кітабын онлайн тегін оқу  Клан носферату

Вступительное слово

Вампиры, вурдалаки, носферату…

На протяжении всей истории миф о них очаровывал и интриговал как читателей, так и рассказчиков. Начиная с их происхождения из фольклора и суеверий и заканчивая превращением в культовых литературных персонажей — образы кровососущих монстров претерпевали самые неожиданные метаморфозы, отражающие меняющиеся убеждения и страхи общества.

В этой антологии мы исследуем эволюцию историй о вампирах вплоть до середины двадцатого века, прослеживая корни даже в самых отдаленных от нас цивилизациях вроде Древнего Китая и изучая, как миф был переосмыслен некоторыми из величайших умов литературы. От жутких легенд Восточной Европы до чувственных и соблазнительных вампирш, что гораздо ближе к образам из современных романов и фильмов, от созданных наукой монстров до существ, чье происхождение раскрыть затруднительно, — представленные здесь истории отражают непреходящие силу и шарм вампирского архетипа, равно как и его неожиданную пластичность, изменчивость. Погружаясь в мир нежити, мы столкнемся, без преувеличения, с вампирами всех форм, полов и размеров. На наших глазах вурдалаки будут становиться то символами кошмара и желания, воплощающими наши глубочайшие страхи перед смертностью, то образами вечного стремления человечества к бессмертию, то реликтами из непроходимых джунглей и позабытых уголков планеты.

Что ж, присоединяйтесь к нам в путешествии по рекам крови и исследуйте сложный и многогранный мир носферату. От фольклора до художественной литературы, от страха до восхищения — нежить, охочая до крови и жизненной силы, продолжает будоражить наше воображение и бросать вызов пониманию того, что значит быть человеком. Так что запаситесь осиновым колом и зубчиком чеснока (они, впрочем, могут нисколько не помочь) и приготовьтесь посетить тридцать четыре перевалочных пункта на пути в кровоточащее сердце тьмы.

Григорий Шокин, составитель и переводчик

Пу Сунлин. Кровососущий труп

В уезде Янсинь, что в провинции Шаньдун, живет старик родом из деревни Цайдянь в этом же уезде. Деревня находится в пяти или шести милях1 от города. Старик держал там единственный постоялый двор для нужд странствующих купцов — с парой посыльных, что хаживали в другие деревни по делам постояльцев. И вот какой он однажды поведал случай об этом месте.

В узкой долине медленно сгущалась ночь. По извилистой тропинке, прорубленной в склоне холма, брели друг за другом около двадцати мулов, сгибаясь под тяжестью груза. Погонщики, невзирая на усталость, не переставали подгонять своих животных, ругая их грубыми голосами.

С удобством устроившись на мулах с большими вьючными седлами, трое мужчин двигались в том же темпе, что и принадлежащий им караван. Плотные платья, меховые сапоги и красные шерстяные капюшоны защищали их от холодного горного ветра.

В темноте, еще более непроглядной из-за легкого тумана, замелькали огни деревни Цайдянь, и вскоре мулы, сбившись в кучу и на последнем издыхании тягая свою поклажу, столпились перед единственным местным постоялым двором. Довольные возможностью отдохнуть, путники слезли с седел — но на пороге появился хозяин двора и, извинившись, сказал, что все его комнаты заняты, а почти все посыльные, кроме одного, бегают по делам.

— У меня, правда, еще есть просторное помещение на другой стороне улицы, но это всего лишь сараюшка, да и запирается она худо, — добавил хозяин. — Я вам покажу…

Разочарованные торговцы переглянулись, но продолжать путь было уже поздно, и они последовали за хозяином.

Помещение, представшее их глазам, оказалось достаточно большим. Самую дальнюю его часть отгораживала занавесь.

— Что ж, — рассудили гости, — покуда есть крыша над головой, мы ни к чему не будем придирчивы.

Услышав это, хозяин велел единственному посыльному, что оставался в этот час при дворе, перенести сюда всю их поклажу. Постель разложили на вьюках, седла развесили на просушку на стропилах и ко́злах.

Трапеза была подана путникам в общей зале, среди разговоров и смеха, в оживленной обстановке: дымящийся рис, овощи, вымоченные в уксусе, и чуть теплое вино, разлитое по маленьким чаркам. Затем все отправились спать. Свет был погашен, и в дремлющей деревне воцарилась глубокая тишина.

Однако ближе к часу Крысы2 один из трех путешественников по имени Ван Фу вдруг проснулся от ощущения холода и беспокойства. Он ворочался в постели, храп двух спутников раздражал его, и Ван Фу все никак не мог заснуть. Осознавая, что отдых окончен, он встал, снова зажег погашенную лампу, достал из своего вьюка книгу и растянулся на лежанке. Однако читать оказалось в той же мере непосильно. Невольно взгляд Ван Фу оторвался от столбцов букв, разложенных по строчкам, и устремился в темноту, не пропускавшую и самый слабый свет.

Растущий ужас сковал его. Ван Фу хотел было разбудить своих товарищей, но страх быть осмеянным помешал ему. Присмотревшись, он наконец заметил, как от легкого касания дрогнула занавесь в выделенной им комнате и тревожно застучали друг о друга украшающие занавески бамбуковые пластины. Но вот снова воцарилось протяженное, тягостное, угрожающее беззвучье.

Торговец почувствовал, как его тело затрепетало; паника охватила его, несмотря на все усилия быть благоразумным. Ван Фу отложил книгу и, натянув одеяло до самого носа, уставился широко открытыми глазами в темные углы комнаты. Край занавеси вдруг приподнялся, удерживаемый бледной рукой, и внутрь проскользнуло существо, чьи очертания, и без того едва различимые, казались пронизанными тенью. Ван Фу рад бы был крикнуть — да только сдавленное испугом горло не позволяло ему издать ни звука! Неподвижный и безмолвный, он с ужасом следил взглядом за медленным приближением ночного гостя.

Мало-помалу он понял, что это какая-то девушка, судя по силуэту и короткому стеганому платью с накинутым поверх длинным узким жакетом. За гостьей Ван Фу снова заметил шевеление занавески. Тем временем она склонилась над одним из спящих купцов-странников — и, казалось, запечатлела на его шее долгий поцелуй.

Затем девушка направилась к ложу второго странствующего торговца. Ван Фу отчетливо увидел бледную фигуру. Ее щеки были светло-желтого цвета, а лента из шелка-сырца была обернута вокруг чела. В очах ее горел красный огонь, и острые зубы, полураскрытые в свирепой улыбке, ничуть не походили на человеческие. В следующую же секунду жуткая пасть сомкнулась на горле спящего — тело под одеялом вздрогнуло, но вскоре перестало двигаться. Ночная гостья пила его кровь большими глотками.

Ван Фу, видя, что подходит его очередь, едва набрался сил, чтобы натянуть одеяло на голову. Он услышал ворчание; сквозь вату и стеганую ткань проникло ледяное дыхание потусторонней твари… И вот в одно мгновение ступор спал — судорожным выпадом купец набросил на гостью одеяло, вскочил с постели, вопя, как дикий зверь, добежал до двери и скрылся в ночи. Даже продолжая бежать, он чувствовал жуткое дыхание на своей спине, слышал яростное рычание преследующей его твари.

Протяжный вой несчастного мужчины пронесся через узкую улочку и всполошил всех мирно спящих в своих постелях, но никто из них не пошевелился; они все глубже и глубже прятались под своими одеялами. Эти нечеловеческие крики не сулили ничего хорошего тем, у кого хватило бы смелости выйти на улицу.

Сбитый с толку беглец пересек деревню, высоко задирая ноги и вкладывая все силы в свое спасение. Достигнув последних домов, Ван Фу почувствовал, что теряет сознание, перед глазами у него все плыло.

Дорога на окраине деревни была окаймлена узкими полями, затененными большими деревьями. Инстинкт загнанного зверя подстегнул растерявшегося купца; он резко повернул направо, затем налево и спрятался за узловатым стволом огромного каштана. Ледяная рука вдруг коснулась его плеча, и Ван Фу лишился чувств.

Утром, средь бела дня, двое мужчин, пришедших пахать на то самое поле, увидели на фоне дерева белую фигуру, а на земле — распростертого человека. В испуге вспомнив про ночные крики, они повернули обратно — и отправились к старейшине деревни. Назад пришли, уже ведя за собой почти всех жителей злополучного селения.

Они приблизились и обнаружили, что фигура, припавшая к дереву, была трупом юной девы. Ее ногти до того увязли в коре, что проще было срезать мертвой пальцы, чем вытянуть их. Изо рта у нее текла струйка крови, пятная белый шелковый жакет. Жители селения содрогнулись от ужаса, а старейшина признал в бледной покойнице свою дочь, мертвую вот уже полгода. Ей полагалось находиться в гробу, в сарае на окраине деревни, в ожидании погребения — в благоприятный день, подсказанный звездами.

Хозяин постоялого двора узнал в распростертом на земле мужчине одного из своих гостей. Очень нескоро удалось собравшимся привести бедолагу в чувство.

Они поспешно вернулись, чтобы посмотреть, в каком состоянии гроб. Дверь сарая все стояла отверстой. Вошли внутрь. На землю у входа было брошено покрывало, а на двух кроватях, освещенных ярким солнцем, лежали сморщенные, разлагающиеся буквально на глазах тела, лишенные крови напрочь. За опущенной занавеской был обнаружен открытый гроб — пустой. Труп юной девы, очевидно, не утратил своей низменной души3, жизненного дыхания. Как все существа, лишенные совести и разума, он был свиреп и жаждал крови.

В деревне поднялся шум из-за смерти гостей и пропажи тела. Хозяин двора рассказал всем о ситуации, а старейшина, последовав за ним, велел двум крепким молодцам отъять покойницу от дерева и отнести останки обратно.

Ван Фу, окончательно пришедший в себя, заплакал и спросил у старейшины:

— Троих купцов снаряжали в дорогу в моем селении, а вернется только один. Что я скажу людям?

Старейшина написал для него удостоверяющее все страшные события письмо и после этого отправил с миром домой.

Перевод с английского Григория Шокина4

---

1. 1 1 миля равна 1,61 км. — Здесь и далее — примечания переводчиков.

2. 2 Час Крысы по китайскому времени — с 23:00 до 01:00.

3. 3 В представлении древней традиции китайского духовного дуализма у каждого живущего человека есть как эфирная душа (хун, ян), покидающая тело после смерти, так и дух низменный (по, инь), остающийся в трупе.

4. 4 Оригинальное название рассказа —

   
   . Он входит в сборник «Странные истории Ляо Чжая», но ни в одном русском издании (с переводами выдающегося мастера-китаиста В. М. Алексеева) не представлен. Между тем это одна из немногих ориентальных историй о вампиризме, своеобразная важная веха в «вампироведении». Перевод на русский выполнен по анонимному английскому переводу, представленному в антологии Ричарда Дэлби “Vintage Vampire Stories” (New York: Skyhorse Publishing, 2011) с рядом уточнений по оригинальному тексту, каковые были бы невозможны без помощи О. Талбот (и за нее переводчик премного благодарен).

Эрнст Скупин. Замок Вальнуар

Как-то раз, в один полный уныния и ничем не примечательный вечер мы, как водится, собрались вместе — разделить бдения с товарищами. Лейтенант Брюммельмайер, в миру — приват-доцент зоологических наук, как раз закончил читать нам скучную, выслушанную вполуха отповедь о живородящих карпозубых. И вдруг начальник штаба нашего полка отдал мне приказ: как можно скорее направиться в замок Вальнуар, разведать обстановку и затем доложить о возможности размещения там дивизиона.

— На картах этот замок искать бесполезно, — сразу предупредил он меня. — Находится он в окружении леса, в юго-западной стороне. Полагаю, вы его не пропустите. Если угодно, направлю вам в подмогу кого-нибудь из офицерского состава. — Выдержав недолгую паузу, начальник штаба добавил с легкой иронией: — Держите ухо востро в тех краях! Если кого из местных крестьян спросить об этом замке — все как один пугаются и крестятся. Они думают, место гиблое — хотя едва ли кто-то из них самолично его посещал.

Ко мне сразу же подскочил доктор Брюммельмайер. Его немного по-детски наивные глаза, скрытые за круглыми стеклышками очков, были полны мольбы.

— Давайте-ка я поеду с вами, дражайший! — Кинув гордый, но невероятно комичный взгляд на посмеивающихся товарищей по оружию, доктор пояснил: — Хочу побывать хоть в какой-то реальной передряге, а то ведь здесь и от скуки помереть недолго.

Мы с ним скакали верхом добрых два часа, двигаясь строго в юго-западную сторону. Разбитая дорога шла через густые чащи, по мере углубления становившиеся непроходимее. Пару раз попадались спугнутые фазаны — и только; в остальном компанию составляли нам тишина и подспудный гнет. Слепни и мошкара, чуя приближение грозы, все назойливее докучали нам.

Тягостное нервное напряжение передалось мне и моей лошади, и даже старый бравый эскадронный конь Брюммельмайера начал фыркать и водить ушами. А вот сам доктор как будто ничего не замечал, беззаботно разглагольствуя о представлявшейся ему чрезвычайно важной разнице между мухой musca domestica и осенней жигалкой tomoxys calcitrans — мол, вторую легко можно спутать с первой.

Гроза между тем настигала нас с невероятной прытью. Воздух замер, его пронизывал тускло-желтый ядовитый свет, в кронах деревьев гулял злой ветер — налетая короткими, резкими порывами. Я весь покрылся холодным потом, и сердце мое неприятно сжал страх. Каждый вдох в этой болезненной и гнетущей атмосфере давался с трудом. Брюммельмайер только что закончил свой устный экскурс в зоологию — и добавил с глупым смешком:

— Н-да, видите ли, налицо один из тех природных случаев, когда под маской чего-то весьма безобидного и привычного скрывается монстр, алчущий крови…

Аккурат в этот момент выросший на нашем пути старый дуб поразила, дьявольски треща, яркая молния. Мощный и тяжелый сук, отколовшись от ствола, гулко грянул оземь. Вокруг нас сомкнулись занавеси иссиня-черной ночи.

Какое-то время стояла безмолвная тишина — но потом будто отверзлись врата самого ада. Из кустов лощины на нас уставились чьи-то горящие глаза. Затем откуда-то раздались жалобные стоны, похожие на крики агонизирующего человека, и сразу после этого — глумливый смех, остудивший кровь в моих жилах. Там, где я прежде видел зеленую поляну, голубые фантомные огни теперь водили дикий безудержный хоровод. За кустами кипела какая-то неистовая жизнь, круговорот хищников и жертв. Предсмертные выкрики раздавались то тут, то там, а за ними — снова и снова — следовал жуткий нечестивый смех. Некая призрачная исполинская птица кружила вокруг нас в безмолвном полете, задевая шелковистым крылом мою щеку. Содрогаясь от ужаса, я окликнул своего спутника, но тот отозвался с неожиданным, изумившим меня спокойствием в голосе:

— Ни шагу назад! И лучше поднажмите: сейчас польет как из ведра!

Дрожащих коней почти невозможно было сдвинуть с места, и мы пошли пешком. Все вокруг кричало, завывало, хохотало и бесновалось — будто зло целого мира ополчилось против нас. Каждый шаг давался с трудом. От охватившего меня ужаса я начал стучать зубами, а доктор как ни в чем не бывало вещал у меня за спиной:

— Strix aluco, неясыть обыкновенная, и athene noctua, сыч домовый, встречаются здесь, стало быть, в тесном соседстве… Ну и галдеж же подняли эти молодцы!

Внезапно впереди мы различили источник яркого, ровного света — и через несколько шагов очутились у ворот явно старинной кладки. Самого строения, в коем их прорезали, не видать было — в первую очередь из-за непроглядного мрака. Я ухватился за металлическое кольцо дверного молотка и постучал дважды, с силой. Не сразу, но вскоре протяжный скрип возвестил их открытие. Нашим с Брюммельмайером глазам предстала просторная зала, где по стенам были развешаны доспехи и оружие.

Препротивнейшей наружности карга, до абсурда смахивающая на какую-то ведьму из сказок братьев Гримм, уставилась на нас неприязненно из-за ворот запавшими слезящимися глазами. Постояв немного в молчаливом наблюдении, она вышла-таки к нам, приняла у нас лошадиные поводья и пропустила внутрь.

— Графиня сейчас почтит нас своим присутствием, — заверила она, уходя. Болезненное напряжение не хотело отпускать меня и сейчас — оно отдавалось в каждой жилке, и всякий нерв, казалось, дергался в мучительном спазме. Тем временем Брюммельмайер с нескрываемым профессиональным интересом рассматривал развешанные по стенам оленьи рога. Он как раз направлялся к группе звериных чучел, особенно привлекательных для него, когда вдруг открылась не замеченная нами до этого дверь в стене — и перед нами явилась владелица замка.

У нее была стройная, высокая фигура, выгодно подчеркнутая плотно прилегающим платьем из черного бархата. Точеное, будто из слоновой кости, лицо обрамляли черные как смоль пышные волосы. В левой руке графиня держала тонкий хлыст, небрежно поигрывая им.

— Господам нужно расположиться на постой? — обратилась она ко мне. — Что ж, прошу, моя резиденция в вашем распоряжении. — Графиня позвонила в маленький серебряный колокольчик, и перед нами нарисовалась уже знакомая старуха. — Марго, сопроводи господ в их покои! — Повернувшись к нам, женщина добавила: — А вас уже ждет ужин — приглашаю, путешественники.

Что ж, мы выполнили наше штабное задание на диво легко и быстро. Пока старуха вела нас по протяженной галерее, я оглядывался по сторонам — и понимал, что мы попали в родовой замок феодальной знати. Разместить здесь дивизион не составило бы труда, да еще и роскошь комнат, предоставленных нам, не могла не радовать. И все же не покидало меня то странное напряжение — подспудная оторопь, осознание чего-то потусторонне-холодного и неизвестного буквально на расстоянии вытянутой руки. Я убеждал себя, что так на мне сказывается скверная погода снаружи: гроза все еще безмолвно сгущалась над мрачными чащами. А вот Брюммельмайеру все было нипочем, он беззастенчиво глазел по сторонам, приценивался к здешней антикварной роскоши да присвистывал. Его беззаботность, увы, не могла заставить меня расслабиться хоть немного.

Графиня ожидала нас в богато убранной столовой. Великолепный дог с удивительно мягким выражением глаз сидел подле нее. На первый взгляд — величественный, статный и гордый зверь; но мне почудилось, что прежде я никогда не встречал настолько робкого, полного немой мольбы, практически человеческого выражения в собачьих глазах. Ответив на наши приветствия в подлинно аристократской манере, графиня грациозным жестом указала на стол и невозмутимо выслушала, как я излагаю подлинную цель нашего визита сюда. Как ни странно, она сразу же согласилась приютить у себя штаб и заверила, что стеснения нет ни в жилых комнатах, ни в местах в конюшне. И все-таки, несмотря на выказанное радушие, вопреки готовности содействовать, что-то в графине тревожило меня. Что-то в почти незаметном изгибе уголков ее губ, что-то вроде легкой иронии в этой полуусмешке делало ее заверения пустыми.

Тем временем Брюммельмайер, оседлав любимого конька, на своем угловатом, давно не знавшем толкового применения французском стал расспрашивать знатную даму насчет кое-каких чучел: в столовой они, как и в парадной зале, имелись в изобилии, занимая место на стенах и по углам. Когда он представился как зоолог, графиня провела нас в превосходно, на манер будуара, обставленный соседний покой, где стояли бесчисленные клетки, полные птиц. Переходя от одной к другой, Брюммельмайер вскоре повернулся к хозяйке в приступе явного смущения — и с наивной откровенностью произнес:

— И все же, уважаемая графиня, помилуйте… ни для одной из птиц здесь не соблюдены необходимые условия содержания. Для бедняг жить в таких условиях — настоящее мучение! Да они же просто не могут так жить!

Графиня смерила возмущенного друга бессловесных тварей безмерно презрительным, жестким взглядом, гордо подняла голову и заявила:

— Они должны так жить.

При этих словах хлыст, рассекая воздух, просвистел и резко опустился на голову дога. Пес весь болезненно сжался, но потом подполз поближе и униженно лизнул карающую руку хозяйки. Сухо улыбаясь, графиня показала нам очередную клетку, где одна сторона представляла собой длинный барабан из проволочной сетки, способный вращаться вокруг оси. Золотым набалдашником своего хлыста графиня резко ткнула в отделанную деревом клеть, и тотчас в барабан запрыгнула черная белка. Стронувшись с места, конструкция стала вращаться; все усилия зверька сохранить равновесие лишь ускоряли ее темп, и уже вскоре животное не могло бегать, а лишь в изнеможении каталось в проволочном плену.

Наконец Брюммельмайер крепко схватил все еще крутящийся барабан, взглянул на безжизненно лежащую белку с неподдельным сочувствием — и тут его добрые глаза озарил немой ужас.

— Да ведь здесь, в барабане, укреплены острые гвозди! Эта бедная белка искалечила себе все лапы!

В ответ раздался уже знакомый суровый смех.

Когда мы после этого отправились к себе в комнаты, мой друг внезапно остановился на лестнице, взялся по своей привычке за верхнюю пуговицу моего мундира и воскликнул:

— Непомерная тварь! Ты заметил, что у всех животных, мучимых ей с рафинированной жестокостью, есть нечто человеческое во взгляде?.. Будто это люди, заколдованные Цирцеей, жертвы колдовской беспощадности! — Брюммельмайер поежился. — Что-то я уже не уверен, что хочу оставаться в этой проклятой дыре. Переночевать в замке, принадлежащем ведьме-аристократке, так обращающейся с животными? Тем паче — притащить сюда штаб!

— Она всего лишь женщина с причудами, — отмахнулся я добродушно. — Согласен, что это не самые нормальные причуды, но подумай о том, какие затейливые байки мы могли бы травить потом среди армейских! Да и мы с тобой — выносливые парни, Брюммельмайер, бывалые. Уверен, мы справимся со всем, что эта ведьма на нас натравит.

— Но что, если действительно случится что-то плохое? — с сомнением протянул мой друг. — Что, если она и с нами в какой-то момент начнет обходиться, как с той собакой?

— Мы — армейские, — отрезал я, — а значит, на нашей стороне власть и закон. Никто в здравом уме не покусится на нас. Давай просто примем это приключение и посмотрим, куда оно нас приведет. У меня такое чувство, что ничего плохого не случится.

— Не знаю, не знаю… — Я явно не преуспел в том, чтобы развеять надуманные страхи чувствительного натуралиста. — А, черт — ладно! Остаемся. Но если хоть что-то этой ночью пойдет не так — мы улепетнем оттуда быстрее, чем ты успеешь сказать «ведьмина лоза»!

— Договорились, — улыбнулся я. — А теперь давай пойдем и покажем, что мы, солдаты, ее не боимся.

Опустившись на кровать в своих фешенебельных временных покоях, я проспал что-то около часа, как вдруг меня разбудил подозрительный шум. Мне послышалось, будто прямо в соседней комнате Брюммельмайер заходится в предсмертном хрипе — а поверх этого заливисто хохочет хозяйка замка. Этот ее злорадный клекот напоминал дикий, полузвериный звук, напугавший меня прежде в лесу.

Стряхнувши сон, я какое-то время напряженно прислушивался: ничего! Затем позвал Брюммельмайера по имени, но ответа не услыхал. Решив более не медлить, я схватил лампу и поспешил к дверям в соседние покои. Зрелище, представшее моим глазам, заставило меня поспешно отшатнуться.

Брюммельмайер, бледный и недвижимый, лежал в постели: левая рука безжизненно повисла, на правой стороне шеи алели две небольшие ранки, откуда медленно стекала пара тонких струек крови… Я почему-то ни капли не сомневался в том, что он уже мертв. Над его головой, на гардине, вцепившись крючковатыми ноготками в ткань, неуклюже висел с сытым видом громадный нетопырь — и дико таращился на меня черными глупо-жестокими глазками…

В неописуемой ярости я схватил лежавший на ночном столике натуралиста револьвер — как вдруг комнату озарила вспышка молнии, такая яркая, что мои глаза и мозг будто объял огонь; вскрикнув от накатившей рези, я потерял сознание.

Когда я очнулся, над моей постелью стоял наш старый добрый дивизионный врач.

— Ну, слава богу, мой дорогой, мы вас вытащили, — сообщил он.

— Как я попал в лазарет? — выпалил я, растерянно озираясь.

— Да прямо из леса вас сюда и принесли. Вы лежали у дуба, пораженного молнией.

— Что… А где Брюммельмайер?

— Жаль бедолагу: его-то молния наповал свалила! Назавтра назначены похороны…

Я настоял, чтобы мне показали тело погибшего товарища. На обескровленной белой шее, с правой ее стороны, отчетливо виднелись две крохотные, еле заметные отметины…

— Такие следы, бывает, остаются на теле после удара молнии, — рассудил дивизионный врач.

В день похорон Брюммельмайера я поведал врачу нашу историю. Тот выслушал меня с неослабевающим, как мне казалось, вниманием — но потом взял за руку и тихо произнес:

— Послушайте, дорогой друг, сейчас вам прежде всего нужно хорошенько отдохнуть месяца полтора в спокойном санатории. Вы, судя по всему, перенесли серьезное нервное потрясение…

…Утверждают, что замок Вальнуар, не отмеченный ни на одной карте, на самом деле никогда не существовал. Но местные крестьяне в страхе округляют глаза, стоит кому-нибудь взяться их расспрашивать о нем…

Перевод с немецкого Григория Шокина

Карл Ханс Штробль. Проливая кровь

Околоченные гвоздями подошвы крушили стеклянные клинья, укрепленные мудрым кладбищенским сторожем поверх ограды. Трое юнцов, снарядившись стремянкой, одолели препятствие — их тени беспокойно метались в свете луны, игравшем на бутылочном стекле. Один из них подал руку и помог научному светилу Эвзебию Хофмайеру, страдающему от одышки мужчине в накрахмаленном парике, подняться вослед. Доктор явился при полном параде: поверх лосин и шелковых чулок надел сапоги с широкими голенищами. Теперь его худосочные икры торчали из них, будто стебельки из почвы. Эвзебий ступал, держась за руку мрачного типа. Сетуя на трусость светила тихим ворчанием, провожатый двигался по верхнему краю ограды так же спокойно, как если бы то была проселочная дорога.

Двое парней бросились с высокой стены прямо в густые заросли колючей ежевики, раскинувшей живописно вьющиеся побеги и сотнями иголок впившейся в ноги нежданных посетителей кладбища. На фоне небольшой чащи из низкорослых деревьев темнела крыша домика сторожа, а за ней — тонкий шпиль маленькой часовни, будто нанизавший на острие маленькое серебристое облачко. Над дверью хижины сторожа мерцал светильник из олова, отпугивающий злых духов и призраков; его отблески придавали теням людей дикий вид.

Но вот тени заскользили по надгробиям. Эвзебий Хофмайер двинулся через погост, шаг в шаг за своими провожатыми, ступавшими с уверенностью исконных обитателей ночи. От самых древних, полузабытых могил они перешли в ту часть, где находились куда более ухоженные захоронения, из нее — к самым свежим холмикам, где земля была пропитана недавно пролитыми слезами, а в воздухе прямо-таки улавливались отголоски чужого горя.

— Кажется, нам сюда, — прошептал доктор, касаясь ограды носком своего ботфорта. Но трое его спутников, обладавшие более точными сведениями, повели его дальше во тьму, к новому надгробию под старым немым кипарисом. Сталь лопат застучала о камень, высекая искры. Троица мужчин, налегая на черенки и упоры изо всех сил, принялась раскапывать захоронение. Доктор журил их за слишком уж громкий шум: а ну как засекут господ за неподобающим делом?

— Отличная была девчонка эта Вероника Хубер, — буркнул один из парней, глубоко вбивая полотно лопаты в мягкую почву. — Красивая и добродушная. Ее жених отправился на фронт. Мать, конечно, погибла, и из-за этого Вероника так истерзалась, что жизнь ей сделалась не мила.

Эвзебий нервно щелкнул крышкой своей серебряной табакерки. Он начал проявлять нетерпение: работа шла слишком медленно. Деревья вокруг начали недовольно шуметь, и их ветви вели себя словно черные птицы, пытающиеся заглушить свет взмахами крыльев.

Слабое сияние луны едва-едва проходило за густую завесь облаков — будто невидимая высшая сущность наблюдала за миром сквозь узкие щели в маске; а в середине пустого неба, прямо над колокольней, парило облако в форме изящной летающей ладьи, озаренное лучом уже скрывшегося за западной околицей солнца. Доктору оно напоминало испанскую галеру, груженную серебром и терпящую в открытом море крушение. Он полюбовался им недолго, а потом вернулся мыслями к реальности. Парни о чем-то шептались, забыв о работе и тихо отстаиваясь в сторонке.

— Голубчики, — возмутился доктор, — а чего мы, собственно, медлим? Время сейчас — на вес золота, а вы его теряете понапрасну. Боже мой, Михель, не хотите ли вы, чтобы нас здесь всех застукали? Нет? Так к чему стоять как вкопанным и пускать слюни на землю! Я бы даже с тремя кротами в помощниках справился быстрее, чем вы с вашей вопиющей медлительностью! Это все-таки…

— …ужасная скука! — бросил кто-то на французском прямо в лицо доктору Хофмайеру. Тот сразу почувствовал, как страх пронзил его, словно острая игла, и обвился вокруг шеи на манер змеи, а ноги стали будто каменными. Трое парней выронили лопаты из рук — но незнакомец, заставший их на месте преступления, лишь усмехнулся, явив острые зубы, уж очень сходные с лезвиями пилы. — Не волнуйтесь, почтенные! Я рад видеть, что вы тоже интересуетесь свежими могилками, — и хочу безвозмездно пожелать вам всяческих успехов!

— Ваше великодушие поражает, — промурлыкал доктор, не в силах отвести взгляд от спины незнакомца. На нее падали две зубчатые тени — словно за лопатками находилась пара сложенных крыл.

— Пропащая навек дева Хубер, несомненно, обладает множеством ценных черт. Но я вам ее уступаю: наука, мои дорогие, превыше всего! Ваш труд заслуживает всесторонней поддержки, и недальновидность властей в данном вопросе — это главное препятствие для серьезного изучения анатомии.

— Вы слишком милосердны. Итак, мы — коллеги?

— В определенном отношении! — Плечи нарушителя спокойствия укрывал просторный аристократский халат — нечто среднее между шлафроком и кимоно, — и стоило ему совершить движение, как под этим одеянием что-то лязгнуло, будто сместились и задели друг друга две крупные ржавые шестерни. Заметив озадаченные взгляды гробокопателей, мужчина еще разок расплылся в своей пилозубой усмешке. — Однако властям угодно, чтобы мертвые — да оставались в земле, верно? Науку они никогда не поймут, людям их сорта она докучает. Но, повторюсь, я не хотел бы вступать в соперничество с вами. Девица Хубер — вся ваша.

— Это очень великодушно с вашей стороны, и я искренне вам благодарен. Но могу ли я задать…

Незнакомец резко выпростал вперед руку — и ладонь с пятью худосочными пальцами, увенчанными черными ногтями, запечатала доктору губы.

— О нет, дорогой мой товарищ, неприлично спрашивать о таком! Хотя ученые обычно задают множество вопросов, на кладбище неуместно проявлять любопытство. Я же вам не задаю вопросов, как видите.

Тем временем луна пробилась сквозь облака и поплыла над колокольней по темному небу — судно без руля и ветрил. Доктор Хофмайер почувствовал, как зубы во рту непроизвольно, сами собой, выбивают чечетку — при взгляде на заостренные колышки во рту мужчины, чьи лишенные живого блеска глаза утопали в темных впадинах, а вздернутый нос смахивал чем-то на гнусное рыльце нетопыря. Странный незнакомец был абсолютно лыс — лишь венчик желтоватых волос, собранных на китайский манер, украшал верхушку яйцевидного черепа, — и сквозь его тонкую кожу до ужаса отчетливо проступали кости лица.

Незнакомец сделал миролюбивый жест, приглашая троих парней продолжить работу, но стоило тем взяться за лопаты, как под его одеянием снова что-то грозно лязгнуло.

— Ваш метод слишком скучен, — сообщил мужчина. — Я покажу вам, как справляться с такими вещами, но сперва пообещайте, что компенсируете мои усилия!

У доктора Хофмайера отлегло от сердца. Он понял: перед ним обычный мошенник, желающий выручить за свое молчание немного денег; скупердяй, готовый по любой оказии хоть немного да заработать. Доктор собирался что-то сказать, чтобы прояснить ситуацию, но господин в восточном халате его опередил:

— Нет, уверен, что ваша порядочность не позволит мне остаться без взаимности. Ну же, давайте заключим сделку. Вот увидите, вы только выиграете от этого. Итак, приступим!

Из просторных рукавов халата выскользнула пара рук, скрежеща, будто механизмы. Десять черных ногтей нацелились на могилу — и холмик тотчас же пришел в движение под действием некой неясной силы. Повинуясь ей, комья земли вздымались из ямы — почва по краям вспучилась и забурлила, будто вода в поставленной на плиту кастрюле, надуваясь в пузыри, разраставшиеся и набухавшие. Землистая масса, казалось, ожила: оттеснив трех парней-копателей в сторону, она вздулась, вздыбилась, как под натиском трупных газов, и наконец с треском лопнула. Комья почвы забарабанили по земле, подброшенные вверх — и просыпавшиеся градом обратно. Могила разверзлась — на дне ее, под завалами из венков и раздавленных бутонов красовался гроб недавно преставившейся Вероники Хубер.

Здесь трое молодых людей оставили свои обязанности и, подняв крик, побежали в кусты, полностью забыв о деньгах. Доктор тихо последовал за ними. Он был не в состоянии произнести ни слова — язык внезапно стал липким и неповоротливым, — а разум заполнил вопрос: а что за сделка…

— Не нужно вопросов, доктор, — прошептал ему в самое ухо человек в халате, поймав Хофмайера за руку. — Дальнейшие действия уместнее будет обсудить в более подобающей обстановке — скажем, у вас в лаборатории. А сейчас — ступайте! Я буду ждать вас там вместе с нашей славной покойницей. Бон вояж!

Незнакомец отвесил насмешливый поклон и вдруг — то ли отступил в тень кипариса, то ли натурально исчез; в одно мгновение полы его восточного халата еще обметали землю кладбищенской тропки, напоминая перетекающую с места на место лужу крови, но уже в следующее не было ни его самого, ни халата. Внезапный ужас охватил доктора при взгляде на полуразрушенное надгробие с полустертым воззванием Святому Симону; под ним покоился злополучный тезка святого, шевалье Анри Сен-Симон5. Ощущая себя персонажем дурного сна, Эвзебий пустился бежать прочь в своих тяжелых ботфортах. Ветви хлестали его, а стеклянные клинья на вершине ограды — больно изранили, но ему было не до того…

Опомнился доктор уже перед своим порогом. Длинная, узкая улочка, казалось, сокрыла во мраке за высокими фронтонами некую угрозу. Свет бледной луны врезал глубокие оспины в сонные лица домов. На карнизе среди перепутанных усиков плюща притаилась целая стая каменных птиц; из позабытой на подоконнике ведущего в лабораторию окна масленки торчал пестик, шедший в довесок к фаянсовой ступке. Уже не первый владелец этого дома был ученым — Эвзебий Хофмайер был всего-навсего последним в списке. Конечно, кому, как не любителям науки, избрать резиденцией такое жилище, будто намеренно изуродованное в угоду неясной причуде архитектора! Дом притягивал взгляды издалека, но совершенно не располагал к тому, чтобы кто-то подошел к нему вплотную и, скажем, заглянул в окно, — что было очень кстати для его съемщиков.

Доктор по-птичьи склонил голову набок и поднял глаза к оконному проему. Масленка все так же стояла на подоконнике. Тусклый свет просачивался сквозь круглое стекло. Ключ помешкал у замка двери, украшенной резными сценами охоты на кабанов. Заперто, как и при уходе! Немного успокоившись и прогнав липкий страх, доктор отпер дом, переоделся в коридоре и направился прямиком в лабораторию. На прозекторском столе его ожидало тело девицы Хубер, бледно-нагое; а в его любимом кресле, вцепившись в подлокотники черными ногтями и откинув на подушку лысую голову, устроился кладбищенский незнакомец. Халат просторного восточного кроя по-прежнему укутывал его фигуру. В углу кто-то поставил наспех сколоченные из черных досок носилки.

— Я знаком с этим местом значительно дольше, чем вы, доктор, и поэтому обладаю информацией о подземных ходах, ведущих сюда. О, вам и не снилось… — протянул гость с легкой иронией. — Но, скажу сразу, от вас я жду другого вопроса.

Лунный лик снова плавно скользнул за тучу, но свет в комнате остался — мертвенно-люминесцентный, будто исходящий от трупа на прозекторском столе. Странным огнем тут же разгорелись и пестрые цветы на китайском халате гробокопателя. Поднявшись из мягких объятий кресла, он прошествовал к мертвой девице Хубер, подметая пол кровавым подолом.

— Взгляните, коллега, какой отличный экземпляр для экспериментов, демонстраций и изысканий! При участии милой дамы вы откроете для себя много нового о строении почек и желчевыводящей системы. Не правда ли, я хорошо сработал? Не то что те копуши-юнцы, коих вы приволокли с собой, — оперативно, комар носа не подточит!

— И что вы хотите взамен? — спросил доктор еле слышно. — Что у нас за сделка, можете напомнить?

— Ничего серьезного, не переживайте. От вас, дорогой единомышленник, мне нужно лишь одно: не утруждайте себя завтра походом в монастырь и позвольте мне подменить вас на поприще гемоэксфузора6 для тамошних дражайших сестер.

— Недопустимо! Вы же не врач — держу пари, не умеете обращаться с ланцетом и не сможете выпустить столько крови, сколько нужно для поддержки доброго здравия моих пациенток. Да и что-то подсказывает мне, что вы — не набожный и не смиренный человек!

— Полноте, доктор, авторитет ваш никак не пострадает. Клянусь, я буду обращаться с сестрами как человек науки, а не как бесчестный позер или знахарь-язычник!

— Ответьте мне: разве же вы доктор?

— Я близок к врачеванию в той же мере, в коей скоморох — к театру. Определенно, никто никогда не жаловался на мой весьма деликатный навык гемоэксфузии и сцеживания дурной крови.

Доктор мешкал. Тело недавно преставившейся девицы Хубер, несомненно, обладало всеми качествами, определяющими ценность материала для анатома. Рука Хофмайера уже сама тянулась к поддону с инструментами: он горел желанием разъяснить многие вопросы, не дававшие ему покоя в последнее время.

— Ну как… ну как же это возможно, господин… не знаю, как вас там! Даже будь у меня всецелое доверие к вашей персоне… если бы я точно мог оценить вашу компетентность… будь я на все сто процентов убежден, что оздоровительная процедура, пусть и несложная, будет проведена вами правильно, по всем правилам санитарии… разве же примут благие сестры услуги незнакомца? Я — их проверенный специалист, чья репутация подкрепляется многолетней практикой. Одному лишь мне дозволено проводить медицинские процедуры в стенах монастыря — строго говоря, я единственный мужчина, имеющий туда доступ. Ума не приложу, как вы собираетесь преступить порог обители, населенной одними девственными невестами Христовыми. Что у вас за намерения? Ради чего вы готовы преодолевать такие существенные трудности, позвольте поинтересоваться?..

— Трудности в данном случае, доктор, — это вы и ваши косные представления! — Палец с черным ногтем назидательно указал на прозекторский стол, где лежало светящееся своей мертвецкой наготой тело. Доктор ухватился за этот жест — и хотел было уже выступить в защиту соразмерности человеческой морали законам природы, но незнакомец враз отсек все назревающие возражения: — Дорогой мой коллега, разве не это бренное тело — яркое доказательство того, что иные представления о том, что дозволено и что нет, должны быть попраны? Если кто-то считает что-то недопустимым, значит он просто этого не допускал сам! Но кто-то где-то почти наверняка это допустил и, страшно сказать, претворил! — Гость подбоченился. — Давайте так: отвернитесь, ну, скажем, на минуточку… да-да, вот так, меня устраивает… и соблаговолите потом взглянуть!..

«Не так-то просто сохранять хороший тон, когда боишься, что какую-то чертовщину увидишь», — подумал доктор, выполняя команды гостя. Он с трудом поверил глазам: перед ним стоял доппельгангер, созданный не иначе как невероятной магией. От зрелища, какое доктор ежедневно наблюдал в зеркале, тот отличался лишь большей уверенностью. Усмешка не сходила с губ двойника, в то время как оригинал сотрясался от страха. Доктор Хофмайер все еще сжимал под мышкой пару мятых ботфортов, а его имперсонатор опирался рукой на серебряный набалдашник изящной тросточки.

— Полагаю, — изрек поддельный Эвзебий Хофмайер, — с такой маскировкой дражайшие сестры меня примут. Если нет — значить это будет лишь одно: по каким-то причинам они отвергли услуги своего проверенного специалиста, чья репутация подкреплена многолетней практикой. Но не думаю, что это произойдет, честно. Они уж слишком в вас нуждаются.

Настоящий Хофмайер пролепетал нечто невразумительное, не в силах скрыть оторопь и растерянность. Кладбищенский гость скопировал его наружность до мельчайшей детали — вплоть до приличествующей господину кружевной манишки, несколько перепачканной в нюхательном табаке, до лосин и туфель с пряжками, до бородавки над бровью и родимого пятна на щеке. Ситуация могла бы показаться забавной, не будь такой страшной. Улавливая смятение доктора и напропалую им пользуясь, зловещий имперсонатор, будто чувствуя, что Хофмайер пытается сосредоточиться и вновь обрести дар речи, заговорил властно:

— Ну что ж, теперь наше сходство достаточно, чтобы я, с вашего любезного согласия, мог исполнить ваши обязанности в монастыре — и, осмелюсь заметить, хорошо исполнить! Мне осталось только принять ваши полномочия. Вы колеблетесь? Так я вам напомню: у нас на кладбище состоялся честный уговор, услуга за услугу! Не уклоняйтесь, не пятнайте своего честного имени двойной игрой — пожмем же руки!

Настоящий доктор Эвзебий Хофмайер был слишком ошеломлен, чтобы занять мало-мальски оборонительную позицию. Он протянул дрожащую руку доппельгангеру — но еще до того, как тот успел ее коснуться, произошло еще кое-что положительно невероятное, а именно: мертвая девица Хубер вдруг рывком поднялась с прозекторского стола и, одной рукой пытаясь стыдливо прикрыть наготу, другой панически замахала доктору, словно тщась о чем-то его предостеречь. Конечно, происшествие не укрылось от хищных глаз двойника — и тот поспешил громогласно среагировать:

— А ну цыц, профурсетка, не смей совать рыло в дела, тебя не касающиеся! Нет, ну вы только посмотрите, бесстыдница этакая! Еще хотят, чтобы о мертвых ничего дурного не говорили! А ну лежать! — С этим криком он врезал покойнице набалдашником трости — да так, что та распласталась по столу и снова стала задубевшей и неподвижной.

Доктор Хофмайер-Первый механически вложил руку в протянутую ладонь Второго; в своем нынешнем состоянии он мог бы окунуть ее даже в расплавленный металл и ничего при этом не ощутить. По комнате тут же прокатился торжествующий хохот — словно шаровая молния взорвалась в зловещей тьме, — и следом наступила тишина. Испуганно звякнул в своей масленке фаянсовый пестик. Эвзебий-двойник исчез — будто растаял в воздухе; последний отголосок его дикого смеха стих, и черный занавес безмолвия укутал сцену.

* * *

Этим утром глазок в монастырских воротах между Адамом и Евой приоткрылся уже в третий раз. В круглую прорезь были видны скрюченный сапожник, демонстрировавший улочке свое усердие, пекарь, выбравшийся из своего подвала в перерыве меж утренней и послеобеденной выпечкой булочек и глубокомысленно ковырявший в носу, да еще — собака мясника, что без задних лап дрыхла на брусчатке и даже не вздрагивала, когда редкая на этой тихой улочке повозка прокатывалась прямо над ней. Путь в обитель невест Христовых лежал меж Пращуров, чьи статуи наивная вера и набожная простота воздвигли по обе стороны монастырских ворот. Адам и Ева, изображенные во весь рост, нагие, но без выразительных признаков пола, среди деревьев каменного Эдема, чья листва переплеталась, образуя свод над створками, казались на фоне сонма цветов, плодов и зверья заглавными буквами какого-то научного трактата. В них читались простодушная гордость — вера в то, что плоды Творения угодны Богу, — и удовлетворение, объединившие строителей, архитектора и скульптора, которые принимали участие в сооружении этого старого, некогда патрицианского жилища. Сестра Урсула сказала шедшей следом по коридору сестре Варваре:

— Подумать только, до сих пор не явился! А прежде был таким пунктуальным…

— Верно, верно! — с трудом переводя дух, подхватила сестра Варвара и попыталась развернуться в тесных сенях, однако беспомощно застряла в узком проходе. Ее ленная душа была облечена в тело, троекратно прибавившее в весе за время монастырской жизни. Эта же душа горделиво отказывалась мириться с доставляемыми тучностью неудобствами. Весь этот шумный и суровый к толстякам мир Варвара предпочитала толстым стенам кельи, где она могла лежать средь подушек подобно разжиревшей и мучающейся от одышки собачке декоративной породы. Сестра Урсула вспомнила о своем христианском долге помогать всем ближним, уперлась в стенку — и выпихнула сестру Варвару наружу, в маленький сад. Здесь, среди чахлых кустиков, выглядящих так, будто им стыдно опыляться и плодоносить в этих безгрешных стенах, прогуливались остальные монахини.

Фантазерка Дорофея превратила силой неумного воображения смородиновые кусты в сады Армиды7, а скупую тень единственной в округе кривой груши — в загадочный мрак цейлонского леса. Острой на язык Агафье все нехитрые события и редкие конфузы этого маленького мирка давали пищу для язвительных замечаний и насмешек. Сестра Анастасия, полная какой-то странной потребности в унижении, намеренно подставлялась под ее удары. Этих двоих мирила меж собой хлопотливая Фекла, вечно снедаемая жаждой деятельности. Меланхоличная Ангелика бродила среди сестер с опухшими от слез глазами — воплощение неотвратимого несчастья; ей, одержимой страстью к покаянию, нравилось ходить босиком по усыпанной колким гравием дорожке.

Все комнаты и садик бывшего патрицианского особняка пропитывал дух абсолютной бесполезности. Он-то и распалял кровь этих женщин, покуда не возникала необходимость в ланцете врача. И все же где-то в закоулках этого дома, в самых потаенных уголках их сознания таился бледный отвергаемый призрак, едва достойный имени «надежда» — скорее тщетное и пустячное чаяние на нечто большее по ту сторону монастырских стен; на высокое голубое небо летом или на податливость почвы под ногами, на робкую Природу, напрасно ищущую отклик в их душах и телах. В настоятельнице монастыря Базилии этот дух бесполезности, казалось, сосредоточил всю свою силу, и его трезвое равнодушие служило ей щитом, когда приходилось усмирять неуемность сестры Урсулы.

— Твои суждения излишне категоричны, дитя, — сказала она. — Врач наш прибудет, ибо такова его обязанность. Если он медлит к ней приступить — на то есть особый резон.

Деятельная сестра Фекла протиснулась меж пары смородиновых кустов и принялась с жаром убеждать подруг все-таки послать ему весточку, а склонная к меланхолии Ангелика высказала мрачное предположение, что доктор Эвзебий и вовсе отдал Богу душу. Сестры, сплошь во власти резонанса, обступили настоятельницу, и даже Дорофея соизволила выйти из сумрачных дебрей воображаемого цейлонского леса. Всем хотелось какого-нибудь, хоть самого завалящего, потрясения в этом месяце — и это повальное желание сделало монахинь на диво единодушными. Вздохи смиренной Анастасии и одышка флегматичной Варвары в кои-то веки выражали то же, что и молчание острой на язычок Агафьи.

Наконец треньканье колокольчика, зажатого в каменной руке Адама, возвестило выход на сцену доктора Хофмайера, побудив сестер принять вид напускного равнодушия.

— Благодарение Богу, — шепнула Урсула Фекле и прибавила с довольным кивком: — Наш господин эксфузор все-таки явился!

Доктор с улыбкой шагнул к настоятельнице и поклонился, прося прощения за свое опоздание.

— Меня задержали дела… — неопределенно протянул он.

— Дела! — благоговейно вздохнула сестра Фекла.

— …и, надеюсь, нет необходимости заверять мою досточтимую мать-благодетельницу и кротких сестер, что лишь действительно серьезные и неотложные вещи могли помешать исполнению обязанностей, в моем суровом ремесле представляющихся сущим оазисом меж барханов пустыни.

 — О, мы умеем ждать, это потерпит, — промолвила настоятельница, смущенно касаясь розария, висящего у нее на поясе.

 — Впрочем — о чем, с позволения вашего, заявлю без ложной скромности, — на основе длительных исследований я пришел к заключению, что целесообразно и даже необходимо посредством небольшого промедления, если можно так выразиться, еще немного подогреть вашу кровь. Образно говоря — довести ее до кипения, дабы снять с поверхности всю пену и разом удалить нечистоту…

Для сестер, привычных к еженедельному дежурству на кухне, слова эти прозвучали весьма убедительно.

 — Как вам будет угодно, господин доктор, — кивнула настоятельница и прошла вперед, а доктор, как обычно, засеменил следом, выдерживая дистанцию в полшага. Сестры гурьбой поспешили за ними, и их черные одежды беспокойно зашелестели среди кустов. У входа в трапезную доктор с низким поклоном пропустил процессию вперед. Сам он вошел последним и, убедившись, что все в сборе, с довольной улыбкой затворил дверь. Здесь, в четырех беленых стенах полным ходом шли необходимые приготовления: операционное кресло с мягкой обивкой раскрыло свои объятия, тазик важно круглился, готовясь принять сцеженную кровь, а белые платки, казалось, истосковались по алому цвету жизни. Вода в большом чане — и та трепетала в ожидании, по поверхности ее разбегались круги. В центре всего этого, окруженный сестрами, священнодействовал доктор Хофмайер, раскладывая на маленьком столике свои сверкающие инструменты.

— Как странно он позвякивает ножами, — вполголоса заметила Дорофея.

На это желчная Агафья сострила:

— Музыка для его ушей!

Эвзебий Хофмайер внезапно повернулся к ней, и одного его взгляда, совершенно ему несвойственного, хватило, чтобы Агафья прикусила язык:

— А что, если музыка может быть лекарством, уважаемая сестра? Почему бы врачам не заниматься музыкальным творчеством? Мои исследования углубились в сакральнейшие тайны человеческой природы, превосходя работу коллег, и позволили установить связь между звуками и здоровьем: музыка — это ведь тоже движение, как и сам процесс жизни, и одно подобие влияет на другое…

Вдруг монахиням показалось, что его голос, словно странный напев, наполняет все углы огромного помещения, порождая все новые звуки, и над этой мистической симфонией раздается звонкий, возбуждающий свист лезвия, — пока сквозь экстаз не прорвался возглас настоятельницы:

— Образ! Кто отвернул образ?

В самом деле: изображение распятого Спасителя, пречистого Суженого для дев, что обрели в монастыре убежище от мирской суеты, писаное искусной рукой Бургкмайра8 и до поры благостно надзиравшее за трапезами послушниц, теперь висело повернутым к стене. Эвзебий Хофмайер с улыбкой стоял среди встревоженных сестер, следя, как настоятельница подходит к изображению и водворяет Христа лицом к сцене. Затем, будто истощенная тяжелым усилием, она, шатаясь, вернулась на свое место — и испугалась, увидев, как лицо врача внезапно изменилось прямо на ее глазах.

Его челюсти выдвинулись вперед, а узкие губы растянулись до предела, обнажив два ряда острых зубов, издававших звуки, напоминающие хруст гальки под подошвами или визг зубьев пилы. Рука, сжимающая пучок сухих трав, застыла у носа, теперь похожего на рыло нетопыря, а пустота в глазах над мощными скулами лучилась неистовством — словно взор Тьмы, пронизывающий целые помраченные парсеки. Сестры, покорные и податливые, во всем привыкшие слушаться настоятельницу, замерли в изумлении, едва поняв, что Базилия превратилась в неподвижный столб, уподобившись жене Лота.

Внезапно зловещая сущность страха схватила монахинь за горло, сдавливая, натягивая на их сознание тугую пленку, лишая дыхания. В это же мгновение монстры безудержных желаний окружили их — кривляясь, дергая за одежды, охаживая их души цепкой плетью греховности.

Тем временем Эвзебий Хофмайер изменился еще больше, напрочь утратив сходство с чопорным ученым. Отбрасываемая его фигурой исполинская тень, казалось, вытеснила из трапезной весь свет. Яркие солнечные узоры на полу и стенах померкли, утратив изящную четкость, изогнулись в судорогах, отпрянули, испуганные и исковерканные, проползли, как истерзанные уродливые демоны, по красным и белым плитам — и, наконец, вырвались через окна на свободу, где были поглощены новой средой. Воздух в саду помутнел и сгустился у кустов и деревьев так, что те будто увязли в плотной, желеобразной массе. В плену у этого нечестивого янтаря всякая ветвь и всякий листок обрели некую болезненную, гротескную рельефность.

— Власть крови над кровью! — прокричал искаженным голосом лже-Хофмайер, вонзая черные ногти в шею Феклы, высекая из нее алые брызги и кровавые струйки.

Раздался пронзительный вопль отчаяния:

— Образ… образ!

Лик Спасителя вновь был отвернут к стене, оставив сестер без защиты — преданными другому жестокому владыке. Базилия и стайка монахинь попытались покинуть помещение через дверь, но ручка у той внезапно ожила и укусила настоятельницу, словно змея. Узоры и украшения на двери, как живые, начали извиваться и шипеть в злобе. Остальные сестры, пытавшиеся спастись через окна, застряли в клейком воздухе — и трепыхались в нем, будто причудливые черные бабочки, угодившие в паутину.

Совершенно изменившийся Эвзебий Хофмайер наблюдал за безрассудными усилиями монахинь; на его тонких губах играла злорадная ухмылка. Под аккомпанемент издаваемых им странных лязгающих звуков лезвия выстраивались в стройные ряды на столике, справляя гипнотический ритуал.

— Драгоценные дамы, уделите-ка мне немного внимания! — прикрикнул он. — Речь моя будет краткой и не отвлечет нас от главной цели моего визита.

Подчинившись воле врача, сестры неуклюже вернулись к своим местам и образовали дугу из окаменевших тел вокруг него.

По мановению руки супостата голые оштукатуренные стены потемнели и задрожали, как если бы краски, погребенные под слоем побелки, ожили и возжелали сбросить оковы, стеснявшие их. По штукатурке поползли трещины, и из-под отваливающихся кусков проступили картины веселья и наслаждения, в позабытые времена украшавшие залу. Улыбчивые голые вакханки с любопытством воззрились на обреченных, хихикая и тыча в их сторону пухлыми пальчиками. Хмельные сатиры, пристроившиеся позади вакханок, отсалютовали монахиням полными золотыми кубками. Довольный гогот прорвался свозь перезвон хирургических инструментов и лязг доктора — вытесненный некогда духом аскезы мир порока низвергнулся лавиной запахов, цветов и звуков.

— Мы приветствуем тебя, Сен-Симон! — загремели потолок и стены.

— Снизойдите ко мне, коли так! — отозвался лже-Хофмайер.

— Уже идем! Идем!

Бесхитростная телесность, не вполне отображенная фигурами Адама и Евы у врат монастыря, обрела весьма выпуклое воплощение здесь. Греховное полнокровие этих новых образов не принимало лицемерную райскую наивность. Утехи плоти в сотне непотребных обличий окружили бедных монашек. Живописные группы застыли, совокупленные самыми разными позами, будто ожидая условного знака, позволяющего им продолжить свои занятия, — и гирлянды цветов буйных оттенков провисли с потолка, хоть как-то разделяя разгоряченные тела. Посреди этого неистового вакхического хоровода сидели, словно кружок черных привидений, сестры Христовы, и только глаза их глупо поблескивали от страха.

В это время лже-Хофмайер отряхнул с костюма табачный прах и, прервав зловещие действия, претворяемые над вытянутой шеей сестры Феклы, подражая манерам настоящего врача с обезьяньей изящностью, повел свою речь — как адвокат, зачитывающий петицию в суде, — сопровождая ее глянцевым блеском черных ногтей и скрипом своих пилообразных челюстей:

— Уважаемые дамы — почтенная матушка и благочестивые сестры! Вопреки вашим стараниям я сумел освободить это прекрасное сборище, только что приветствовавшее меня по имени. Вы, верно, удивлены видеть меня, бедного раба Божьего, в отличном настроении и прекрасном физическом состоянии. Что ж, смею заверить: я успешно адаптировался к тому, что мои друзья-целители называют Смертью. В обмен на небольшие услуги с моей стороны эта леди щедро угощает меня лучшими блюдами со своего стола и даже наделила меня властью над приграничными областями мира. Вы, дамы, задаетесь вопросом, как же я распространил эту власть на вас? Все очень просто: став господином над всеми истинно умершими, я враз заполучил в услужение и тех, кто неразумно отрекается от жизни, будучи живым!

— Жизнь… жизнь! — заскулил беспокойный хор вакханок, и монахини, содрогнувшись, поникли пуще прежнего — будто в их душах погасла последняя искорка надежды. — Живой Сен-Симон, пусти нас к ним! — вопил похотливый вихрь, обрушивая дикие призывы на тела обреченных, будто удары кнута. Чудовищная оргия нарисованной жизни клубилась вокруг живых мертвецов — обнаженная, распаленная плоть, бесстыдная, обольстительная и порочная, наступала боевыми рядами… Но повелительный жест врача заставил эту массу отступить.

— Это мой праздник, и здесь я — властелин! — объявил имперсонатор. — Кто не желает наслаждаться простым созерцанием, пусть возвращается в стену! — Поклонившись дрожащим женщинам, словно пьянея от их страха, демон продолжил речь, подражая велеречивостям подлинного Хофмайера:

— А вот теперь, милые сестры, с вашего позволения и уступая настоянию почтенной Базилии, я приступлю к необходимому и теперь уж поистине основательному пролитию вашей крови.

Он выпустил Феклу, чья голова с закрытыми глазами поникла на удлинившейся и продырявленной на манер флейты шее, и, переступив через ее повалившееся тело, шагнул к настоятельнице. Три изящных танцующих шажка вперед, затем один назад и снова вперед — и вот, отвесив учтивый поклон, он впился ей в плечи черными ногтями. Неистовый хор с чашами и тамбуринами гремел, ревел и сплетался в жарких позах, пытаясь поймать своими нарисованными ртами бьющие во все стороны струи живительной крови.

* * *

В узком переулке возле фигур Адама и Евы царило необычное беспокойство. Из-за ворот раздавались шум, хаотичные вопли и — что удивительно! — ясный звон разбиваемых чаш. Сапожник и собака подняли головы и переглянулись. Эти странные звуки несли в себе что-то страшное, непотребное, и собака, поджав хвост, скрылась в подворотне. Тем часом вокруг кузнеца и торговца начала собираться толпа. В гвалте людей, теснившихся у ворот, смешались страх и любопытство, веселость и тревога.

— Не иначе как невест Христовых сам черт приходует, — заметил досужий безбожник.

— Они без боя ему не отдаются — только прислушайтесь! — заявил другой зевака, скроив благочестивую мину праведника.

Волнующаяся толпа кипела и бурлила, угрожая разлиться по всей улице, и в самом ее сердце какой-то мужчина отчаянно кричал и размахивал руками. Сапожник с недоумением смотрел на него, не в силах уразуметь, как почтенный доктор Эвзебий Хофмайер, наверняка не покидавший монастырь, оказался здесь и в таком виде: парик перекособочен, пальцы до побеления стиснуты на трости. Доктор что-то кричал, указывая на ворота, но в хаосе никто не обращал на него внимания. Под кронами деревьев каменного Рая улыбались Адам и Ева, но их взгляды больше не выражали прежнего безразличия — теперь они намекали на что-то недоброе: так могли бы переглядываться адепты жестокого культа, чья вера видела в Жизни и Смерти лишь двух захудалых актеришек из итальянской комедии дель арте. В это время волнение толпы достигло апогея, и в едином порыве она прихлынула к воротам. Как только створки распахнулись, самые любопытные отшатнулись назад, образовав группки. Казалось, дом распахнул свои уста, готовый раскрыть тайну… и из ворот вышел мужчина в диковинном халате. Без всякой спешки он зашагал по улице, радушно кивая собравшимся. Кости черепа рельефно проступали сквозь его тонкую кожу, за сморщенными губами то и дело посверкивали острые зубы. Алые полы его одеяния волочились по уличной пыли; на выщербленных плитах мостовой ткань казалась текучей кровавой лужей.

С небес отстраненно светило полуденное солнце.

Толпа молчала, лишь под халатом незнакомца что-то ехидно лязгало.

Как только странный лязгающий человек исчез, толпа вновь собралась, переплелась и потеснилась, стремясь попасть за ворота. Из нее выделилась группа с доктором во главе — и людям в ней удалось-таки прорваться в трапезную. Там, в кругу, сидели сестры, все еще будто перетянутые незримой цепью, жалко съежившиеся на стульях, — как пустые оболочки прежней физической сущности, скованные кожей и платьями. Следов крови не было. Стены трапезной странным образом изменились: штукатурка осыпалась, явив яркие сцены оргий, вписанные дерзкой кистью в солнечные ландшафты. Лик Спасителя взирал на круг мертвых монахинь невидящими глазами. В лицо, шею и грудь образа вонзился целый легион мелких ножей, игл и ланцетов. И доктор Эвзебий, пораженный диким искажением черт Христова лица, заметил: прежде плотно сжатые губы мученика распахнуты, будто готовясь выпустить в мир оглушительный протестующий вопль.

Перевод с немецкого Григория Шокина

---

1. 5 Французский философ, социолог, социальный реформатор, основатель школы утопического социализма.

2. 6 Гемоэксфузия — процедура активизации защитных сил организма посредством удаления из него безопасного для здоровья человека объема крови через прокол вены. В представлении устаревшей медицины процедура способствовала снижению вязкости крови, обновлению ее состава и улучшению обмена веществ.

3. 7 Армида — один из самых поэтичных женских образов в поэме «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо, написанной на основе исторических событий Первого крестового похода. По сюжету Тассо Армида была послана своим дядей Гидраотом, принцем Дамасским, в лагерь крестоносцев. Ее чарующая красота так увлекла нескольких храбрейших рыцарей, что они последовали за нею в Дамаск. На пути они были освобождены прекрасным Ринальдо. Однако позднее и Ринальдо не избежал чар Армиды. Она воспылала к нему пламенной любовью и увезла на далекий остров, где среди волшебных садов Армиды он забыл о своем высшем предназначении.

4. 8 Ханс Бургкмайр, Бургкмайр-старший (1473–1531) — немецкий художник эпохи Северного Возрождения, он же — скульптор и гравер по дереву. Сверстник Дюрера и Луки Кранаха.

Рудольф Линдау. Химера

11 ноября

В последнее время мне нездоровится. Кажется, всему виной — терзающая тревога. Она с недавних пор всюду меня преследует. Чем еще объяснить — в первую очередь самому себе, — что на двадцать восьмой год жизни я, всегда отличавшийся крепким телосложением и не тяготевший к излишествам, ощущаю себя подчас совершенно раздавленным и бесконечно уставшим? Участились бессонные ночи, прорезалась ничуть не свойственная мне прежде сварливость. Но природа изматывающих волнений такова, что я не могу открыть ее даже моему врачу. Тот, дотошно осмотрев меня и осыпав вопросами о привычках и родословной, покачал головой и вынес вердикт:

— Вы здоровы, насколько могу судить, и ваши несущественные жалобы вскоре отпадут сами собой. Но я все же хотел бы понаблюдать за вами немного…

С тех пор я посещаю врача на регулярной основе. Он уделяет мне побольше внимания; его предписания — прогулки на свежем воздухе, холодные ванны, душевный покой. Их он повторяет мне на каждом приеме, а также напоминает: никаких тревог за здоровье, ведь я ничем не болею. Легко ему разбрасываться словами. Я-то себя знаю. Я-то чувствую недуг. Может, и он мне просто лжет. Для иных врачей это вполне нормальная практика — кормить своих пациентов с ложечки утешительной неправдой, покуда смерть не решит дело.

Среди друзей и знакомых я прослыл решительным, мужественным человеком. Никто никогда не видел, чтобы я дрожал от страха, хотя за жизнь мне не раз доводилось оказываться перед лицом опасности. Честь по чести, нередко я добровольно бросался прямо беде навстречу — просто чтобы все уяснили, какой я храбрец. По натуре своей я на самом деле весьма робкий и мнительный. Меня страшит любая, даже потенциальная угроза жизни: убийцы и грабители, огонь и вода, лошади и собаки, болезни и смерть. Не могу описать, на какие лишения я шел, дабы скрыть все эти страхи под маской бравурности и хладнокровия. Лишь один пример приведу — из множества: как-то вечером, распрощавшись на улице с компанией приятелей и милых девушек, я решил срезать дорогу до дома через расположенный в центре города парк. Беспечно затягиваясь сигарой, я спокойно шагнул в тень деревьев и вроде бы беззаботно направился дальше. Но когда затихли голоса моих друзей и все вокруг окутала непроницаемая тьма безмолвного парка, меня охватил ужас. Однако я не решился повернуть обратно из-за боязни встретить одного из своих знакомых и возбудить подозрение, что страх перед пустыми темными аллеями выгнал меня обратно на освещенные улицы. Я ускорил шаг, чувствуя, как тело бьет крупная дрожь. За каждым деревом чудился налетчик, готовый напасть. Отломилась сухая ветвь, рухнула наземь — и тем чуть не выбила из груди мой сжавшийся дух. Я замер и с несущимся вскачь сердцем ловил каждый шорох поблизости.

Однако надо было идти, и я осторожно двинулся дальше. Хотелось рвануть с места, как от разъяренного зверя, но тревога замедляла шаги; так я и ковылял неловко — и каждая минута растягивалась в час смертельного ужаса. Весь в поту, измотанный до предела, я все же достиг противоположного конца парка — и, шумно выдохнув, вышел к людям, на живую улицу. Напрягшись сверх меры и натерпевшись страху, я почувствовал себя по-настоящему заболевшим; улегшись в постель — еще долго ворочался, не в силах расслабиться, а когда пробудился следующим утром от томительного сна, полного кошмаров, навалились пуще вчерашнего разбитость и досада. Привычные дневные заботы, впрочем, поставили меня на ноги. И все же, памятуя об этом инциденте, я твержу себе: так ведь и до седых волос недалеко, дружище! Какая-то жалкая четверть часа почти наверняка стоила мне пары лет жизни — так почему я раз за разом ввергаю себя в подобное? Ничье здоровье не продержится долго, если так его испытывать.

И вот теперь я кажусь себе законченным ипохондриком — но не безосновательным. Что предпринять мне, чтобы выздороветь? Всем сказать, что я трус? Ну уж нет, лучше смерть. Одной лишь мысли об Антонии хватает, чтобы заставить меня молчать и упорствовать в своей решимости и дальше обманывать всех — до последней черты, пусть даже мне это будет стоить жизни. Осознание того, что я веду честную борьбу, позволяет высоко держать голову. Да, это в высшей степени достойно уважения: не только показывать себя во всех жизненных ситуациях мужественным, решительным человеком, но и действовать согласно этому кредо, оставаясь в глубине души закоренелым трусом. Вот она, подлинная победа над натурой! В чем заслуга бесстрашного от природы, настоящего смельчака? Никакой заслуги — и все же я завидую ему! Я — как одинокая дурнушка, тщетно стремящаяся завоевать расположение мужчин и до скрежета зубовного завидующая красавице в окружении воздыхателей.

20 января

Позавчерашним вечером я получил неизменно желанное приглашение от госпожи фон Н. Я полагал, что не застану у нее других гостей, и поэтому удивился, когда на лестнице ни с того ни с сего, витая во все более привычных глубоких думах, столкнулся с незнакомкой. Дама взглянула в мою сторону — и улыбнулась, как бы говоря: «Уж не ожидаете ли вы, что я уступлю вам дорогу? Пардон муа». На деле же она не сказала ни слова. В ее улыбке было что-то необычное. Молодая и привлекательная, незнакомка поразительно походила на Антонию: такая же высокая и ладная, белокожая, со светлыми, но отчетливо отдающими в рыжину кудрями. Но если у Антонии взгляд был как ясное голубое небо, у этой женщины глаза отличались золотисто-карим цветом. Еще у нее были небывало длинные и густые ресницы — такие, что, когда она их опускала, доставали чуть ли не до скул. Узкие и лишенные живой яркости губы аристократических очертаний она держала плотно поджатыми. Весь облик незнакомки отчего-то мимолетно напомнил мне изображение индийской богини, незадолго до этого виденное в присланном мне книготорговцем роскошном иллюстрированном атласе об Азии. На даме, стоявшей передо мной, красовалось дорогое шелковое платье цвета воска; поверх него она носила длинный белый бурнус. От нее исходило на диво изысканное, тонкое благоухание — смесь запахов мирры, кедра и кокоса.

Почтительно сняв шляпу, я отступил в сторонку, и она медленно, неслышным шагом прошла мимо так близко, что, как мне показалось, должна была коснуться меня, но ничего подобного я не ощутил. На верхней лестничной клетке я встал и обернулся. Дама застыла пролетом ниже — и, широко раскрыв глаза, пристально разглядывала меня. Меня заворожил ее взгляд, пригвоздил к месту; снова дохнуло из затхлого воздуха неповторимым ароматом мирры с кедром, и кто-то будто бы в самое ухо произнес мне: отдай свое сердце. Не голос — так, дуновение, отголосок; я угадал слова, но не услышал звук. И вдруг незнакомки как след простыл — растворилась, точно наваждение, химера. Я постоял еще пару мгновений, вслушиваясь. Наверняка сейчас услышу скрип двери, грохот отъезжающей кареты… но нет, дом оставался тих.

Я позвонил в квартиру госпожи фон Н. Мне открыл старый лакей Фридрих.

— Кто эта только что отбывшая дама? — спросил я.

— Никакой третьей дамы, герр. Госпожа и барышня весь вечер были одни.

— Может быть, она вышла из квартиры на третьем этаже? — предположил я.

— Квартира над нами уже три недели пустует, а герр профессор с четвертого этажа вряд ли в такое время ожидает гостью.

— Но тем не менее, Фридрих, я только что столкнулся на лестнице с молодой дамой и даже с ней поздоровался!

Лакей лишь пожал плечами и несколько удивленно посмотрел на меня, но ничего не ответил. Госпожа фон Н., его работодательница на протяжении многих лет, очень довольна им, и в ее глазах он, возможно, достаточно исполнительный и преданный, но в обращении с гостями этот тип позволяет себе определенную дерзость; даже наилучшие из старых слуг этим подчас грешат. Доселе я вел себя с Фридрихом по-дружески, и вот он стал со мной высокомерен — надобно указать ему место. Пока я позволил ему, в соответствии с заведенным порядком, помочь мне снять пальто и велел доложить хозяйкам о моем визите.

Госпожа фон Н. и ее дочь приняли меня с учтивым радушием — но без толики смущения, что не укрылось от меня. Я еще не решился признаться Антонии в своих чувствах, но было нетрудно догадаться: она и сама что-то улавливает. Я искренне надеялся на взаимность, но стал замечать, что ее отношение ко мне — пусть не менее любезное, но все же ощутимо более сдержанное, если сравнивать с былыми временами. Теперь Антония, можно сказать, блюдет дистанцию, и мне неясны причины такого изменения поведения. Поди пойми женщин!

Госпожа фон Н. читала какую-то книгу. Она отложила ее в сторону, как только я вошел. Антония занималась рисованием. У нее большие способности к художествам, но я не могу одобрить то, как она использует свой дар для подтрунивания над окружающими. Довелось мне видеть пару нарисованных ею шаржей — уверен, тем, кто не позировал ей намеренно, эти изображения вряд ли показались бы лестными! Не сомневаюсь, что в одном из альбомов Антонии имеется карикатура и на меня. Возможно, в мое отсутствие она демонстрирует ее другим гостям — и они смеются. Неоднократно, особенно в последнее время, я ловил ее на том, что она изучающим взглядом наблюдала за мной. Но это же дурной тон! Юной девушке не пристало глядеть на мужчину так пристально, даже если в нем она усматривает будущего спутника жизни.

Я уселся за круглый стол, где уже собрались мать и дочь, и завел разговор с госпожой фон Н. на разные отвлеченные темы. Антония почти не участвовала в нашей беседе. Ее рука порхала над альбомным листом, время от времени выхватывая карандаш того или иного цвета из груды неподалеку, а иногда Антония бралась за нож с длинной рукоятью и широким обоюдоострым лезвием: им она затачивала карандаши. Раньше мне на глаза это орудие не попадалось — хотя, может, я был невнимателен. Лезвие украшал узор — очень тонкий и позолоченный; рукоятка из красного дерева лучилась инкрустациями из перламутра и серебра. Насколько я мог видеть, там изображался какой-то мифический зверь — возможно, дракон, из чьей широко раззявленной пасти торчал раздвоенный змеиный язык.

Улучив момент, я взял этот нож и принялся изучать. Но Антонии он очень скоро снова понадобился — она потянулась к пустому месту на столе, не смогла нашарить инструмент и тут же подняла глаза на меня.

— Попрошу вас… — протянула она не то стесненно, не то разочарованно.

Я передал Антонии нож, держа двумя пальцами за лезвие — чтобы с ее стороны удобно было перехватить рукоять. Стоило ей не глядя потянуть нож на себя, как у меня дрогнула рука — левая, если это имеет значение, — и я поранил себе большой и указательный пальцы. Резкая, пронизывающая боль полоснула по ним — ничего подобного от простого пореза я и ожидать не мог, — и я, невольно вскрикнув, зажмурился буквально на секунду. За один этот миг я почему-то отчетливо увидел перед внутренним взором фигуру женщины, встреченной на лестнице. Она улыбалась — но теперь улыбка ее не казалась призывной и приветливой; гримаса злорадного торжества исказила ее черты, жаром полыхала в золотистых глазах.

— Вам больно? — осведомилась госпожа фон Н. с участием.

— Нет, — сказал я и попытался улыбнуться. — Не стоит вашего беспокойства. Просто я немного… оторопел. — Я широко развел два пострадавших пальца, прежде непроизвольно сжатых, и глянул на порез: кровь уже выступила, и обильно. Пришлось наскоро обмотаться платком. Тут Антония поднялась и сказала:

— Ну куда это годится! Минутку, сейчас я обработаю как надо.

Она быстро удалилась и вскоре вернулась с широкой чашей, полной холодной воды, полотенцем и куском марли. Я опустил пальцы в холодную воду, почти сразу окрасившуюся кровью. Обтерев руку, я стал смотреть, как Антония заботливо накладывает повязку из тончайшей марли. Ее красивое личико оказалось в опасной близости от моего, и я подумал: если поцелую ее сейчас — мое признание в любви можно будет счесть вполне состоявшимся. Выспренно-пошлая речь пришла на ум: «Вы ранили мое сердце куда сильнее, чем руку, — так сжальтесь же, прелестная целительница, и излечите и его заодно». Но я удержался-таки от искушения выставить себя дурнем — хоть и не без усилий. Вот бы удивилась Антония, узнав, что мне не чужды сантименты: она-то видит во мне человека зрелого, степенного!

Когда маленькие ранки был и перевязаны, выкликанный лакей вынес кровавую водицу. Антония тем временем сложила свои принадлежности для рисования.

— Откуда взялся этот обоюдоострый меч? — спросил я с улыбкой, указывая на нож. — По-моему, я вижу его сегодня впервые.

— Все так, — подтвердила Антония. — Вообразите себе, нашла его вчера вечером, когда с прогулки вернулась. Лежал себе у наших парадных дверей, поблескивал под фонарем… Видимо, его кто-то прямо перед моим приходом обронил, случись другой прохожий, он бы никак не смог не заметить. Я и вправо глянула, и влево: на улице никого. Мама полагает, что это ценный предмет. А я вот думаю, ничего особенного в нем нет. Я решила не ходить в полицию и не заявлять о находке.

— Покажите мне его, пожалуйста, еще раз, — попросил я.

Она безучастно передала мне нож. Я осторожно взял его, стал тщательно изучать. Как оказалось, змеиный язык в пасти химеры, изображенной на рукояти, двигался взад-вперед — конечно, не более чем в силу оптической иллюзии, созданной искусством отделки.

— Полагаю, это тонкая древнеиндийская резьба, — заключил я с видом знатока.

— И что же теперь, нужно заявить в полицию? — встрепенулась Антония. — Ужасно жаль! Мне приглянулась эта вещица.

— Пусть пока побудет у вас, — ответил я. — Я дам объявление о находке, и тот, кто потерял нож, сможет получить его обратно при желании.

— Не переношу в доме найденного добра, — молвила свое веское слово госпожа фон Н. — Нужно придерживаться старого доброго правила: если находишь на улице вещь, лучше ее отдать на хранение настоятелю в ближайшую церковь.

До сих пор я еще не рассказал ей о своей встрече на лестнице. Сперва меня удерживало свежее воспоминание о незнании Фридриха и его удивленном взгляде, потом вниманием моим завладел инцидент с ножом. Хотя что мне до Фридриха! Надо поделиться.

— Когда я шел к вам, мне повстречалась на лестнице молодая дама, — начал я. — Я уж было решил, что идет она от вас, но Фридрих говорит, вы сегодня никого не принимали — и в доме в принципе нет никого, от кого она могла бы возвращаться.

— Надеюсь, это не воровка какая-нибудь к нам прибилась? — всполошилась госпожа фон Н.

— Нет, — сказал я, — на этот счет будьте покойны, сударыня. Это была благородного вида дама, очень красивая и изысканно одетая. Судя по ее обличью, она возвращалась с бала или как раз собиралась туда. И страсть как походила на фройляйн Антонию!..

Меня попросили рассказать о встрече поподробнее, что я и сделал. Мать с дочерью при этом внимательно смотрели на меня, и я заметил: несколько раз они обменялись меж собой удивленными, если не сказать встревоженными, взглядами.

— Как странно! — воскликнула госпожа фон Н., когда я закончил говорить. — Кто она?

Позвали Фридриха и справились у него. Лакей пожал плечами и сказал ворчливо:

— Быть такого не может, никого там не было. Герр, видать, шутить изволит…

Я так рассердился, что уже был готов вызвать этого наглеца на дуэль. Госпожа фон Н. смущенно подала знак рукой, заставивший слугу замолчать. Когда он ушел, повисла весьма неловкая пауза.

— Ту даму, — сказал я решительно, — я видел так же ясно и отчетливо, как вижу вас. Не с неба же она упала, да и сквозь землю не могла провалиться — а в привидения я не верю!

Тут я почувствовал болезненный укол в груди. «Обманщик! — бросил мне внутренний голос. — Еще как веришь — более того, ты привидений боишься. Смотри, как бы они лично не явились к тебе напомнить об этом факте сегодняшним вечером».

Меня пробрал озноб. Ни одно слово не приходило на ум. Госпожа фон Н. попыталась сменить тему и продолжить непринужденную беседу, в чем не преуспела. Я поднялся какое-то время спустя и объявил об уходе — задерживать меня не стали. В этот вечер я будто чем-то досадил Антонии и ее матери — но чем? «Они сейчас перемывают мне кости», — твердил я себе, пересекая улицу. Часы на ратуше пробили одиннадцать, когда я добрался до дома. За дверью подъезда газовый свет не горел — на лестнице и в парадной сгустился черный мрак.

21 января

Вчера вечером я был не в состоянии вести записи. Успело стемнеть, а на правильный ход моих мыслей, как я уяснил за последнюю неделю, во многом благотворно влияет свет дня. Когда за окном темень, меня отвлекает всякий, пусть даже самый слабый шорох в этой комнате. Изумительно, насколько дом полон зловещих, необъяснимых звуков: тут во всех углах скрипит и бормочет что-то, что ни скрипеть, ни бормотать не должно, и я боюсь — и ничего с собой не могу поделать. Проклятая участь труса!

Мой письменный стол поставлен у окна. Покуда солнце на небе светит пешеходам на улице, я спокоен, однако ночную пору сношу с превеликим трудом. Раньше, чтоб утешиться, мне хватало и того, что я оставлял зажженным свет в комнате, да общества моего чуткого маленького пса. Но с недавней поры безотчетный страх охватывает меня, стоит мне закрыть глаза. В красноватой мгле изнанки век мелькают совершенно непотребные образы: люди, звери и абсолютно мерзкие химеры в противоестественных сношениях и смертоубийствах; все пропадает, стоит поднять веки. Сон не снисходит ко мне, и одна только крайняя степень усталости способна вызвать его. Не стесняйся я слуги Франца — распорядился бы, чтобы он спал в соседней комнате и оставлял дверь в мои покои отворенной.

Позавчера вечером я возвращался домой поздно, по безмолвной темноте. У входа стал искать по карманам спички, чтобы зажечь свет, но маленький жестяной коробок, где я их держу — всегда, неизменно под рукой, — запропал. Какое-то время я стоял у двери, краснея и колеблясь. Что предпринять? Пойти в клуб, попросить там спичек? Нет! Я дико стыдился своего трусливого начала и всячески подавлял его. «Не поддамся», — сказал я себе и ощупью двинулся вперед, в сторону, где должна была быть лестница.

Тут в непосредственной близости от себя я услышал шепот и смех. Вытянув руки, я почти что прыгнул в направлении звука — но нащупал лишь отсыревшую стену подъезда. Прикосновение к холодному и мокрому обычно вызывает отвращение, но на этот раз оно меня успокоило: хотя бы между мной и стеной не стояло ничего непрошеного!

Держась за перила, я стал быстро взбираться по ступеням на третий этаж, к дверям в мою квартиру; миновал большое окно с цветными стеклами — днем оно пропускало в дом тусклый свет со двора. Сейчас от него толку не было — ночь выдалась темной, да и уличный фонарь окончательно потух, — и все же: на витраже плясали красные и зеленоватые блики! Благодаря им я и увидел на лестнице все ту же странную незнакомку, впервые встреченную у порога госпожи фон Н. Она поманила меня рукой:

— Ступай сюда! Отдай свое сердце!

Правой рукой вцепившись в перила, левую я выпростал перед собой, как бы в тщетной попытке защититься. Тут мне почудилось, будто на меня спланировала, бесшумно поводя по воздуху крыльями, большая невидимая птица. Ледяной воздух, насыщенный сильным ароматом мирры и кедра, окутал меня, и я ощутил, как мою руку резко схватили и поднесли к мягким холодным губам, приникшим к ней в долгом, хищническом поцелуе.

Должно быть, я закрыл глаза, ибо не помню, увидел ли еще что-то, и пришел в себя лишь тогда, когда уже стоял в своей комнате и звонил в колокольчик, зовя слугу. Тот явился с заспанным лицом, вероятно, очень расстроенный тем, что я нарушил его покой. Терпеть не могу самодовольства современной черни! Всем подавай хорошее обращение, хорошую еду, хорошую оплату услуг — а сами они при этом и пальцем шевельнуть поленятся лишний раз. К чему мне лакей, если, случись что, он снизойдет спуститься только на третий звонок?

Пес приветствовал меня так же безучастно. Раньше, когда я приходил домой, он всегда выбегал навстречу, высоко прыгал, повизгивал и тявкал от радости, после чего потешным конвоем вел меня к столу, где лежали припасенные для него собачьи сухари. Теперь же пес обходит меня кругами, с голодом в глазах, и так — до тех пор, покуда я не дам ему лакомство. Жадно и спешно разделываясь с подачкой, он отступает в свой угол — и будто забывает обо мне. Где-то я однажды прочел, что лучшее в человеке — от собаки. Видать, и от собак ждать многого — дело пустое!

— Что за странный взгляд? — спросил я Франца.

Олух стоял и таращился на меня так, будто я — диковинный зверь, впервые попавшийся ему на глаза.

— Герр, вы так бледны, — пролепетал он с лицемерным участием, чтобы оправдать свою бесцеремонность. — С вами все хорошо?

— А с чего бы было плохо? — раздраженно ответил я. — Приготовь чаю.

Он удалился. Оставшись один, я пошел смотреться в зеркало. Мой взор упал на каминные часы: половина двенадцатого! Полчаса я потратил на то, чтобы добраться от парадного входа до дверей квартиры; чего только не могло произойти со мной за это время! Я содрогнулся — и тут увидел свое отражение. Это… я? Ужасный вид! Из зеркала на меня смотрел почти что покойник: бледный, с посиневшими губами и растрепанными, мокрыми от пота волосами, с темными прядями, налипшими на лоб. Я упал в кресло и застыл в нем неподвижно, погруженный в тупое оцепенение. Вошел Франц с чаем.

— Герр изволят еще чего-нибудь? — спросил он.

Я велел ему подготовить постель, а сам разделся, надел халат, взял книгу и устроился поудобнее перед догорающим камином в теплой комнате, надеясь хотя бы вечер провести в свое удовольствие.

— Вы поранились? — спросил Франц, указывая на мою перевязанную руку.

— Порезался в гостях, — досадливо бросил я в ответ. — Ничего серьезного.

И все-таки любопытство — порок. Рука довольно сильно болела. Я ощущал, как раны омываются изнутри горячей кровью, саднят и пылают. Кровь отступала на мгновение, но лишь для того, чтобы прилить снова, причинить еще больше боли. Вдруг мне стало ясно, что только язык-жало химеры на рукояти мог так глубоко поранить меня. Это было подобно откровению! Рука опухла, почти не слушалась меня.

Франц удалился. Пес побежал за ним вслед, но я гневно окликнул его, и он с поджатым хвостом забился в дальний угол комнаты, где свернулся клубком и сделал вид, что спит. Но его уши беспокойно вращались из стороны в сторону, выдавая плохую игру; порой, слегка приоткрыв глаз, пес испуганно смотрел на меня. Глупая скотина! Я всегда был добр к нему!

— Ко мне! — подозвал я, опустил руки и слегка похлопал в ладоши.

Пес поднялся и нехотя, будто сомневаясь в моих намерениях, потопал ко мне.

— Ну, ко мне! — резко повторил я команду. Пес замер в двух шагах от меня. Я схватил его и притянул к себе. Он жалобно заскулил и хотел лизнуть мою руку, но вдруг испуганно отскочил назад и с недоумением посмотрел на меня. Я снова потянулся к нему — своей левой, пострадавшей рукой. Пес странно засопел, воротя нос от нее. Я еще раз подозвал — но он не тронулся с места, только жалобно и подозрительно посмотрел на меня исподлобья. Вдруг меня захлестнул гнев. Вскочив, я пнул пса, точно мяч, — его отбросило в угол, и там, съежившись, он принялся громко выть. Я готов был удавить его голыми руками — стоило больших трудов сохранить спокойствие и унять внутреннюю дрожь. Я вернулся к камину, в кресло. Вой горемычного пса мало-помалу перешел во все более затихающий скулеж — но поверх него я вдруг стал различать не то шорох, не то шепот. Лед сковал мое сердце, и неожиданно, прямо у себя над ухом, я услышал уже знакомые слова:

— Отдай свое сердце!

Я со страхом поднял голову. Незнакомка снова предстала предо мной — призрак неописуемой красоты и символ запредельного ужаса. Ее золотистые глаза, полные страстного ожидания, сосредоточились на мне. Узкие, влажно поблескивающие ярко-красные губы приоткрыты, как для поцелуя…

— Отдай свое сердце! — повторила она медленно, чувственно, будто даже с мольбой. — О, отдай мне его — прошу, прошу!

— Кто ты? — спросил я тихо и серьезно.

— Отдай сердце! Скажи, что ты мне его отдашь! Только одно слово! Отдай мне его!

— Кто ты? — повторил я настойчивее, нетерпеливее. Весь мой страх пропал.

— Я люблю тебя! Отдай мне свое сердце!

— Я хочу знать, кто ты! Ты меня слышишь? Понимаешь?

— Я твоя невеста! — выдохнула она едва слышно, печально. — Твоя невеста, влюбленная и безумно одинокая. Отдай же мне свое сердце!

Я поднял ее слова на смех.

— У моей невесты глаза не такие, как у тебя! — воскликнул я.

Она кивнула — неторопливо, с пониманием.

— А разве ты не видишь, что они взяли мои глаза и заменили их чужими? Разве ты не видишь, что та, у кого теперь мои глаза, — чужая и не любит тебя? Она обманывает тебя, а я — люблю, так отдай же мне скорее сердце!

Это меня озадачило. Мне уже и самому стало ясно, что Антония — или самозванка на ее месте, кто знает? — уже не ценит меня так, как прежде. Картина стала отчетливее.

— Значит, особа, так сильно ранившая меня, — вовсе не Антония фон Н.? — спросил я.

Незнакомка ничего не ответила.

— Она — это ты? — продолжил я, спокойно поднимаясь и глядя на нее.

Она медленным, плавным движением руки указала на окно — но к чему?..

— Так ты — настоящая Антония? — спросил я тише, нежнее. Я жаждал услышать сейчас «да». Вся моя душа стремилась к прекрасному существу.

— Я твоя! Твоя невеста! — прошептала она. — Отдай мне свое сердце!

— Я отдаю его тебе! — воскликнул я громко.

Объятия холодных нежных белых рук сомкнулись на мне, мягкие горячие губы вмиг запечатали мои уста и отняли всякое дыхание. Я обмяк без чувств.

Когда я снова пришел в себя, вокруг было темно. Я находился все в той же комнате. Через окно проникал тусклый свет серого тяжелого зимнего неба. Снег сыпался крупными хлопьями. Я поднялся, чувствуя себя невыразимо уставшим, и пробрался, ни о чем не думая, к себе в спальню, где бросился на кровать и погрузился в подобный смерти сон.

Хватит на сегодня записей. Темнеет. Она способна явиться в любой момент.

25 января

Среди новых изобретений человечества попадаются совершенно изумительные вещи. Однако человек в состоянии по-настоящему оценить лишь незначительную часть из них. Я, к примеру, много лет кряду видел в газетах яркую рекламу кресла для больных, способного «принимать тридцать два разных положения», и даже представить не мог, каким благодеянием это изобретение является для страдальцев. Но с сегодняшнего утра у меня есть такое кресло, и я имею полное право относиться к его изобретателю с бо́льшим уважением, чем, скажем, к человеку, открывшему Америку. В самом деле, какая мне выгода от того, что все нынче так носятся с Америкой? Эта страна, насколько я помню, никакого добра мне не сделала. Как по мне, так вся Америка могла бы оставаться до скончания века затерянной среди океанских просторов; ее совершенно напрасно открыли дотошные, алчные и бескультурные люди. С другой стороны, как не испытывать горячую благодарность к тому талантливому человеку, что создал, руководствуясь явно больше гуманизмом, чем коммерческими соображениями, прекрасное кресло, приютившее меня теперь? Реклама не наврала: оно определенно умеет «подстраиваться под любые мыслимые позы и состояния человеческого тела». Благодаря ему, хочется верить, уже скоро я снова буду абсолютно здоров.

Я сижу у окна. Мое кресло стало удобным рабочим местом: передо мной на маленьком столике лежат бумага и перо, на стуле рядом — лупа, книги и другие необходимые вещи. Тут хочешь — пиши, хочешь — читай, не двигая при этом ничем, кроме правой руки; хочешь — смотри в окно, на уличные дела.

День сегодня выдался ненастный: воздух сер и мглист, низко нависшее небо будто бы слилось с горизонтом в одно бесформенное целое, таинственно расплывчатое, пугающее, безграничное — ни дать ни взять сама вечность!

Только что проехал на лошади молодой кавалерист, широкогрудый и рукастый. Истый отрок Германии: русые волосы, голубые глаза, лицо в здоровом румянце. Его конь — зверь сильный, красивый, гнедой масти. Навьючен, правда, до предела — у моего окна даже вдруг оступился на совершенно ровном участке мостовой и будто был готов упасть. Кавалерист тут же приструнил его уздечкой и стременами. Гнедой короткими рывками вздыбился под действием силы, сдавившей ему бока и морду; из-под копыт, долбящих землю, взметнулись искры. Чувствуя, что хозяин ничуть не менее норовист, животное, пару раз сердито мотнув головой, смирилось — и послушно двинулось дальше. Конь и всадник — вот идиллическая картина об укрощенной силе! Да, будь я так же здоров и силен, как этот бравый молодчик из кавалерии, — горы бы свернул. Но сейчас я омерзительно слаб и жалок — и все из-за нее, из-за этой…

Франц, нынче утром начавший было плакаться — мол, раньше я был так добр и учтив, а с недавнего времени сделался жутко строгим и недоверчивым, — говорит, что мне нужно показаться врачу. «Прекрасно, — сказал я, — ступай за доктором». Я хотел, чтобы меня просто оставили в покое. Франц так стремительно побежал исполнять поручение, будто моя жизнь висела на волоске.

Вчера госпожа фон Н. прислала своего лакея справиться о моем здоровье. Дерзость у этих людей прямо-таки невероятная! Сначала они пытаются меня убить, а потом, когда это им не удается, интересуются моим самочувствием. Не знаю, что сообщил Франц коллеге Фридриху; если он передал мой ответ на этот запрос, наверняка это доставило им радость. Что меня, впрочем, больше всего забавляет, так это то, что старуха Н., прижимая к своему сердцу преступную особу с глазами Антонии, живущую с ней под одной крышей, считает, что целует собственную дочь. Но если не ее, то — кого? Я несколько раз спрашивал об этом Антонию, но она не дает мне ответа. Она целует меня, и я забываю обо всем. Знаю только, что Антония меня любит и что мое сердце отдано ей.

Теперь она приходит каждый вечер, как только в доме становится тихо, и я отсылаю Франца. Я не замечаю, сколько проходит времени и когда она оставляет меня. Антония берет меня в свои мягкие руки, убаюкивает, напевая при этом — непонятные, чужие слова, коим нет конца, — и я засыпаю. По пробуждении ее уже нет. Тогда я ложусь в постель, но не нахожу там успокоения. Боль и холод гложут меня. Сегодня утром бил озноб. Неприятное до ужаса состояние. Зато я больше не боюсь — ничего, совсем ничего!

Вот перед домом притормозил экипаж. Надо полагать, это доктор…

Часом позже

Странные дела творятся. Таким разозленным своего доброго старого доктора я еще не

...