Оглавление

Глава 1

1955 год.

— Причище-урочище, чудище-страшилище, наречённые да безымянные, дневные, ночные, полуночные… С ветра пришли на ветер уйдите, за леса тёмные, за болота топкие, за моря глыбокие, за поля широкие…
Яркий огонёк пламени вспыхивал на мгновение в потёмках, озаряя бледное пятно лица с бисеринками пота на лбу и над верхней губой, и тут же угасал, с шипением падая в воду и оставляя после себя горьковатый привкус дыма в воздухе. Бабушка с плошкой в руках ходила вокруг табурета, на котором сидел местный парень, Пашка Сивцов, что жил с молодой женой у самого Апрашкина лога, и, приговаривая слова заговора, зажигала спичку за спичкой, бросая их в плошку с водой, где они тут же потухали.
Вода была особая — колодезная, но с добавкой — несколькими каплями из большой бутыли, в которой хранилась «мёртва вода», как называла её бабушка. Была ещё и «жива вода», в другой бутыли. Трогать их Варе запрещалось. «Неча бедолажить, без спросу ничаво не трожь, всяка вещь для чего-то уготована, без пониманья можно и дел натворить». И Варя слушалась бабушку, не трогала, хотя было ей уже двенадцать лет. Сейчас она, сидя на печи, внимательно наблюдала за бабушкиной работой, и с жадностью ловила каждое слово, каждое движение. Она мечтала научиться этой науке и тоже помогать людям. Бабушка казалась ей особенной, кем-то вроде проводника между тем и этим миром. Многое она знала, умела, но не распространялась об этом. Времена нынче не те… Сарафанное радио передаёт о таких людях и их умении из уст в уста, а сами о себе они не рассказывают. Напротив — стараются скрывать способности.
Младенчик на руках у Пашки, его новорожденный сын, получасом ранее изгибавшийся дугой и оравший дурниной до посинения, сейчас уже даже не плакал, а только сипел и стонал, изревевшись до бессилья. Губки его дрожали, на ресничках поблёскивали слезинки, а крохотные ручки и ножки подёргивались. Варя, наблюдавшая с печи, хорошо видела происходящее внизу.

— Всё, всё, дитятко, теперь полегчает тебе, миленькой, — склонилась к дитю бабушка и, набрав в рот воды из той самой плошки, в которой плавали двенадцать спичек, шумно фыркнула прямо в личико младенчику, окатив того брызгами. Вопреки Вариному страху, младенчик не закричал вновь, а напротив — окончательно успокоился, обмяк и тут же уснул. Пашка, молодой отец, неуклюже поправил пелёнку, расстеленную на коленях, прикрыв ею сына. Тот зачмокал губёшками. Бабушка зачерпнула пригоршней воды из плошки и омыла личико младенца, ручки, ножки и грудку. 
— Кады проснётся, а спать он будет долго, накорми его, — обернулась бабушка к матери мальчонки.

Аринка сидела в углу и с испугом таращилась на мужа, в глазах её застыли слёзы.

— Хорошо, бабушка, — кивнула она, — А Максимка так плакать больше не станет? Вы его насовсем излечили?

— Коли совета мово послушаешь, дак не станет, — ответила бабушка, — Ты почто пелёнки на ночь во дворе вешала?

— Так как же?… На просушку…
Аринка непонимающе глядела на бабушку, хлопая ресницами.

— Паша-то вот с работы поздно вернулся, а у меня целый таз пелёнок замочен. Я ему Максимку оставила, да сама стирать скорее. Как постирала, развесила во дворе, аккурат, думаю, к утру-то и высохнут. Будет у меня на день запас.

— В другой раз на веранде вешай, али в сенцах, — ответила бабушка, — Вот с теми пелёнками ты и притащила в избу криксу.

— Кого-о-о? — протянула Аришка, — Крысу-у-у? 
— Не крысу, а криксу-вараксу, — терпеливо объяснила бабушка, — Эта шушера по ночам рыщут, жильё себе ищут, где детки есть малые, да ишшо некрещёные. Прицепится такая к ребёночку и питается. Сладко ей, хорошо. До того дитё извести может, что то вовсе обессилит, да и помрёт. Опасливо в тёмное время с младенчиком. Глаз да глаз нужен. Оттого и говорят старики: из дому дитё в сумерках не выносить, покуда не окрестили, пелёнки его на ночь во дворе не оставлять, одного в избе без пригляду не бросать, свет на ночь не гасить. А ты сама и притащила в дом сущность поганую.

— Да у нас ведь, бабушка, и нет никого, — вздохнула Аринка, — И подсказать-то некому. У Паши матушка, сама знаешь, померла, когда я ещё Максимушку носила, не дождалась внука, болела шибко. А я и вовсе сирота. В войну все померли. Всё сами, всё одни. Тут корова ещё у нас отелилась, а Паша на работе допоздна. Устала я, закрутилась. А Максимка как начал нынче с утра голосить, так и не остановишь.

— Да что ты, я ить тебя не ругаю, девка, — бабушка ласково погладила Аринку по растрепавшимся волосам, — А науке учу. Знаю я, что нет у вас родных никого. Царствие им небесное. Хороши люди были. А с Максимкой надо было сразу ко мне приходить, не ждать. Сама вон намучилась, и ребёнок изошёл криком. Да ничего, теперь всё наладится. Спать Максимка долго будет, ты его не буди. А как проснётся, грудь дай, накорми. Да окрестите скорее мальчишечку, не тяните. 
— Да уж теперь окрестим, — подал голос Пашка, — В Лопатьево съезжу, с отцом Георгием потихоньку договорюсь. Лишь бы Васильев не прознал. А то и билет заберёт, и из колхоза погонит. А я работу свою люблю, я и в армии шоферил. Как нам сейчас без моей зарплаты? Аришка с ребёнком пока дома. Да и подшабашить можно опять же с машиной-то.

Председатель Васильев был ярым коммунистом и строго бдил за всеми «смутными» гражданами, распространяющими или же сами участвующими в религиозной деятельности. И ежели кто был замечен в подобной смуте, то виновных строго наказывал, вынося вопрос на заседании парткома, а при необходимости докладывая и выше.

— Да, нынче снова времена наступили для испытания веры, — вздохнула бабушка, — Только бояться никого не надо. Это нам для укрепления дано. Времена меняются, земные правители тоже, а Бог един, как был, так и остаётся. Вот окрестите Максимушку и не станет к нему всяческая погань приставать. А покуда не окрестили, избу на ночь в потёмках не оставляй, хошь махонька свечечка пущай горит в той комнате, где колыбель у вас. Да под матрасец-то ему подложи веточку рябиновую и чесалку для пряжи. Осталась, поди-ка, от матушки-то?

— Есть, в шкапу у неё так и лежит, — закивала Аринка, — У меня-то пока до вязания руки не доходят. 
— Дом у вас стоит на эдаком месте, что начеку следует быть, — бабушка что-то делала руками над плошкой, — Сразу ить за огородом лог начинатся.

— Да не то что за огородом, а прямо в нём, можно сказать, — Пашка покачивал сына, прижав его к груди, тот сладко сопел, намаявшись, — У нас ведь и земля вся под уклон уходит.

— И я о чём, — повторила бабушка, — А на дне лога заросли да вода стоялая, а за логом сразу лес подыматся. Вот и лезет всякое. Ты б, Аришка, вдоль забора-то прошлась и солью обсыпала свой след.

— Какой солью, бабушка?

— Да обычной, с лавки нашей которая. Соль, она любая силу имеет. И тёмные её, ой, как не любят. Да и просто человек дурной, ежели к вам с плохим умыслом пожалует, так ни с чем уйдёт. Либо войти не сможет, либо, коли войдёт, так напакостить не сумеет.

— Спасибо, бабушка, за советы, я всё сделаю, — пообещала Аринка и протянула руки к мужу, — Паша, дай мне.

Муж отдал ей Максимку и молодая мать бережно приняла сына из рук супруга, заключила в объятия, как в надёжную и самую мягкую колыбель. 
— Да, — задумчиво проговорила бабушка, — Людей-то много на свете. Не у всякого помыслы добрые. Аккуратнее с людьми надо. Лишний раз о том, что дома деется, не болтайте. Счастьем своим не хвалитесь, и на беды не жалуйтесь. Я на днях к вам загляну, коли не прогоните, посмотрю, что да как.

— Да ты что, бабушка! — воскликнул Пашка и тут же осёкся, скосив глаза на мирно спящего сына, зашептал, — Конечно, заходи, баба Тоня, мы тебе всегда рады. Всё Аришке повеселее, она ведь никуда из дома пока и не выходит.

— Ну, вот и зайду, значит, а теперь умойтесь тоже этой водой, да ступайте с Богом, — ответила бабушка.

Молодые родители по очереди зачерпнули из плошки и омыли лица.

— Вот так. И не утирайтесь. Так и идите.

— Бабушка, а как же нам тебя отблагодарить? — уже на пороге, спохватился, обернувшись, Пашка.

— Об том не переживай, — отмахнулась бабушка, — Придёт время и отблагодаришь.

— Спасибо вам, — снова послышался уже из сеней шёпот Аринки.

— Ступайте с Богом, всё хорошо будет.
Бабушка вернулась в избу, наполовину прикрыв дверь в сенцы:

— Пущай сквознячок гуляет.

Посмотрела на печь:

— А ты чего там притихла? Спускайся, чаю попьём. Скоро и спать уже пора.

Варя кивнула и быстро спрыгнула на пол.

— Бабушка, а эти криксы и ко мне могут прийти? — осторожно поинтересовалась она.

— Нет, они к маленьким только наведываются, не бойся, — бабушка взяла плошку со стола, — Поставь покамест чайник, а я пойду воду на нехожее место вылью.

Она взяла плошку и вышла из избы. Со двора уже веяло прохладой, опускались сумерки, пахло свежей травой и коровьим духом из хлева. Варя поёжилась. Всё ж таки жутковато, хотя и говорит бабушка, что ей криксы не опасны, да кто их знает… Что-то ударило в окно и Варя вскрикнула, но это оказался грач, присевший на подоконник и внимательно следящий чёрным глазом за девочкой.

— Ишь, храбрый какой, прямо в избу летит. Чего тебе? На вот, поешь.

Варя аккуратно бросила за окно кусочек сваренного в обед картофеля и, шугнув птицу, закрыла створки.

Глава 2

Варя шустро сбежала к ручью, звеневшему в неглубоком ложке за околицей. В лицо пахнуло свежестью воды, прохладой, такой желанной в знойный летний день. Ноги тут же облепило комарьё, звенящее высоким дребезжащим писком.

— Тьфу, ироды, — выругалась Варя совсем так же, как это делала бабушка, она и сама не замечала, насколько копирует все её привычки и присказки, — Обед на дворе, а они тут как тут, вам вечор летать положено!

Девочка звонко хлопнула себя по загорелым икрам, отбиваясь от назойливых кровососов, и подошла к воде. Букет полевых цветов, который она держала в руках, Варя положила на влажную, сочную траву, а сама присела на бережке. Ручей будто узнал свою приятельницу, зажурчал громче, радостнее, прибавил ходу. Девочка погрузила ладони в ледяную, кристально-чистую воду. Ручей был нешироким — Варе всего четыре шажка сделать по выступающим из воды скользким камушкам — и она уже на той стороне. Бежал ручей из родника, что бил из-под земли у самого подножия холма, который у них называли горой. Такие холмы окружали их деревню с двух сторон. С третьей стоял высокий лес, стелилась дорога, убегающая сквозь него дальше — в большой и неведомый пока Варе мир. А с четвёртой несла свои воды могучая река. Раньше-то это была махонькая речушка Маламойка, в которой хватало места разве что гусям да уткам побарахтаться, ну ещё пастух водил сюда стадо на водопой, рассказывала бабушка. А после того, как началось строительство ГЭС и крупную реку, от которой брала начало их Маламойка, перекрыли плотиной, изменив ход течения вод, и стала их Маламойка широкой и глубокой. На том берегу раньше ещё деревенька стояла, со странным названием Монашенка, да после того, как уровень воды поднялся, её постигла та же участь, что и множество других, подобных ей — ушла под воду. Монашенкой называлась деревня потому, что в старые времена, когда ещё баба Тоня сама была девчонкой, жили в том месте пришлые женщины, убогие, болезные, вдовы и прочие, которые, не сговариваясь, собрались с разных концов их области на этом клочке земли к останкам старинного, разрушенного монастыря, да и стали тут жить. Нет, монахинями-то они не были, но жили по монастырскому уставу, в нескольких избах, таких же приземистых и древних, как сам монастырь. Устроили церковку — уцелевший придел монастырского храма. Там они и молились. А по воскресеньям приезжал к ним священник из ближайшего села — отец того самого батюшки Георгия, что нынче в Лопатьево, и Литургию служил, причащал «монашенок».
Всё закончилось, когда наступили «страшные времена», так их бабушка называет. К тому времени ряды «монашенок» поредели, старые умирали, а новые не особо рвались сюда, все прятали тогда свою веру, старались быть тише воды, ниже травы. Всем жить хотелось. Тогда-то в одну из ночей раздались с того берега Маламойки выстрелы. На этом берегу люди выскакивали из домов, но быстро поняв, в чём дело — тут же уходили обратно в избы, прятались, боязливо крестясь и сжимаясь в незаметных серых мышей, укрывавшихся под кровом своих нор. Никому не хотелось разделить участь жительниц Монашенки. Наутро стало известно, что священника из Лопатьевки, да ещё дьячка и нескольких прихожан, арестовали и увезли неизвестно куда, а всех женщин из Монашенки расстреляли. Лишь только после обеда, местные тайком пробрались на другой берег Маламойки и похоронили несчастных в общей могиле у древних стен церквушки. В живых осталась только Аська по прозвищу Шлёп-нога, хромоногая и косая на один глаз. В тот момент, когда ночью женщин стали вытаскивать из домов и собирать у стен церкви, она, скудоумная и убогая, каким-то образом догадалась укрыться в печи. То ли сработал инстинкт самосохранения, то ли в критическую минуту случился у Аськи некий проблеск ума, однако, когда мужики уже засыпали земляной холмик, а тени от стен церкви протянулись длинными скорбными дланями до самых берёз, росших поодаль, пошатываясь из стороны в сторону вышло к людям чудо. В исподней сорочке, бывшей когда-то белой, а теперь похожей на робу трубочиста, с измазанным сажей лицом, с растрёпанными седыми волосами, с обезумевшим взглядом — оно остановилось перед свежей насыпью и уставилось на неё. Мужики вздрогнули и выставили вперёд себя лопаты, да после признали в чуде Аську-шлёп-нога. Бабы, читавшие нараспев панихиду, то и дело боязливо оглядывающиеся по сторонам, тут же подхватили её под руки, накинули на плечи платок, принялись утешать, что малое дитя. А Аська подошла к братской могиле, постояла чуток. После засмеялась вдруг, затрясла-замотала головой, ткнула пальцем в стену церквушки:

— Там они!

Мужики даже пошли поглядеть, а ну как ещё кто живой остался. Да нет, все в могиле были. Аська единственной оказалась, кто уцелел. В церквушке всё было раскурочено, перевёрнуто, разграблено. Хоть и бедная это была обитель, а всё ж таки и тут нашлось, что унести, тем, кому вера Христова поперёк горла стояла. Кому помешали эти убогие, тихие женщины, что жили своей жизнью и никому не мешали? Кто дал приказ расстрелять их? Того не узнать. Да тогда это сплошь было, вот и молчали люди. А станешь доискиваться, выступать, так и самого увезут в ночь или же приставят к забору — разговор недолгий. Аську забрали в деревню. Пристроили её на житьё к старухе одной, что жила одиноко. Всей деревней подкармливали, несли кто что. Да только Аська, молодая ещё бабёнка, ей и сорока поди тогда ещё не было, вмиг осунулась после пережитого, скукожилась, постарела лет на двадцать будто. А вскоре и померла, двух лет не прошло. А покуда жива была, всё бегала на тот берег Маламойки, к заброшенной, разграбленной церкви и подолгу сидела там. Когда приходили за ней бабы, уже знающие, где её искать, то она, Аська, противилась, уходить не желала, и всё твердила, что сестрицы живы, тут, де, они, в храме. А не верите — сами послушайте, эва, как поют ангельски. Бабы вслушивались, пытаясь что-то разобрать, но ничего не слышно было под куполом, кроме стона и воя ветра в выбитых окнах, гуляющего по храму. Умерла Аська зимним вечером, когда не уследили за ней люди и вновь она сбегла на тот берег. Нашли её уже поздно, замёрзшая, спала она вечным сном, привалившись к уцелевшему алтарю в стылых стенах храма, и как-то светло и по-детски улыбалась глядящим на неё со стен ликам святых.

Прошло время. Всё поросло быльём. И спустя два десятка лет плотина, изменившая течение большой реки, дабы послужить на пользу стране, принесла сюда великие воды и затопила и пустую Монашенку и обветрившиеся, осыпавшиеся местами, стены храма, скрыв их на глубине. Вот тогда-то, за пять лет до рождения на свет Вари и стали происходить тут странные вещи. Рыбаки, удившие по ночам рыбу, принялись рассказывать о том, что перед самым рассветом, когда едва начинает алеть на востоке небо, доносится откуда-то пение. Стройное такое, красивое, да до того жалостливое, что за душу брало, и слёзы на глаза наворачивались сами собою. Женский хор слаженно и ладно пел будто бы молитву, только слов было не разобрать вовсе. Но самое главное, пение это шло, как сходились во мнении рыбаки, из самой реки. А однажды, Маняша Головцова, отправившаяся на реку с утра пораньше, прополоскать половики, стиранные ею накануне в бане, услыхала звон невидимого колокола. Громко и отчётливо плыл над рекою в рассветном тумане тот звон и замерли волны, и время будто остановилось. Маняша даже половик из рук выпустила. Да так испугалась, что побросала своё тряпьё и бросилась обратно, в деревню.

— Не к добру это, — ответила на её рассказ бабка Нила, которой было уж под девяносто, — Беда будет великая. Монашенки нас предупреждают.

Так и вышло. Не прошло и двух недель, как Маняша услыхала тот звон, началась война… Ушла на фронт почти вся мужская половина их деревни Прокопьевки. В их рядах был и отец Вари. Его призвали в сорок втором, и он даже не успел увидеть свою дочь, которая родилась на свет в сорок третьем. Когда ей исполнился год, на отца принесли похоронку. Мать Вари, вмиг потерявшая веру и надежду, перебралась в избу к своей матери, Антонине, всё легче вместе. От молодой цветущей женщины осталась лишь серая тень. Она, конечно, старалась не опускать руки, жить ради дочери, трудиться на благо Родины и фронта, однако сердце её не выдержало, и в одну из ночей она легла спать, и больше не проснулась. Так любила она своего Стёпушку, отца Вари, что не смогла без него жить. Через месяц страна праздновала Победу, а Варя, двух лет от роду, не понимавшая, куда пропала мама, вступила в новую жизнь — в сиротскую долю…

Однако же, бабушка Тоня, потерявшая на той войне и мужа, и сына, и дочь, устремила все свои силы в воспитание единственной отрады своей, кровиночки и утешения, положила смысл жизни своей в судьбу этой девчушки. Баба Тоня, заменившая Варе и отца и мать, так любила её, что редко когда Варя грустила и тосковала по матери с отцом. Раз в две недели ходили они с бабушкой на погост, на могилку матери, приносили простые конфетки — дунькину радость, пирожки да яичко. Оставляли у креста.

— На помин, — говорила бабушка, — Усопшие придут и насытятся.

— Бабушка, какие усопшие? Вороны всё слопают! — смеялась Варя, слушая причудливые речи бабушки.

— Теми воронами и прилетают на землю души, — объясняла бабушка, — Они любой птицей оборотиться могут. Хошь голубком, хошь воробышком, хошь синичкой. Прилетят к дому, где жили при жизни, заглянут в окошечко, стукнут в раму. Напоминают они эдак-то о себе. В приметы дурные не верь, что к смерти это. Ерунда всё. Надо уметь понимать…

— А ты понимаешь, ба?

— Понимаю кой-чего, — бабушка поднималась с колен, стряхивала с платья крошки, и перевязывала заново платок, — Айда домой. Повидались и будя. Неча лишнего на погосте торчать. Хозяин того не любит. Всему свой срок. Вот погостили мы тут и хватит. Пора и честь знать, не задерживаться.

— А то что будет? — Варе всё было любопытно.

— Заблазниться может, увести на ту сторону, али какая погань привяжется, а то и сам хозяин покажется.

— А он злой?

— А это кому как. Он насквозь видит человека. Ему всё ведомо. Его не проведёшь.

— Ой, а я бы на него взглянула одним глазком! — запрыгала на одной ножке Варя.

— А ну, не мели языком! — прикрикнула бабушка, — Ступай, давай, к калитке.

Варя примолкла, бабушка редко сердилась на неё, и уж коли осерчала, значит за дело. Всю дорогу Варя не проронила ни слова, но в уме-то всё ж таки остались слова бабушки про хозяина кладбища и желание хоть одним глазком поглядеть на него, каков он.
Варя ударила по воде ладошками и сотни солнечных брызг взлетели к небу, окатив девочку ледяным дождём. Она взвизгнула от удовольствия, зачерпнула полную пригоршню и умыла свой жёлтый от пыльцы нос, который она, собирая букет для бабушки, совала в каждый цветок, чтобы понюхать его аромат. Умывшись, Варя подхватила букет, и поспешила домой, чтобы порадовать любимую старушку.

Глава 3

— Ты, Антонина, ведьма, как есть говорю, у тебя, вон, даже кот чёрный, как ведьмам и положено, — услыхала Варя знакомый грубоватый голос, едва открыв калитку.

Девочка, бежавшая вприпрыжку, тут же сбавила шаг и, крадучись, подобралась к крыльцу, спрятавшись сбоку, за кустом сирени и, почти не дыша, прислушалась к беседе.

— А ты Прошку моёво не трожь, — ответствовала бабушка строгим тоном, — Ежели по делу пришёл, так говори, а нет — у меня забот полно, ступай себе.

Варя узнала этот голос, это был председатель, Васильев Григорий Степаныч.

— У меня дел поболе твоего, а всё ж таки, видишь, нашёл время и к тебе заглянуть, проведать, — Васильев усмехнулся, — А ты меня гонишь, Никитишна. Нехорошо…

— Да не из тех ты, Григорий Степаныч, кто без нужды в гости станет заходить, — парировала бабушка, — Чего тебе, говори как есть? Неча зря зубоскалить.

— Видал я давеча, как Пашка с женой от тебя выходили.

— Дак и чаво ж теперь, али и в гости нынче ходить запрещено стало? — голос бабушки раздался над самым ухом, и Варя поняла, что та вышла на крыльцо.

Следом за бесшумной бабушкиной поступью, раздались тяжёлые гулкие шаги — председателевы.

— А ребёнок-то у них как голосил, они вприпрыжку к тебе бежали, а когда от тебя вышли — спал себе ровно ангел. Знать, ты опять своими колдовскими штучками помогла, не иначе. Дуришь людям головы!

— Да ить ты в ангелов-то не веришь, Степаныч? — колко поддела баба Тоня красномордого председателя, — А что успокоить дитё помогла, дак у меня опыта поболе, вот и научила молодых.

— Это я так, для присказки сказал, про ангелов. Ох, и востра ты на язык, Антонина, — недовольно заметил председатель.

— А кого мне бояться? Я под Богом хожу, перед Ним одним за свои дела в ответе.

— Вот об том и хотел я с тобой поговорить, Антонина! — тон председателя вмиг из шутливого стал хрипловатым и жёстким, — Ты чего мне тут пропаганду религиозную разводишь, а? И иконы у тебя в избе висят. Снять надобно срочно!

— Пущай себе висят, мешают они тебе что ли? — бабушка спустилась с крыльца и взяла в руки мотыгу, та звякнула — бабушка прошлась по лезвию точильным бруском.

— Мне-то не мешают, а вот молодёжь к тебе заходят и смотрят, а ты им тут, небось, свои побасенки и агитируешь! Ты мне это дело брось! Я ведь терпеливый, ты меня знаешь, и к тебе с уваженьем — как-никак лучшая труженица ты была в колхозе, военные годы на славу Родине отдала, но и моё терпение не безгранично.

— Я и слов-то таких не знаю, гитация кака-то, — пожала плечами бабушка, а Варя вжалась в стену избы, совсем скрывшись за густой листвой сирени, — А что люди приходят, дак — прогонять мне что ли гостей? Я всем рада.

— И как ты это совмещаешь, удивляюсь я, — Степаныч прихлопнул себя по ляжкам, — И в Бога верить, и ворожить разом?

— Я людям зла не делаю, так каков на мне грех? В огород мне надобно, картоху загребать, Григорий Степаныч, дак я пойду, и ты ступай. Али помочь мне хочешь?

— Смотри у меня, Антонина, ерундой не страдай, и молодые умы мне с толку не сбивай своим Богом да прочей ересью! — Варя увидела, как председатель вынул из кармана пиджака большой клетчатый платок и обтёр своё рябое, и зимой и летом красное, лицо, — А то ведь сообщу, куда следует. А у тебя вон — внучка. Будешь после поклоны бить, да только не Богу, а мне.

Сердце Вари застучало сильнее — что он имеет в виду? Почему так разговаривает с бабушкой? Что она такого сделала?

— Гляди, как бы самому не пришлось мне в ножки кланяться, — неожиданно ответила баба Тоня и Степаныч вздрогнул.

— Ты что это, ведьма эдака, сулишь мне тут? А ну, не каркай!

Бабушка рассмеялась:

— Дак ить ты, Степаныч, в это не веришь!

— Веришь — не веришь, а запугать меня тебе не удастся! Ишь ты, угрозы пошли, — председатель тяжело дышал, и видно было, что он рассержен.

— Да Бог с тобой, какие угрозы, Григорий Степаныч? — бабушка отмахнулась и прошла мимо убежища Вари к калитке в огород.

— Со мной Советы! А не твой божок! Вот где сила! — председатель ударил кулаком по стене избы так, что та гулко застонала, — Я войну прошёл и никакого Бога не видел. Вот, вот что меня спасало — мой кулак и хитрость, а не твой Бог!

— А вот избу-то ты мою не колоти, не заслужила она, матушка того, — Варя услышала, как голос бабушки мгновенно стал холодным, обжигающим.

Девочка поняла — бабушка рассердилась по-настоящему. Она тихонько отодвинула ветку сирени и увидела, как бабушка пристально глядит на гостя. А тот, как заворожённый, стоит напротив неё, не сводя глаз, будто под гипнозом. Наконец, бабушка отвернулась, и тут же председатель отмер, смутился и поправил кепку.

— Ладно. Я это… того… пойду, — сказал он и, ускоряя шаг, будто испугался вдруг чего-то, направился к воротам.

— Иди-иди, — ответила старушка и тихонько прошептала себе под нос, — Подворотень-подогляд, воротай его назад.

— Ай! Да чтоб тебя! — в тот же миг послышался глухой стук и возглас.

Председатель, с разбегу налетел на перекладину ворот и теперь держался за ушибленный лоб, в самом центре которого наливалась знатная шишка, и со стоном потирал его.

— Чего у тебя ворота такие низкие, Антонина?! — взревел он.

— Да у нас высоких-те и нет никого в избе, начто нам? — невинно парировала баба Тоня и хихикнула, — А у тебя эва кака звезда красная во лбу теперича, как у октябрёнка. Только Ильича не хватает. Теперь уж ты настоящий советский председатель!

— Ну, Антонина, — прорычал тот, и потоптавшись, да не найдя, что сказать, сжал кулаки и опрометью выбежал со двора.

— Беги-беги, да следы за собой заметай, — смеялась ему вослед бабушка, — А ты, Варька, вылазь из убежишша свово, неча уши греть.

— Бабушка, а ты как догадалась, что я тут? — удивлённая и смущённая Варя выбралась, отряхивая платьице, из-за куста.

— Тебя трудно не заметить, ишь косички-то как во все стороны торчат из-за сирени.

Варя засмеялась:

— Шутишь, бабуся? А я вот, букетик тебе собрала.

— М-м-м, какой… Хорош, — бабушка понюхала медовые цветы, в одном из которых всё ещё копошилась труженица-пчёлка, вся в золоте пыльцы, — Ну, ступай, кувшин там возьми в избе, да на стол поставь цветы-то.

— Хорошо, бабуся. А чего это Васильев приходил?

— Васильев-то? Да неспокойно у него на душе, вот и рыщет, ищет на кого свою злость спустить, — бабушка, вздохнув, поглядела поверх плетня на улицу, — Хошь он и самый главный у нас на деревне, а нет у него радости. Потому как нечестно он живёт. А у кого совесть не в порядке, внученька, тот покоя не знает.

— А я утром Юрку видела. Он бабтанину собаку пнул, та у ворот лежала на лужайке, а я ему и сказала, что нельзя так. А он только засмеялся, щёлкнул меня по носу и дальше пошёл.

— Это ж какого Юрку? Председателева сына что ли?

— Его самого.

— Юрка… Задаст он ещё жару родителям. Оболтус, как есть. Да и хитростью отца перещеголял.

Юрка был двадцатитрёхлетним парнем, который числился в колхозе на должности зоотехника, только работу свою он по сути не выполнял, да и не знал её, прямо говоря, вовсе. Институт он окончил лишь, благодаря папкиным подаркам да частым поездкам того в город. А уж устроить его после института к себе в колхоз, Васильеву труда не составило. Было лишь удивительно, как по сей день Юрка не нарвался ещё на хорошую комиссию и не вылетел с должности, ибо любая доярка в колхозе знала о скотине больше, чем этот «квалифицированный» специалист. А ещё одержим был Юрка идеей достать со дна Маламойки «сокровища». Ибо ходила в этих краях легенда — не легенда, байка-не байка, про то, что заложен где-то в старом монастыре, что ушёл под воду, клад, который передал монахам на хранение некий богатый покровитель монастыря, когда уезжал на битву с врагом. Позднее, де, монашенки жившие в том месте, тоже знали, где именно покоится клад, и даже перепрятали его в более надёжное место.

— Это явно где-то при той церквушке, в которой эти мракобески лбы расшибали, — говаривал Юрка приятелям, подначивая их на предприятие, — Когда летом вода немного сходит, то нырнуть до колокольни вполне себе можно. Я уверен, что там и находится клад. Дед мой кой-чего про это знал. Была тут одна чокнутая, по кличке Шлёп-нога, так вот она болтала про эти сокровища. И упоминала про колокольню.

Он важно делал паузу и ждал ответа парней. Но те только крутили пальцем у виска, мол, из-за сказок жизнью рисковать — ищи дураков!

— Смейтесь-смейтесь, а вот разбогатею я, тогда и узнаете.

— Если и был там клад, так поди давно водой унесло, — отвечал Витя Карасиков.

— Да и тревожить мёртвых… такое себе дело, — поддакивал Пётр Шуманов.

— У, да вы тут в бабкины сказки верите, а я с вами, как со взрослыми решил, было, поговорить! Вы мне ещё про кару Божью расскажите, — и Юрка, расхохотавшись, пнул подвернувшуюся под ноги жестянку.

— А может и есть она, кара Божья, — тихо пробормотал Васька, отец которого рассказывал, как выжил на фронте, благодаря Белой женщине, что вывела их из окружения и была то, сама-де Богородица.