автордың кітабын онлайн тегін оқу  Юмористические рассказы

Марк Твен

Вчера поздно вечером, в контору газеты, где я исполняю обязанности второго редактора, явился наш уважаемый друг мистер Джон Виллиан Блок из Виргинии-Сити. Лицо его выражало сильное сердечное страдание. Осторожно, с глубоким вздохом, положил он на конторку нижеследующую статью и медленно направился к выходу. На минуту остановившись в дверях, в очевидной борьбе подавить свои чувства настолько, чтобы иметь возможность произнести хоть слово, он кивнул головой по направлению своей рукописи и прерывающимся голосом прошептал: «Один из моих друзей… О! как ужасно!», и затем разрыдался. Я был так глубоко тронут его печалью, что только тогда сообразил о необходимости вернуть его и утешить, когда он уже ушел и когда это было слишком поздно. No газеты находился уже в печати, но, догадываясь, что наш друг придает особое значение обнародованию своей статьи и надеясь, что ее напечатанием я доставлю хоть какое-нибудь грустное облегчение его опечаленному сердцу, я прервал печатание газеты и поместил на столбцах ее нижеследующий:

 

Поразительный несчастный случай.

Когда вчера вечером, около 6-ти часов, мистер Виллиам Шуйлер, старый и уважаемый обыватель Сонт-Пэрка, оставил свою квартиру, дабы отправиться в город, как он это обыкновенно делал в течение всей своей жизни, за исключением непродолжительного периода в начале 1850 года, когда ему пришлось пролежать в постели, благодаря повреждению, полученному в то время, как он пытался удержать проскакавшую мимо лошадь, безрассудно став в ее «кильватере», размахивая руками и крича, что, — будь оно сделано одной минутой раньше, — несомненно еще более напугало бы животное, вместо того, чтобы удержать его бег, и оказалось бы еще печальнее и страшнее, хотя и данное положение для него было достаточно опасно, — так как при этом присутствовала его теща, которая стояла тут же и видела все это ужасное происшествие, между тем как с значительной вероятностью, чтобы не сказать наверное, она могла бы также хорошо и в другом месте наблюдать такие же несчастные случаи, так как в общем это вовсе не было в ее натуре, но совершенно напротив, как это удостоверяет и ее родная мать, ныне уже не существующая в живых, но с полной надеждой на радостное воскрешение, скончавшаяся три года тому назад, 68 лет от роду, как добрая христианка, не оставив после себя никакого имущества, так как пожар 1849 года уничтожил все, что она имела на свете; но какова жизнь! Пусть же это событие послужит для нас предостережением, дабы мы старались жить так, чтобы, когда придет время умирать, мы могли бы сделать это. Положим же руку на сердце и поклянемся торжественно и искренно с этого самого часа избегать кубок браги! (Это собственного корреспондента газеты «Калифорнианец»).

Главный редактор, явившись, произвел дьявольский шум, стал рвать на себе волосы, опрокидывать мебель и выругал меня мазуриком. Как только он поручит мне газету на каких-нибудь полчаса, — говорил он, — так меня непременно одурачит первый попавшийся глупый мальчишка или — еще хуже — первый попавшийся сумасшедший. И вся эта поразительная статья мистера Блока, — говорил он, — есть ничто иное, как масса поразительной бессмыслицы: в ней нет ни одной точки и нет никакого смысла, и ровно ничего нельзя понять из нее, и было совершенно излишне прерывать печатание, ради ее помещения.

Вот вам последствия добродушия. Будь я невежлив и неотзывчив, как иные люди, я сказал бы мистеру Блоку, что не могу принять его сообщение в такой поздний час, но нет, его горестные всхлипывания тронули мое сердце и я страстно ухватился за возможность сделать что-нибудь ради облегчения его горя. Я даже не прочитал его статью, дабы убедиться, все-ли там в порядке; я написал только пару вступительных строк и приказал печатать. И что же принесло мне мое добродушие. Ничего, кроме целой бури ругани и незаслуженных проклятий!

Я хочу теперь сам прочесть эту статью и убедиться, может ли она служить поводом всего этого скандала. И если это действительно так, то я разделаюсь еще с автором.

* * *

Я прочел ее и должен сознаться, что по первому впечатлению она кажется немножко сбивчивой. Я прочту ее еще раз.

* * *

Я прочел ее еще раз и она представляется мне еще более сбивчивой, чем прежде.

* * *

Теперь я перечитал ее пять раз под-ряд, но, будь я проклят, если я могу докопаться до ее смысла. Она не выдерживает никакого анализа. В ней есть вещи, которых я вообще не могу понять. Автор ничего не говорит, что сталось с Виллиамом Шуйлером. Он говорит достаточно, чтобы заинтересовать нас в его судьбе, а затем бросает его. Это такой вообще этот Виллиам Шуйлер и в какой части Сонт-Пэрка жил он, и когда он в 6 часов отправился в город, пришел-ли он вообще туда, и, если это было так, то что же собственно с ним случилось? Он-ли и есть тот именно индивид, с которым произошел «поразительный несчастный случай»? Судя по тщательному описанию подробностей, изложенных в статье, мне кажется, из нее, как будто, можно усмотреть гораздо больше, чем это было бы нужно. С другой стороны, сама по себе она туманна, и не только туманна, но положительно не понятна. Был ли перелом ноги, случившийся с мистером Шуйлером 15 лет назад, тем «поразительным несчастным случаем», который поверг мистера Блока в такую неизъяснимую печаль, заставив его явиться среди ночи в редакцию и прервать печатание, с целью немедленно поведать миру об этом событии? Или «поразительный несчастный случай» заключается в уничтожении имущества тещи мистера Шуйлера в давнопрошедшие времена? Или, может быть, под ним разумеется смерть, постигшая эту особу три года назад (хотя она, кажется, умерла совсем не от несчастной случайности)? Одним словом, в чем же собственно состоял этот «поразительный несчастный случай»? К чему стоял этот болван Шуйлер, крича и жестикулируя в каком-то «кильватере» промчавшейся лошади, если он хотел ее задержать? И каким же образом, чорт его возьми, могла его сбить с ног лошадь, которая уже промчалась мимо?

Что собственно должно служить нам «предостережением»? И в каком отношении должна являться для нас «поучением» эта удивительная статья, полная всяких несообразностей? И, самое главное, при чем тут вообще этот «кубок браги»? В статье нигде не упоминается, что Шуйлер пил, или что его жена пила, или что его теща пила, или что лошадь пила, — к чему же этот намек на какой-то «кубок браги»? Мне начинает казаться, что было бы лучше, если бы и сам мистер Блок оставил в покое этот «кубок браги»; тогда, вероятно, он не испытал бы стольких безпокойств по поводу этого «поразительного несчастного случая»!

* * *

Я еще и еще раз перечитал эту дурацкую статью во всей ее вкрадчивой удобопонятности до того, что теперь у меня голова пошла кругом; но все-таки я ничего не могу понять в ней. Тут как будто действительно имел место какой-то несчастный случай, но представляется совершенно невозможным установить, что это был за случай и кто при этом потерпел. К сожалению, я считаю себя вынужденным предупредить мистера Блока, что, если с кем-нибудь из его друзей еще раз что-либо случится, то, чтобы он к своему сообщению приложил необходимые пояснительные примечания, дабы я мог разобрать, что именно и с кем именно случилось. Я предпочитаю, чтобы лучше все его друзья умерли, чем дойти еще раз до границы сумасшествия, пытаясь извлечь смысл из второй подобной статьи.

Так как двое или трое лиц разновременно делали мне намеки, что они, пожалуй, прочли бы мою автобиографию, если бы таковая была написана и если бы они имели на то свободное время, — то я, уступив, наконец, этому горячему желанию публики, приступаю теперь же к изложению моей истории.

Я происхожу из благороднаго, стариннаго рода. Он простирается очень далеко в древность. Первый предок, о котором Твэны имеют какое-либо сведение, был другом дома фамилии Хиггинс. Это было еще в XI столетии, когда наш род проживал в Абердэне, в графстве Корк, в Англии. Почему именно произошло, что наша длинная династия носила с той поры постоянно фамилию матери — (за исключением тех случаев, когда кто-нибудь, время от времени, избегая насмешек, умышленно прикрывался другим прозвищем), вместо того, чтобы довольствоваться родовым именем Хиггинс, составляет тайну, разрешить которую никто из нас никогда не ощущал особой потребности. Кажется, тут есть какой-то запутанный прекрасный роман, который мы и оставляем без дальнейшаго расследования. Все старинныя фамилии поступают точно также.

Артур Твэн пользовался значительной известностью, — он был сборщиком податей на большой дороге во времена Виллиама Руфа. В возрасте около 30 лет он отправился по какому-то делу в общеизвестное, древнее английское увеселительное местечко, под названием Ньюгет,[1] и назад уже более не возвращался. Во время своего пребывания там он внезапно умер.

Август Твэн вызвал, кажется, довольно много о себе толков около 1160 г. Будучи в высшей степени веселым малым, он имел обыкновение извлекать из ножен свою старую саблю, оттачивать ее и, поместившись темною ночью в каком-нибудь укромном местечке, старался пихнуть ее в живот мимо проходящих людей, с единственной целью посмотреть, как они начнут припрыгивать и подскакивать. Это был прирожденный юморист. К сожалению, он скоро, но немножко привык пересаливать в этих своих шутках, так что однажды, застигнутый врасплох за сдиранием платья с одного из сограждан, был лишен, по приговору светской власти, одной части своего туловища, которую поместили в прекрасной возвышенной местности близь Тэмпль-Бора, откуда на досуге он имел возможность наблюдать людей и забавляться этим. Надо думать, что ни одно место не нравилось ему больше, чем это; нигде не оставался он дольше, чем здесь.

Затем, в продолжении двух последующих столетий, наше родословное древо обнаруживает непрерывный ряд воинов, — это все были благородные великодушные ребята, с песней бросавшиеся в битву, держась при этом позади войска, и постоянно, с громким криком, возвращавшиеся обратно, держась при этом впереди войска. Ныне умерший старик Фруассарть, страдавший потугами скудоумнаго остроумия, выразился, что, хотя наше родословное древо и не имело никогда больше одного сука, но что за то этот единственный сук, помещавшийся, в виде перекладины, в правом углу ствола, приносил плоды и зимою и летом. В начале XV столетия мы находим Beau-Твэна, по прозванию «ученый». Он обладал замечательно красивым почерком и мог так ловко подделать чью угодно подпись, что даже, при первом взгляде, приходилось чуть не умирать со смеху. Этот талант приносил ему массу развлечений. Но впоследствии, вынужденный вступить в обязательство по расколке камней для большой дороги, он на этой тяжелой работе испортил свой почерк. Впрочем, он наслаждался жизнию даже и в течение того времени, пока занимался этой «каменной работой», что с незначительными перерывами продолжалось почти 42 года. Действительно, он так и умер, что называется, «в запряжке». В продолжении всего этого долгаго периода он вел столь примерную жизнь, что правительство вступало с ним в новое обязательство немедленно после того, как он успевал покончит с обязательством предыдущей недели: Это был истинный любимец полиции. При том он всегда пользовался высоким уважением своих товарищей по искусству и состоял выдающимся сочленом их благотворительнаго, тайнаго общества, известнаго под кличкой «цепной шайки». Волосы он носил всегда коротко подстриженными, питал особое пристрастие к полосатым курткам и умер глубоко оплаканный правительством. Отечество понесло в нем чувствительную утрату, — ибо он был удивительно регулярен. Несколько лет спустя мы встречаем знаменитаго Джона-Моргана Твэна. Он перебрался в Америку в 1492 году вместе с Колумбом, в качестве пассажира. Это был человек, кажется, весьма неуживчиваго и неприятнаго характера. В течение всего путешествия он жаловался на скверную еду и постоянно угрожал высадиться на берет, если она не будет улучшена. Он настоятельно требовал свежей майской рыбы. Не проходило ни одного дня, в продолжении котораго он не шлялся бы безпрерывно взад и вперед по кораблю, обнюхивая носом воздух, ругая командира и высказывая недоверие к тому, чтобы Колумб знал, куда он идет, или чтобы он когда-нибудь бывал уже в тех местах. Достопамятный возглас: «земля! земля!» заставил возвышенно биться все сердца на корабле, за исключением его собственнаго. Посмотрев с минутку, через кусок закопченнаго стекла, на обрисовывавшуюся посреди океана полосу, — он сказал: «Кой чорт, земля! Это — паром!»

Когда этот требовательный пассажир явился на борт, он не имел с собою ничего кроме листа старой газеты, в которой было завернуто: один носовой платок с меткой Б. Ж., один бумажный чулок с меткой Л. У. Ч., один шерстяной носок с меткой Д. Ф. и одна ночная рубашка с меткой О. М. P. Тем не менее во время пути он ужасно тревожился на счет своего «багажа» и возился с ним гораздо больше, чем все остальные пассажиры вместе взятые. Когда корабль, не слушаясь руля, накренивался носом, он бросался туда и тащил свой «багаж» в заднюю часть, а потом наблюдал, что из этого выйдет; когда же корабль снова погружался кормой, он требовал у Kолумба приказать нескольким из его людей «убрать отсюда поклажу». Во время бури ему приходилось затыкать рот так, как, за его криками о своем «багаже», экипаж не мог расслышать слова команды.

Повидимому, этот человек не мог бы быть оффициально обвинен ни в какой преднамеренной непристойности, но в судовом журнале засвидетельствован, в качестве «особо страннаго обстоятельства», тот факт, что принес он свой «багаж» на корабль в одной газете, а увез его на берег в четырех сундуках, одной большой корзине и двух ящиках из под шампанскаго. Когда же, вернувшись затем обратно, он стал нахально уверять, что у него еще не хватает кое-каких вещей, намереваясь при этом обыскать багаж других пассажиров, — то чаша терпения оказалась переполненной и его выкинули за борт. Долго потом с любопытством ожидали все, не покажется-ли он еще раз на поверхности воды, но даже ни одного пузыря не показалось на спокойной морской глади.

И вот в то время, когда все были поглощены этими наблюдениями за бортом судна, а интерес с каждым мгновением возрастал все больше и больше, вдруг с ужасом заметили, что корабль погнало течением и что якорный канат совсем слабо болтается на сгибе.

По поводу этого мы находим в пожелтевшем старом судовом журнале следующую странную заметку: «Впоследствии было обнаружено, что неприятный пассажир, нырнув, успел утащить с собой якорь, который и продал проклятым дикарям внутри страны, уверив их, что он его «нашел», — воровская каналья!»

Однако, и этот предок имел добрыя и благородныя побуждения и мы с гордостью вспоминаем тот факт, что именно он был первым из бледнолицых, заинтересовавшимся делом подъема и цивилизации наших индейцев. Построив удобную тюрьму и соорудив виселицу, он до смертнаго своего часа уверял с чувством исполненнаго долга, что его «влияние» на индейцев имело гораздо более облагораживающее и воспитательное значение, чем всех других реформаторов, когда-либо работавших между ними. В этом месте хроника становится менее чистосердечной и словоохотливой, неожиданно заканчиваясь сообщением о том, как «старый путник» куда-то направился с целью посмотреть работу своего «сооружения» над первым белым, повешенным в Америке, и что во время пребывания его «там», он претерпел увечья, последствием коих была смерть.

Правнук этого «реформатора» процветал в 1600 году: в наших анналах он известен, как «старый адмирал», хотя в общей истории носит несколько другой титул. Он долгое время командовал флотилией быстроходных судов, хорошо вооруженных и оснащенных, оказывая себе большия услуги в охоте за купеческими кораблями. Все те суда, которыя он преследовал и на которыя обращал свой орлиный взор, делали постоянно быстрые переходы через океан. Но если судно, не смотря на все его побуждения, недостаточно поспешало, то, отбросивши всякия церемонии, он забирал его с собой на родину, где и хранил очень бережно в ожидании, не явятся-ли за ним его владельцы; но они этого никогда не делали. Он пробовал также отучать матросов с тех кораблей от лени и неповоротливости, принуждая их делать укрепляющий моцион и брать холодныя ванны. Он называл это «прыгать через борт». И всем его питомцам это очень нравилось: по крайней мере, никто из них не имел ничего возразить, проделавши на себе хоть раз этот опыт. Если владельцы слишком долго медлили явиться за своими судами, то «адмирал» сжигал их, дабы не пропала страховая премия. В конце концов этому старому, божественному мореплавателю, отягченному годами и почетом, перерезали горло, а бедная вдова его до последняго своего часа с душевным прискорбием думала, что, если бы его перерезали на 15 минут раньше, то он все-таки мог бы быть возвращен к жизни.

Чарльз Генри Твэн жил в последней половине XVII столетия; это был ревностный и выдающийся миссионер. Он обратил к вере 16 тысяч островитян Южнаго океана, поучая их что ожерелье из собачьих зубов и очки не составляют еще полнаго костюма, в котором можно бы было посещать богослужение. Бедная паства его очень любила, сердечно любила: закончив над ним похоронныя обрядности, они все разом встали и (выйдя из столовой) со слезами на глазах говорили друг другу, что он все-таки был «вкусным» миссионером, выражая при этом желание заполучить его еще хоть немножко. На-го-то-вах-вах-Пуккетекивис-Твэн (это значит: «могущественный охотник с свинячьим глазом») украшал собою средину XVIII столетия, стараясь всеми силами души помочь генералу Брэддоку в его сопротивлении против узурпатора Вашингтона. Этот предок был тот самый человек, который из-за дерева 17 раз стрелял в нашего Вашингтона. До сего места этот прекрасный, романтический рассказ передается во всех нравоучительных учебниках истории в общем совершенно верно, по дальнейшее продолжение его, гласящее, что дикарь, объятый трепетом, после 17-го выстрела торжественно заявил, что «тот человек ниспослан великим духом для выполнения безгранично высокой задачи» и что он не осмеливается более поднять на него свое святотатственное ружье, — в этой своей части рассказ с особой точностью передает действительный факт истории. Он сказал следующее:

«Совершенно безполезно (при этом он икнул): человек этот так пьян, что даже не в состоянии спокойно постоять столько мгновений, чтобы в него можно было попасть. Мои средства (при этом он опять икнул) не позволяют мне задаром тратить на него мои заряды».

Вот почему он остановился на 17 выстреле: на это у него было прочное, ясное и каждому понятное основание, —