казнить, а душу.

— Оле, душа — то деяние богово. Сие наказание токмо впрок пойдет. Уйди с дороги, Петр, ты мне надоел. Запамятовал, яко я тебе и твоим чадам милость оказывал. Прочь с дороги, — крикнул купец.

— Уберите сие старое стерво, — приказал он молодым холопам. Холопы подняли Петра и вывели из стайни. Старец, склонив голову, мелкими шажочками засеменил к колоде. Митряга увидел, какой идет Петр, сказал Тимофею:

— Ложись.

Тимофей лег на колоду, сказал:

— Вязать не надобно, так улежу, — он обхватил руками колоду, прижался животом и грудью к ее шершавой поверхности и стал ждать первого, самого страшного удара.

Коренастый, неповоротлив

...