Оглавление

Не заходи в корчму с незнакомцем

I

Ну, а что, корчма как корчма. И не такие видывать доводилось, а то что бабы гутарят, вроде как сам шинкарь вот то и есть чёрт, а шинкарка, евойная жинка ни бы то над ведьмами головная ведьма, пустое всё — бабы брешут, ветер носит. И надо же было нашему куму, Тарасу Голопупенко, так повздорить со своей жинкой, насилу ноги унёс, чуть чуба казацкого не растерял от взбеленившейся бабы, только что и успел подхватить синие киндячные[1] парадные шаровары, да свитку, что на дворе сохла, да и стрибанул[2] аки молодой козел через плетень, только его и видели.

— От жишь перевёртух[3], а не баба, послал же Боже мне на голову испытания, ей-ей ведьма, надо ж было так взбелениться?! И чего спрашивается така перетруска[4] от старой хрычовки. Всё из-за сущей безделицы, ну погуляли с кумом да славными братьями казаками покы[5] Стожары[6] не захмарылысь[7]. Чому она мне десять рокив тому гарбуза не подала, нащо рушником руки нам батьки повязали. Эх, засватался бы тогда к кривой Параське, жили бы сейчас душа в душу, — так шёл по пыльной дороге наш беглец, Тарас Голопупенко, размышляя о несправедливости мира и о своей печальной судьбе, сетуя скорее на себя и тихонько костеря почём свет стоит свою дражайшую половину Горпыну Петровну. И надо же такому случиться, что ноги сами собой вынесли его за село на перекрёсток дорог, где пересекались пути из самого Александровского посада, что возле Кичкасского перевоза и Муравского шляха, к старой подорожной корчме.

— Э-хе-хе, — тяжко вздохнул пан Голопупенко, был бы здесь его кум, славный казак Грицько Омелый, зашли бы они в корчму заказали бы, как в прежние времена пол ведра горилки, да ковбасы жареной с галушками да варениками в топлёном масле со свиными шкварками и золотистым луком, от бы все напасти сгинули, а как пойдёт жаркая по душе, так и тютюна доброго затянуть, да и песню молодецкую, казачью спеть. Но не было рядом кума, в карманах широких шаровар и понюшки табаку не сохранилось, не говоря уж о звонкой монете.

— Не журись козаче, о чём печаль, не ковыряй карманы шаровар, дыру протрёшь. Пойдём друже, сегодня я угощаю, за мой кошт гулять станем.

Тарас повернул свою чубатую голову в сторону говорившего, порядом стоял молодой хлоп, що[8] мабуть[9] и вуса не брил[10]. Однако же наряжен в форменное плаття як справжний казак порубежник: о кырмызовых[11] шароварах подвязанных тонкой работы гашником[12], за которым в припарку укрылся богатый кошель, в ярком коротком чекмене[13] поверх красного сукна бешмета, опоясанный богатым чересом да в яловых турецкого крою сапогах, в шапке отороченной соболями при добром свисающем ниже широких рамен[14] тумаке[15], из под самой же шапки выбивались непослушные чёрные вихри, над чёрными, воронова крыла, бровами и угольными глазами в которых то и казалось что пляшут незатушенные искорки былого пламени, но стоит чуть подуть и пламя вновь взметнётся в этих провалах.

— Та ни б то пану улыбнулась удача, и он желает праведно и по-христиански отметить в цом добром месте?

— Не будь мой батько, старый Гонтарь, первым сотником, а я не будь его сыном, когда не выпью всё пойло, что есть в этой корчме, а потом и в соседнем шинке, да щоб пусто было у меня в кошеле, если не напою всех честных казаков, что сейчас сидят по своим хатам. Пойдём же пан Голопупенко, скориш пойдём под крышу этой корчмы, сядем за самый набольший стол с самыми широкими лавками, и закажем медов стоялых, да горилки пенной, — после этих слов, молодой казак уверенным и скорым шагом направился в двери старой корчмы, сам же Тарас еле поспевал за ним следом, однако же хоть и событие обещало быть радостным, но какая-то тревожная мысль не покидала старого казака, свербела внутри.

II

Широкие распахнутые двери корчмы встретили наших героев веретеном запахов и дразнящих ароматов готовой и ещё только готовящейся снеди, народ в корчме гулял как будто уже сегодня наступил последний день и завтра предстояло держать ответ на страшном суде, всё вокруг гремело, кипело и пузырилось, поднимался пар от горячего кулеша или смаженого в печи куска мяса, смешиваясь с дымом от десятка люлек и разогретой словно в пекле печи с исходящим на пар полугодовалым поросёнком, который, Голопупенко мог в том поклясться, ещё час назад бегал по двору.

— Э гей, корчмарь, неси нам кулеша доброго, квасу ядрёного, по шматку печёного порося и по кварте[16] горилки на брата. Да налей-ка всем в этом славном заведении по полной вина заморского, — с этими словами молодой казак бросил на стол золотой полуимпериал, который звякнул о дубовую столешницу и покатился к краю норовя сбежать и затеряться между чужих сапог, трещин глинобитного пола и широких лавок, однако не успел, исчезнув в вовремя подставленной ладони немолодого хозяина корчмы.

И понеслось, словно казачья лава в свой последний наступ[17] на озверевшего османа или того хуже на вероотступников ляхов, ей-ей такая сеча началась, така рубка: кухали сталкивались один с другим, щедро разбрызгивая вокруг и червонное вино и чистую як слёзы ребёнка горилку и пенное корчмарское пиво, ухлюстав[18] дорогие рубахи да дешёвые жупаны, так что и вуса казацкие задрибались[19]. Захалявники[20] пластали свежего печённого мяса и перчёную та кровяную ковбасу, грязные с жиру руки нещадно рвали краюху самого чистого и белого пшеничного хлеба, какой может только в стольном граде при каком нибудь дворе подают, да и то только зацным и вельможным панам, а не какой ни будь голодрани в придорожной корчме. Ох, и шла же потеха, тут и скрыпач появился, вже не молодой но однако ж знатный музыка, заиграл так, что бывалые казаки пустили слезу забыв о налитых кухалях и разбросанной снеди. И полились песни под потолком старой корчмы о былой славе, да славно-могучих казаках, вспомнили, вспомнили князя Байду — Вишневецкого, основателя Запорожской сечи, под муками нехристей и иноверцев не отказавшегося от веры Православной, пели и про славные походы Ермака Тимофеевича и конечно же о великом атамане Иване Колнышевском, не забыли знатного казарлюгу Ивана Сирко, о двенадцати раз избираемого казаками за своего голову прошедшего пятьдесят с гаком битв и не проигравши ни в одной. Многих, многих в тот вечер помянули добрым словом, гутарили и за смелость, и за доблесть с отвагою, помянули и о том, что из нынешних казаков почитай таких отчаюг как встарь не осталось совсем, обабился вольный народ, всё за юбками больше прячется.

— Ну не скажи, не скажи, есть ещё порох в пороховницах, и шаблюки не поржавели, и куля добрая в пистоль заряжена, — пьяно выкрикивал слова прямо в лицо молодому пану наш Голопупенко, — нам ли бояться нехристей с татарвой!

— Нехристь он то же человек, — так же выплёскивал на Тараса собеседник, — а ты попробуй с нечистью схлестнись, небось и портков потом не отстираешь, а?

— Да, да что мне нечисть, у кого вера Православная, крест на груди и псалтыря под рукой, не испужается не токмо чёрта, но считай и самого Вия приголубит! — в запале отвечал кум Голопупенко.

— Вия, ну раз так, на что спор держать будем?! Не сдюжишь ты сегодня ночью до первых петухов на заброшенном млыне один просидеть, ей-ей, подпустишь петуха.

— Я, не сдюжу, а ну тяни руку! Кто наш спор разобьёт, ставлю весь свой годовой прибуток, ну, чем ответишь?! — выкрикнул Тарас Голопупенко.

— А и протяну, а ну народ разбивай, — с этими словами молодой казак бросил на стол полный кошель, — кошель империалов ставлю!

Слово сказано, и народ услышал, а ведь издревле говорилось: молчание — золото. И делать нечего, стал собираться в свой малый поход Тарас Голопупенко, взял только свечей у корчмарихи, да она ему в карман шаровар ещё соли насыпала, краюху хлеба и кухоль вина в дорогу снарядила.

III

А надо сказать, что за этим заброшенным млыном, мельницей, что стояла в часе ходьбы от станицы, на проклятой и заболоченной речке Смородиной ходила дурная слава, ещё от прежнего хозяина осталась старого чаклуна. Старик то помер давно, а мельница ещё стоит, и бают люди, особенно в ночи от дороги слышен скрип вращаемого колеса да крики совы в неурочный час и смех мавок в тумане, всё говорит о том, что дед ведьмак и чаклун душу то отдал, да видать за грехи свои анчихристовые душа его чертям и досталась. И сама дорога к мельнице давно уж заросла кустами да мелколесье, где и тёмный бурелом поперёк тропы, корба[21], стояла. Так что подошёл наш герой к дверям чертомлына[22], как раз когда последний луч солнца скрылся за горизонтом, ещё не наступила глухая ночь, но был тот момент суток, когда все краски сливались в одну серую хмарь, и тени глухих углов начинали удлиняться и протягивать свои когтистые лапы к одинокому путнику.

— Эх, Богородица, ну кто меня за язык тянул, что ж ты мне по затылку не дала, Матерь Божия, что бы я свой болтливый язык прикусил, — сетовал и часто крестился Голопупенко, — ох, архангелы, заступитесь за меня многогрешного! — с этими словами Тарас отворил входную дверь старой мельницы. На удивление не заскрипели навесы, не скрипнули половицы, — видать черти дёгтю не пожалели, тьфу ты, будь они не ладны.

Пройдя вглубь первого помещения, высек искру старым кресалом, возжёг сначала сухой трут, перекинул слабый огонёк на свечу, и враз все тени, которые до этого момента кружили плотным кольцом вокруг старого казака, разбежались, стали прятаться по углам и щелям.

— Ну ось и добре, с восковой то свечой завсегда сподручней, конечно не каганец с бараньим жиром, да и то хорошо.

В неровном свете свечи Тарас увидел с другой стороны ещё одну низкую дверь, да и решил осмотреться, раз уж здесь доведётся ночь коротать, решил он посмотреть, что за той дверкой есть. Не в пример первой, входной двери, эта поддавалась с трудом и открывалась со страшным скрипом, казалось вся нечисть в лесу проснётся и сбежится посмотреть кто это тут такой смелый. Что бы попасть внутрь пришлось согнуться и так полусогнутым заходить. Не успел Тарас переступить порог, как на шею ему свалился давешний парубок привечавший всех в корчме, схватил он старого казака за его вислые усы, а ноги в яловых сапожках на груди казацкой скрестил. И видит Голопупенко, что нет уже яловых сапожок, а есть копыта и тонкие козлиные ноги в шерсти.

— Ну, что, попался казак, вот теперь ты меня вечность словно конь носить станешь, и не слезу я с твоей шеи пока ты дух свой не испустишь.

Цокнул, гикнул, проклятый чёрт, и уже мчится наш казак, будто осёдланный жеребец, сквозь лес и поля бескрайние и остановится не может, а бес на шее его усами словно поводьями правит.

— А ну-ка, конь мой ретивый, скачи в пекло немедленно, пусть мои бесовские братья увидят какую я шутку отмочил.

В раз они очутились в пекле, а там шум гам, веселье бесовское, плач и стоны тысяч душ загубленных.

— Ну а теперь неси меня под облака, к самим высоким зорям.

Цокнул, гикнул, и вот они уже под самими облаками, того и гляди до царства небесного доскачут.

Не осталось сил у Тараса Голопупенко, взмолился он к чёрту:

— Отпусти ты меня окаянный, Христом богом прошу, нет сил моих более, что хочешь проси всё выполню для тебя.

— Ну коли всё выполнишь, тогда слушай сюда, приведи мне на чертомлын душу христианскую, да не абы какую, а кума твоего, побрательничка, вот тогда и квиты будем, а не приведёшь, завтра к утру и преставишься, и душа твоя на век со мной останется.

IV

Вышел Голопупенко из мельницы, глядь, а уже и звёзды на небе стухли, того и гляди петухи начнут честной народ будить, да колокола к заутренней зазвенят, разгоняя всякую нечисть. Делать нечего, пошёл казак обратно в корчму, заливать своё горе, там то его и нашёл побрательничек закадычный, кум Грицько Омелый.

— Здорово дневали, кум, Тарас, чего буйную голову повесил, аль горилка недоброжена или жиды опять обсчитали?

— Да какой там, беда похлеще панского оброка приключилась, — тут и поведал Тарас своему куму Грицьку повесть о хитром бесе и ночных похождениях.

— Ох и дурья же твоя башка, кум, мало тебя дед да тятька берёзовой кашей в детстве подчивали[23], ох мало! Где это видано, что бы с первым встречным поперечным в шинок идти, да ещё и спор держать, али забыл, что золотом дорога к адовым вратам вымощена. Но не журись, найдём мы управу на этого беса, чай и не таких управляли, и с этой напастью с Божьей помощью совладаем.

Вот, как стало вечереть, девки да парубки в гурты кучковаться затеяли, где песни, где присказки пошли по ветру гулять, да с вечерней службы поздние богомольцы возвернулись, народ у лучин за общим столом сел вечерять, так два наши кума при полном вооружении вышли чёрта полевать. Как раз к ночи к дверям проклятой мельницы и добрались. Перекрестились, зажгли лампу на бараньем жиру, да и переступили порог. Голопупенко кивнул в сторону малой двери, там, мол, чёрта и сыщешь. Грицько отставил лампу, достал своего засапожного доброго ножа, распахнул дверь и что было сил вогнал булатный клинок в притолоку. С поросячьим криком и воем под ноги ему тут же свалился давешний бес, а надо отметить, что во все времена кованное в честном пламени железо на нечисть не хуже серебра действует, тут и пошла потеха молодецкая: Грицько Омелый ногой наступил на самый бесовский хвост, да так прищемил кованным сапогом, что из-под подошвы дым пошёл будто гуся соломой опаливают, левой же рукой своей ухватил нечистое отродье за рог, а с правой, что есть сил давай охаживать бесовские бока и спину плетёной сыромятной кожи волчаткой, ох и визгу было, Тарас Голопупенко аж присел и уши руками закрыл, а куму хоть бы хны, знай себе выхаживает беса.

— Отпусти казак меня, что хочешь проси, только отпусти! — взмолился чёрт.

— Э не, погодь, вечеря только началась, мы ещё до пряников медовых не добрались, вот как рога тебе посшибаю, вот тогда и отпущу.

— Только не рога, слово даю, пекельным пламенем клянусь всё исполню, — снова взмолился чёрт.

— Ну смотри же, — убирая волчатку за широкий черес, отвечал Омелый, — вздумаешь хитрить не только рога посшибаю, но и шкуру спущу. Первым делом, освобождай кума, побрательничка моего, от слова, что ты с него взял, и раз он сюда пришёл, до утра пробыл и портки сухими оставил, отдавай ему награду, да смотри мне, что б в кошеле золото было, как и обещано, а не черепки да камни замороченные.

— Сделано, казак, сделано.

И правда, откуда не возьмись перед кумом упал обещанный мешок с золотыми империалами.

— Для себя же хочу, сделай так, что бы меня вся нечисть и черти боялись и почитали.

— Сделано.

В этот момент засветилась одна из половиц ярким алым светом, задрожала, наклонился Грицько, поднял ту половицу, а под ней в тряпице домотканой лежит панагия с ликом тёмным, не понятным, на чёрном металле и такой же под стать цепи.

— Что это, дьявольское отродье?!

— Панагия, кровь в ней запечатана, трёх предателей от сотворения мира, Каина, Иуды Искариота и Репрева, её во всём подлунном мире не только черти боятся, но и кто покруче будет. А как кровь одного из падших её коснётся, так и откроются врата Адовы и выйдет воинство, легионы агелов[24] падших, да все лыцари[25], кто душу свою сгубил. Теперь тебе её хранить и хранить её ты будешь вечно!

С этими словами чёрт изловчился, выдернул хвост из-под казацкого сапога да и исчез.

 Киндячные — вид набивной хлопчато-бумажной ткани

 Стрибать (уст.) — прыгать, скакать.

 Перевёртух (уст. Донск. диалект) — оборотень.

 Перетруска (уст. Донск. диалект) — ругать.

 Покы, поки (уст. Донск. диалект) — пока.

 Стожары, Волосожары, Чумацкий шлях (уст. Южн. Слав.) — созвездие Млечный путь.

 Хмары (уст. Южн. Слав.) — тучи, от сюда — хмурый, хмуриться.

 Що, щё, ще (уст. Донск. диалект) — что.

 Мабуть (украинский диалект) — может быть.

 Вуса не брил — не брил усы, буквально — молодой.

 Кырмызовые (цвет ткани) — насыщенный красный цвет.

 Гашник — неширокий ремень, за которым прятали кошелёк с деньгами (загашник).

 Чекмень — очень широкий кожаный пояс.

 Рамёна (уст. слав.) — плечи.

 Тумак — часть головного убора казака в виде длинного свисающего колпака в который вшивали или вкладывали металлические пластины для защиты шеи от удара саблей. Так же при необходимости использовался, как оружие которым можно нанести сильный удар, буквально — надавать тумаков.

 Кварта (мера объёма) — приблизительно один литр.

 Наступ (уст. Донск. диалект) — атака, наступление.

 Ухлюстать (уст. донск. диалект) — испачкать, заляпать.

 Задрибались (уст. донск. диалект) — испачкались.

 Захалявник (уст. укр. диалект) — засапожный нож, прятался в голенище сапог.

 Корба (уст. ст. Сл.) — бурелом.

 Чертомлын (уст.) — чёртова мельница.

 Подчивать берёзовой кашей — буквально наказывать берёзовыми розгами.

 Агелов (уст. ст. русск.) — ангелов.

 Лыцари (уст. Донск. лексикон) — рыцари.

Ярмарка

I

Шёл 1780 год от Рождества Христова, уже отгремела война с османом и был заключён Кючук-Кайнарджийский[1] мир, и генерал Текели[2] указом её императорского величества Екатерины II распустил вольницу Запорожской сечи, уже и кошевой атаман Колнышевский[3] длил свои годы в одном из острогов Соловецкого монастыря, трижды в году: на Велик День[4], Рождество и Преображение имея возможность выйти из своего заточения, и отзвучал манифест великой императрицы «Об уничтожении Запорожской Сечи и причислении оной к Новороссийской губернии», но всё ещё не было покоя в великой степи, исторгавшей из своих недр то одинокие казацкие отряды, помнящие о Запорожской вольнице, то заезжих башибузуков просочившихся мимо пограничных кордонов реестровых казаков и императорских полков, а то и конные отряды шляхтичей. Неспокойно было в пределах Малороссии[5], свежи обиды, слабы государевы законы, раздрай и нестроение в умах насельников Новороссийской губернии.

Однако жизнь текла своим чередом, неспешно, неотвратимо подобно величавым водам могучего Днепра, то разливаясь бескрайним простором сияющим перламутром и переливающимся гладью своих волн с пенными шапками бурунов под палящим солнцем, то громыхая и гневаясь среди каменных великанов порогов, разбрызгивая в ударе волн радужный бисер утраченных монист, переломясь мелкими затейливыми веселками[6] или вздымая кустистые седые брови с чёрными провалами омутов и перекатов с приходом свинцовых, налитых гневом, степных туч, подобно старому казацюре сверкая неистовым взглядом сквозь дым поднимающийся от старой потрескавшейся вишнёвой люльки[7].

Наезженный тракт лениво выползал из-под раскидистых дерев небольшой рощи, вольготно раскинувшейся в малой ложбинке укрывая будь какого путника и от знойного солнца в летнюю пору и от осенних дождей, да и от ветров по зиме.

Отовсюду по тракту был слышен человеческий гомон, кое-где с телег разносились звонкие девичьи голоса, могущие поспорить своей красотой и силой с записными оперными дивами, красавицы девки успевали строить глазки проезжающим или проходящим мимо молодцам, кокетливо пряча милые свои личики в толстые косы, убранные цветными лентами. Молодые парубки шли рядом с возами, ступая босыми ногами по разбитой в пыль дороге, сберегая натёртые добрым смальцем сапоги турецкого крою до лучших времён, однако же держа осанку и молодецки подбоченясь при виде гарных[8] дивчин. Волы степенно тащили огромные возы с разным ремесленным скарбом, плотно укрытым от тряски и полуденного солнца, да и от татьского[9] взгляда увязанным сеном. Белые от соляной пыли, из самого Крыма, шли чумацкие караваны с солью, накрытые в несколько слоёв плотной рогожей и невыделанными воловьими шкурами не давая просыпаться драгоценному минералу на землю в ожидании своего часа. Такие же просоленные, как и их возы, прокалённые обжигающим степным солнцем, битые зимними ветрами шли рядом артельные чумаки, попыхивая не в пример своей одёжке, дорогими на длинных чубуках[10] с изогнутым верхом люльками. По скошенной вдоль дороге стерне, опираясь одной рукой на ореховый посох, а другой на хрупкое плечо мальца в коротких ободранных штанах и чистой домотканой рубахе, шёл незрячий кобзарь, укрыв свою кобзу[11] теснённым, выделанной кожи мешком, перекинутым через плечо на ещё прямую и широкую спину. Видя всю эту массу народа, стекавшегося подобно малым ручейкам к великой реке, наполняя некогда пустынную степную дорогу, любой путник понимал, что впереди будет и мистечко, и постоялый двор, и конечно же ярмарка.

Сквозь зной степи, удушающую пыль проезжего тракта, поднятую сотнями усталых ног, лёгким касанием пробивался свежий ветерок, снося и пыль, и степного гнуса с озверевшими, обожравшимися, и от того медлительными и осоловелыми от крови слепнями, давая надежду на скорое появление реки.

Разрушая вечную пастораль этих мест вдалеке, стал нарастать и приближаться конский топот, всё ближе и ярче стали слышны залихватский свист, щёлканье нагаек и звон кованой сбруи. Мимо путников, на рысях, стройными рядами, прошла сотня реестровых казаков в синих кафтанах с серебряными площами[12], под тот же цвет шароварах, в распахнутых под кафтан зипунах, при ручной зброе[13] креплённой на широких толстой дублёной кожи чересах[14], каждый о четырёх пищалях и креплённых по правую руку в седельном подсумке длинных пик — ратищ, увенчанных алыми прапорцами, за плечами же были видны литые стволы тяжёлых самопалов[15]. Впереди процессии, на гнедых тонконогих ногайских жеребцах восседал десяток всадников, облачённых в чёрные рясы — мантии, покрывающие не только своих владельцев, но и конские спины, расшитые странными символами и дивными рисунками. Опытный путник мог точно определить, что под рясами этих странных монахов было сокрыто оружие и добрая кольчуга, а особо глазастые успели рассмотреть за спинами притороченные «бастарды»[16] с их увеличенными рукоятями под хват двух рук и длинными обоюдоострыми клинками в форме крестов.

— Ты поглянь Грицько, яка ватага, щё то за монахи таки, шо их трэба оборонять казацкою сотней? — задал вопрос сидящий на возе с сушёной рыбой дебелый селянин, разглаживая своего пышного вуса, и приминая заскорузлым пальцем табак в короткой люльке.

— То и видно, что не простые монахи, ой не простые. Как бы не из самого Киева скачут, ото ж и гляди что по государевой справе поспешают, — замедленно и лениво отвечал ему сухощавый путник, идущий подле телеги, и управляющий парой запряжённых волов. Надо отметить, что при разговоре сухощавый — Грицько, как-то странно косил глазом и не понятно было, то ли он смотрит на телегу, гружённую рыбой, то ли на дородную супругу хозяина воза, утомлённую дальней дорогой, разморенную, налитые телеса которой вздрагивали, а то и подпрыгивали в такт встреченных подорожных ухабов. Но всё ж таки, скорее на рыбу, ибо в такую спеку думалось о добром просоленном хвосте тарани и холодном стоялом да пенном пиве, нежели о жарких объятиях пани Горпыны. Да и то, сказать, какой рыбы тут только не было: и копчённые на соломе сомы в рост взрослого человека, лещи всякого посола, связки тарани и бычков, в кадке с рассолом целиком плескались стерлядки, из плетёных коробов выглядывали белые хвосты и морды крупных днепровских судаков и щук, в мешках шелестела сухой чешуёй иная мелкая разносортица обычно взятая с сетевого прилова, а позади воза скреплённые намертво тугой бечевой стояли две дубовые двадцати вёдерные кадки под плотными крышками которых хороший нос улавливал аромат молодой солонины из доброго смаженого на вишнёвых опилках и пшеничной соломе борова, в острых травах и часныке, пересыпанного крупной солью и золой, и поверху залитого смальцем.

— Мне свояченица, ещё перед самой дорогой сказала, что в Миргороде, пред самими Покровами в том году видели красную свитку[17], и что цыгане, эти нехристи удумали бесовские шутки с православным людом шутить. Да и то, знамо дело, как не дитя, так тэля на любой ярманке скрадут, — приоткрыв покрасневшие веки громким шёпотом сообщила новость пани Горпына.

— Твоя свояченица Ганна, не к ночи будь помянута, сама в родстве с чёртовой тёткой состоит, языком, что помелом метёт, красную свитку почитай ужо лет сто с гаком никто не видывал после того, как атаман Иван Сирко[18] на Чертомлыке серебряной пуговицей подстрелил чёрта, но и то подумать, чем бы ему ещё в нечисть целить, коли вольные казаки отродясь серебряных куль не лили.

— Эх, то — да, таких атаманов як Иван Сирко не было и уже не будет, знатный был казацюра, самому дидько[19] не брат, не кум и не сват, а голова. О то був характерник, и глаза врагу отведёт, и в хорта[20] в ночи обернётся. Ох и боялись его нехристи, — прерывая и словно подтверждая сказанное из далёкой предвечерней степи прозвучал одинокий волчий вой, пробрал до костей. Даже равнодушные ко всему волы вздрогнули и, казалось, пошли быстрее. Народ на возах и пешие спешно крестились, то же ускоряли шаг, подгоняли испуганный скот.

— Свят, свят, Богородица, спаси и схорони, — шептала и часто крестилась пани Горпына, — не к добру это, ей-ей не к добру, не сойти мне с этого воза. Да шо б ему пусто было, разбойнику, так с переляку[21] и заикой стать можно.

— Надо поспешать, до заката успеть на постоялый двор зайти да в шинок к старым жидам, — тут мужики хитро приглянулись, один подмигивая другому, заранее представляя себе добрый кухоль пенной горилки, печёных карасей или на худой конец томлёной каши на шкварках с луком и ложкою свежего масла, краюхой ржаного хлеба с добрым шматком сала.

— Ишь, в шинок им восхотелось, ледащим. Вы сначала товар продайте, а уж потом по шинкам бегайте, у переправы, где табор, заночуем! — зашипела на свояков Горпына.

— Вот жишь видьмина дочка, — однако тихо, в вислые свои усы проронил хозяин воза, закуривая люльку с ядрёным самосадом, сдобренным степными пахучими травами.

II

Поднявшись к верхней точке холма, по которой взбирался торговый шлях, взорам усталых путников открывалась широкая долина, с одной стороны ограниченная небольшим посадом увенчанным свежебеленной церквушкой со стройной остроконечной звонницей, и каждый подорожный останавливался и осенял себя крестным знаменьем, некоторые набожные богомольцы сходили с дороги, вставали на колени и шепча молитвы отбивали установленное количество поклонов, крестились. От того и возвышенность в народе знали, как поклонную гору, правду сказать, что до появления церкви эту же горку именовали лысой или ведьминой, а то и в иной год — чёрной, когда летние палы выжигали окрестную степь, превращая всё вокруг в обгоревшую выжженную пустынь. С другой же стороны долину укрывали зелёным ковром роща диких груш и красавиц лип, давая обильный урожай, тень и хороший мёд для местного дьячка, управляющего не только малым своим приходом, но и большой выносной пасекой. Гордость же дьячка составляли несколько древних дерев в три обхвата в глубине рощи, с многочисленными дуплами обжитыми дикими пчёлами и дающими к Покровам великолепный бортнический мёд, за которым знатоки приезжали не только из Миргорода или Сорочинца, но бывало и из самого Киева.

Центром всей этой живописной картины, а если блюсти точность, то центров было два: один из них — верёвочная переправа через Хорол, второй же центр притяжения — харчевня семьи старых жидов, с постоялым двором и небольшой кузней, где местный коваль мог и коней подковать и сбрую подправить, да и спор разрешить за толику малую на огромной своей наковальне[22]. И то и то в равной мере требовалось проезжающим путникам, в одном неполном дневном переходе до Миргорода, и формировало огромный людское море, кипящее и гремящее на все лады, где людской гомон перемежался, криками, удалыми или печальными песнями, свистом, матом, игрой на скрыпке заезжих цыган, запахом разномастной снеди от котлов, дёгтя, распаренной кожи и чего-то ещё неуловимо — тревожного, что присуще каждому собранию людей.

Уже и челночные возничие закончили свой нелёгкий труд, оставив свои челны, кто в камышах на лёгкой волне, подальше от любопытствующего взгляда, а кто не поленившись вытащил свои нехитрые речные судёнышки на берег, перевернул для пущей просушки, да что бы время к завтрашнему дню зазря не терять тут же, под челнами и лёг спать, здесь тебе и перина тёплая — разогретый за длинный день мелкий и мягкий, белый речной песок, и крыша над головой из просмолённых и добротно стянутых между собой досок собственной посудины. Вот и колокол со звонницы возвестил об окончании вечерней службы, обозначая для всех, кто ходит под христианским небом конец делам дневным, и первые звёзды отразились в глади неспешных вод широкого Хорола, вторя огням небесным и на земле стали вспыхивать яркие звёзды костров, из табора чистыми голосами зазвучали, полились над степью, рекой и миром песни:

а где-то, между белых мазанок и соломенных крыш несколько молод