Wilma Geldof

Het meisje met de vlechtjes

 

Luitingh-Sijthoff

Вильма Гелдоф

Девочка с косичками

По мотивам подлинной истории самой юной участницы нидерландского Сопротивления

Перевод с нидерландского Ирины Лейченко

Москва
Самокат

Информация
от издательства

Художественное электронное издание

Серия «Встречное движение»

Для старшего школьного возраста

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 16+

1941 год, Нидерланды под немецкой оккупацией. Фредди Оверстеген почти шестнадцать, но с двумя тонкими косичками, завязанными ленточками, она выглядит совсем девчонкой. А значит, можно разносить нелегальные газеты и листовки, расклеивать агитационные плакаты, не вызывая подозрений. Быть полезными для своей страны и вносить вклад в борьбу против немцев — вот чего хотят Фредди и ее старшая сестра Трюс. Но что, если пойти на больший риск: вступить в группу Сопротивления и помогать ликвидировать фашистов? Возможно ли на войне сохранить свою личность или насилие меняет человека навсегда?

Роман Вильмы Гелдоф «Девочка с косичками» написан по мотивам подлинной истории самой юной участницы нидерландского Сопротивления Фредди Деккер-Оверстеген и переведен на семь языков. В 2019 году книга вошла в шорт-лист премии Теи Бекман и подборку «Белые вороны» Международной мюнхенской библиотеки.

Книга издана при финансовой поддержке Нидерландского литературного фонда

Любое использование текста и иллюстраций допускается только с письменного согласия Издательского дома «Самокат».

	Het meisje met de vlechtjes © 2018 by Wilma Geldof Originally published by Uitgeverij Luitingh-Sijthoff B.V., Amsterdam © Ирина Лейченко, перевод, 2023
ISBN 978-5-00167-500-6	© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2023

Посвящается Фредди
(06.09.1925–05.09.2018)

Мы девочки, но девочки с характером.

Парафраз цитаты из рассказа «Титанчики» нидерландского писателя Нескио (1882–1961 гг.): «Мы были мальчиками, но добрыми мальчиками».

Мы дочери разбойниц, в нас — их отвага.

Йови Шмитц,

нидерландская писательница, автор книг для детей и взрослых

Настоящая опасность, особенно в нестабильные времена, — это простые люди, которые вместе и составляют государство. Настоящая опасность — это я, это вы. Без нас диктаторы — всего лишь пустозвоны, напичканные ненавистью и беспомощными мечтаниями о насилии.

Ги Кассирс,

режиссер спектакля по роману «Благоволительницы» Джонатана Литтелла

Пролог

Октябрь 1933 года

Мама усадила меня на стол и принялась заплетать мне волосы.

— Ну как, все запомнила? — спросила она.

Я кивнула, но машинально — мама отпустила косы и обхватила мое лицо руками. Повернула его так, чтобы я смотрела прямо на нее.

— Да-а, — протянула я и пошевелила пальцами ног. Точнее, попыталась: старые боты сестры были слишком тесны. Подошвы прохудились, каблук еле держался. Ходить в них удавалось, только поджав пальцы.

— И что же ты будешь делать? — спросила мама.

— Да ничего особенного. Сидеть, пока не получу то, за чем пришла.

— И почему?

— Потому что у меня есть на это право, — ответила я.

Мама рассмеялась и чмокнула меня в лоб.

— Вот и правильно, милая!

На большой перемене я постучала в дверь директорского кабинета. Ответа не последовало. «Никого нет, — с облегчением подумала я. — Теперь можно домой». Я не виновата, мама, директор как раз вышел. Мама пристально заглянет мне в глаза, в ее взгляде мелькнет разочарование. «Придется мне самой идти», — скажет она.

Живот скрутило, но я постучала снова, громче. Опять тишина. Может, директор и правда вышел. Я взглянула на портрет королевы Вильгельмины над дверью, но и королева не знала, что делать. Подождав, пока дыхание немного выровняется, я взялась за ручку, бесшумно нажала и открыла дверь.

А вот и он, сидит за большим письменным столом. Не поднимая головы, директор коротко взглянул на меня и продолжил писать. Белая рубашка, черный галстук, фрак. Все в нем было толстое и короткое: толстая короткая шея, толстые короткие пальцы. В стеклянной пепельнице на столе тлела толстая сигара.

— Моя мама просит карточку на новую одежду, — дрожащим голосом произнесла я.

Директор затянулся сигарой, положил ее обратно в пепельницу и выдохнул дым в мою сторону, ничего не ответив.

— Моя мама просит карточку на новую одежду, — закашлявшись, повторила я. — Карточку материальной помощи.

Продолжая писать, директор медленно и устало покачал головой.

Я хорошенько вдохнула, переступила через порог и с колотящимся сердцем уселась на стоящий у стола стул.

Теперь-то директор посмотрел на меня по-настоящему.

Я сложила руки на груди, зацепилась ногами за ножки стула.

— Мама велела сидеть тут до тех пор, пока не получу карточку.

— Тогда сиди, — невозмутимо ответил он и, обмакнув перьевую ручку в чернильницу, снова стал писать. Его губы чуть дрогнули в улыбке.

За его спиной, в рамке большого окна, по школьному двору бежали двое — соседский Петер и другой мальчик, незнакомый. Вокруг старого дуба с оголенными осенью ветвями на одной ножке прыгала моя сестра. Внезапно она подняла с земли скакалку и подбежала к директорскому окну. Теперь с каждым прыжком за стеклом мелькало ее обеспокоенное лицо. Я покачала головой. Не получается, Трюс. Не уходи! Иначе я тоже уйду. Трюс отбежала обратно к дереву и прислонилась к стволу. Она подождет, в этом я не сомневалась. Но теперь я едва видела ее: в своем коричневом платье сестра почти слилась с дубом. На дворе больше никого не было. Вид из окна превратился в мертвый пейзаж.

В кабинете слышалось лишь тихое поскрипывание пера по бумаге. От сигары в пепельнице поднимался прямой столбик дыма. Я принялась рассматривать стены. Совершенно голые, даже часов нет. Мы с директором сидели как будто в мыльном пузыре. Даже дышать страшно. Я досчитала до ста. И проколола пузырь.

— Учитель, можно мне бутерброд? — услышала я свой голос. — Сейчас обед, а домой я уже не успею.

Директор засопел, нагнулся и вынул откуда-то коричневый бумажный пакет. Молча протянул мне ломтик ржаного хлеба. Я так же молча стала его жевать. И ждать дальше. А директор обмакнул ручку в чернила и вернулся к письму.

Он все писал и писал. Больше ничего не происходило. Только кончик сигары, когда директор затягивался ей, время от времени вспыхивал оранжевым.

Я посчитала от ста до нуля. Потом встала.

— Моя мама просит карточку на новую одежду, — громко сказала я. Получилось неожиданно визгливо. Чего доброго, еще раскричусь. Я сжала губы.

— Твоя мама? — переспросил директор. Он затушил сигару в пепельнице и язвительно хмыкнул.

Маму он знал. Ее все знали. На прошлой неделе я принесла ей письмо из школы. На конверте значилось: «Для юфрау1 Ван дер Молен».

— Не знаю такой, — отрезала мама, не заглядывая в конверт. — Отнеси обратно.

— Как же в таком случае зовут твою маму? — спросил тогда директор.

— Мефрау Ван дер Молен, — ответила я.

Его глаза удивленно расширились, и он оглушительно расхохотался: жена рабочего — это тебе не мефрау, а уж бывшая жена и подавно.

— Твоя мама… — повторил теперь директор, аккуратно макая перо в чернила. — На прошлой неделе принять карточку материальной помощи она не пожелала. А теперь, выходит, я должен выписать ей новую?

Я пораженно уставилась на узкий рот, из которого вылетели эти слова, потом на короткие толстые пальцы, так осторожно, почти нежно берущие промокашку, чтобы не допустить клякс и разводов. Мой взгляд остановился на чернильнице.

Я рванулась вперед и одним махом сбросила чернильницу со стола. Она отскочила от металлического шкафа и ударилась о стену, по полу потекли черные, как запекшаяся кровь, ручейки. Мы оба воззрились на доказательство моего преступления. Через мгновение директор вскочил и занес руку для удара.

Упредив его, я кинулась к двери.

— Вон! — завопил он. — Вон отсюда! Ты точно такая же, как твоя мать!

— Неправда! — прокричала я в ответ. — Мама никогда ничего не проливает!

— …отстраняю!.. На три ме… — донеслось из кабинета, но меня уже и след простыл. Пылая гневом, я вылетела на улицу.

1

Это начало — август 1941-го.

С господами в шляпах мы знакомства не водим. Перегнувшись через мамину кровать, я чуть приподнимаю бумажную светомаскировочную занавеску и удивленно разглядываю стоящего у двери человека. Зову маму, она наверху.

— В шляпе? — переспрашивает из гостиной сестра.

— Высокий и стройный… — таинственным тоном сообщаю я и присвистываю сквозь зубы. — Лицо — что твой принц. Кинозвезда, Трюс! Поди, твоей руки просить пришел.

Я слышу, как мама открывает входную дверь.

— Хорош ребячиться. — Трюс опускает в кастрюлю последнюю картошку, осторожно, словно та стеклянная, и вытирает грязные руки о синее платье. — Можно подумать, тебе не пятнадцать, а десять, — говорит она, но все же улыбается.

— Вообще-то, почти шестнадцать. — Я улыбаюсь в ответ. — А вот тебе, можно подумать, скоро не восемнадцать исполнится, а все восемьдесят.

Пришел он не к ней, понятное дело. Не такая уж она красавица. Но вслух я этого никогда не скажу.

В комнату заглядывает мама.

— Он хочет поговорить, — тихо сообщает она. — С вами.

— С нами?

До сегодняшнего дня мы разговаривали только с мужчинами в кепках!

Трюс прыскает со смеху и относит кастрюлю с картошкой на кухню. Я глупо хихикаю. Пытаюсь поспешно закрыть раздвижные двери, разделяющие гостиную пополам, — хочу спрятать мамину кровать, — но из-за этого идиотского смеха ничего не выходит. Двери слегка перекошены и не поддаются.

— Да, с вами. Я немного знакома с ним по партийной линии. — Мама состоит в Коммунистической партии. Вернее, состояла: сейчас партия под запретом, ведь коммунисты — враги нацистов. — Это связано с Сопротивлением.

Трюс изумленно смотрит на маму. Мы-то просто разносим нелегальные газеты, всего-навсего. При виде озадаченного лица сестры на меня опять нападает смех.

— Да хватит тебе, Фредди! — шепчет Трюс, прикрывая рот рукой, чтобы самой не расхохотаться.

Мама открывает дверь, впуская господина в шляпе, а я все не могу стереть с лица улыбку. Даже когда, борясь со щекоткой в горле, протягиваю ему для рукопожатия свою обмякшую от смеха ручонку. Он представляется, но его имя от меня ускользает.

Из-за его плеча на меня умоляюще смотрит Трюс. Я закусываю губу. Надо перестать смеяться.

— Я вам нужна? — спрашивает мама.

— Нет-нет, — отвечает гость. Голос у него спокойный, теплый.

— Тогда я буду наверху, — говорит мама. — В наши дни меньше знаешь — крепче спишь.

Другая мама настояла бы на том, чтобы остаться. Другие мамы у себя в доме заправляют всем, но наша не такая. Мама нам вроде старшей сестры.

Дверь закрывается, мамины шаги, простучав по лестнице, исчезают наверху. Мы с Трюс остаемся в маленькой гостиной, наедине с гостем. Внезапно я затихаю. По комнате кружит пчела, несколько раз проносится между нами, потом отлетает и со стуком врезается в стекло раздвижной двери. В этой внезапной тишине, когда слышно только, как пчела бьется о дверь, я замечаю, что господин в шляпе нравится сестре не меньше моего. Уши у Трюс пылают так же ярко, как ее рыжие волосы, щеки зарумянились, а сидит она с прямой как дощечка спиной, не касаясь спинки дивана, будто перед ней и впрямь звезда кинематографа. Обычно Трюс, самая благоразумная из нас, всегда знает, что делать, но сейчас, похоже, она не способна выдавить из себя ни слова.

— Садитесь, пожалуйста, — торопливо говорю я и ука­зываю на красивое кресло, обитое темно-красной материей, но он опускается в другое, проваленное, с торчащей пружиной. «Нет-нет, не туда», — хочу сказать я, но он уже сел. Я с любопытством ищу в его лице признаки испуга или боли. Но нет, ни следа. А он молодец! Я улыбаюсь Трюс и плюхаюсь на диван рядом с ней, со всей силы, так что она слегка подпрыгивает.

Господин снимает шляпу. Вообще-то, внешность у него не такая уж и примечательная, но есть в ней что-то элегантное. На нем твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях. В нашей части города такие не носят. И черты лица у него тонкие, интеллигентные, от них веет спокойствием, хоть ему в задницу и впивается пружина.

— Так, значит, вы обе уже весьма активно участвуете в Сопротивлении? — начинает он.

Чего? Что за идиотский вопрос! Мы ведь даже не знаем, можно ли этому незнакомцу доверять! Мы с Трюс одновременно пожимаем плечами. О подобных вещах не болтают.

Он улыбается.

— Я все знаю.

Трюс напрягается.

— Это еще откуда? — неохотно заговаривает она. От румянца не осталось и следа.

— Товарищи рассказывали, — быстро отвечает господин. — Партийцы.

Ах да, он же тоже красный. Тоже коммунист.

— Говорят, дочери Красной Трюс не робкого десятка.

Красная Трюс — так прозвали нашу маму.

Я в растерянности смотрю на сестру. Ты отвечай за нас, пытаюсь внушить я ей взглядом, ты же из нас самая старшая и благоразумная, сама ведь говоришь!

— Что вам от нас нужно? — спрашивает Трюс. Ее слова звучат строго, по-взрослому.

Гость складывает руки на коленях.

— Я собираюсь организовать антифашистскую боевую группу, — серьезно отвечает он. — Чтобы задать фрицам по первое число. И для этого мне понадобятся люди рисковые, смелые. — Он умолкает и по очереди смотрит на нас. — Те, кто способен не только работать посыльными, расклеивать плакаты или раздавать стачечные листовки…

Он снова умолкает. В наступившей тишине я понимаю: а ведь ему совершенно точно известно, чем мы занимаемся, — работаем посыльными, расклеиваем плакаты и раздаем стачечные листовки.

Начали мы год назад. У мамы тогда разболелось колено. «Пойдете вместо меня?» — спросила она. Мы легко справились. А уж после каждый день — «Вперед, за работу!».

Выходит, этот господин решил, что мы как раз такие, каких он ищет, — рисковые и смелые. Я молчу, Трюс тоже.

— Вы еще ходите в школу?

— Нет, — коротко бросаю в ответ я.

Я бы ходила, да и учитель уверял маму, что я бы прекрасно успевала и в средней школе, но денег на учебу не хватило. И все. Уже десять лет с тех пор, как отец от нас ушел, мы живем на пособия. Или на те гроши, которые мама зарабатывает, когда ей удается найти работу. В прачечной она получала… Сейчас вспомню… Ах да, две трети от того, что платили мужчинам.

— Жаловаться вздумала? — возмутился начальник, когда она упомянула прибавку к зарплате. — Да такие бабы, как ты, всю работу у мужиков забирают!

— Ничего подобного, — возразила мама. — Ни один мужик за такие деньги и пальцем не шевельнет.

С прачечной пришлось распрощаться.

— Не ходите, значит. Работаете? — интересуется гос­подин.

— Нет, — так же коротко отвечает Трюс.

Горничной из нее не вышло. Как раз на днях ее в очередной раз погнали с места. Мы помогаем маме по дому. Да и на помощь Сопротивлению уходит немало вре­мени.

— Чего вы от нас хотите? — холодно спрашивает Трюс. — У вас есть для нас работа?

Гость улыбается, потом, посерьезнев, объясняет:

— Да. Я хочу создать группу активного сопротивления. Мы будем пускать под откос поезда с боеприпасами. Подрывать железнодорожные пути. Красть оружие у фрицев или у полиции. Расправляться с предателями. — Он умолкает в ожидании нашей реакции. Потом добавляет: — Это будет группа насильственной борьбы.

И он приглашает нас в эту группу?

— Вы мне нужны, — говорит он.

Мы? Девчонки?!

У меня перехватывает дух. Нет, думаю, в такую группу мы вступать не станем, ясное дело. Ни в жизнь! Надо признать, его планы отличаются от того, что советует населению правительство в лондонском изгнании2, — «приспосабливаться» и «продолжать жить как обычно». И от речей тех, кто уверяет, что «все будет хорошо», ведь немцы и голландцы — близкие по расе и языку народы. Причем речи такие ведут не только местные национал-социалисты. А вот слова этого господина — решительные слова — мне больше по нраву. Хотя в группу его я, само собой, не пойду! Не способна я на такое. И Трюс не способна. Я невольно отсаживаюсь от визитера подальше, пока не натыкаюсь на спинку дивана.

— Я не просто так к вам зашел, — продолжает он. — Мой выбор пал именно на вас.

Я зажимаю ладонью рот, чтобы не фыркнуть. Когда он уйдет, нам с Трюс будет над чем посмеяться.

Трюс молча сидит рядом. Щурясь, разглядывает его, изучает, будто пробует на вкус.

— Почему? — хочет знать она.

— Потому, что слышал от партийцев, что вы храбрые, и… — он улыбается, — …потому что группе нужны женщины.

Женщины, повторяю я про себя. Женщины… Что до Трюс, так она скорее наполовину мальчишка. Не сорвиголова, нет. Просто из тех, кто сидит, широко расставив ноги, как парень. Ей место в порту или — с ее вечно мятой одеждой — за тележкой старьевщика. Но я не такая. Со-вер-шен-но не такая. Я кладу ногу на ногу и выпрямляю спину.

Он широко улыбается.

— Вы же еще совсем девчонки! Фрицам и в голову не придет вас заподозрить!

— Значит, — говорит Трюс, — вы выбрали нас потому, что фрицы не примут нас всерьез?

— Точно, — отвечает он.

— Отлично! — язвит Трюс.

Я вдруг вижу нас его глазами. Нас обеих. Две девочки в линялых матросских платьях, белых носочках и ботах. Я худенькая, метр шестьдесят ростом, выгляжу на двенадцать. Щеки мягкие, круглые, как у ребенка. Ни единого прыщика на лице. Вместо груди — две горошины на полочке.

Господин смотрит на меня и склабится.

— Косички лучше оставить.

Я часто заплетаю волосы, так проще всего. Я тереблю косички, слабо улыбаюсь в ответ и чувствую, что заливаюсь краской.

— Еще бантики завяжи! — советует он.

Я натягиваю подол платья на костлявые колени, ковыряю корочку на ранке.

— А еще, — снова посерьезнев, продолжает он, — я нау­чу вас обращаться с пистолетами, ручными гранатами и взрывчаткой.

Я ошарашенно таращусь на него.

— Нам придется стрелять в людей? — Трюс задает этот вопрос с бесстрастным выражением лица, будто осве­домляется, не пойдет ли завтра дождь.

— В людей — нет, — многозначительно произносит он.

— А! — Я облегченно выдыхаю.

— В гестаповцев. Или в предателей.

— Убивать мы никого не станем, — решительно заявляет Трюс. — Не все немецкие солдаты — нацисты.

— Мы ведь стреляем не во всех солдат подряд. — В его голосе проскальзывает нотка нетерпения, но быстро исчезает. — Вы наверняка слышали о боевой группе «Гёзы»?

— Да, — дружно отзываемся мы. Это ужасная история.

— Всю группу арестовали и расстреляли, — продолжает он. — Восемнадцать человек. Один умер от пыток. — Он многозначительно замолкает.

Я невольно сжимаю кулаки и в то же время слегка съеживаюсь.

— Того гада, что их сдал, надо наказать, согласны?

Мы послушно киваем. Конечно надо!

— Зачем? — Господин обращается ко мне. — Зачем его наказывать?

— Зачем? — повторяю я. — Ну как же, он ведь гад! Вы же сами говорите!

— Нет! Мы наказываем не для того, чтобы отомстить, а для того, чтобы он не сдал кого-нибудь другого.

Ах вот как!

— В Советском Союзе женщины и дети тоже помогают армии, — добавляет он.

Я медленно киваю, но мне вдруг стало трудно дышать.

— Мы что, будем… — начинает Трюс.

Гость строгим голосом прерывает ее:

— Я не говорю, что вам лично придется устранять предателей. Но вы должны быть с этим согласны. — Затем улыбается, тон его теплеет. — Вы идеально подходите нашей группе. Не могу представить себе лучших кандидаток для этой работы. Правда. Подумаете над моим предложением? Пожалуйста.

Он встает, берет свою шляпу и, не двигаясь с места, испытующе смотрит на нас.

— Через три дня, в четверг после обеда, я вернусь за ответом. Если он будет отрицательным, вы меня никогда не видели и ни разу со мной не разговаривали. Это ясно?

Мы киваем.

— А если положительным… — Он делает длинную паузу. — То вам нельзя будет об этом говорить. Для меня это все равно что предательство. И тогда… — Он быстро проводит рукой у горла и строго смотрит на каждую из нас по очереди. — Так что никому ни слова. Даже матери. Это…

— Но как же? — обрываю я его. — Маме-то рассказать можно!

— Можете рассказать, что я пригласил вас в группу. Но не о том, чем именно мы занимаемся. Понятно?

Мы потрясенно киваем.

Входная дверь захлопывается, а мы так и сидим, молча уставившись перед собой.

— Это слишком рискованно, Фредди. Я боюсь, — через какое-то время шепчет Трюс. — Нельзя соглашаться.

— Конечно, нельзя, — вторю я ей. — С чего вдруг?

Мы молчим. Смотрим на стену. На то место, где стояла мефрау Кауфман…

***

Мефрау Кауфман…

Это случилось месяц назад. У нашего дома остановился автомобиль. Рокот мотора. Хлопающие дверцы. Стук в дверь. Не кулаками — громче, ружейными прикладами. Мы всегда думали: евреи, которых мы укрываем, смогут быстро спрятаться. Но в тот момент ме­фрау Кауфман и маленький Авель, как назло, находились внизу. С нами. В гостиной.

— Фрицы, мама! Фрицы! — глухо закричала я.

Поспешно приколов обратно светомаскировочную занавеску, я взглянула сначала на маму, потом на ме­фрау Кауфман. Та схватила сына за руку и в панике повернулась к маме. Мефрау Кауфман была молодой женщиной с волнистыми каштановыми волосами и добрыми карими глазами. Мне она казалась ужасно красивой. У ее сына, крепкого белоголового мальчугана пяти лет, были такие же глаза.

— Наверх! Быстро! — прошипела я. Хотя тогда они должны будут пробежать мимо входной двери. А в нее все еще колотят. — Нет, в сад!

Мама покачала головой. Так им тоже придется пройти по коридору. Она кинулась к двери. Если не открыть, ее проломят прикладами.

— Kommen Sie herein, meine Herrschaften3, — любезно заговорила она, будто приветствуя старых друзей.

Из сумерек в нашу тесную гостиную ввалились два армейских чудовища. Вид у них был знакомый. Я встречала их раньше — все на одно лицо. Серая форма, черные перчатки и сапоги из блестящей кожи, знаки различия на воротниках, рукавах и погонах. Эсдэшники4. Глаза у них были как пули, и они пальнули ими прямо в мефрау Кауфман. Та вместе с Авелем отпрянула и прижалась к стене.

По лестнице загромыхали солдатские сапоги, топот переместился наверх. Вскоре солдаты спустились обратно, вместе с Трюс — она вбежала в гостиную и встала рядом со мной у раздвижных дверей, плечом к плечу. Один из фрицев опустился в кресло.

— Sie haben hier Juden untergebracht!5 — крикнул он маме. Уголки его рта в гневе поползли вниз. Он поднялся, шагнул к мефрау Кауфман и сказал по-немецки: — Пять минут на сборы.

— Прошу прощения? — переспросила мама.

— Они нелегалы! — рявкнул он. — В Вестерборке, на северо-востоке страны, устроен лагерь для беженцев. Им место там.

За спиной у мамы мефрау Кауфман прижала к себе маленького Авеля. Дом затаил дыхание.

Эсдэшник схватил мефрау Кауфман за плечо, и мама бросилась между ними.

— Sie! — воскликнула она. — Sie sind ein gebildeter Mann! Sie lassen sich als Menschenjäger benutzen?6 — Она возмущалась так, будто готова была накинуться на самого фюрера.

— А ну заткнись, баба! — прорычал эсдэшник ей в лицо. — Или тоже хочешь прокатиться, с дочерьми?

Он так сильно толкнул маму, что она ударилась об стол. Мы с Трюс тут же встали между ней и немцем. Не произнесли ни слова, но наши напряженные позы говорили: только попробуй еще раз!

Авель по-прежнему жался к стене, бледный, как обои. Трюс подошла к нему и взяла за руку.

Эсдэшник повернулся к мефрау Кауфман и стал выталкивать ее в коридор. Другой немец проворчал:

—А мы-то что поделаем? Befehl ist Befehl7.

С лестницы, а потом со второго этажа доносились крики мефрау Кауфман. Авель вырвался из рук Трюс. Мама кинулась в коридор, вверх по лестнице, Авель за ней. Мы с Трюс хотели было ринуться за ними, но мама прокричала, чтобы мы оставались в гостиной. Мы метнулись к маминой кровати в другой половине комнаты и, приподняв занавеску, выглянули на улицу. Солдаты с винтовками наизготовку. Полицейский грузовик. В кузове люди, сидят потупившись, будто им стыдно. Тут мы увидели мефрау Кауфман. Двое солдат выволокли ее из дома, вытолкали на улицу, ударами погнали в машину. Она уронила чемодан, он упал на тротуар и рас­крылся.

— Mutti! Mutti!8 — заплакал малыш. Он полез в кузов, но споткнулся на ступеньке. Один из фрицев грубо подсадил его.

Между тем мама торопливо запихивала в чемодан розовую блузку. Не успела она защелкнуть металлические замки, как солдат выхватил чемодан у нее из рук, швырнул его в грузовик и запрыгнул следом.

Больше мы Кауфманов не видели.

2

На лестнице раздаются мамины шаги. Мы с Трюс так и сидим на диване.

— Чего хотел Франс ван дер Вил? — спрашивает она, вываливая на стол гору чистого белья.

Вот, значит, как его зовут.

— Франс… э… — говорю я, быстро перекинувшись взглядами с Трюс, — Франс пригласил нас присоединиться к его группе Сопротивления. — Мой голос звучит беспечно, будто такие приглашения нам поступают каждый день. — Ты его знаешь, мам?

— И что вам придется делать? Что-нибудь опасное?

— Ты же ничего не хотела слышать, — напоминает ей Трюс.

— Подробности — нет! Только то, что ему нужно от вас. Ничего опасного?

Трюс молчит.

— Что тогда? Подделывать продовольственные карточки?

Трюс кивает.

— Заниматься саботажем? — Мама раскладывает гладильную доску.

— Чего-чего? — не понимаю я.

— Перерезать телефонные кабели, перегораживать рельсы и тому подобное?

— Да, и это тоже, — отвечает Трюс и быстро спрашивает: — Но как ты думаешь, мам? Ему можно доверять?

— Я его едва знаю. — Мама задумывается. — Поспрашиваю у товарищей по партии.

Как всегда по вечерам, Трюс укладывается на старом диване в гостиной. Я лежу напротив нее, на двух сдвинутых креслах. Мама — на кровати за раздвижными дверями, в другой половине комнаты. Мама сказала, что теперь мы снова можем спать наверху, в наших кроватях, но для нас это означает смириться с тем, что произошло с Кауфманами.

Я поудобней устраиваюсь на подушке. Под подушкой — сиденье кресла. На этом кресле месяц назад сидел своей немецкой задницей тот фриц, и всего несколько часов назад — этот господин. Настоящий господин в шляпе. Франс ван дер Вил. Который выбрал нас для своей боевой группы. Меня и Трюс!

— Если мы скажем этому Франсу «да», все изменится, — шепчу я сестре.

Мама легла полчаса назад. Я слышу ее ровное дыхание: она спит.

Трюс невесело усмехается.

— Все изменилось давным-давно, — говорит она.

Я киваю, хоть сестра и не видит.

— Еще когда немцы разбомбили Роттердам9, — добавляет Трюс.

— Ну да, — бормочу я.

Тогда мы быстро поняли, чего ждать от этих подонков. Хотя позже в газетах писали, что немецкие солдаты ведут себя «чинно и любезно». Бомбы они тоже чинно и любезно кидали? Предварительно извинившись?

— Нет, — вспоминаю я. — Еще раньше. Когда они стали гоняться за евреями.

Тогда, после Хрустальной ночи, здесь появились первые беженцы. С тех пор прошло три года.

— Нет, еще раньше, — вспоминает Трюс. — В тридцать третьем, когда к власти пришел Гитлер.

Я нарочито громко вздыхаю.

— Нет. Еще раньше, — говорю я. — Сразу после Мировой войны, потому что… э…

Я замолкаю, потому что не знаю, что именно тогда пошло не так. От истории у меня голова идет кругом. Это как в детстве, когда я писала свои имя и адрес:

Фредди Оверстеген

улица Брауэрсстрат

район Лейдсеварт

город Харлем

Нидерланды

Европа

Мир

Вселенная

…и чувствовала, что проваливаюсь в головокружительную, невообразимую бесконечность.

***

Разузнать побольше о Франсе ван дер Виле мама сможет только через несколько дней, но я уверена: ничего плохого не выяснится. Ведь он настоящий джентльмен!

Жаль, что того же нельзя сказать о моем отце. Он вольная птица, ему милее летать по белу свету, чем жить с нами. Мы для него — клетка. Мама говорит: когда у него к тому лежала душа, он работал (нечасто), а когда нет — пил (очень часто). И гонялся за женщинами. Я знаю: слышала разговоры мамы и тети Лены. Отец даже к тете Лене подкатывался! К маминой сестре! Прямо дома, на кухне. Мама лежала со мной в постели — я тогда только родилась, — а отец заглядывался на тетю Лену. Точнее, не просто заглядывался. Пытался добиться… ну, того самого.

К счастью, ничего у него не вышло: тетя Лена влепила ему пощечину.

— Такие, — говорит мама с влажными глазами, как только речь заходит об отце, — нам не нужны, правда ведь?

— Правда! — соглашаемся мы с Трюс.

Когда другие дети спрашивают, где мой папа, я говорю: «Умер». У меня есть мама и Трюс. Всё. Нас трое. По отцу мы не скучаем. Наша семья — это мы. Не он.

— Кстати, о Франсе, — начинает мама.

Они с Трюс складывают белье. Мама не глядя соединяет уголки простыни — точность ей не важна — и подходит к Трюс, чтобы сложить обе половины. Отдает ей простыню и садится на диван.

— Да, что ты слышала? — Трюс замирает с простыней в руках.

— Ему можно доверять, — просто говорит мама.

— Что тебе рассказали? — не терпится узнать мне.

— Что из него выйдет прекрасный командир группы. Людей он подобрал отличных. О тех, кого не знал лично, выведал все до мельчайших подробностей.

— Серьезно? — удивляется Трюс.

— Серьезно.

Так я и думала!

— Что скажешь, Трюс? — Я опускаюсь на диван рядом с мамой. На подоконнике у нее за спиной качает головой моя игрушечная жестяная черепашка — вверх-вниз, вверх-вниз. «Соглашайтесь! — говорит она. — Соглашайтесь!»

— Не торопитесь с решением, — советует мама.

— Как это — не торопитесь? — Я думаю о госпоже Кауфман и маленьком Авеле.

— Война, она, может, еще целый год продлится, — говорит мама.

— Менейр Ван Гилст говорит, Сопротивление бесполезно. — Трюс еще раз складывает простыню. — От немцев, мол, все равно не избавиться. Это навсегда. Нидерланды теперь — часть Германии.

— Ах, да не слушайте вы этого бакалейщика! — отмахивается мама.

— Он же отец Петера! — напоминаю я.

— И рассуждает как настоящий торговец.

— Вообще-то, многие так рассуждают. — Трюс кладет сложенную простыню на стол.

— Они неправильно мыслят. Они ведь не коммунисты! — Мама потирает костяшки пальцев, покрасневшие от стиральной доски. — Легко кричать, что Германия сильнее, ведь тогда незачем и бороться с несправедливостью. Но не выбирать — это тоже выбор. — Она смотрит перед собой. — Нельзя смириться с немецким ярмом. Ни с каким ярмом нельзя.

Кажется, ее взволновали собственные слова. О ком она думает? О фрицах? О моем отце?

Я хочу погладить ее по плечу, но она уже пришла в себя.

— Нидерланды будут свободными, Трюс. — В ее голосе звучит знакомая уверенность. — Это вопрос времени.

— На свете есть добро и есть зло, — говорю я. — И со злом нужно бороться. Так ведь, Трюс?

Трюс задумчиво склоняет голову. Потом медленно поднимает на меня глаза и кивает.

— Вы правда хотите в группу Франса? — спрашивает мама. На миг на ее лице проступает улыбка, глаза блестят. Но через секунду она уже тревожно морщит лоб. — Вы ведь не обязаны соглашаться. Вы — самое важное в моей жизни, а эта работа смертельно опасна. Вы и так уже помогаете, раздавая листовки. Тоже достойное дело.

— Мам, я хочу делать больше! — возражаю я. — И ты сама говоришь: это не навсегда!

Мама пожимает плечами.

— Но это ведь не значит, что нужно немедленно вступать в Сопротивление…

— Ты сама разрешила нам поговорить с Франсом! — напоминает Трюс.

— Да, но я же не знала… — Мама умолкает, устремляет задумчивый взгляд в пустоту. Потом говорит: — А что, если это продлится дольше года?

— Я все время думаю о мефрау Кауфман и Авеле, — говорит Трюс, — и о том, что происходит с евреями. Им теперь все запрещено, скоро их всех увезут, мам! — Ее голос срывается.

Трюс права.

— Да пусть эта война хоть два года продлится! — кричу я.

Воцаряется тишина. Высоко в небе гудят самолеты. Надеюсь, британские бомбардировщики на пути в Германию.

Мама испытующе смотрит на меня.

— Скажу вам одну вещь… — Она берет Трюс за руку и мягко усаживает ее рядом со мной. — Не знаю, чем именно вы будете заниматься, да вы и сами не знаете, но… — Она проводит пальцем по моей щеке. — Всегда оставайтесь людьми. — Ее взгляд серьезен, слова падают тяжело, весомо. — Не уподобляйтесь врагу. Не марайте руки. Никаких оправданий вроде «приказ есть приказ». Всегда думайте своей головой.

— Да, конечно, — тут же соглашаюсь я.

Трюс кивает.

— Мы же не дурочки. Мы всегда будем думать самостоятельно. По крайней мере, я.

— Я тоже!

Мама внимательно смотрит на нас.

— И не убивайте, — говорит она. — Никого, даже злодеев.

Трудно поверить, что она так серьезна. Она еще никогда с нами так не разговаривала.

Может, я и не такая рассудительная, как Трюс, но способна отличить добро от зла. Я нарушаю тишину.

— Я прислушиваюсь к себе. К своему… — Кладу руку на грудь, но речь не о сердце. — К своему нутру.

Я краснею — так высокопарно это звучит. Но мама говорит:

— Как ты хорошо сказала, малышка!

Я кладу голову ей на плечо. За моей спиной она протягивает руку Трюс. Я слышу над собой мамин голос:

— Мир больше нас. А вы всегда в моих мыслях. Не забывайте об этом, никогда.