Геббельс сознавался в дневнике, что он ощущает какое-то новое уважение по отношению к Черчиллю. «Этот человек странным образом сочетает в себе героизм и хитроумие, — писал он. — Приди он к власти в 1933 году, мы не достигли бы того, чего достигли на сегодняшний день. И я считаю, что он еще создаст для нас кое-какие трудности. Но мы можем их преодолеть и сделаем это. Тем не менее к нему не следует относиться так легкомысленно, как мы обычно к нему относимся».
Черчилль заявил, что война дошла до переломного момента — такого, который определит не победителя, а скорее то, будет война короткой или очень долгой. Если Гитлер приберет к рукам контроль над иракской нефтью и украинской пшеницей, «никакая стойкость "наших плимутских братьев" не сократит срок этих ордалий».
Бесчувственность президентского ответа ошеломила Черчилля. Подтекст казался вполне ясным: Рузвельта интересует лишь та помощь, которая будет напрямую способствовать безопасности Соединенных Штатов от немецких атак; президента мало заботит, падет ли Средний Восток.
Сильнее всего удручала длинная обескураживающая телеграмма от Рузвельта, в которой президент, похоже, отрицал важность обороны Среднего Востока. «Лично меня новые территориальные захваты Германии не огорчают, — писал Рузвельт. — На всех этих территориях, вместе взятых, мало сырья — недостаточно, чтобы поддерживать огромные оккупационные силы или оправдать их использование»
Когда поезд отправился, Черчилль стал махать в окно толпе провожающих — и махал до тех пор, пока вокзал не скрылся из виду. Потом, нашарив рядом газету, он откинулся на спинку сиденья и заслонил лицо газетным листом, чтобы скрыть слезы. «У них столько уверенности, — проговорил он. — Из-за этого чувствуешь огромную ответственность»
Ее поражала удивительная способность отца пробуждать в людях храбрость и силу даже в самых тяжелых обстоятельствах. «Прошу тебя, дорогой Господь, — писала она, — сохрани его для нас — и он приведет нас к победе и миру»
Однажды, полагая, что Черчилль его не слышит, Гарриман сказал «Мопсу» Исмею: «Похоже, премьер-министр пользуется большой популярностью у женщин средних лет». Но Черчилль услышал это замечание — и тут же развернулся к Гарриману: «Да что вы?! Не только у женщин средних лет — у молодых тоже»
Он ходил на двух протезах и никогда не использовал ни костыли, ни трость. «Он просто чудо, — писала Мэри. — Я с ним танцевала — у него так потрясающе получается. Вот пример триумфа жизни, сознания, личности над материей»
Картина вырисовывалась печальная, но Черчилль казался неустрашимым. Гарримана поразила его решимость продолжать войну в одиночку, силами одной лишь Британии (если придется) — и его откровенное признание: если Америка рано или поздно не вступит в войну, Англия может даже не надеяться в конце концов одержать победу.
Я хочу сказать — я же тогда впервые в жизни осознала, что я совершенно одна и что будущее моего сына целиком зависит от меня самой, как и мое собственное. Что я больше никогда не смогу положиться на Рандольфа», — говорила она
