Оглавление

1 ГЛАВА

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ ЭЙН

15 мая 2018 года. 15:15

В «Восьмёрке» сегодня было чересчур многолюдно, и поэтому мы решили отобедать в кафе нашей излюбленной читальни — БАНе по-питерски — в Библиотеке Академии Наук. Однако неоконченный разговор заставил задержаться у знакомых светло-ореховых дверей.

— Странное предложение, — я взвешивал все за и против. — Крамской Иван Николаевич?.. Ты не перестаёшь меня удивлять. И много платит твой заказчик?

— Не пожалеешь, — ответил Пашка.

Над нами нависли тяжёлые, не предвещающие ничего хорошего грязно-пепельные тучи. Я сомневался. В предложении друга было что-то безумное, неадекватное, противоречащее моим искусствоведческим принципам и чутью.

Рассветов поглаживал свою чёрную бороду, как учёный диссидент:

— Ну кто, если не ты? А твоя диссертация? Отзывы были вполне приличными, дружище. А конференции в Москве, Копенгагене, Киеве, Праге? Хватит набивать себе цену. Я сам читал твою статью о «Русалках» в «Нашем наследии».

— И что?

— А то, что таких специалистов по Крамскому, как ты, днём с огнём не сыщешь.

Иван Николаевич Крамской — известный всем художник-передвижник — вошёл в мою жизнь двадцать пять лет назад, когда я был ещё студентом ЛГУ и работал над курсовой работой по его творчеству. Позже написал несколько статей, одна из которых была посвящена картине «Русалки». Тогда я с головой ушёл в изучение творчества художника, даже издал монографию о нём. Позднее судьба закинула меня в Москву в «Грабари»[1]. Там я занимался не только Крамским: писал экспертные заключения, участвовал в знаточеских заседаниях, так называемых комиссиях. Однако моей карьере эксперта не суждено было сложиться: я женился и вернулся в Петербург. Нет, я не изменил своему увлечению искусством, своей профессии, своему — не постыжусь этого слова — призванию — нет… Меня пригласили преподавать в мой родной Университет. Знакомые и друзья разрекламировали меня как крупного специалиста в области истории искусства рубежа XIX—XX веков и подкинули неплохой приработок — писать статьи для искусствоведческих журналов. Однако ностальгические воспоминания о прошлой работе в Институте реставрации не покидали меня, интерес к экспертной деятельности не пропал, чутье эксперта осталось при мне.

Я сильно сомневался в затее Павла. Он же утверждал, что некий коллекционер по фамилии Третьяков (вот уж совпадение!) обнаружил неизвестное доселе полотно Крамского в каком-то захолустье в Карелии. Этот коллекционер искал знатока творчества Крамского и настаивал на том, чтобы Паша устроил нам встречу.

— Слушай, — я закурил. — Странно это всё. Нет, нет, я не против. Просто… Есть экспертные центры, технологическая, комплексная экспертиза! Ты же сам всё об этом знаешь не хуже меня. Пускай твой Ефим обратиться в НИНЭ имени Третьякова. Вот будет пассаж!

— Ну… — протянул Павел. — Выбирает заказчик. Да тебе ли не знать, что все коллекционеры старой закалки особенно ценят мнение искусствоведов, официально трудоустроенных по специальности. Ну, и научный авторитет в этом деле играет роль.

— Да чего копья ломать, когда существует столько современных технических методик! А этим владельцам полотен точность стопроцентную подавай, а то засудят. Да и как я напишу ему экспертное заключение, когда не приписан сейчас ни к какому соответствующему учреждению? Нет, Университет не в счёт, ты понимаешь, о чём я… О тех самых бюрократических лабиринтах!

Рассветов раздосадовано хмыкнул.

— Такие детали мы не обсуждали. Он лишь настаивал на том, чтобы посмотрел картину именно ты. Я понял, что для него это важно. Важен ты как специалист.

Сигарета нежно пощипывала нёбо. Начал накрапывать мелкий и неприятный дождик.

— Ладно, подумаю, — наконец согласился я.

Пашка облегчённо вздохнул.

— Как вообще жизнь-то? Давненько не виделись, всё дела-дела. Разъезды эти, — он перевел разговор на ни о чём — было понятно, что вопрос, связанный с моим участием в деле атрибуции полотна Крамского, явно тяготил его.

— Да так… В Университете каждый день. Не хочешь наведаться? У меня такие студентки, не пожалеешь!

— Старый ты сатир! Всё не прекращаешь за юбками бегать?

— Я этого не говорил.

Павел задумчиво приподнял брови, возвёл глаза к тёмному холодному небу и начал загибать один палец за другим:

— Сейчас. Вспомнить бы наш разговор месяц назад. Как её звали? Маша? Агаша? Параша?

— Даша.

— Что и требовалось доказать, — Пашка удовлетворённо заложил руки в карманы своих чёрных брюк.

— Мой ангел, — моё терпение готово было лопнуть, — не строй из себя святошу, уж я-то тебя знаю с младых ногтей и могу припомнить не один случай, когда ты просил, чтобы я тебя прикрыл перед Катей.

— Это было давно. Я был тогда молод, хорош собой, — Пашка состроил ехидную гримасу. — Зарывать своё обаяние казалось грехом.

Дождь усиливался. Gismeteo подвёл.

— Эйн, пора бы наконец переступить порог сего научного святилища и отдаться чревоугодию. Или ты передумал?

Я мялся. Речи Рассветова отбили весь аппетит.

— Прости, дружище, пожалуй, я пас. Давай в этот раз без меня?

Павел огорчённо хмыкнул.

— Да и правда, поговорить времени почти не остаётся. Так ты даёшь позволение дать твой телефон Третьякову?

— Режешь без ножа. Ладно! Давай!

— До завтра?

— Adios!

Погода окончательно испортилась: холодный дождь злобно хлестал по лицу серыми растрёпанными космами. Над аллеей пахло затхлой невской водой и рыбой. Я поскорее нырнул в ближайший рок-бар, чтобы скоротать время до встречи с женой.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

Иван Николаевич Крамской родился 27 мая 1837 года в городе Острогожск Воронежской губернии. Там он окончил уездное училище и стал работать писарем в Острогожской думе. В 1853 году он занялся ретушированием фотографий, что в будущем стало источником его основного дохода и сделало его довольно известным в округе. Земляк и большой друг будущего портретиста — Михаил Борисович Тулинов обучил Крамского доводить акварелью и ретушью фотографические портреты, и уже в скором времени Иван Николаевич приехал в Петербург, где также занимался ретушированием в известных в то время фотографических ателье — в том числе у Александровского и у Андрея Деньера. Так он прославился, и его даже называли «богом ретуши».

В 1857 году Крамской поступил в Санкт-Петербургскую Академию художеств учеником профессора Маркова, и в скором времени Академия присудила ему малую золотую медаль за картину «Моисей источает воду из скалы». Художнику оставалось написать программу на большую золотую медаль и получить заграничное пенсионерство. Совет Академии предложил ученикам конкурс на тему из скандинавской мифологии «Пир в Вальгалле». Все четырнадцать выпускников отказались от разработки данной темы, и подали прошение о том, чтобы им позволили каждому выбрать тему по своему желанию. Последующие события вошли в историю русского искусства как «Бунт четырнадцати».

Четырнадцать молодых живописцев решили организовать «Санкт-Петербургскую артель художников», и её старостой стал Крамской. Художники поселились вместе со своими семьями в просторной квартире на 17-й линии Васильевского острова. Это была коммуна: было заведено общее хозяйство, общая касса. Артель выполняла заказы на церковные образа и портреты, художники устраивали рисовальные вечера, шумные –веселые артельные четверги стали одним из главных событий художественной жизни тогдашнего Петербурга.

Развод висел над нашей семьёй, словно дамоклов меч. Ирина во время ссор злилась, бросала в меня антикварными вещами, но каждый раз феерические скандалы заканчивались пылким признанием в любви. Я боялся потерять жену, а вместе с ней и все блага вполне устроенного комфортного образа жизни. Ирка любила меня и великодушно, безоглядно прощала все измены. Наши сыновья Гоша и Ромка изнывали от тоски в четырехкомнатных хоромах и уже давно довольно равнодушно воспринимали наши перепалки и обоюдные решения вновь разойтись, сойтись и продолжать мотать друг другу нервы. Иногда я пытался убедить себя, что не создан для семейной жизни. Так, наверное, оно и было. Но для чего я был создан?

Деньги в наш дом всегда приносила жена. Она устроилась в известную компьютерную фирму и умудрилась занять там пост в управлении компанией. Когда-то давно я, наверное, любил её. Но не теперь. Она всегда попрекала меня неспособностью к зарабатыванию денег. Бывало, когда я стоял перед зеркалом, она подходила сзади, клала руки мне на плечи и пропевала своим великолепным сопрано: «Никому такое уродливое никчемное сокровище не нужно» (при этом добавлялось, что именно я сломал её музыкальную будущность и не дал развиваться ей как оперной приме).

Наверное, я действительно был никчемностью, раз у меня не хватало духу и сил изменить свою жизнь. Но какой бы она была? Нищенской? Я не раз пытался устроиться на работу не по специальности: таскал грузы, работал менеджером. Но это было не моё. Сейчас я преподавал в СПбГУ, где читал лекции по Русскому искусству, и кропал статейки в журналы, которые никто не читал, кроме разве искусствоведов, преподавателей гуманитарных вузов и коллекционеров.

В этой жизни Иван Николаевич Эйн оказался трусом, слабаком и жестоким сердцеедом, за которым тянулся кровавый след из разбитых сердец и сломанных судеб. Я никогда не мог понять, чем так притягиваю к себе молоденьких хорошеньких женщин, преуспевающих в жизни, образованных, интеллигентных, лелеющих надежды на мой развод с женой, на мою порядочность (или непорядочность?). Я никогда не мог понять и свою жену, ненавидящую меня и одновременно сгорающую от любви ко мне… Женщину, делающую каждый раз после моих измен такие признания, от которых можно было только развести руками.

В этой жизни у меня почти не было и друзей — лишь один Пашка, он же Павел Рассветов. Верный и надёжный товарищ, в отличие от меня сделавший успешную карьеру историка искусства.

Мы были, что называется, не разлей вода — с детства. Вместе строили домики на деревьях, подростками — курили в укромных местах, позднее клеили девчонок на школьных дискотеках. Вместе ездили и в деревню к моей бабушке.

В то лето, что стало переломным в моей жизни, мы как раз и гостили у неё и были увлечены археологией: производили раскопки — копали везде, где только могли. Делали это мы, как настоящие археологи — с замерами, с рисунками, с использованием соответствующего инвентаря: пикировочными совками и лопатами, вениками и кистями. Случалось, находили ржавые гвозди, пуговицы, полусгнившее тряпьё, подковы, проволоку и монеты, останки неведомых зверушек. Все изъятое из грунта аккуратно очищали от остатков грязи, земли и глины, мыли и раскладывали сушиться на полиэтилен, а потом относили в маленький музей в бабушкиной комнате.

Кажется, мне было тогда лет девять. Помню, в тот день солнце палило просто нещадно и мухи липли к оконным сеткам, пытаясь ворваться в прохладу комнаты. Друг вёл опись обнаруженных ценностей, когда вдруг дверь отворилась и вошла бабушка с бумажным рулоном в руках. Она вручила его нам со словами: «Ну, рыцари совка и лопаты! Дар от моей подруги вашему музею». Когда бабушка вышла, мы с Пашкой, затаив дыхание, развернули свиток и заворожено уставились на него. Это была репродукция картины.

Жутковатое чувство пронзило меня, когда я увидел их. Утопленниц. Русалок. Жёлто-серая дымка лишь намечала дев, собравшихся на берегу пруда при полной луне. В полудрёме расчёсывали они свои длинные светло-русые волосы, ниспадавшие на белые рубахи. Они не смотрели на нас. Каждая была в себе, отрешена и печальна. Кто-то держал в руках сорванную траву, кто-то раздвигал прибрежный тростник, чтобы пробраться ближе к подругам. Одна из дев считала цветки на расцветшем кусте. Вся левая часть картины была затемнена, отчего рождала в душе ощущение зыбкой нереальности и мрачности мира духов. Центральная часть картины, напротив, была залита лунным светом, который, слегка касаясь деревянных мостков и фигур утопленниц, разрастался, плавно перетекал на взволнованный рогоз и на упавшее в воду дерево и лился выше — бежал по тонким стволикам берёз и яблонь прямо на заброшенную белую хату с соломенной крышей… На воде качались кувшинки, а сиреневые тени томно ложились на уснувшую покойную землю.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Русалок» Крамской написал в 1871 году. Он вдохновился повестью Николая Гоголя «Майская ночь, или Утопленница» из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки».

С юношеских лет Гоголь был одним из любимейших писателей Крамского. По свидетельству Репина, «замысел картины „Майская ночь“ родился у Крамского ещё в 1863 году, когда он работал над воплощением нескольких эпизодов повести».[2]

«Картина писалась в селе Хотень Харьковской губернии, куда Крамской приехал по предложению своего молодого друга — талантливого пейзажиста Фёдора Васильева. Из этой щекотливой задачи — изобразить русалок — Крамской вышел с честью. Русалки — своего рода медитация на тему атмосферы украинского ночного пейзажа, древних народных преданий, их поэтической интерпретации в гоголевской прозе. Погруженные в меланхолическое молчание, залитые лунным светом, бесплотные фигуры девушек отрешены от мира чувств, от суеты дня, погружены в атмосферу созерцательности, тишины и внутренней сосредоточенности. Конкретный пейзаж преображается таинственной атмосферой лунной ночи, реальность переплетается с фантазией. Крамской предпочел действию предстояние, развернутой повествовательности — ёмкую поэтическую метафору, и эти качества в дальнейшем стали постоянными и определяющими свойствами его искусства».[3]

«Русалки» были представлены на Первой выставке Товарищества передвижных художественных выставок в 1871 году. В 1872 году художник внёс некоторые изменения в картину. Главным для Крамского в этом произведении было не проиллюстрировать повествование Гоголя, а передать необыкновенную, поэтическую красоту лунной украинской ночи.

17 мая 2018 года. 12:13

— Ефим Александрович уже давно просит меня о встрече с тобой, — Павел неторопливо потягивал крепкий эспрессо.

— У тебя все друзья с такими странными именами? — сегодня я не выспался и оттого был чрезмерно раздражён.

— Рассветов, всё-таки меня напрягает этот странный заказ с полотном Крамского. Может, ты как-нибудь сам поможешь этому своему… Третьякову?

Товарищ удивлённо поднял брови:

— И как же?

— Ну, не знаю. Ты известен в широких кругах петербургских и московских искусствоведов! Сколько стран ты исколесил? Сколько повидал аукционных домов? Перед тобой открыты все двери! И сейчас ты сидишь передо мной, как Джуд Лоу, великосветский лев, потягиваешь кофе и утверждаешь, что я лучше всех небезызвестных нам с тобой специалистов разбираюсь в творчестве главы передвижников? Да это бред. И я повторюсь. Что я могу сделать для твоего Ефима Александровича? Ну, допустим, я скажу, что мне кажется, будто эту картину писал Крамской. И что дальше? Никаких официальных экспертных заключений я сделать не смогу. Всё это будет лишь… предположением. Он готов столько заплатить за это? Просто за мои слова? Я, конечно, не знаю, что там ты наплёл своему Третьякову… — я усмехнулся. — Третьяков! Тебе прекрасно известно об отношениях Крамского и достопочтенного Павла Михайловича. У нас что — мистический арт-детектив?

— Не моя вина в том, — дёрнул плечами Пашка, — что тебя, Иван Николаевич Эйн, зовут точно так же, как Крамского. А с Третьяковым, конечно, забавно вышло… Да, мистическое совпадение.

В боковом кармане моей кожаной куртки зазвонил телефон.

— Этого ещё не хватало! — выругался я.

— День не задался?

— Анжела названивает. Ничего ей не обещал. Пару раз сводил в «Баскин Роббинс» и «Шоколадницу». Вчера посидели в «Текила Бум».

— Ну?.. — улыбка моего собеседника медленно превращалась в улыбку искусителя из скульптурной группы с неразумными девами со стен Страсбургского собора. Если вы видели её, меня поймете.

Я нахмурился:

— Ты прекрасно знаешь, что я не собираюсь отвечать.

Улыбка Рассветова растаяла. Он скомкал стаканчик из-под кофе и швырнул его в урну. Промахнулся. Стаканчик ударился о чёрный чугунный барельеф и отлетел в сторону. Мы внимательно следили за ним. Казалось, что данный образец семейства одноразовой посуды был в этот момент центром Вселенной. Повисло напряжённое молчание.

— Скажи, — Пашка не отводил взгляда от стаканчика, — а ты никогда не думал о грехе прелюбодеяния? Да даже не об этом. Неужели ты настолько жесток, что ни разу не задумывался о боли, которую причиняешь всем этим несчастным девушкам? У тебя то Даша, то Анжела…

Рассветов был так серьёзен, что по моей спине побежали мурашки. Конечно, я об этом думал. Просто не мог остановиться. В науке страсти нежной я был наркоманом, но наркоманом, подсевшим лишь на один наркотик — женщин.

— Насколько я помню, Казанову никто не осуждал.

— Ты не Казанова, — оборвал меня Павел.

— Может, хватит морализировать? — разозлился я. — Ты не вправе меня осуждать.

— Не вправе…

Стаканчик (будь он не ладен!) продолжал приковывать к себе взгляд.

— Просто иногда мне становится страшно от того, как легко ты обходишься с чувствами других. Однажды я слышал, что один из самых тяжких грехов — это предательство любви.

Я воздел глаза к небу — Пашка всегда был утончённым мечтателем, романтиком!

— Послушай, ну о какой любви ты говоришь? О химической реакции? Все эти девчонки сами вешаются мне на шею, я никого не неволю.

— А ты говоришь им, что женат? Что ни с одной из них не собираешься связывать свою будущую жизнь? По твоим рассказам я знаю обратное. Сколько времени ты встречался с той двадцатилетней девочкой из Академии Художеств?

Я молчал. Соня любила меня, да и мне казалось, что я любил её. До тех пор, пока она мне не надоела.

— Ты встречался с ней три года. А потом, как надоевшую собаку, бросил.

— Пашка, хватит.

Рассветов отвернулся и замолчал. Моё лицо горело, как у нашкодившего ребёнка. Как-то бездумно я открыл планшет и нажал иконку Рамблера. Стоило проверить почту, куда должны были выслать отсканированную статью об атрибуции малоизвестной гравюры Шагала. Как всегда, высыпали новости и происшествия. В первой же заметке я с ужасом увидел фотографию той самой студентки Сони, которую бросил сразу после того, как познакомился с Дашей. Заголовок гласил: «Беременная девушка покончила с собой, бросившись в Неву».

Я быстро захлопнул чехол планшета. Это было странно — мы с Пашкой буквально минуту назад говорили о Софье.

Мне она рассказывала, что живёт с бабушкой и рыжим котом. Отчего-то сейчас я вдруг вспомнил и бабушку, и этого злосчастного кота. В голове промелькнула мысль: нужно что-то сделать. Как-то помочь. Но пока я не понимал, как. Ведь в случившемся был виноват я. Или не был? Но она была беременна! Почему она ничего не сказала? — мысли наскакивали одна на другую. Почему? Но даже если бы и сказала? Что бы я мог сделать? А я знал, прекрасно знал, какой совет я бы ей дал. Вдруг вспомнилась сцена из фильма «Москва слезам не верит» — тот известный диалог на скамейке (наверное, у нас было бы так же: «Надо было раньше думать. Ты хоть из меня отрицательного героя-то не делай. Я — подлец, а ты — святая»). Но я не был виновен. Я ей ничего не обещал. Это глупые гормоны, вера в нечто несуществующее…

Но мы же с ней обо всем договорились. Ни о каких обязательствах с моей стороны речь не шла. Зачем она так? Что пыталась доказать? Утопиться беременной… Глупая молоденькая дурочка!

Вместе со злостью и бессилием на меня обрушилась волна страха и ужаса. Воздуха не хватало… Однако я справился с нахлынувшими чувствами.

Пашка всё так же продолжал смотреть в сторону. Он закурил.

— Прости меня, — прошептал я.

Рассветов тут же резко повернулся:

— Ты это мне?

Я смотрел на стаканчик, равнодушно лежащий на сухом асфальте, и чуть слышно спросил у друга:

— Когда приезжает этот твой Ефим Третьяков?

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства.

Среди русских художников второй половины девятнадцатого столетия Крамской сейчас кажется более всего европейцем. Сдержанное, умное и глубокое искусство Крамского неотделимо от его личности. «Он был гораздо более, чем comme il faut, он был человек вполне порядочный и по внешности, и по внутреннему содержанию. Порядочность и благородство, несмотря на его происхождение, были у него в самой натуре, благородной и изящно порядочной до последней мелочи»,[4] — так определял Крамского критик Павел Ковалевский, из всех современников Крамского, может быть, наиболее восприимчивый к существу творчества художника.

19 мая 2018 года. 14:00

— Это посёлок в южной Карелии в тридцати километрах от Ладоги.

Ефим Александрович Третьяков был суховатым старичком в старомодном пенсне, с лукавыми зеленоватыми глазами дельца. Несмотря на свой преклонный возраст, выглядел он подтянутым и даже поджарым. Лёгкий загар тронул морщинистую кожу. Ефим поправил галстук.

Я пытался отыскать в этом человеке черты, роднящие его с Павлом Михайловичем Третьяковым — известным русским меценатом, коллекционером, предпринимателем, основателем Третьяковской галереи, человеком, который навсегда изменил ход судьбы большинства русских художников. Высокий чистый лоб, мягкий проницательный взгляд, прямой тонкий нос, длинная окладистая чёрная борода, изящные музыкальные пальцы — ничего этого не было у Ефима Александровича, который масляно улыбался и хранил молчание.

— Можете не сравнивать меня с многоуважаемым Павлом Михайловичем.

Его слова вырвали меня из сомнамбулического состояния.

— Что Вы, Ефим Александрович, я просто задумался!

— Бросьте, Иван Николаевич. А вдруг я умею читать мысли? — Третьяков склонил голову набок. Его хитрый зелёный глаз слегка сощурился за пенсне, а тонкие губы растягивались в улыбке.

— Правильно ли я Вас понял, — последние события, связанные со смертью Сони, буквально выбили меня из седла, в котором я и так держался некрепко. — Вы хотите, чтобы я поехал в Карелию?

— Именно! — глаз коллекционера горел.

Я замялся, но продолжил:

— Вообще-то я ещё не дал согласие. Не понимаю? Неужели Вы хотите отправить меня так далеко только для того, чтобы я оценил какое-то полотно? Мне странно слышать такие слова от знатока живописи и акулы антикварного рынка.

— Кажется, наш разговор затягивается, — промурлыкал Ефим Александрович и, медленно повернувшись, направился к своему дорогому черешневого цвета «Мерседесу». Он достал что-то из машины (что-то, что ослепительно блеснуло на солнце) и вернулся ко мне. Теперь он опирался на черную трость — именно её навершие в виде надкусанного яблока и дало такой яркий отблеск.

— Без неё я никуда. Тяжело ходить, тяжело стоять, — словно оправдывался старик. — Повредил ногу на раскопках в Таврии десять лет назад. Эта трость — эксклюзивный экземпляр. Она — моя спасительница.

— Почему яблоко?

— У кого-то яблоко, у кого-то — чёрный пудель.

— Олицетворяете себя с Воландом? — съязвил я.

Ефим опять заулыбался:

— Отнюдь. Яблоко — символ искушения. Хочу всегда помнить о соблазнах, а значит, и о грехах. Мне уж не так долго осталось ждать Страшного Суда.

«Что ж он всё о соблазнах-то?» — мелькнуло у меня в голове.

Ефим Александрович в очередной раз прочёл мои мысли:

— Соблазны делают нас слабее и уязвимее.

— Как любовь.

— Не-ет, — протянул старик. — Вы ошибаетесь. Сила любви — в её хрупкости, но и одновременно в небывалой мощи.

За горизонтом громыхнуло.

— Люблю грозу в начале мая! — антиквар переступал с ноги на ногу, как бы в нетерпении.

— Вот и Ваш айпад — то же яблоко… — кивнул на мой компьютер старик. — Надкусанное яблоко. А значит, то самое — Эдемское.

— Глупости, — фыркнул я. — Здесь нет никакой связи с Грехопадением. Насколько мне известно, изначально на логотипе компании Джобса и Возняка был представлен Ньютон, сидящий под яблоней, но позднее другой художник упростил логотип. Сей фрукт здесь всего лишь символ озарения, прогресса и научных достижений.

Старик закряхтел и вновь блеснул пенсне:

— Как знать, как знать, Иван Николаевич.

Мы оба замолчали. Пора было решаться или отказываться.

— Вы считаете, что та картина принадлежит Крамскому? — насупился я. — Но если да? Вы не ответили на мои вопросы.

— Всё очень просто. Иван, я считаю себя опытным специалистом в сферах искусства, археологии и этнографии. Я коллекционер и предприниматель. Тем не менее, деньги для меня никогда не были первопричиной. Всё дело — в искре, истоке, тайне, загадке, Большом Взрыве. Вы меня понимаете?

— Не очень, — уклончиво ответил я.

— Вы никогда не задумывались, почему определённый круг людей выбирает для себя поприще коллекционирования? Ведь причин множество. Но главная из них — энергетика вещи!

Я сделал вид, будто с большим интересом и вниманием слушаю своего собеседника.

— Энергетика, аура, сила, которую несёт в себе любое произведение искусства, будь то картина, скульптура или фарфоровая ваза, неповторимы. Почему собиратели всегда гоняются за оригиналами? Почему все едут в Лувр, чтобы созерцать «Джоконду» да Винчи? Люди выстаивают очереди и, наконец, добираются до заветной цели, а картину видят лишь издалека и то под стеклом. Почему все так стремятся увидеть произведения вживую? Намного проще купить путеводитель, альбом, каталог, рассмотреть в деталях хорошо оцифрованную вещь на экране компьютера. Почему все выбирают иное? Почему, когда вы смотрите на африканскую маску какого-то племени людоедов в интернете, вы ничего не ощущаете? Но стоит вам увидеть её вживую, как вас пронзает ледяной холод и страх. Почему люди идут в театры и на концерты? За энергетикой. Она правит миром. А талантливо исполненные и особенно гениальные произведения могут просто задавить вас ею. Конечно, в зависимости от того, сколько сил, переживаний, страсти вложил автор-создатель в своё детище. Что пережило произведение? Что оно видело? Приносились ли ему жертвы? Поклонялись ли ему? Восхищались ли им? — глаза Ефима Александровича лихорадочно блестели. Он стоял, словно изваяние. Опирался на свою необыкновенную трость и хищно улыбался.

— Иван, теперь, я думаю, Вы меня поняли. Я всегда гнался за этой подлинной силой, исполненной первозданной божественности остановленного времени, за этой застывшей эмоцией. Я всегда преклонялся пред гением импрессионистов и передвижников. Крамской для меня многое значит. Большего объяснять я Вам не хочу. Денег у меня достаточно.

Третьяков резко перевёл разговор в другое русло.

— Вы, Иван, человек неглупый. Прекрасно знаете, сколько неизвестных произведений всплывает каждый год на мировом арт-рынке. К сожалению, я не всегда успеваю за уникальными артефактами, способными перевернуть историю искусства. Но здесь… Здесь нечто иное. Та картина из местечка Ринтала — другая. В ней я уловил ту энергию, которая питает меня, словно вампира. Не помните ли Вы письмо достопочтеннейшего Ивана Николаевича Крамского своей жене Сонечке? «Ни в одной из копий нет ничего того, что есть в подлиннике. Это действительно что-то почти невозможное»[5], — процитировал он.

Опять склонил голову набок. Теперь его пенсне зловеще блестело на майском солнце. Гром вновь прокатился по небу. Гроза приближалась. Налетел ветер.

— Я готов купить ту картину, если буду уверен на сто процентов, что она принадлежит кисти Крамского. Вы можете спросить: почему, раз я так ценю нерв картины, делаю упор на конкретное авторство? Какая разница, чьему таланту принадлежит полотно? Видите ли, дело в том, что для меня просто важно знать — Крамской это или нет. Не хочу говорить Вам о причинах этого. В конце концов, и моё желание, и мой заказ Вам — моё личное дело

— Послушайте, Ефим Александрович, — пора было напомнить Третьякову о тревожащих меня моментах, — Вы меня, конечно, простите, я думаю, Вы как человек образованный, и сами всё это знаете, но всё же… Есть центры исследования, в которых работают настоящие специалисты, там современнейшая техника, серьёзные методики — именно там Вам могли бы сделать достаточно серьёзный анализ полотна…

Старик перебил меня:

— Я Вас понял, Иван Николаевич, но это Вы меня послушайте. Вы — человек, буквально проживший жизнь Крамского год за годом. Ну, что Вы смеётесь? Так ведь и есть. Вы знаете каждый его шаг… Разве Вы можете позволить какому-то химику или физику с холодной головой и трезвым расчётом решать судьбу картины, которая ему и не интересна вовсе? Я не отрицаю: рентген, все эти волшебные лучи могут быть весьма полезными, но разве эти технари с физматовским образованием могут понять и прочувствовать все нюансы? В их пробирках и лампах нет души! Нет, Иван Николаевич, мне нужно именно Ваше мнение! Ваша насмотренность нужна мне, Ваш глаз, ваш вкус! Первое впечатление для людей, подобных Вам — вот самая лучшая методика. Я верю, что эта картина очень старая. Она мне нравится, она меня манит… Я не специалист по Крамскому. А Вы — да. Поэтому я хочу полностью довериться вам. Не скрою: восторженные отзывы Павла о Вас сыграли свою роль. Если Вы скажете, что та картина — неизвестный доселе шедевр Крамского, Вы получите четверть от суммы, которую я поставлю за картину, а, поверьте мне, она будет немаленькая. Если нет, я заплачу вам тройной гонорар, который Вы получаете в год от своих статей. Все Ваши расходы во время поездки я беру на себя. Считайте, что это полностью и даже сверх того оплачиваемый отпуск. Не переживайте, командировка не будет долгой. Это Вам выгодно. Насколько мне известно, Ваше материальное положение сейчас не блестящее. Простите, за нескромный вопрос: каков ваш ежемесячный заработок?

Я открыл было рот, чтобы возразить, но Третьяков меня оборвал:

— Гроши. И не пытайтесь меня разуверять. Вы согласны?

Я прикусил губу. Это, действительно, было выгодное предложение.

— Ну же, Иван Николаевич, не сомневайтесь. Не сама ли Судьба предлагает Вам беспроигрышный билет?

 Всероссийский художественный научно-реставрационный центр им. И. Э. Грабаря.

 Курочкина Т. И. Иван Николаевич Крамской: Монография. — М.: Изобразительное искусство, 1980. — С. 50.

 Карпова Т. Л. Иван Крамской / Серия: Мастера живописи. — М.: Белый город, 2000. — С. 10.

 Ковалевский П. М. Иван Николаевич Крамской. Заметка к очерку о нем И. Е. Репина // «Русская старина». — СПб.: Тип. В. С. Балашева. — Том LVIII. 1888. Выпуск №6.

 Иван Николаевич Крамской: Его жизнь, переписка и художественно-критические статьи 1837—1887 / Издал Алексей Суворин; [Под ред. и с предисл. В. В. Стасова]. — Санкт-Петербург, 1888. — С. 63.

2 ГЛАВА

ОЛЕСЯ

Карелия. Ильмее. 2 июня 1989 года. 20:00

Олеся подоила корову и теперь, опершись на покосившийся забор, прищурившись, смотрела на закат. Он был похож на вселенское зарево, на великий пожар, дымившийся где-то далеко за лесом, куда они с бабушкой не раз ходили собирать маслята и грузди.

Лето началось зноем. Вязкая липкая жара изнуряла и обессиливала. Духота билась пульсом в нагретом парном воздухе. Мошки роем вились в воздухе — почти невидимые крошечные существа, похожие на английских фей. Они выписывали невероятные фигуры, кружась на одном месте. Девушка любила такие вечера. Иногда ей казалось, что в эти минуты она находится будто бы в ином мире, пьёт божественный нектар вечности, постигает суть вещей, видит душу Бога.

22:01

— Прогуляемся до озера?

Тоня догрызла маковую сушку и с надеждой смотрела на Олесю. Та допивала чай с гвоздикой.

— Уже поздно, — отказалась Олеся, — я устала, а завтра рано вставать.

— Ну, ты и зануда, — фыркнула Антонина, по привычке взбивая рукой свою задорную рыжую шевелюру. — Сейчас белые ночи. Да ты посмотри, какая красота вокруг!

Олеся молчала.

— Ты меня, конечно, извини, — хмыкнула подруга, — но теперь я понимаю, почему Гришка тебя отшил. Леська, ты — зануда. Такая погода! Ну, ты чего?

— Спасибо, что напомнила про Гришку, — на глаза Олеси навернулись слезы. — Извини! Я — спать.

— Ну и до свидания. Завтра я уезжаю, так что не знаю, когда теперь увидимся.

— Почему ты сразу ничего не сказала?!

— Потому да по сему. Сама не знала. Вчера Митька позвонил и сказал, что экзамен перенесли — у Михайлова экспедиция очередная, важная. Придется ехать.

— Ты можешь вернуться после экзамена, — Олеся убрала щербатую кружку в старый сервант.

— Да смысла нет. И денег. Я в городе останусь, закрою сессию, а уж потом вернусь. Хорошо хоть на день рождения твой попала.

— Я-то думала, ты скрасишь мои невесёлые трудовые будни. Молодец ты, — учишься!

Тоня молча подошла к подруге, и они обнялись.

— До скорого тогда! Прости за Гришку. Дурак он. Я тихонько выйду, не провожай. Бабушка Мотя вон умаялась, уже спит. Из города привезу книг!

Тоня ушла. Олеся выключила свет, прилегла на старую кровать и закрыла глаза. Нужно было раздеться и почистить зубы. Но она лежала, слушая тишину и кряканье коростелей за окном. Сон не шёл. За окном прогудел мотоцикл. Раздались радостные возгласы и смех — ребята собирались на танцы. Кто-то на всю мощь включил магнитолу.

Она уже почти смирилась со своей судьбой. С деревенской глушью и вечным одиночеством. Это одиночество забиралось к ней под одеяло каждую ночь. Как огромный хмурый паук, оно опутывало ее своими холодными тонкими паутинами, давило на грудь. Всё случилось так, как случилось. Олеся верила в судьбу.

Родители ушли из жизни, когда ей не было и пяти лет. Олеся помнила только жизнь с бабушкой Матрёной — заботливой, весёлой, неунывающей бабушкой. Домашнюю работу, хозяйство, корову Майку Олеся никогда не воспринимала как обузу. Она не жаловалась, хотя жизнь была тяжёлой и однообразной. За исключением пары школьных друзей да подруги Тони, девушка больше ни с кем и не общалась. Она жила по законам замкнутого деревенского мирка: здоровалась с каждым жителем в посёлке, следила за огородом и коровой, дежурила на выпасе коров, сама косила сено, брала в сельпо продукты по талонам.

От скучных будней спасали книги. Увлёкшись творчеством Вознесенского, она стала писать стихи. Больше о природе. Чуть позднее, когда в Лесиной жизни появился Гришка, стихи переросли в чувственные зарифмованные послания к нему. Когда расстались, черпать вдохновение стала из собственных страданий.

Ажурные стрелки на старинных настенных часах замерли на цифре двенадцать. Эти часы были семейной реликвией и висели в доме ещё до рождения Олеси. Много раз девушка пыталась вызнать у бабушки Матрёны, отчего они не ходят, почему занимают место, ведь вместо них можно было бы повесить вполне достойные современные часы. Однако бабушка отмахивалась: мол, это вещь семейная, а большего знать и не положено.

Окно было открыто, и было слышно, как мимо дома прошли Димка с Есенией — Олесины одноклассники. Они уже год как отучились в институте и совсем недавно стали встречаться. Кажется, Сеня говорила что-то о театре имени Комиссаржевской — Леся точно не услышала. Однако ей хватило той чистой светлой непосредственной радости в голосе одноклассницы, чтобы ощутить чудовищную пропасть, которая разъединяла их счастливый солнечный мир и обыденный, деревенский, пропахший молоком, силосом мир Леси. Нет, она не завидовала — внутренняя культура и воспитание бабушки Матрёны не допускали и мысли о зависти.

Ах, как было бы здорово тоже поступить в университет и заниматься там тем, что интересовало её больше всего — изучением живописи! Её мечтам не суждено было осуществиться. Когда девушка заканчивала одиннадцатый класс, у бабушки случилось два инсульта — один за другим. Врачи делали неутешительные прогнозы — возраст. Но к удивлению медиков и счастью Леси, бабушка выкарабкалась и медленно, но верно стала идти на поправку. Внучка помогала разрабатывать ей руку, делала всё по дому. Именно тогда-то на неё и свалилась вся работа по хозяйству, забота о корове Майке.

В тот год она не стала поступать в институт. Бабушка умоляла Олесю не ломать свою жизнь ради неё, но внучка была непреклонна — слишком сильно она любила своего единственного родного человека. И она осталась в деревне.

Олеся попыталась отогнать грустные мысли.

Сегодня у неё задался необычайный день: на рынке у магазина она по счастливой случайности получила самое настоящее живописное полотно! Его привез странного вида старичок-торговец картинами и подарил Лесе просто так, совершенно бесплатно.

Хотелось повесить картину на стену, но нужно было вбивать гвозди, поэтому она решила отложить это занятие на завтра. Олеся была очень рада неожиданному подарку, хоть бабушка Матрёна и не одобрила его, узнав, что картина называется «Русалка». Лишь перекрестилась и недовольно проронила: «Тащишь в дом утопленницу, не к добру это».

А вот Олеся так не считала. Картина завораживала, пленяла. Девушка чувствовала, что полотно принадлежит кисти большого талантливого художника.

Самым удивительным было то, что девушка на полотне была очень похожа на Лесю.

Она ещё раз обратила взор на картину, которая была прислонена к оклеенной жёлтыми обоями стене. Накинув шерстяной плед, закрыла за собой дверь и выскользнула прочь из дома.

3 июня. 00:30

— Она холодная… — Есеня обернулась к Димке. — Не до шуток! Я не буду. Сам лезь в эту холодрыгу.

Озеро Айтярви дышало покоем и смирением. Его молчаливые воды были темны и напоминали вязкий дёготь. Серебристый свет белых ночей проникал в живое тело озера и вибрировал на поверхности тонкой рябью. Камыш и осока у берега тихо подрагивали, когда с востока налетал лёгкий ветерок.

— Вода как лед! Не прогрелась совсем!

Девушка ещё раз попробовала пальцами ног воду у самой кромки песчаного берега. Кожа сразу же покрылась крупными мурашками.

Дима подошел к ней и нежно взял её руку в свою.

— Ладно. Ты проспорила. Я так и знал. Пойдем домой.

— Ну, уж нет, — Есеня присела на берег и обхватила руками колени. — Глянь, какая ночь! Давай посидим немного. Завтра же уезжаем. Хорошо, что Тоня едет с нами. С тех пор, как школу закончили, редко встречаемся. Она как-то всё больше с Леськой в последнее время общается.

— Это и не удивительно! — Димка не стал перечить ей и присел рядом.

— Красота… Как на открытке. Обожаю такие минуты. — Есеня положила голову на плечо Диме.

Они молча любовались ночным озером. Нежность и смущение смешались в их взглядах.

— Слушай, — Димка встал и отряхнул с себя песок, перемешанный с сосновыми иголками. — А давай костер разведём! Всю ночь тут проведём, а? Здорово же?

Есеня согласно кивнула.

Принялись обследовать берег в поисках сухих веток. Где-то далеко в посёлке протяжно завыла собака. Димка обогнул невысокую кривую сосенку и спустился к самой воде — на берегу лежало старое сухое дерево — обитель древесных муравьёв.

Есеня скрылась из виду, но он слышал, что она разожгла огонь — сверху доносился треск костра.

Димка присел у бревна и стал обдирать старую кору и ветки. Трухлявая древесина сыпалась и крошилась. Вдруг он уловил лёгкий всплеск справа от себя. Из воды вынырнула девушка. От неожиданности он поскользнулся и чуть не упал. Слегка стушевался, но взял себя в руки.

А он-то так надеялся на то, что сегодня они с Есеней останутся на озере одни. Это место знал лишь он — местные и приезжие сюда не добирались из-за крутого спуска, поросшего густыми зарослями елей и осин. Холодные ключи били в воде через каждые три метра. Именно поэтому здесь не купались.

— Кто ты? — недовольство сквозило в голосе парня. — Не замёрзла? Тут же ключи, да и вода ещё не прогрелась.

Девушка плавно качалась на спокойной глади озера и внимательно смотрела на своего собеседника. Дима не знал её — очевидно, приехала к кому-то в гости из города. Приятный овал лица, глазищи орехового цвета, маленький, чуть курносый носик, длинные светло-русые волосы — девушка, несомненно, была красавицей. Тут же в голове мелькнула мысль, будто бы он видел её где-то, но только когда, где? Не мог припомнить.

— У тебя сейчас ноги сведёт. Выходи. Или плыви дальше, только спасать тебя я не собираюсь.

Девушка заговорщически подмигнула и нырнула с головой под воду.

Прошло почти минута, а её и след простыл. Парень начал нервничать. Сверху послышалось:

— Дим, ты скоро?

— Чёрт! — выругался он и начал стаскивать с себя рубашку. С ночной плавуньей явно что-то случилось.

— Я сейчас, — отозвался Димка и снял шорты.

Вдруг треклятая девица выскочила из воды прямо на него и радостно и заливисто рассмеялась.

— Да иди ты, — огрызнулся молодой человек, отряхнул с себя ледяные капли и начал одеваться.

Незнакомка вышла не берег и присела рядом.

— Я Вас обидела? Извините, я живу в глуши и многого не знаю.

— Эмм… Я тут с девушкой. Может, ты это… Ну, уйдешь? Или поплаваешь в другом месте?

На странной гостье не было купальника — только бесформенная белая рубаха ниже колен, которая, намокнув, облепила стройное тело незнакомки и сделала её похожей на одну из ниобид.[1]

— Я живу у тётушки Галины, — произнесла девушка.

Димка промолчал. Женщина по имени Галина была здесь одна. Тётя Галя Богатырёва жила на отшибе довольно замкнуто. О ней ходила недобрая слава. Парень никогда близко с ней не общался, но при встрече здоровался коротко и громко, как со всеми.

Димка отвернулся от девицы и зашагал к костру. Через пару минут обернулся — приезжей незнакомки и след простыл. Наверное, послушалась его совета и пошла домой. Вода оставалась спокойной и нетронутой. Молодой человек глубоко вдохнул в себя вкусный ядрёный воздух белой ночи и выдохнул лёгкое облачко пара. Стало прохладнее.

Есеня сидела у высокого горячего костра и, вытянув руки к теплу, напевала колыбельную.

— Долго же тебя не было! И где наши дрова?

Только тут Димка сообразил, что оставил их на берегу.

— Не стал брать — сырые совсем, — буркнул он.

— А я слышала чьи-то голоса вон там!

Девушка указала рукой на старый пляж у трёх сосен — в противоположную сторону от того места, где он только что был. Димка с облегчением выдохнул. Значит, подруга ничего не видела.

— Там нет никого.

— Нет же! Красивые женские голоса. Они что-то пели. Может, русалки? Как ты думаешь, в нашем озере они водятся?

— Чушь какую-то говоришь, — рассердился Димка и положил сухой сук в прожорливые языки пламени. Прижал Есению к себе. — И вообще, это глупые девчонки рассказывают по ночам страшные истории. Ты же у меня не такая?

Есеня потупила глаза и, смущённо улыбнувшись, ответила ему поцелуем.

 Ниобиды — дочери Ниобы в древнегреческой мифологии. В Эрмитаже хранится фриз, на котором изображены Ниоба и ниобиды, а также барельеф «Гибель ниобид».

3 ГЛАВА

ИВАН НИКОЛАЕВИЧ ЭЙН

26 мая 2018 года. 22:40

В который раз я проклинал себя за то, что ввязался в эту авантюру, связанную с атрибуцией неизвестного полотна Крамского. Конечно, художник никогда не бывал в Карелии, а если и бывал, то об этом уже давно было бы известно. Если допустить, что именно Крамской написал эту картину и если это действительно подлинник, то каким образом он столько лет оставался неизвестным и скрытым от хищных и зорких глаз агентов биржи искусства? Каким образом картина очутилась в заброшенном карельском посёлке?

Больше всего в этой ситуации меня злило то, что безумный коллекционер даже не удосужился показать фотокопию картины, а ведь фотография у него, наверняка, была, и не одна. Несколько раз я просил Ефима Александровича об этой услуге, но мерзкий старик лишь отнекивался, ссылаясь на плохую память и нелюбовь к современным гаджетам. Якобы, когда он был в посёлочке, у него не было с собой фотоаппарата, а с камерой на телефоне он не дружил. Всё это выглядело довольно абсурдным и очень меня смущало.

Я резко надавил на тормоза — за роем терзавших меня вопросов вовремя не распознал полустертого, но все ещё находящегося на посту лежачего полицейского, который мне отомстил неприятным дребезжанием колодок и свистом переднего колеса. Я выругался, как обычно бывало в таких случаях, и снова втопил педаль газа в пол. Мой старенький, но прочный BMW отозвался фырчаньем мотора и одобрительным гулом ветра в лобовое стекло. Я мчался в Карелию на всех парах — хотел поскорее разобраться с этим делом.

Посёлок Сапёрное остался позади. Миновал Отрадное. Покурил. Выпил кофе и полетел дальше. Мой бумажник был набит деньгами, врученными Третьяковым. В проигрывателе играла Алиса «Красное на чёрном», и моё настроение начинало медленно подниматься. Солнце припекало и, как бы банально это ни звучало, жизнь налаживалась.

23:45

— Ваши документы, пожалуйста, — суровый пограничник на КПП глянул на меня сверху вниз, с цепкостью Цербера и угрюмостью Харона выудил из моих рук паспорт. За три часа я добрался до пункта назначения. До Ринтала — заброшенного карельского посёлка — было рукой подать: какие-то пятнадцать километров, и я на месте!

Зычный голос охранника границы сурово уточнил:

— С какой целью приехали? В гости?

Дабы не усложнять допрос, я коротко буркнул:

— Да.

Пограничник протянул документы. Я было уже двинулся к шлагбауму, как тот крикнул издали:

— Вы в Тоунан?

Ефим говорил, что Тоунан — посёлок рядом с финской границей, недалеко от Ринтала.

— В Ринтала. К другу. Он дачу здесь себе недавно купил.

Пограничник стряхнул комара с обритого виска и махнул рукой, чтобы я проезжал.

Минут через пятнадцать я заглушил мотор и вышел покурить. Грунтовая дорога была сырой после недавнего дождя. Где-то в лесу куковала кукушка. Прямо под ногами росла кислица, а у обочины дороги, у огромного валуна, робко зеленели листики брусники и земляники. Грибов здесь, наверное, летом!

Я огляделся. Отворотка на Тоунан осталась за спиной километрах в пяти. Передо мной расстилалась серпантинная дорога, похожая на спину чёрно-серого кита. Её, как на открытке, обрамляли леса. Я пошёл за телефоном, чтобы сфотографировать эту красоту и, когда мой Honor приятно захолодел в ладони, загоревшийся экран сообщил радостную новость: связи нет. Совсем. Я поискал сеть — на мониторе всплывали неизвестные мне финские названия: «DNA, Sonera, Fl Elisa». «Прощай, цивилизация!» — подумалось мне.

27 мая 2018 года. 00:10

Я бросил окурок на землю, сел в машину и включил зажигание… Точнее сказать, повернул ключ, но машина осталась недвижима. Огоньки проигрывателя, часы, стрелки на спидометре были мертвы и не реагировали на мои действия. Странно. Аккумулятор не должен был сесть, я проверял его сегодня утром. Однако действительность была такова, что я остался один в неизвестном мне месте ночью, хоть и белой, но без еды и воды, без связи, один — на безлюдной заброшенной дороге, в окружении лесов и диких зверей. Ситуация, подумалось почему-то мне, не как в фильмах ужасов, но неприятная.

— Чёрт! — я ударил по рулю. — Что же это за место, такое проклятое?

В жутковатой лесной тишине раздалось уханье совы.

— Впечатляет. Супер! — я в очередной раз попробовал завести свою старушку, но ничего не вышло. Навигатор в смартфоне не работал. Однако страничка была уже прогружена, и я отметил, что идти до посёлка не так уж далеко.

— Просто блеск! Это только мне так везёт?

Я захватил рюкзак, деньги, ключи, вышел из машины, захлопнул дверь и пошёл пешком в сторону Ринтала.

Каменистая земля хрустела под ногами. Мне мерещилось, что вдали слышится рёв моторов. Вечер выдался прохладным, а свою куртку я оставил в машине, на заднем сидении.

Так я шёл минут тридцать, пока вдруг откуда-то со стороны леса не донёсся чей-то голос:

— Подождите!

Я остановился как вкопанный. Ко мне спешила молоденькая девчонка лет восемнадцати-девятнадцати. Одета она была до неожиданности странно: в длинную белую рубаху почти до щиколоток.

— Доброй Вам ночи, — обратилась ко мне незнакомка, вскарабкиваясь по небольшому склону, поросшему травой и осинником.

— Доброй ночи, — равнодушно отпустил я. — Вам не холодно? Моя машина сломалась, и я пешком иду в Ринтала. Вы оттуда?

Девушка удивлённо подняла брови:

— Не знаю…

Удивился в свою очередь и я:

— Не знаете… чего?

В мозгу сразу пронеслась мысль: не умалишенная ли сия лесная гостья?

— Уже ничего не знаю, — ответила длинноволосая красотка и обхватила локти руками. — Я сбежала от отца, — она подула на ладони. — Почему так холодно? И… Почему на Вас такая странная одежда?

Я оглядел свою фиолетовую футболку с Че Геварой, затёртые джинсы и пожал плечами:

— Да кто бы говорил. Зачем Вы в одной рубахе в лес убежали… от отца? Он Вас бил?

Девушка испуганно помотала головой и вдруг внезапно обняла меня. Я ощутил запах скошенной травы в русых волосах, медово-пряный запах ее тела, сухость и холодность нежных тонких рук.

— Что это Вы делаете? — отпрянул от неё я.

В ответ девушка лишь сильнее обвила меня руками:

— Мне так холодно. Простите. Пожалуйста, я сейчас умру от холода.

Я включил в себе альфа-самца и тоже обнял её. Так мы простояли минут пять. В полнейшем молчании. Где-то на поляне за лесом крякали неугомонные коростели.

Наконец девушка отстранилась и отошла от меня. Её невероятные глаза — орехово-зелёные, с большими чёрными зрачками были какими-то фантастическими, инопланетными.

— Я живу в Ильмее, — склонила голову набок, как бы давая полюбоваться длинной тонкой шеей и соблазнительно стекающими по ней волосами.

— А где это?

— Там! — девушка неопределённо махнула в сторону Ринтала, притом рука её ушла чуть правее в лес.

— Странная дорога. Я никогда такой не видела. Здесь вообще странно.

Я постарался растянуть губы в улыбке:

— Это точно. Скажите, можем ли мы добраться вместе до Ринтала? А там мы найдём машину, и я отвезу Вас в вашу Ильмее.

Девушка бросила на меня недоверчивый взгляд. Её явно мучил какой-то вопрос.

— Мне здесь очень не по себе. Хочу отсюда уйти, — она переступала с ноги на ногу. Наконец решительно отбросив прядь волос с лица, выдавила:

— Вы можете проводить меня домой?

— Ну, конечно! Я же предложил.

Если это Ильмее находится совсем рядом, почему нет? Всяко, там теплее и гостеприимнее, чем на этой ночной дороге.

Девушка кивнула, молча взяла меня за руку и потянула в лес.

— Эй! — я остановился. — Зачем в лес? Мы не по дороге пойдем?

Потеряшка растерянно обернулась и пожала плечами:

— Эта дорога мне незнакома. Но здесь есть лесная тропа. Она выведет нас в Ильмее.

Я очень сильно сомневался в этом, но отчего-то последовал за ней. И мы пошли. Не пройдя и несколько шагов, поскользнулся и упал…

Девушка хихикнула и вдруг, отчаянно сорвавшись с места, побежала в лес и скрылась в чёрной