Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1. Приезд

22 октября 2025 года. Среда. 15:00.

Мы с Наташей едем в машине в Смоленскую область. Наташа — сестра моей мамы, Лиды. Моя мама в семье была старшей, а Наташа — пятая из шести детей, предпоследняя. Остальные четверо — мужчины. Поэтому даже спустя десятилетия между Наташей и Лидой сохранилась какая-то особая связь, понятная только женщинам, которые выросли в окружении братьев. Наверное, это из-за солидарности, потому что каждая пережила почти то же самое, только в разное время и в одном и том же доме.

Откровенно говоря, не открою Америки, сказав, что в деревне жить сложно как мужчинам, так и женщинам. Но есть разница. Мужчина без работы может и зачахнуть, и от слишком быстрой нагрузки надорваться. Женщине же без мужчины на земле гораздо сложнее — и тяжёлый физический труд не к лицу, может быстро превратиться в подобие мужчины. Может быть, поэтому в городе проживает больше женщин, им там уютнее. Город не требует телесного труда. Город дарует иллюзию того, что ты больше не раб хозяйства, даже если остаёшься рабом чего-то другого.

Моя мама, Лида, если бы ей предоставить выбор, никогда не приехала бы в свою деревню, какой бы памятник архитектуры там ни построили. Наташа — младшая сестра Лиды. Мама уехала отсюда сразу — не жалея ни родных, ни себя, взвалив на плечи всё осуждение старших родственников, лишь бы не сгинуть в этой бесконечной круговерти хозяйства. Наташа осталась. Она не могла по-другому: помогала, спасала и до сих пор цепляется за каждый угол этого дома, за шанс хоть кому-то стать необходимой. Их стратегии — убежать или спасать — стали их единственной правдой. Но, кажется, Наташа теперь в команде моей мамы, она всеми силами старается до конца уехать и помогать одновременно.

В детстве я восхищался каждым приездом в Голынки. Казалось, что жить здесь — это вечная стройка, приключение: колотить полки, подключать розетки, рвать провода, устраивать беготню за водой. Я гордился каждой задачей, с которой взрослые справлялись на раз-два. Сейчас вижу: настоящая жизнь здесь — это не кружок «юный техник», а нескончаемый изнуряющий труд, который с годами кажется все более безнадёжным. Это не про радость творчества. Это просто борьба за то, чтобы не уйти в минус.

Дорога из Москвы в Голынки занимает пять-шесть часов. Когда-то это была дорога, по которой я ездил с радостью. Теперь это — дорога, по которой я еду с ощущением предстоящих испытаний. Москва медленно отступает, растворяется в серости. Небо становится выше. Деревья гуще. Люди реже. Жизнь медленнее.

Мы с Наташей приехали в ПГТ Голынки ближе к трём часам дня. Машина была полна — инструменты, запчасти, нужные для работы в доме вещи. На заднем сиденье коробки с продуктами. Наташа попросила меня приехать, потому что нужна была не просто помощь в уборке, а конкретная работа: сделать перегородку в коридоре, создав тем самым отдельное, тёплое помещение для туалета. Старый туалет стоял на улице, в паре десятков метров от дома — обычный деревенский «туалет с дыркой в полу». Теперь нужен был новый. Не потому, что это красиво, а потому, что Дима больше не может туда ходить, и приходится кому-то убирать его ведро. Возможно, ему самому это не нравится, но он своеобразный человек во всём.

Дима — мой дядя, ему пятьдесят. Худой, жилистый, с резкими чертами лица: высокий лоб, прищуренный взгляд, руки — настоящие рабочие тиски, которыми он когда-то делал и газовую трубу, и двигатель от своего трактора. Сейчас — без одной ноги. Чуть меньше года назад врачи оттяпали ногу выше колена. Никто не бил, не покалечил на производстве, не привезли с войны. Просто классика нашего народа — бесконечное «авось», запущенная язва обыденности, доведённая до черноты и запаха гнили.

Почему он так халатно жил со своим телом — не знаю до сих пор. Может, это такая мужская бравада («ничего мне не будет — я же мужик!»), может, равнодушие к себе, выученное годами. Наташа и Галя — моя крестная и её двоюродная, спасали его по-настоящему: унижались, просили, уговаривали, в прямом смысле ползали на коленях у кровати. «Дима, поехали к врачу. Дим, ну пожалуйста, сделай хоть что-то, чтобы жить…»

«Ну ладно, если ты просишь, я поеду,» — сказал тогда Дима, глядя на Галю, стоящую на коленях перед ним. Галя тоже не молодая девочка, ей так же за пятьдесят лет, и ей есть чем заняться, у неё есть дочка, у которой самой есть уже дочка. Но Дима настолько запустил свою ногу после травмы пальца, что она уже и почернела, и болела.

В какой-то момент он всё-таки согласился. Просто устал от их уговоров, сломался или решил: «Да пусть делают что хотят.» И понеслась эта больничная история, как в плохом сериале.

Шансы на здоровье Димы были доступны. Нужно было просто следить за своим здоровьем, обрабатывать подозрительные места или ездить к врачу. Но Дима за пятьдесят лет ни разу не лежал в больницах, у него даже медкарты не было. Возможно, из-за этого у него было ощущение, что у него не может быть никаких болячек, и он не знал, какие сигналы здоровья критические.

Так он запустил свой палец до диагноза — Гангрена. И даже тогда он не ехал в больницу.

Наташа приезжала из Москвы, возила его на своей машине и в Смоленск, и в Рудню, и боролась с ним за каждое обследование, а он упрямо срывал всё лечение.

Был момент, когда врач сказал, что ничего не поможет — только ампутация. Все родные были очень напуганы. Это для мужчины в деревне не просто приговор, это слишком многое.

Галя и Наташа сделали всё возможное, умоляли врача что-то придумать, несли ему деньги, обещали невозможные вещи — что Дима не будет пить и курить. Тогда врач сказал, что почистит его сосуды в ноге, и если он не будет курить, нога окрепнет и ему будет лучше. Операцию провели. Кроме того, Диме ставили очистительные капельницы, учили, как поступать с питанием и гигиеной.

После пары дней Наташа увидела его в компании друзей пьяным. Конечно, она ссорилась с ним, кричала, орала, материлась. Но всё равно приезжала снова, чтобы и поддержать брата, и помочь ему во всём.

Я помню, как примерно шесть лет назад сказал, что вопрос времени, когда Дима умрёт от алкоголя или от инсульта. Это очень не понравилось Наташе, она удивлялась, что от пива что-то может случиться, ведь все пьют, и она тоже. Дима не был водочным алкоголиком, просто пивным. Но он пил по три-четыре литра почти каждый день.

Я помню, как приехал три года назад и шёл к Димке проведать его, и проходил мимо местного магазина. Кто-то орал в этом магазине матом, что на нём наживаются, и что он бы уже полмагазина выкупил за те деньги, что им отдал. Громкий конфликт. Надо же такому случиться, что тем скандалистом был именно Дима. Я узнал его по велосипеду, что стоял у входа. Сейчас, когда у Димы нет работы, этот магазин закрылся. Из-за ограбления — воры залезли с крыши и украли всё. На мой взгляд, это не конец, магазин мог бы открыться, но он так и не открылся.

Про семью.

У Наташи две взрослые дочери — старшая давно уехала, а младшая, Аня, всё ещё живёт в Голынках. Аня с детства безоговорочно любила Диму, её крестного. Она его защищала перед старшими тётушками. К примеру, у Гали есть сестра Валя и брат Коля, про которого тоже будет свой рассказ. Валя очень легко может высказать любую неприятную правду в любом неприятном виде и сдобрить это матом. У них вечно были эпичные скандалы, часто. Раньше мне даже было больше жаль Диму, потому что фразы Вали были бескомпромиссные и очень болезненные.

Сейчас Аня вышла замуж, у неё двухлетняя дочь. Аня когда-то преподавала в школе, теперь работает в местном клубе. Раньше она мне доказывала что-то о перспективах, о патриотизме, очень любит Путина. Пять лет назад она затеяла разговор о власти, спросила, почему мне не нравится Путин и что он мне плохого сделал. Я ответил: «Ну ведь хорошего то чего сейчас вообще происходит?» Она ответила: «Ну ведь нет войны!» Я округлил глаза и сказал, что думал. Она сказала, что лично её это не касается. Через три месяца её мужа забрали сами знаете как и куда. Этим летом она мне сама напомнила, я думаю она поняла, что ляпнула недопустимое, и ее тут же наказали свыше. Возможно, она хотела от меня что-то еще услышать, но я так и не понял что именно, я дипломатично сказал, что понимаю, что происходит и что все что произошло, было неизбежно. Её муж жив и здоров, и я хочу, чтобы так было со всеми.

К слову, последние два месяца и Аня и Наташа и даже Дима живет за счет того самого Кирилла, который давно сами знаете где уже ровно 3 года. К слову, возможно, и я, который будет еще неделю в деревне.

В прошлом я мог часами спорить о политике. Давно это было. Сейчас у меня за плечами год развода и непрерывное возвращение к самому себе: как жить, когда тебе сорок два, когда твою роль мужа, отца и героя семьи уже никто не ждёт, да и ты сам перестал верить в любой пафос.

Мне бы работу найти. Заново устроить быт. Общаться приходится коротко, по делу, без долгих драм. В нашей семье не принято говорить о личном, развивать скандалы или обсуждать чувства. Всё объясняется фактами: спросили — ответил, уточнили — подтвердил или отказал.

Я никого не посвящаю в собственную жизнь. Даже с матерью или сестрой — максимум по поверхностным деталям. Советчиков всегда полно: каждый считает, что знает, как мне поступать, что говорить и с кем строить счастье. Но никто не жил каждую мою зиму, весну и вечер там, где я был. В этом, думаю, и есть мой характер — замкнутость, практицизм. Личное должно оставаться личным. Всё остальное — просто факты, которые я готов показать, если понадобится.

Иногда меня спрашивают — пьёшь ли ты вообще? Конечно пробовал. Я даже иногда вслух говорю: если бы я пил как Димка, давно бы уже умер. На самом деле пьют только те, у кого много здоровья «в запасе». У меня его нет: мне после алкоголя по-настоящему плохо. Не понимаю смысла пить ради десяти минут удовольствия, если потом двое суток приходишь в себя, ощущаешь разбитость, пустоту. Так что алкоголь — не мой язык и не мой мир. Может быть, поэтому я во многом очень другой, не вписываюсь в деревенскую систему.

Всё, что мне нужно сейчас — не великие победы и не разговоры про судьбу страны. Нужно просто вернуть себе жизнь. Дать себе шанс без постоянных чужих рецептов и вмешательства. Строить всё заново, если получится.

Наташа и дом.

Наташе пятьдесят три года. Она водитель такси в Мытищах. Живёт одна, две её дочери уже взрослые — одна уехала, другая, младшая Аня, живёт здесь, в Голынках. Наташа приезжает в Голынки каждые три-пять недель. Иногда чаще. Она говорит, что едет ради Ани, ради Ариши. Но я знаю, что она едет ради Димы. Потому что если она не будет приезжать, Дима просто умрёт. Не от голода — его сиделка Оля будет кормить. Не от холода — дом как-то держит тепло. Но он умрёт от того, что его никто не видит, никто не слушает, никто не пытается убедить его, что жизнь — это совсем не катастрофа.

Нельзя сказать, что Дима всегда был безнадежным алкашом. У него был хороший стаж работы — двадцать шесть лет в Газпроме. И у него были отношения. И не раз. Дима не плоский персонаж, но тот срез, который есть в этом году, очень упрощает картинку.

ГЛАВА 2. ТОПОГРАФИЯ МЕСТА

22 октября. Вечер. 17:00—19:00.

Дом стоит на краю деревни Голынки. Немного дальше — болото, за болотом старая деревня. Напротив деревни кладбище. В этом году прямо в посёлке, на центральной улице, камера видела медведя в сентябре в четыре утра. Через неделю — ещё одного, маленького. Никто не пострадал, но этого здесь ещё никогда не было.

Дом выкрашен в бирюзовый цвет. Когда-то это была яркая, звонкая краска, краска молодости и надежды. Теперь краска облезает, обнажая под собой почерневшую от дождей древесину. Крыша серая, из гофрированного металла, прогнулась под тяжестью лет, но всё ещё защищает. Фундамент — камень, старый и крепкий, помнит времена, когда этот дом был шумным и весёлым. Интересно то, что прошлый, кто красил этот дом, это моя мать, лет 40 назад, а я 5 лет назад.

На входе часто распахнутая дверь, едва ли держась на петлях. Её уже нельзя закрыть полностью — пристройка покосилась, и дверь не прикрывается полностью. Сквозняк входит сюда свободно, как в свой дом. На пороге, как страж, лежит серый кот — сильный, с измятым ухом, с той кошачьей честностью, которая не терпит лицемерия.

Три окна смотрят на мир. Когда-то они были старые, деревянные, с ватой и украшениями между рамами. Сейчас уже пластиковые — Дима их заказал и расширил проёмы. Дом немного поглупел и потерял свой аутентичный вид. На одном из них висит занавеска, которую Наташа привезла из Москвы несколько лет назад — красный квадратик на белом. Наташины попытки внести красоту в чужой, но еще отчий дом. Попытки, которые не спасают, но дарят иллюзию спасения. Пристройка застеклена старыми рамами в ромб и квадрат — как сделано, наверное, по всей России и СНГ. Это придаёт дому особый шарм.

Вокруг дома — не сад, а скорее лесная опушка, присвоившая себе участок. Трава растёт между камнями тропинки. Если её не косить, она может вырасти выше человеческого роста, поэтому в этом году у меня было целых две командировки сюда, чтобы выкосить её под ноль. Ветви деревьев тянутся к небу, как костяные пальцы просящих. Газовый баллон стоит у стены, чёрный и грозный. Чёрный кот (может быть, брат серого) пьёт из миски.

Когда я вошёл в дом, воздух встретил меня как и прежде — инертно, с примесью времени, которое здесь проходит медленнее, чем везде.

Кухня.

Кухня — это центр этого дома, единственное место, где всегда суетится жизнь, кто бы не пришел. Пять метров в длину, четыре метра в ширину. Пол из толстых досок, все еще крепких, покрашен светло-коричневой краской. Поверх лежат старые ковры, которые видели всю историю этого рода. На них капала кровь, когда резали мясо, на них рыдали, когда приходили плохие новости, на них танцевали в редкие моменты радости.

У окна стоит стол. Два стула, которые мама отдала из Москвы. Холодильник, который Наташа привезла.

На стене — красный уголок с иконами. Четыре иконы в ряд, ещё две ниже, висящие в углу. Это наследие моей бабушки Ефросиньи, может быть, или кого-то ещё старше. Я никогда не видел, как кто-либо молился в этом доме — так было принято не выставлять свои эмоции. Но кто-то всё же молится, я уверен.

На печке нарисован рисунок. Замысловатый узор какого-то растения в стиле ветвистого огурца — плоский цветочек, солнышко, облачко. Наивный рисунок. Детский. Или взрослого, который когда-то был ребёнком и потом что-то понял неправильно.

Периодически Дима находил какую-то женщину. В основном они приходили с детьми — взрослыми, но всё ещё живущими дома. Вся семья приходила жить к Диме, паразитировать столько, сколько могли. Потом что-то случалось — кто-то что-то украл, или просто Дима уставал чувствовать себя благотворителем, когда сам был нищ. И он их выгонял.

Рисунок растения остался. Это был весь оставшийся от них след.

Как-то я рассказал Наташе про один из этих эпизодов:

«Наташ, а помнишь ту Вику, дочку той Наташи, с которой жил Дима?»

«Ну…»

«Дима хотел её позвать, чтобы она разрисовала стенку в туалете, как печку. Ей тогда было двенадцать лет, сейчас уже девятнадцать, вряд ли она захотела бы приехать.»

«Так это не она рисовала. Это нарисовал муж дочки Оксаны, с которой он жил недавно.»

Комната Димы.

Дима переделал дом после армии. Разделил одну большую жилую комнату на три маленькие и одну проходную. В этой проходной, полутёмной, с одним маленьким окном, он и лежит. Лежит почти всегда. Диван, две подушки, одеяло. У дивана — две пачки сигарет, вода в пластиковых бутылках и спички. На столе рядом — немытая посуда.

Телевизор у Димы включен всегда. Тишина для него — не отдых, а тревога, угроза, как будто кто-то уже пришёл и выключил жизнь. Он смотрит канал «Звезда» — непрерывный шум чужой войны, вечная хроника героев и катастроф. Иногда мне кажется, что он ловит не события страны, а просто чужие голоса, чтобы не слышать собственную пустоту. Для Димы молчание — возможно подтверждение того, что он остался совсем один.

В очередной приезд, когда я ещё не успел пропитаться здешним колоритом, позволил себе пошутить —

— Ну что, до сих пор не выиграли войну?

Димка повернулся на диване и зарычал:

— Что?!

— Шучу, шучу, — отмахнулся я мгновенно, чувствуя, как наступил на какой-то запретный нерв этого дома. Смешно мне до сих пор, простите. В этом доме есть свои догмы — даже о чужих, давно прошедших или не начатых войнах. Кажется, что телевизор здесь — не устройство для времени, а ритуал, часть драмы, где у каждого из нас теперь своя роль.

Над телевизором висели часы. Старые часы с маятником, с боем каждые полчаса. Это было наследие бабы Матрёны, родственницы отца Димы — Ивана. Часы, которые отсчитывали жизнь в этом доме в течение пятидесяти лет, а до этого висели в доме у Матрёны. Но в этом году часы сломались. Маятник повис, как язык умирающего человека, который уже не может формировать слова. Я не знаю, совпадение ли это, но часы не идут именно с этого года.

Я пытался их починить. Но это требовало мелких инструментов, терпения и много времени. Я отложил это на потом.

Потом ещё не наступило.

Теперь над телевизором висят дешёвые китайские часы из 2020-х. Они идут правильно, но они не видят жизнь. Они просто отсчитывают время, которое уже вне того мира, который был русской крепостью, с сильными и могучими предками, которые были готовы к любому вызову, могли пережить, наверное, все самое ужасное и стойко продолжать достойно жить. Теперь это больная пародия на тот мир, как эти китайские часы на старые дореволюционные часы с боем, которые без перерыва отсчитали больше ста лет.

В других комнатах когда-то жили его родители. Я помню дедушкин голос, хриплый и сильный как гудок. В Диме тоже есть эта сила, но нет чего-то достойного, только гонор. В дедушке жили и гром, и мудрость. Дедушки не стало в 2012 году. Через три года был инсульт у бабушки. Даже тогда Дима приходил после пьянки, мог ночью включить телевизор на полную громкость. На просьбы матери, что у неё болит голова, он просто не обращал внимания. Эта история — самая главная, которую рассказывала моя мама о Диме. И она добавляла только одно слово: «Придурок.»

Теперь эти комнаты пусты, холодны и завалены хламом. И только Дима остаётся здесь, лежит на диване, смотрит телевизор, курит сигареты и медленно умирает. Я даже думаю, что слово «умирает» не подходящее, оно какое-то героическое и сильное. А тут больше подойдет слово — выжидает чего-то или просто тухнет.

ГЛАВА 3. СИСТЕМА

23 октября. День. 9:00—16:00.

Утро было светлое, хотя холодное. +3 градуса. Солнце ярко и тепло светило, ветра не было. Роса блестела на траве.

Наташа встала рано. Я видел, как она ходит по дому, составляя список дел. Список, который она носит в голове столько лет, что он стал частью её личности.

«Нужно покормить Диму. Нужно накормить собак. Нужно проверить, не замёрзла ли вода в трубах. Нужно посмотреть на электрощиток — камера включилась ли? Нужно приготовить обед. Нужно постирать Димкины вещи и развесить их сушиться на улице. Нужно помыть посуду и потравить тараканов. Нужно, нужно, нужно.»

Я сказал: «Не нервничай. Это же не только ради него.»

«Я не нервничаю. Я просто понимаю, что, если я этого не сделаю, никто не сделает.»