Оглавление

1. Лиза
2. Предисловие
3. Эпилог
4. Пролог
5. I
6. II
7. III
8. IV
9. V
10. VI
11. VII
12. VIII
13. IX
14. X
15. XI
16. XII
17. XIII
18. XIV
19. XV
20. XVI
21. XVII
22. XVIII
23. XIX
24. XX

Предисловие

Иосиф Аронович Шрейдер родился в 1901 году. Он написал эту и еще несколько автобиографических книг в конце своей жизни, в шестидесятых годах двадцатого столетия. Наверное, Иосиф даже и не думал о том, что эти книги когда-то будут опубликованы. Он не был профессиональным писателем. Писал «в стол».

Сейчас сложно представить, какие усилия в то время нужно было приложить, какие действия нужно было предпринять и к каким последствиям нужно было быть готовым, если хочешь опубликовать то, что думаешь на самом деле. Да и слишком частное это повествование.

Ведь это просто история знакомства Иосифа со своей любимой женой Лизой.

Впрочем, эта не такая уж и простая история. Да, пожалуй, и не может быть история знакомства двух людей, которые проживут потом вместе одну жизнь, простой. Да, подобных историй — миллионы, и порой кажется, что они так похожи, отличаются лишь парой незначительных деталей. Но это, конечно, не так. Во всех таких историях свои сомнения, свои преодоления, неуверенности, уступки, своя борьба и свои достижения. Увы, свои потери и даже предательства. Но в итоге — новая жизнь. Совсем не такая, какой ее себе представляют те двое, что ее создают. Но которая совершенно точно может быть счастливой, ценной, красивой. Или нет. Зависит только от двоих. И каждая история уникальна, каждая своя, каждая особенная.

Лиза еще ребенком с семьей эмигрировала в США. Это было до 1917 года. Ее отец принимал участие в революционном движении, и эмиграция была спасением от преследования царских властей. С приходом новой власти он вернулся в новую Советскую Россию. Лиза же, вышедшая замуж за американца, осталась в пригороде Нью-Йорка. Однако спустя несколько лет она решила, что в Советском Союзе для нее и, главное, для ее детей открыто гораздо больше возможностей и перспектив, чем в капиталистических Штатах, где у них даже нет возможности получить хорошее образование. Она принимает решение поехать с детьми в Москву. По плану ее муж должен был приехать в Москву позже. Он тоже потомок русских эмигрантов, но родился уже в США, он уже стал «американцем». Но из-за проблем с визой он не смог приехать в Советский Союз.

Представление о Москве и новой советской стране немного не совпало с тем, что увидела Лиза. Но ожидание новой жизни оказалось пророчеством.

В Москве Лиза встретила Иосифа. С этим не было особых сложностей. Ведь они уже были знакомы. В детстве. Лиза и Иосиф двоюродные брат и сестра.

«Необычайна своими превратностями жизнь, причудливы узоры человеческих судеб, если эта девочка, жившая в Нью-Йорке, и этот мальчик из заштатного приуральского городка все же были суждены друг другу».

Хочется думать, что одной из превратностей этой жизни, а как знать, может и узором чьей-то судьбы, будет публикация этой книги — спустя почти шестьдесят лет после ее написания.

Пойми, ведь то, что ты напишешь,

Не может написать другой.

М. Алигер

Эпилог

Вдруг открывшиеся веки, мгновенный, проницательный, чуть удивительный взгляд голубых, ещё не потерявших яркости глаз, тихий глубокий вздох, похожий на еле слышное облегченное «ах!», — и грань между жизнью и небытием стерлась. Осталась лишь память о ней для живых. Что пронеслось в её сознании в последний миг? Тайна, навсегда недоступная проникновению. Но только не страх, не тоска, не сожаление, что-то до удивления для неё неожиданное. Что-то такое, чего не было даже в лучшие минуты жизни. Может быть, нашла своих солнечных, радостных мальчиков, так рано её покинувших.

Недвижимая маленькая женщина, шедшая по жизни, несмотря ни на какие житейские невзгоды, с улыбкой лежит там, где она живой никогда не лежала, — на столе. Лежит, забывшая свою жизнь, в состоянии абсолютного покоя, несвойственного её живому образу, почти седая, с проблесками непотускневших золотистых волос молодости, с восковым лицом, на котором морщинки стали едва заметными, ещё изящная, со сложенными непропорционально большими кистями рук над выпуклым животом. Выпуклый живот, развившиеся кисти рук, чего только не умевших делать, символы её материнства и большой трудовой жизни, в гармонии с не потерявшей изящество фигурой, лежащей в безнадёжнейшей неподвижности, всё, что осталось ещё на несколько дней для живых её близких, чья жизнь органически была связана с её жизнью, всегда казавшейся немыслимой без неё. В моей жизни, тесно слившейся с её, умерло самое дорогое во мне.

Уложится ли когда в сознании, что я существую, а её нет, совсем её нет, что она осталась только памятью во мне? Прожила она жизнь, забыть которую — значит самому стать живым мертвецом, забыть о себе в самом дорогом и главном.

Никогда не останется она во мне умершей, но неизгладимыми останутся печаль и грусть, что никогда она не почувствует себя для меня.

Пролог

Впервые мы встретились в 1908 году. Мне было семь лет, ей девять. Мы были двоюродными братом и сестрой по моей матери и её отцу. Встреча произошла в Томске, куда мои родители в поисках более обеспеченной жизни переехали со своими шестью детьми, один другого меньше. Остановились у дяди, семья которого была не менее многочисленной. В этой семье небольшая, очень живая золотоволосая Лиза была по старшинству второй, а девочкой — первой. Обе семьи прожили около двух месяцев вместе, пока мои родители не подыскали подходящую квартиру. Не знаю, как приходилось взрослым от того, что детей образовалась целая дюжина, но дети никаких неудобств не испытывали. Было очень весело, целыми днями играли, веселились, ссорились, мирились.

В детстве я был из тех малышей, мимо которых взрослые не проходят равнодушно. Вечно мне задавали вопросы вроде «чей это такой хороший мальчик», расточали похвалы и оказывали всякого рода внимание.

Чем я был обязан этому — то ли своей внешностью черноволосого с голубыми глазами, то ли выражением лица, то ли свойством характера; но это особенное внимание взрослых к себе запомнилось с раннего детства.

У родителей я был любимчиком, что, как ни странно, не вызывало зависти у моих братьев и сестёр.

Золотоволосая, такой она мне тогда запечатлелась, двоюродная сестрёнка Лиза, несмотря на свой небольшой рост и возраст девять лет, считалась у нас, у детей, чуть ли не взрослой. Она готовилась к поступлению в первый класс гимназии, к ней ходил репетитор студент. Лиза редко принимала участие в наших играх, а если и вступала, то, по свойству своего характера и потому что она уже была без пяти минут гимназисткой, принимала участие в играх с покровительственным видом, как организатор и руководитель. Среди детей она меня выделяла, но тон по отношению ко мне усвоила такой же, как и взрослые. По всякому поводу указывала она мне, какой я красивый и хороший мальчик, по-своему воспитывала меня, указывала, как нужно вести себя. Мне она тоже нравилась больше других детей, была непререкаемым авторитетом, и я всегда радовался, когда она играла со мной.

Наконец мои родители купили квартиру. Квартира оказалась на другом конце города. Дети стали редко встречаться, большей частью тогда, когда наши родители навещали друг друга. Когда с ними приходила Лиза, я бросал свои ребячьи игры на улице и уже не уходил из комнаты, пока там находилась она. Я не сводил с неё глаз и с большим нетерпением ждал, когда она обратит своё внимание на меня. Когда это случалось, я был на седьмом небе и был во власти какого-то особенного, непонятного мне тогда чувства теплой радости.

В Томске наша семья прожила немногим более полутора лет. Томск не входил в черту оседлости, существовавшую для евреев. В городе разрешалось жить лишь тем евреям, предки которых были николаевскими солдатами и кантонистами или отбывали наказание за какие-либо преступления в сибирских местах заключения. Когда выяснилось, что у моего отца таких предков не было, ему как не имеющему право жительства полиция предложила в течение 48 часов покинуть город. Мы уехали в приуральский город Троицк.

Спустя два года мы получили письмо с сообщением, что дядя со старшим сыном и Лизой эмигрировал в Америку. Так детская привязанность прервалась и превратилась в одно из запоминающихся радостных впечатлений детства.

Необычайна своими превратностями жизнь, причудливы узоры человеческих судеб, если эта девочка, жившая в Нью-Йорке, и этот мальчик из заштатного приуральского городка всё же были суждены друг другу, если они были предназначены для того, чтобы стать супругами: она — верным его другом, преданной женой и любовницей, он — её любящим и несколько деспотическим мужем. Только жизнь могла придумать, чтобы у них возникла та любовь, которая сделает глубоко несчастным пережившего другого, сделает обоих благодарными за взаимно посвящённую жизнь.

Насущное уходит вдаль, а давность,

приблизившись, приобретает явность.

Ф. Гете

I

Прошло десять лет, а жизнь творила свои предначертания, какие самая изощрённейшая фантазия не могла бы придумать. Казалось, какое могла иметь значение Октябрьская революция в том, что так тесно переплетутся судьбы молодой женщины, только что вышедшей замуж в Нью-Йорке, и юноши, живущего в далеком Зауралье, платонически влюблённого в очередную гимназистку, с детства позабывших друг о друге.

Если до революции из России, в поисках лучшей жизни, много людей эмигрировали в Америку, в Соединённые Штаты, и изредка оттуда кое-кто возвращался, сохранялась какая-то связь, то Октябрьская революция на долгие годы привела к изоляции страны, уничтожила всякие каналы связи между этими странами.

Возможность моей встречи с Лизой, и так невероятная, после Октябрьской революции переходила в область абсолютно невероятного.

Но жизнь на то и жизнь, чтобы чертить свои причудливые и невообразимые узоры в судьбах людей. Для судеб моей и Лизы жизнь, именно Октябрьской революцией, сделала главный ход к тому, чтобы наши судьбы получили направление на предстоящее сближение.

Дядя, вступивший в Америке в революционную организацию «Индустриальные рабочие мира», преследуемую правящими кругами, был арестован и как выходец из России, под предлогом, что он русский большевик, был выслан из Америки к себе на родину. Шёл 1919 год. Мне ещё и сейчас непонятно, каким чудом в царящем тогда хаосе удалось ему разыскать свою оставшуюся в России семью, к тому времени переехавшую к нам в Троицк, с которой он потерял всякую связь, когда началась Первая мировая война. От дяди я снова узнал: Лиза существует, вышла замуж, у неё родился сын и она живёт хорошо. Но какое это могло иметь отношение ко мне, к моей судьбе? Всё это отложилось в сознании, чтобы быть глубоко забытым.

После разгрома Колчака я уехал в Томск и поступил в университет. В 1922 году, узнав, что наша семья уехала из Троицка в Москву, куда ещё ранее переехал дядя с семьёй, приехал в Москву и я.

Москва стала точкой притяжения судеб моей и Лизы, ничего в то время об этом не подозревавшей. Лиза в 1923 году родила в Америке третьего мальчика и была счастливой матерью, а я все эти годы жил своей жизнью, в которой сердечные влечения занимали едва ли не главное место. Были увлечения, от которых память сохранила облик девушек, но не сохранила их имён. Но были и такие, о которых память сохранила всё — и они всегда будут жить в моём сердце. С каждой из них могла быть связана моя судьба, но жизнь уберегла меня для Лизы, единственной мне предназначенной, а их для кого-то другого. Жизнь, выполняя свои капризы, готовила нам с Лизой счастливый удел большой взаимной любви, прервать которую могла только неизбежность — смерть.

Бывает, что большому землетрясению задолго предшествуют небольшие, еле ощутимые толчки, свидетельствующие, что где-то в неведомых глубинах зреют неудержимые стихийные силы; так и в нашей жизни, казалось бы, незначительные явления возобновляли в нашем сознании новый интерес друг к другу, интерес, которому не придавалось значения ни мной, ни Лизой, но который уже стал началом того, к чему нас предназначала жизнь. Для меня этим толчком была фотокарточка, полученная дядей из Америки, на которой были сфотографированы Лиза с мужем. Муж мне явно не понравился, но Лизу я ощутил такой физически желанной, такой близкой к образу моих смутных мечтаний, что невольно проникся завистью к невзрачному мужчине, стоявшему рядом с ней. Я почувствовал большую горечь, словно меня постигла невозвратимая утрата.

Действительность быстро отрезвила. Я упрекнул себя за способность воображать немыслимое, ведь Лиза жила в Америке и у меня не было ни какой-либо вероятности встретить её раньше на своем пути, ни надежды на встречу в будущем. Нас навсегда разделили — не только Европа и Атлантический океан, но и то, что она вышла замуж и стала матерью троих детей. Я перестал об этом думать и накрепко забыл.

Для Лизы толчком послужило письмо её отца из Москвы (так Лиза мне потом рассказывала), в котором вскользь упоминалось обо мне и о том, что я живу в Москве и что я студент. Студенты для Лизы ещё с детства были предметом обожания, начиная с первого её репетитора. В её воображении студентами могли становиться лишь выдающиеся юноши. Она была убеждена, что студенты были самыми культурными и интересными людьми, что они были непременными участниками революционных событий. И вот мальчик, которого она помнила в детстве, любила тогда по-своему, считала красивым, теперь живёт в Москве и стал студентом. Естественно, в её воображении выкристаллизовался образ красивого студента, достойного обожания. Само собой разумеется, этот образ, запечатлевшись глубоко в сознании, в текучке семейной жизни был ею тоже надолго забыт. Эти два незначительных события в жизни каждого из нас, помимо нашего сознания и воли, ложились в основание того, что при благоприятных обстоятельствах могло бы вырасти в чувство настоящей любви.

II

Наступил 1926 год. Я не любил ходить к своим родственникам и подолгу у них не бывал. Как-то гуляя по Тверской, я встретил свою двоюродную сестру Соню, мою одногодку. После Лизы она была следующей в семье. В детстве её за разбитной характер, за любовь к ссорам и дракам, не только с девчонками, но и с мальчишками, прозвали солдаткой. Теперь ей было двадцать четыре года, и она превратилась в женщину выше среднего роста, привлекательной наружности, со стройной и упругой фигурой, привлекающей взоры мужчин. Несмотря на молодость, она уже успела выйти второй раз замуж за ещё молодого, но очень грузного партийного работника.

Увидев меня, она обрадовалась и воскликнула:

— Вот ты-то мне и нужен!

— Что ж, очень рад, — ответил я.

— Знаешь, вот уже месяц, как из Америки приехала Лиза с детьми. Она очень хочет видеть тебя. Лиза удивляется, что ты единственный из родственников до сих пор к нам не зашёл.

Я остолбенел, до того я был поражён услышанным известием. Очевидно, выражение моего лица было настолько растерянным, что Соня не выдержала и рассмеялась.

— Ну что превратился в истукана? Приходи! Только заранее предупреждаю, вряд ли вы будете очарованы друг другом.

— Почему очарованы? — не понял я.

— У неё ещё допотопные представления о студентах, а сама она — дама с самыми мелкобуржуазными взглядами. Впрочем, придешь — сам убедишься. А сейчас я тороплюсь, — и, кивнув головой, она пошла вниз по Тверской.

Я посмотрел ей вслед, недоуменно пожав плечами. И всё же я чувствовал себя обрадованным. Решил возможно скорее встретиться с Лизой, узнать, что же она собой представляет.

Был я в то время безработным, зарегистрированным на бирже труда, получал крохотное пособие, имел бесплатную обеденную карточку в столовую для безработных на Трубной площади. Изредка подвизался на поддающихся временных работах, большей частью погрузочно-разгрузочных и земляных. Толстовка и брюки, старенькие штиблеты, поношенная кепка и жиденькое демисезонное пальто составляли весь мой гардероб. Я хорошо понимал, что для дамы, приехавшей из Америки, мой внешний вид покажется весьма непрезентабельным. «Но, в конце концов, Лиза мне двоюродная сестра, так прекрасно запомнившаяся в детстве, и при встрече не мой внешний вид будет иметь главное значение», — решил я.

Спустя некоторое время, чтобы повидаться с Лизой, я зашёл к Соне, живущей тогда на углу Малой Дмитровки и Старопименовского переулка, на шестом этаже. В этом же подъезде, двумя этажами ниже, проживала сейчас и Лиза у своих родителей. Вместе с Соней в комнате жили её младший брат с женой.

Когда я пришёл, все были дома. Кроме хозяев, у них в гостях находилась ещё какая-то молодая чета, мне незнакомая. Все горячо о чём-то спорили, и моё появление этого спора не остудило. Я присел и прислушался. Спорили на политические злободневные темы. Вскоре я убедился, что фактически спора никакого нет, просто каждый из них пытался высказаться в духе наибольшей преданности советской власти. Я не мог отделаться от неприятного впечатления, которое и раньше бывало у меня, когда я их посещал, что всеми этими, с позволения сказать, спорами они рисуются друг перед другом. По моим убеждениям, преданность не нуждается ни в словесном её подтверждении, ни тем более в рисовке.

Улучив минуту, я обратился к Соне:

— Я хотел бы повидать Лизу.

— Сейчас мы это организуем, — откликнулась Соня. — Лиза тоже очень хотела тебя видеть. Сколько лет вы не виделись? Кажется, шестнадцать! Интересно, как вы встретитесь? Мироша, будь добр, спустись к Лизе, скажи, что пришёл Иосиф.

Мирон поднялся и вышел.

— Только я тебя заранее предупреждаю, ты сразу в ней разочаруешься, — продолжала Соня.

— Странно, ты уже второй раз предупреждаешь меня об этом. Мне просто хочется повидать двоюродную сестру, о которой у меня сохранились хорошие воспоминания… Что же, в конце концов, должно меня разочаровать в ней?

— У неё отсталые мелкобуржуазные взгляды, — пренебрежительно повела плечами Соня. — Зачастую и прямо мещанские. Ей многое не нравится у нас в Советском Союзе.

— Но это ещё не признак мещанства, — возразил я.

— А что же это, по-твоему? На пальце у неё обручальное кольцо. В трамвае она возмущается, если сидящий мужчина не уступает ей место, а в магазине не пропустит её вперёд себя к прилавку. Не нравится ей, что наши женщины не придают особого значения своей наружности и одежде, одеваются небрежно, ходят часто в гимнастерках и сапогах. Не нравится Лизе даже, что я живу с мужем незарегистрированной, что у нас мужчины и женщины во всём равны и что мы много разговариваем о политике. Если это не мещанство, так что же, по-твоему, тогда мещанство?

Я почувствовал, что у Сони какая-то неприязнь к Лизе. Мне это было неприятно, но понять, чем эта неприязнь вызвана, я не мог. Я ведь ещё не знал, чем стала Лиза.

Вернулся Мирон и с иронической улыбкой заявил мне:

— Лиза просила тебя извинить её У неё сегодня плохое настроение, она неважно себя чувствует и прийти не может. По той же причине не может тебя принять у себя. Сказала, как-нибудь в другой раз.

— Так и сказала, не может принять у себя? — рассмеялась Соня.

Но меня взбесило именно то, что Лиза сказала «как-нибудь в другой раз». Во всех взаимоотношениях с близкими или интересующими меня людьми это «как-нибудь» действовало на меня, как красная материя на быка. Разница заключалась лишь в том, что, разъярившись, я не бросался на людей, а немедленно и надолго удалялся.

Посидев, приличия ради, ещё некоторое время, я попрощался и ушёл. Я был разочарован и потерял интерес к встрече с Лизой, подумав: возможно, действительно в Америке Лиза превратилась в мелкобуржуазную дамочку. Скоро совсем я перестал об этом думать.

Месяца полтора-два спустя ко мне в студенческое общежитие зашла моя замужняя сестра Лена. Она пригласила меня прийти к ней через пару дней на какое-то семейное торжество. Я пообещал.

Уходя, сестра ещё раз напомнила:

— Смотри, приходи обязательно. Будет Лиза!

— Лиза — это в качестве приманки? — насторожился я.

— Почему в качестве приманки? — не поняла сестра.

— Лиза обаятельная и милая женщина. Она очень хочет видеть тебя. Обижается, что до сих пор не зашел к ней.

— Положим, не так уж ей хочется меня видеть. — Я рассказал о своем неудачном визите к Лизе и что о ней наговорили.

— Наверное, была больна! Ты что, своих «двоюродных» не знаешь, — сердито буркнула сестра. — Смотри же, приходи обязательно… сам убедишься.

III

Когда я пришёл к сестре, приглашённые были все в сборе. Было очень тесно. На двух сдвинутых столах, покрытых белыми скатертями, заманчиво красовались водка, вино и разнообразнейшие закуски, на изготовление которых сестра была большой мастерицей.

Не сразу я обнаружил, что среди присутствующих нет мужа сестры.

— Где же Соломон?

— Ушёл за Лизой, — ответила сестра, — с минуты на минуту должны прийти.

Меня неприятно резануло. Что же это за особа Лиза, которая заставляет нянчиться с собой. Я не утерпел и спросил:

— Лиза настолько важная дама, что за ней необходимо посылать специальных курьеров и все обязаны её ждать?

— Не язви, если не в курсе дела! — ответила. — Мы пригласили Лизу с детьми, а их трое. Младшему нет ещё и трех лет, его приходится везти в коляске, Соломон пошёл помочь.

(Хотя и день был праздничный, о чём свидетельствовал и праздничный стол, было и соответствующее настроение, всё же мне казалось, что в этом дне нет ничего необыкновенного. Но жизнь творила своё необычайное дело. По московским улицам не спеша шла моя судьба — в виде молодой женщины, везущей коляску с ребёнком, и двух других постарше, шедших с ней рядом. Женщина, о которой не имел почти никакого представления.)

Я оглядел присутствующих мужчин. Они выглядели нарядными в своих выходных костюмах, в сорочках, с красивыми галстуками. Все были свежевыбриты и тщательно причесаны. Остриженный наголо под машинку, загорелый, с обветренным лицом, в новой тёмно-синей, надетой по случаю торжества сатиновой косоворотке, с незастёгнутым воротником, в старых брюках с оттопырившимися пузырями коленками, я не очень вписывался в поднарядившееся общество.

Я сознавал, что у меня не весьма привлекательный вид, особенно для первого знакомства. Но встреча должна пройти с близкой родственницей, поэтому я не придал большого значения этим превосходящим обстоятельствам.

В маленькой прихожей раздались восклицания, торопливый разговор. Выделялся мелодичный голос, тщательно выговаривавший русские слова с каким-то неуловимым нерусским оттенком. Голос перемежался и веселым смехом, и командными нотками, обращёнными к детям.

— Руви! Повесь пальто сюда. Элек, это трогать нельзя! Джимочка, не вертись, пожалуйста!

В комнату вошла Лиза в сопровождении трёх мальчиков, похожих на купидончиков в разном возрасте и нарядно одетых в американские костюмчики.

Признаюсь, Лиза не произвела впечатление красивой, но мне показалось, что в комнате стало сразу светлей и милей. Я стоял в дальнем углу и с нескрываемым любопытством и интересом смотрел на Лизу и её детей. Я узнавал и не узнавал её.

Маленькая женщина в длинном платье, слегка обрисовавшем пропорционально сложенную фигурку, сохранившую какую-то не стершуюся грань подростка и сложившейся женщины, с розово-белым оживлённым лицом, на котором сияли тёмно-голубые глаза, с взбитыми волнистыми золотистого цвета волосами, создающими впечатление, что её голова несколько непропорциональна и велика по отношению к её фигуре, и тем самым как бы подчеркивающими её хрупкость и изящество, — такой представилась моим глазам Лиза. Она скорее была похожа не на молодую мать большого семейства, а на взрослую старшую сестру, пришедшую со своими малышами братишками.

Дети тоже произвели хорошее впечатление, особенно младший мальчик, маленький, стройный, с длинными золотистыми волосами, оживленным личиком, ласковыми и приветливо лукавыми тёмно-голубыми глазенками. Мальчик был вылитый портрет матери, уменьшенный в величине и во времени.

В Лизе я узнавал черты, которые смутно сохранила память с детства, но не узнавал тот образ, который я создал себе по фотокарточке, где она снята с мужем, и в сравнении с её московскими сёстрами. Такой небольшой и хрупкой я её никак не представлял. Но то, что она мне родная по-настоящему, я почувствовал сразу.

Лиза, не раз бывавшая у сестры, со всеми присутствующими была знакома и обменивалась короткими приветствиями.

Очередь дошла до меня. На меня был брошен вопросительный взгляд и отвешен церемонный кивок, какой отвешивают незнакомому человеку, случайно встретившемуся среди общих знакомых. В ответ я тоже кивнул и улыбнулся ей интимно-приветливой улыбкой, какой улыбаются близким людям. Лиза ещё раз недоумённо и вопросительно взглянула на меня и с подчеркнутым пренебрежением отвернулась, обратившись к кому-то с вопросом.

Я был немного обескуражен таким отношением к себе, мне столько говорили, что Лиза очень хотела видеть меня. «Наверное, не узнала», — решил я. Вышло так, что никто ей не сказал, что я здесь. «Пусть события развиваются сами с собой», — подумал я.

Требуются большое искусство и немало времени, чтобы рассадить за столом в небольшой комнате большое количество людей. На меня, как на своего в семье, не обращали внимания. Лизу посадили на почётном и удобном месте. Всё это время я не сводил с неё глаз.

Лиза больше ни разу не взглянула в мою сторону. Я понимал, она чувствует, что я упорно смотрю на неё, и это её беспокоит. Когда к Лизе подошла сестра, она сердито, не беспокоясь, что её услышат, шёпотом спросила её:

— Кто этот урод, который как идиот всё время не сводит с меня глаз?

— Какой урод? — переспросила сестра, обводя глазами окружающих, — и, заметив меня улыбающимся и не сводящим глаз с Лизы, ахнула.

— Лиза, да ведь это Иосиф!

— Иосиф?! — резко повернулась в мою сторону Лиза. — Иосиф! — вскочив с места и уже обращаясь ко мне, смотря на меня широко открытыми от удивления глазами, в которых мгновенно отразилось что-то дорогое ей с детства. — Вот уж никогда не думала, что из тебя выйдет такой урод! Ты был такой красивый мальчик.

— Ну не такой уж я урод! — сказал я, подходя к ней. — А теперь, дорогая сестрёнка, давай всё же поздороваемся. Как-никак мы с тобой не встречались целых шестнадцать лет!

Я крепко её обнял и поцеловал, не по-братски, тремя короткими поцелуями, а одним мужским, чуть более продолжительным, чем это полагается родственникам.

Удивлённую и немного растерявшуюся, я посадил её на стул.

— Я тебя тоже не такой представлял!

— А какой же? — спросила она, смотря мне в лицо, как мне показалось, тревожным и изучающим взглядом.

— Ты много лучше! — ответил я и понял: я сказал и то, что думал, и то, что пришлось ей по душе.

— А теперь, Лиза, подвинься, видишь, все места заняты. Придётся нам с тобой посидеть на одном стуле.

Ни слова не говоря, Лиза подвинулась. Я сел, обнял её за талию, чуть прижав к себе.

— Смотри не упади! — улыбнулся я, заглядывая ей в глаза.

Лиза вспыхнула и сделала попытку отодвинуться, но я крепче привлёк её к себе и упрекнул: — Лиза, упадёшь!

Я был необыкновенно удивлён, когда моя рука ощутила глубокую выемку её талии и крутой, твёрдо-упругий изгиб бедра, а телом почувствовал такой же упругий рельеф всей фигуры. Я не удержался и воскликнул:

— Лиза, а ты далеко не такая хрупкая, какой кажешься на первый взгляд!

Лиза рассердилась, снова сделала попытку отделить мою руку от своей талии и сказала:

— Иосиф, и пяти минут нет, как мы знакомы, а ты говоришь глупости.

— Положим, — ответил я, — мы знакомы с тобой семнадцать лет, это во-первых. Во-вторых, и длительное знакомство не оправдывает того, кто говорит глупости. В-третьих, я сказал, что думал, и не прошло пяти минут, как мы знакомы, а ты уже сердишься на меня.

— Значит, говоришь обдуманные глупости. Совсем я на тебя не сержусь. Но давай говорить о чём-нибудь другом.

— О чём же нам с тобой говорить? Расспрашивать тебя об Америке, о твоих впечатлениях в Москве? Представляю, как это тебе осточертело…

— Иосиф, как ты выражаешься? — с упреком взглянула на меня Лиза.

— Прости, пожалуйста! Я не учёл, что у тебя ещё американское ухо. Но и ты только что выразилась не очень вежливо, назвав меня уродом. Или я в самом деле урод?

— Да нет же! — покраснела Лиза. — Я так долго не говорила по-русски, и всё ещё затрудняюсь в выборе слов. Просто я хотела сказать: очень некрасивый…

— Час от часу не легче! — рассмеялся я. — Даже очень?

— Ты меня смущаешь! Я же не подозревала, что ты Иосиф. Ты должен понимать, что я представляла тебя красивым, подтянутым, в студенческой форме… Словом, таким, какими я помню студентов с детства…

— В студенческой форме? — улыбнулся я. — Студентов в форме ты днём с огнём не разыщешь не только по всей Москве, но и по всему Советскому Союзу. Таких увидишь разве только на сцене в какой-нибудь дореволюционной пьесе. Значит, очень некрасивый?

— Да нет же! Не придирайся, и убери, пожалуйста, руку, мне неудобно… ты совсем не закусываешь.

Я почувствовал, что действительно бессознательно слишком тесно прижимаю Лизу к себе. Немного смутился и убрал руку.

(Разве мы с Лизой хоть на секунду подозревали, какие тесные объятия, и на всю жизнь, готовит скрытое от нас, неведомое наше будущее?)

Лиза была американкой, сравнительно новым человеком и интересной собеседницей, и гости всё чаще и чаще обращались к ней. Дети тоже поминутно её отвлекали, поэтому наш дуэт прервался.

Вскоре один из гостей, куда-то торопясь, попрощался и ушёл. Освободился стул, на который я, не без лёгкого сожаления, пересел. Завязался общий разговор, нимало меня не интересовавший.

Я подманил младшего сынишку Лизы, посадил к себе на колени и завёл весёлый разговор, какой можно затеять с трёхгодовалым человечком. Лиза то и дело изучающе на меня поглядывала и одергивала сынишку, если он схватывал меня за нос или за ухо.

— Так нельзя, Джеромочка!

Спустя некоторое время Лиза встала, извинилась и сказала, что она с удовольствием бы посидела ещё, но дети, и ей пора.

Я вызвался её проводить. Усадив малыша в коляску, я её покатил. Лиза взяла среднего мальчика за руку, и мы не спеша пошли.

— Не понимаю, почему ты показался мне таким некрасивым? — обратилась ко мне Лиза

— Что же тут не понимать? — ответил я. — Я действительно некрасивый, и не от тебя первой это слышу. Ты помнишь меня ребёнком. Судя по рассказам и сохранившимся фотокарточкам, я действительно был симпатичным ребёнком. Кроме того, ты долго жила в Америке, а там вас воспитывают по снимкам представителей так называемого бомонда в иллюстрированных журналах или на образцах фотокарточек киноактеров, вроде Дугласа Фербенкса[1] и тому подобных… и вдруг такой контраст.

— Ты, пожалуй, прав… мне в Америке то и дело говорили, что у меня есть сходство с киноактрисой Мэри Пикфорд[2].

— Возможно, какое-то сходство есть — рост, фигура, цвет волос… но бросили об этом. Расскажи лучше, зачем ты приехала в Москву и долго ли здесь пробудешь? Путь у нас не короткий.

Нам нужно было пройти по первой Мещанской, до Сухаревской площади, а потом по Садовому кольцу до Малой Дмитровки.

— Вечер такой хороший… мне не хочется сейчас ни о чём рассказывать. Мне это и на самом деле, как ты сказал, осто-черте-не-ло, — с трудом выговорила Лиза.

Я рассмеялся.

— Словечко понравилось?

— Но ты же так выразился!

— От меня ещё и не то услышишь! А тебе такие выражения совсем не идут… ну никак не вяжутся с твоим обликом.

— Хорошо, не буду. О себе я тебе расскажу как-нибудь в другой раз…

— Опять «как-нибудь»! — сердито прервал я Лизу.

— Что «опять как-нибудь»? — не поняв, переспросила Лиза. — Или я снова неправильно выразилась?

Я рассказал ей, что мне передали от её имени и как на меня подействовало это «как-нибудь», когда я первый раз пришёл, чтобы с ней повидаться.

— Какие они фальшивые! — возмутилась Лиза. — Совсем дело было не так. В тот вечер я болела, у меня была температура, сильный насморк и, конечно, плохое настроение. Когда пришёл Мироша и сказал, что ты пришёл, я же им все уши прожужжала, что хочу тебя видеть, и очень обрадовалась. Действительно, из всех родных мне больше всех хотелось видеть тебя. Я хорошо помнила, каким ты был симпатичным ребенком и как нравился мне. На последней фотокарточке, которую я получила три-четыре года назад, где вы сняты вчетвером — Соня, ты, Лена и Мироша, уже взрослыми, — я тебя сразу узнала. Ты не был красивей остальных, но они выглядели чересчур серьёзными и натянутыми, а еле уловимая улыбка и какое-то особенно хорошее выражение твоего лица заставили меня возгордиться, что ты мой брат. На карточке у тебя была причёска, чёрные густые волосы, зачёсанные назад, она так тебе шла. Почему ты ходишь остриженный под машинку?

Последние слова я пропустил мимо ушей и спросил:

— Значит, тебе послали эту карточку? Вспоминаю, я пошёл сниматься с неохотой и поэтому позировал перед фотоаппаратом. Наверно, я тогда подумал о чём-нибудь для себя приятном, внутренне улыбнулся, вот и вышел лучше, чем на самом деле.

— Значит, и бываешь лучше. Не скромничай! Когда папа написал мне, что ты стал студентом, я, помню, была очень довольна. Ты же был первым студентом среди наших родных.

Представляешь теперь, что мне было делать, когда мне сказали, что ты пришёл? Я выглядела так, что и самой себе была противна, и вдруг в таком виде первый раз встретиться с тобой! Я решила отложить наше свидание, пока не поправлюсь, так и просила тебе передать. Может быть, тогда я неправильно выразилась, но меня нужно извинить, за шестнадцать лет я отвыкла от русского языка и ещё часто думаю по-английски, потом перевожу на русский. Теперь мне понятно, почему ты не приходил.

— Ты на меня, Лиза, сердись — не сердись, но я тебе честно признаюсь, не люблю я твоих родичей… Я тогда подумал, что и ты от них недалеко ушла.

— К сожалению, и я чувствую себя в нашей семье не совсем родной… ну как тебе сказать, каким-то чужеродным телом. Да, — задумчиво проговорила Лиза, — получается совсем не так, как я об этом думала в Америке перед отъездом сюда. Когда в 1920 году папу выслали из Америки, я была сильно огорчена, и не только потому, что очень любила папу, но и потому, что с его отъездом фактически оставалась одна в чужой стране, не ставшей мне родной, хоть и прожила в ней десять лет, вышла замуж, родила сына и была беременна вот этим, которого сейчас держу за руку…

— Ты выглядишь такой юной, — прервал я Лизу. — Трудно поверить, что ты мать этих трёх мальчиков. Обратила внимание, как прохожие то и дело оглядываются на нас, что за странная группа? Для Москвы вы все нарядно одеты. У меня, везущего коляску, ни по возрасту, ни по моему более чем скромному одеянию отнюдь не отцовский вид, ты, в свою очередь, ничем не похожа на маму…

— Ну вот, и ты тоже! Чем я виновата, что не вышла ростом? В Америке надо мной шутили, называли «Маленькая хозяйка большого дома». Здесь в магазинах, если встанешь в очередь, обязательно кто-нибудь обратится: «Девочка, ты крайняя?» Невольно оскорбляешься, когда посторонние обращаются к тебе на ты. Что ещё хуже, если оглянешься, перед тобой начинают рассыпаться в извинениях, вроде: я думал… мне показалось…

— Не позавидуешь! — усмехнулся я.

— С отъездом папы, — продолжала Лиза, — рвалась последняя связь с родиной. Тоска по маме, братьям, сёстрам и родине, и так не оставлявшая меня, стала ещё сильней. Жизнь потекла однообразно.

Когда был папа, к нему приходили интересные люди, связанные с революционным движением. Мне приходилось быть участницей и свидетельницей интересных разговоров и споров, и особенно об Октябрьской революции. Ко всему, что было связано с Россией, я прислушивалась с особым вниманием. С отъездом папы это прекратилось.

Мужу посчастливилось получить хорошо оплачиваемую должность в Нью-Гевенском трамвайном обществе, и мы приехали в этот город. Сняли квартиру в двухэтажном коттедже, весь первый этаж, три комнаты, спальня, кухня, ванная комната. Приобрели хорошую обстановку, ковры, холодильник…