Оглавление

Плащ из шкуры бизона, или город не отцов

ЧАСТЬ 1

Глава 1. Я — Густаво

Покидая плато Мехико, автомобили с трудом стряхивают с себя городской пыльный палантин, который не смывается в мегаполисе и под муссонными ливнями. Но стоит отдалиться миль на пять, воздух освежится, исчезнут пробки и будет легче дышать. Голубой простор открылся у местечка бигфута с вывеской гоночного болида «Драгстер». Сразу за кафе находилась заправка Пемекс. Водитель остановился для дозаправки, и следующие сорок миль не было ничего, кроме больших грузовиков и большого солнца. Пронырливый шар следил за моим соседом-толстяком. Набрякшая щека мужчины прижала сплошную занавеску он дремал весь путь, иногда открываясь свету. Во всем автобусе не нашлось бы более прохладного места, чем в его тени. Я примял пакет с польворонами, водой и билетом в скоп — под переднее сидение на сумку, а сверху положил ноги. Мама бы засандалила по заднице за грязную подошву. К матери найти подход не сложно. Старик, к которому мы держим путь, — с ним придется воевать.

На землянистом участке пути автобус тряхнуло, отделав путешественников резвым подскоком. С этой минуты я стал внимательнее к окружающим. К тому же встряска открыла ощущение, что за мной наблюдают. Я обернулся. В самом хвосте, в проходе, прибитая коробками, сидела девочка. Ее черные буйные волосы, стянутые набок толстой резинкой, слегка растрепались, прическа обрамляла часть выпертого лба и будто срезанного подбородка. В момент, когда мои глаза изучали ее желтые лосины, пассажирка скомкала рукава спортивного худи, которые болтались по бедрам, и попрятала их под низ живота, где в раскрытом виде лежала книга. Я осматривал ее, а она уперлась в меня взглядом.

— Chale![1] — произнес я вслух, а мое тело вывернулось обратно в северное направление. Стыд пролился по телу, пока не оказался в пятках. Только скромностью не добьешься впечатлений. Вытянув шею, я приподнялся на изголовье, чтобы вновь взглянуть на читательницу. Девичье лицо забрало бы медаль у самого образцового камня. Так что же мы там листаем? «Гражданский кодекс». Бред какой. Соплячка года на два старше меня. Ковыряя в грязном ногте, я осознал, что последним добровольным чтением я почтил страницы сказки о волшебном луке.

Духота притомила, я задремал, проматывая во сне последние дни. В голове мелькали неугомонно говорливые каналы в телевизоре, которые на два часа каждого вечера забирали моего отца вслед за восьмичасовым рабочим днем. Зимой 1994 года американский президент Клинтон подписал важное североамериканское соглашение о свободной торговле, тогда главу семейства Перес можно было застать в гостиной и за ночными сеансами. Отец работал на компанию, производящую гальванические элементы, одним словом — батарейки. Двенадцать лет Роджелайо наблюдал за сыном, как за элементом, потребляющим большой ток. Бросая под руку журналы с электроникой, он свято верил, что любовь к его делу прививается сама собой. В выходные заглядывали гости, отец сажал сына на публику, тряс перед коллегами и приятелями детским худым прожилком, восхваляя гибкие, подходящие для полезных дел пальцы.

— Пусть сейчас костяшки не толще пятивольтовой батарейки, но в будущем эти руки дадут мощь! Юношей и я фасовал литий по коробкам. Теперь вот — начальник!

Кроме скучающего лица, мне нечего было отцу преподнести. Взрослея, я оставался отстраненным и одиноким и не вынимал из ушей Misfits[2]; ради схожести с солистом окрасил волосы в кислотно-зеленый; как и отец, пялил в экран, переключая обрюзгших демагогов в костюмах на комедийные шоу Джорджа Карлина и Ричарда Прайора. Мама подростковых увлечений не понимала: юношество считала временем непослушания отцов, а вид одомашненного слизняка, знающего глупые шоу наизусть, представлялся ей невыносимым. И потому мать совершила пакость, которую я не мог ожидать. Наверное, она устала убирать за мной помойку в комнате. А что отец? Может, он испытывал неизвестные мне угрызения совести и поэтому решил заменить себя мной. Но все по порядку.

Дела папы шли как нельзя лучше, он получил грин-карту и должность разработчика литиевого продукта на производстве литиевых батареек. «Powerandtechnology», пустившая корни по двум американским континентам, переманила ведущего инженера от более мелкого мексиканского производителя. «Powerandtechnology» одной из первых заработала на свободной торговле, приглашая к труду людей, никогда не видевших доллар. Весна того же года, изнурительное беспокойство, терзающее Роджелайо Переса, поугасло. Наконец переезд из Мексики в страну свободы состоится.

— Сейчас, Роджелайо. Нужно выезжать немедленно! — утверждала телефонная трубка.

После звонка работодателя из Нью-Мехико начал собираться и чемодан Федерико-Густаво. Вот только не в Америку, а в мексиканскую глушь, к старшему сводному брату отца — Винсенто, мать его, Пересу. «Что мальчишке делать с этим вонючим овощеводом?» Отчаяние действительно было столь сильным, что я позволил себе говорить гадости про человека, которого я видел один раз в жизни, когда проводил июльский месяц 1988 года на томатной ферме синьора Переса. Родители не могли взять обузу сразу, считая полезным для подростка ближе познакомиться с дальним родственником.

— Винсенто — занятой человек, ему дела до тебя нет. Упрешься в телевизор, да сиди макай лохматой зеленью в колу.

Я знал, что отец одобрял мой новый кислотно-зеленый цвет волос, но он подыгрывал матери для того, чтобы выставляться образцовой мексиканской семьей.

— Дай-ка упомяну ваш телефонный разговор. Нет, не вспомнить. Вы не общаетесь, отец. Никогда!

Помешать задумке не суждено. Я прекрасно отдавал себе отчет: твердый голос отца — боеприпас редкий, но убивает наверняка. Тем не менее сдаваться здесь никто не намеревался.

— Телик у старика хоть цветной, кабельное в доме проведено?

Отец удовлетворил мой интерес, сказав, что я не буду разочарован.

Еще вчера я мечтал о будущем в Америке, представлял себя в классе. Мне снились американский флаг и школьная доска с английским словом «welcome[3]». А теперь судьба отправляла меня на шаг назад, в пыльный Сакатекас, к незнакомому родственнику. Город с трудом найдется на карте штата, настолько он безызвестен и мал.

В первый майский день мы с отцом очутились на горбе междугородней автобусной станции. Отец на ходу запихивал меня в автобус снова, настаивая не сходить с места на перекур, не иметь разговоров с чужими и не привлекать внимание. Путешествие в одиночку — опасная вещь: карманники-аферисты, пьяное дурачье. Но были вещи пострашнее жулья — подступающий страх одиночества. Расставание на целое лето — непостижимо! Мать не провожала сына, поскольку просолила лицо страданием. Переживать из-за разлуки синьоре Перес придется острее мужчин. Отец запер жену на замок, втолкнув в дверь нашей квартирки и хитростью вытащив ключи из дамской сумки. Мама кидалась, билась, выворачивала замок, говорила, что передумала лететь с негодяем Пересом и помчится за малышом на край света.

— Четыре месяца! Сыночек, не смогу, не смогу!

Обман она отцу не простит. По крайней мере, пока тот не купит хороший подарок.

Так я и очутился в автобусе с тесным салоном. Повсюду крошево пыли (даже на потолке), сидения провоняли сигаретами; от бесчисленных голов жирно блестит жаккард. Болезненно провести в пути 5 часов, слушая скрипучие седла и тарахтящих теток? Это слишком. Всего пару часов назад томящаяся группа решила, что провожатый слишком возится и пора бы ему убраться. Мужчины и женщины запыхтели, синьоры посмелее просили словами:

— Давай, мальчик, будь хорошим ребенком, садись на свое чертово место!

— Э-э, амиго, еще увидитесь, — опомнился наконец не следящий за временем водитель, от которого давно ожидали решительных мер. — Отправляемся.

Отец кивнул водителю и наскоро обнял меня, похлопав по спине пакетом с польворонами, которое держал все это время привязанным к мизинцу пакетом.

— До свидания, Федерико-Густаво. Я позвоню. Будь мужчиной.

Я закатил глаза, плюхаясь на сидение подле толстяка.

— Чемодан задвинь под ноги, а лучше…

— Иди уже, папа.

Проснулся я на съезде с федеральной трассы, уже в штате Сакатекас. В сорока минутах от Альма де ля Терра, в городе-двойнике Хересе, в автобус вошли новые пассажиры-безбилетники. Водитель позволил людям ехать стоя за дополнительные песо. Преклонного возраста синьор присмотрел мое место, чтобы в удобстве доесть завернутую в газету вареную рыбу. Пришлось уступить. Развернув газетный сверток, он обнаружил, что панировка на чахлом палтусе поплыла, источая неприятный запах. Старик огорчился, привстал и швырнул обед с душком в открытую форточку. Рыба улетела, хвостатый стойкий шлейф остался.

Что я мог думать? Будь ты проклят, Херес!

Испанские алебастры и адоме Хереса теперь сменились индейскими широтами прерии. В обозримом пространстве, в радикально строгой пустоте не хватало зеленых деревьев и водяных бомб, заряженных на каждой крыше мексиканской хижины. Вскоре автобус приблизился к действительно мертвой, безлюдной Мексике из пустырей, холмов, с брошенных земель которых и начиналась Альма де ля Терра.

Перед самым городком раскинулись поля голубой агавы, на которых не трудились мексиканцы, и Агава распустила «павлиний хвост» сорняком. Сколько их здесь — этих павлинов… Выбираются на асфальт, сопровождая разметку трассы от Мехико до Дуранго. На той же протяженной дороге стоит Альма де ля Терра. По левой стороне от вывески «Bienvenido a Alma de la tierra[4]» находился участок без названия — очевидно, кладбище животных, а за ним и пристанище для мертвецов. Неподалеку, собственно, и поставщик животных тел — шатер для бойцовских петухов. Пробираясь к центру города, я заметил полицейский участок, похожий на большой контейнер для мусора, на другой стороне — авениды, уродливый бетонный торговый центр с названием «Пума Пункту». Если не обращать внимание на обглоданный газон, парковку велосипедов с ездоками, оснащенными черными очками и винтовками, то колорит покажется знакомым. Скупщики торгуют прямо у порога официалов. Я еще не видел, чтобы под бюстом поэта Октавио Паса стелили электронную паленку. За голодной авенидой улица понаряднее. Яркие вывески на старинный лад привлекают богатых синьор, которые, вальяжно выплывая из дверей лавочки серебряника, пришпоривают замком толстые сумки к пухлым запястьям. За поведением женщин со смехом наблюдают торговцы. Они, полулежа на стульях, играют в карты. Играют и продают сомбреро, пончо, змеиные пояса, кухонную утварь и лечебные снадобья… Им удобно. Мужики не хотят торговать, они желают упиваться свободой и радоваться, что горбиться на стройке или на поле в этой жизни им не придется.

Доехав до улицы Плата, уставшая пассажирская гурьба выпихнула одно маленькое туловище вместе с вещами за механизм едва раскрывшихся створок. Те, кто хоть и недолго, но были мне соседями, не обернулись, не извинились. Пусть катятся. Она — девочка с коробками — падения не видела. Это хорошо. Странствующая машина умчалась, бросая несчастного с вывернутой дорожной сумкой. Одежда, игрушки, зубная щетка превратились в пыльный скоп. Встать не получалось. Пусть растениевод решит: молодой гость ранен или убит. Сколь я могу пролежать вот так, голодный и обессиленный? Сквозь прищур виднелась ковровая листва, которую отрастил шершавый саман громадины-дома. Коварное растение вот-вот нападет на труп мальчика. Я не возвел особняк, но мое лицо равным образом устилало зеленое полотно, только сотканное из волос.

В тот момент, когда за спиной пронесся мотоциклист, на затемненный порог вышел чернокожий, вдогонку которому летела тарелка. Она разбилась перед моим лицом. Бугай перешагнул меня и смылся через дорогу. Я был в ужасе. Следом в дверях показался человек в платье: шляпа-тулум, рубаха-гуаябера, юбка. Глиняный горшок с кактусом ухватил край юбки, чуть не лишив синьора одежды. Не испытывая смущения, человек легко спустил ступни, обутые в хуарачи, на одну ступень порога.

— Годзилла сонная, убирайся! — кричал хозяин дома, совершенно не обращая внимания на лежачего.

На осветленной деловой сорочке правого кармана поблескивал значок-лейка. Под рубахой, опоясывая бедра, завершил оборот узел простыни — мужчина спрятал его в кулак. Винсенто и прежде носил соломенную тулью, но эта была с узкими полями. За кругом сомбреро я смог разглядеть лицо: отторгающее, грубое. Человек совсем не похож на меня. Но антепасадос[5]! Скупой облик, смягченный тонами уличного пейзажа, кажется, за целую жизнь не имел ни единого удовольствия. Кожа чернорабочая, фигура соответствующая. Щеки опали, впрочем, как и тяжелые усы, нос от рта отделяет полоса сажи. И глаза — эти глаза обречены. Они не мерцают, даже когда к ним обращается солнце.

— Эй, папоротник неряшливый! Поднимай барахло, а то погоню! Первое правило фермы: не захламлять мой дом, мою землю, мой стол!

Сообразить и последовать велению было бы самым разумным, но можно ли осознать приказ, когда прежде от тебя не требовали послушания?

— В паре кварталов отсюда разлагается барахольщик Тодео. Ступай, раздели его участь или делай, что сказано.

Непочтительный, не добрый родственник. Грубый синьор не может называться никому семьей и даже другом. Мексиканец заслуживает свое одиночество. Обиженный на предков и на весь мир, я начал исполнять правило, не догадываясь, с чем еще придется мириться в пещерном холоде асьенды.

— Кто же непочтительно с одеждой обращается? Варвары. Отец твой горбатится, чтобы ты, как обезьяна, впихивал брюки в чемодан? Пластом складывай, аккуратно.

Дон Винсенто ловко подскочил, выдернул из-под моего локтя джоггеры. Он был так близко, что пришлось увидеть в его разговорчивом плоскогубом рту все еще хорошие зубы.

— Гляди-ка: просторнее становится, и не помнется. Господи, пыль стряхни, стирать же тебе — своими собственными руками.

— Руками? Почему?

— Потому что, зеленая твоя голова, стиральной машины у меня нет. А прачечная в городе погорела.

Много времени в Мехико я потратил на обдумывание приветствия, размышлял о том, стоит ли обнять синьора или достаточно пожать ему руку. Как видно, фантазии о мире не пригодились. «Приглашай же в дом, жужжащая старая кастаньета!» Опустошенный и усталый, я хотел спать и есть.

Едва я вошел в гостиную, как неопознанное дымчато-синее существо с огненным физалисом в глазницах, сотрясая пол, устремилось ко входу, ухищренно посадив меня на колени и выбив из рук пожитки. Мгновения перед налетом, проведенные в исступлении, сменились недоумением: «Что это? Кто это?»

Чудовищный зверь, живое существо. Облизывало оно, как собака, и выглядело уродливой ожившей тенью. «Хватит, хватит», — я пытался найти убежище в вороте футболки, но в вырез уместился лишь мой нос. Сокрушительный пес не в себе. Его приступ нежности принудил не высовывать пятачок, обороняться руками, укрываясь от пронырливого языка. Не понять мне собачников: неужели кому-то нравятся зубастые пасти с куском сырого мяса, которые лезут им в уши и глаза?

Минута — и волосы, и шея, и предплечья, и локти превратились в мокроту из ужастика «Капля». Теплый прием, ничего не скажешь. На госте не осталось сухого места, лысая энергия с ушами летучей мыши взвинченно покрутилась вокруг себя. Столько радости, надо же. От общего впечатления не сразу заметишь слабые задние лапы пса, а точнее, погодите… Должно быть четыре лапы: две под мордой, две под хвостом. В действительности же покривленный костыль, мышцы в тонусе — одна лапа, оплетенная другой, — не разобрать. Хвост — обрубленная морковка.

Вытирая слюни, я спросил синьора, чем болеет собака.

— Агата — пояснил он. — Собаку зовут Агата!

Перес прошел в открытую кухонную часть гостиной и ответил вопросом на вопрос: похоже, что кто-то в этом доме немощный? Я промолчал, ведь дом предстал передо мной, как пансионат для инвалидов.

— Худая копия Роджелайо. Скажи, зачем себя измором взял? — Винсенто уставился на меня, но смотрел словно сквозь. — Да, вылитая копия сводного братца. Фаустине выговор устный. Лепешка и кусок мяса всегда должны лежать в желудке у мужчины. Посмотри на себя — душа из тела сбегает.

— Что ты, синьор. Мама и мясом, и кукурузой кормит.

А про себя я отметил: «Дай же скорее теплой пищи и ты!»

Старик, не напрягая живот, переставил ящик багровых шаров со столешницы на один из стульев с легкостью. Сесть мне до сих пор не было предложено. Переса волновало, почему вдруг Роджелайо понадобилось в Америку, собирается ли он получить гражданство в штатах, и как его называть, когда гринго окажется на чужой земле, неужели «мистер». Меньше синьора волновало здоровье и благополучие новой американской ячейки.

Из простенькой немеблированной прихожей незаметными шажочками я, как голодный вор, приближался к зоне, где пахло едой. И кухня, и дом претерпели мало изменений. Справа небольшая столовая, слева — поварня. Потолок делят дубовые балки, меж ними старинная тяжелая люстра с ажурным металлом, а по краю люстры амулеты от сглаза и порчи. На стенах древние тарелки и барельефы с изображением индейцев. Пол разбит цветной плиткой: желтого, синего, черного и сливового цветов. Стены же исполнены в традиционном огненном тоне.

— Синьор, где телефон? Могу ли я позвонить своим? Позвоним вместе? Папа будет рад…

— Телефон у двери.

— У двери? — я растерянно огляделся. — У которой двери?

— Вернись в прошлое, Федерико-Густаво. Дверь та, что приняла тебя.

Я поднял глаза, поправил челку. Под потолок уходил кукольный властитель в мантии — Святой Антоний. Чудотворца охраняли два чучела — человечки из грубой соломы; а подсвечивали жгутики свечей на подножке из свежих цветов и сухофруктов. Я воздуха не тронул, а вызвал оглушительное извержение ярости:

— Держись подальше от алтаря, подонок!

Синьор Перес возился в раковине, но развернулся, чтобы как следует оскорбить меня. Несчастный, кроме готовки, взялся еще и за угрозы:

— Звони и не дыши. Горло, в узел закрученное этими руками, — Винсенто показал способные на удушье ладони, — обратно не развязывается.

Пока я боролся с комом в том самом горле, овощевод продолжил хозяйничать в кухне, жонглируя авокадо и помидорами. Я не успел обидеться, как гудки быстро прервал голос, по которому брошенный ребенок соскучился. Не хотелось говорить отцу, какой придурок его брат. Мне вообще не хотелось говорить при свидетелях.

— Сынок, сынок, тебя не обкурили в дороге? Голова не болит? — роптал взволнованный голос мамы, которая боролась с отцом за трубку. Ведала бы она: сигареты в доме Винсенто зажигают чаще кухонной плиты.

— Папа, передай маме, пускай не волнуется, я буду звонить. Обо мне позаботятся, — внезапно от лжи, или от мягкого голоса матери, или от тяжести характера будущего сожителя, мне захотелось домой. Наскоро обрисовав сюжет путешествия и картину погоды, я прекратил связь.

Следует соблюдать правила дома, если есть хоть малейший шанс помочь родителям убраться из этой страны. Я выполз из-под телефона, показательно выпячивая на лице свое несчастье.

— С тебя 15 сентаво.

Я не знал, как отшутиться, думая, что меня дурачат.

— Смешно, синьор.

— Какие шутки? Поговорил за чужой счет, будь добр — заплати.

Винсенто не смотрел на меня. Более того, он был отдан борьбе. Агата вцепилась в край кухонного полотенца, от которого пахло мясным бульоном, Винсенто держал другой край. С него таки скатилась плащаница, прикрывающая срам. Схватка продолжилась в трусах. Мужчина вел себя естественно, словно в доме были только он и собака. Я попытался вспомнить хоть какие-то слова, которые смогли бы сейчас помочь ответить так, чтобы родственник начал наше знакомство по-новому. Тщетно. Беззащитный и юный, я взял эмоциями.

— Да как же? Как же я… — слова не ложились, возмущение билось в зубы. — Почему не предупредил об оплате? Я бы не стал…

— Верно. Ты бы не стал звонить, — после этого раздался старческий хохот. Винсенто омерзительно кривил рот, смеясь и выкорчевывая что-то из коренного зуба. — Утаптывай давай от алтаря. Гляди: лепестки подношения дрожат. Избить бы тебя…

Сердце колотилось, живот затопил гнев. Бычий воздух рвался из моих ноздрей.

— Если полка хрупкая, тогда какого черта собаке дозволено скакать лошадью, а я должен отсчитывать на слух пульс? Я требую равного отношения!

Тишина повисла над троицей. Агата, что воротила полотенце, оставила его, задрала голову и уставилась на хозяина. Несколько потерянный, я был горд собой. С другой стороны, не рано ли заводить себе врага? Винсенто должным образом не отреагировал, не иначе как назло, растворив мою смелость в смешливом пшике сдутых губ.

— Садись за стол.

Во все времена обеденные предложения поступают с целью разрядить громыхающую бурю, созданную самими громыхателями. Винсенто занял плетеный стул, на мой взгляд, самый удобный. Молча я проложил путь до стола, впредь не стесняя шаг. Смелостью был вымощен трамплин к вседозволенности, так зачем же отказывать ей?

— Какой дурак ставит ценности над башкой? Где логический фрагмент?!

— Федерико-Густаво! — прикрикнул старик в шляпе и ударил кулаком по столешнице, в момент разрушив то, за что он так отчаянно боролся, — полка под статуэткой обломалась. На пол с ее середины посыпалась ритуальная декорация. Образец святыни из литьевого камня склонился поперек склоченной рамы с намерением покинуть ее.

Как и большинство мексиканцев, будучи верующим человеком, дон Винсенто не мог допустить преступного отношения к покровителю животных. Все же случай по своим правилам живет, и сейчас он с руки Господа или дьявола подтолкнул фигуру. Страхом ошпаренный, Винсенто пустился к выходу. И не зря. Дешевая реплика, покачиваясь на широком основании, воспарила и опрокинулась, чудом оказавшись в руках мужчины. Винсенто сложил руки под грудного ребенка и обнял символ своей веры, перенеся его в комнату, что за стеной кухни. Вернувшись в легком, свободном теле, старик встал передо мной и доверительно, с налетом счастливой улыбки, произнес:

— Знаешь, Густаво, а я вот сейчас услышал стук пульса. Не нужно тебе узнавать этот стук. Давай-ка ужинать, а перед тем поможешь прибрать здесь? И так тому и быть — первый звонок бесплатно.

***

Бессильно держа горячие кесадильи, я не отказался от мысли поизучать сожителя. Сейчас братец отца, представить невозможно, казался симпатичнее — не таким испорченным, каким хотел бы быть. Овощевод возился с пуговицей на рукаве, надеясь протащить колесико в узкую, хорошо обработанную оверлоком петлю, притом совершенно не подходящими, коснеющими кистями с остриженной вглубь ногтевой пластиной. В попытке производить серьезное впечатление дон не переставал по-деловому неприступно иногда поглядывать на сидящего через круг столешницы мальчишку. «Хитра затея», — было сказано не мне. Тогда он взял из портсигара (тот каким-то образом всегда оказывался рядом) табачную трубочку и закурил.

— Мне теперь нравится готовить, — досказано Винсенто все тем же ровным голосом. — Адриана великолепно готовила. Я бы не хотел забыть вкус ее блюд.

Это правда. Когда последний раз я гостил на ферме, жена землевладельца крутилась у плиты. Мужик готовил лишь вяленые помидоры.

Недурные закуски закончились, я почувствовал облегчение, оставалось ополоснуться и завалиться спать. Расстегивание манжета привело Винсенто к зеркалу напротив лестницы.

— Совладать с этими пуговицами просто невозможно. Ну-ка, Густаво, будь добр.

Я нехотя встал, на ходу обтер руки о задние карманы и взялся за пуговицы. В зеркале стояли натуры из разных жизней. Один — не взятый измором, сильный, дикий мексиканский вождь земли. Другой — белый ребенок, европеец, продукт бездарной политики и моды. Такое заключение выдаст обо мне дон. Покончив с пуговицами, хозяин дома вернул племянника на кухню, вскоре появившись в майке и шортах. Сменная одежда была не столь уважена, как требовали принципы плантатора, когда дело касалось чужих пыльных тряпок. Неглаженый трикотаж со следом от бельевой веревки. Похожий узор был на занавесках кухонного окна и окон гостиной. Мой разум облегчила мысль, что и в этом доме гладить одежду не придется.

 Слово показывает раздражение.

 Американская хоррор-панк группа.

 Добро пожаловать.

 Добро пожаловать в Альма де ля Терра.

 Предки.

Глава 2. Пересы

Утренние слуги пробуждения работали на полную ставку. Сквозь еще одну мятую занавеску бесцеремонно врывались стрелы солнца и стон петуха. Одолевая ночной дрем, приоткрытый глаз был готов принять слепоту, но уши не принимали куриный вой. Будильники любого образа — страшное изобретение человечества. К счастью, цыпу глушила энергичная Ребекка Доминго из радио. У солнца конкурентов не так много. Оно вселяет энергию во все живое и неживое. Посмотрите, испанская красная комната преобразилась: стала больше и уютнее, несмотря на абсолютную чуждость. Мама бы всплеснула руками, сбросила защиту с осадненного окна, возрадовавшись доброму утру:

— Свернутые горы сулят новый день!

Сегодня и ближайшие сто лет я не буду просыпаться под ее ласковую чепуху. Закрепощенные тело и дух протестовали скрипучей хандрой в ответ на кряхтение пружинного матраса. Неудобно. Неприятно. Испанский шкаф и его дубовый брат — сундук с книжно-журнальной макулатурой — тоже показывали свое недовольство, вышвыривая пару изданий в ответ на запиханную с вечера сумку. Между тем, шевеля полотно, служащее заменой остекления, за окном стесненно кружились осы, перебивая цвет прыгающей по стене радуги.

Я все еще валялся в кровати, когда «нырнул» в прошлое, взглянув на композицию с фото на противоположной от окна стене. Снимки с конца XVIII века, уму непостижимо! Пожелтевшие карточки занимали верхушку древа. Мексиканцы того времени хмурые, напуганные, дикие. Опускаясь ниже, поколение Пересов точно просыпается, становясь от года в год свободнее. Первый блекло-цветной снимок в цепочке родства поднял с постели. Двое юношей — два брата Винсенто и Роджелайо стояли в обнимку, внизу темными чернилами было написано: «Дни миновали, карточки выцвели, другие осыпала крапина, но имя Пересов не запятнано».

Поодаль от древа, на радужной стороне комнаты, пыталась обуздать ветвь туле молодая Адриана. Непосильная задача. Пусть ее растопыренные пальцы — длинные, цепкие, но им не обхватить столь могучую перекладину растения. Охраняет вертлявую девчонку покорное существо — смешной щенок лесной собаки. Пес усердно тянется белыми лапами к резвым пяткам хозяйки, которые тем временем убегают к пояснице. Парочка выглядит нелепо, пытаясь достигнуть каждый свою цель. Вот только ни переживания смотрящего, ни земное притяжение, ни оковы бронзовой рамки не в силах помешать юношескому пылу попытать удачу.

Любопытно, синьору отбили от родового дерева из-за принадлежности к другой семье или она сама предпочла держаться подальше от унылого корневища?

Адриана заботилась о молодости асьенды, обставляя дом свежими цветами, амулетами, благовониями. А что сейчас? Непосещаемый музей воспоминаний. Документальная история возбуждает интерес. Я повелся на соблазнительную мысль: изучение хозяйства может стать отправной точкой к сближению двух мужчин. Спустившись на пару ступеней вниз, я окинул взором обеденную зону, возглавляемую старинными часами. Правее — пухлый холодильник у двери, слегка загораживающий окно. Осмотрел гостиную, обвешанную картинами, — их обязательно надо бы пошкрябать ногтем на предмет подлинности. Изучение приостановилось на диване — мебель заняла большую часть зоны приема гостей. В каком-то смысле мягкий, округленный дедушка-диван мне больше родственник, чем Винсенто. Лето далекого детства… Помню, как забирался на слишком мягкое изголовье, представляя себя капитаном подбитого корабля, а потом засыпал на подушках под песни Адрианы. Она пела о храбрых индейцах, о волшебных цветах, готовила гаспачо и рассказывала о бессмертном бизоне, который погиб у источника в этих краях.

***

Вещи не были распакованы. Осевшая дверца шкафа открывалась, царапая мансарду. Достав непомещающийся скоп одежды, я понял, в чем дело. За второй дверцей, покрытые тазом, засели три полки с зелеными помидорами. Помидор атаковал весь дом от кухни до дымохода. Проныры, любящие темницу, — одно, кусты с пасынками, шипами и пахучими листьями — другое. Паслен мной обнаружен в сундуке. Сейчас кому-то станет тесно. Попытка разместить пожитки не увенчалась успехом — ни боком, ни под, ни над.

— Под кровать суй барахло.

За спиной откуда ни возьмись появился он. Рядом меж ног вырисовывала восьмерку собака.

— Томаты не дозрели в жаре, росткам нужна комнатная температура, укуси олуха за задницу, Агата.

— Я не смирюсь. Я с вами не смирюсь, слышите? Чья возьмет, мы еще поглядим.

— С кем ты говоришь, Федерико-Густаво?

— С кустами. Они заняли сундук.

— И что, отвечают? Можешь переселить растения под кровать. Хотя, по правде говоря, взаперти они куда молчаливее.

***

Прямо от моей комнаты было незанавешенное окно, выходящее на свободное от соседа пространство. Дом прочен, красив, вместе с тем местами непрактичен. Лестница пронизывает вертикалью этажи, стремясь от дымохода к подвалу. По незначительному наклону штурмовки затруднительно двигаться человеку, куда уж собаке-инвалиду. Следующий час был посвящен курсу обращения с собакой, а часовые стрелки между тем не добрались и до семи утра.

— Животное не следует спускать по крутой лестнице, заключая в надежные объятия. Занятие, скажу я, неудобное, неэффективное. Агата считает себя полноценной, и не надо ее в этом переубеждать!

На завтрак дон пожарил себе куриные яйца с красным перцем и помидорами, а мне достались отруби с холодной водой. От кушанья я отказался. За отказ получил нагоняй.

— Работа на земле отнимает силы. Без завтрака в сельской местности ты просто подохнешь.

Тогда я потребовал яйца и для себя, также попросив подсластить жизнь десертом. Не вслушиваясь в просьбу, деревенский, переодетый в карго, облегченный тулум и фартук плотника, удаляясь в глубину северного крыла, как бы невзначай бросил:

— Конфет нет и не будет. Жри сахар и дуй за сад, — слово в слово, обещаю, я донесу отцу.

Винсенто сервировал стол придорожной эстетикой: забитая солонка, салфетки из туалетной бумаги, вместо скатерти — располосованная ножом клеенка. Кухню нашей квартиры в Мехико украшает корзина фруктов, а тарелки обрамляют салфетки с вышивкой и столовые приборы. На главном столе дона отрава для кротов, сковорода без подставки, зажигалка с огнедышащим вараном, лохматая рабочая тетрадь. Я потянул за тетрадь, вытащил ручку из пружинного кармашка и по толще листа жирно нацарапал: «Viejolagartomonitor[1]». Когда старый варан вернулся, одно яйцо и помидорная жижа исчезли со сковороды. Синьор развернул рулет заскорузлой джинсы, обратив кусок ткани в широченный комбинезон.

— Размерчик мальчуковый, — спецовка, пущенная вертолетной лопастью на грудь, скатилась на колени, когда в северной части дома раздался требовательный лай.

— Одежда велика, — сухо заметил я, решив воспользоваться случаем отлучиться от дел. О, беспощадный отец, пообещавший беззаботные каникулы, — за этот обман он заплатит.

Прежде, чем выручать трехногую бестию, Винсенто наклонился, чтобы поправить застежку сабо.

— Роджелайо носил ее в старших классах. Он ведь учился здесь, в квартале Эмилиано Сапато, — скованная наклоном грудь задавила кусающую интонацию, почудилось, что мужик задушился слюной. Покончив с обувью, Винсенто с хрустом в коленях выпрямился. — Вода в городе попорчена, не свежее сливов… Бестолочи власти. То и дело выдумывают потешные законы. Услышишь еще об указе чистоты по радио, а простому человеку мыться под дождем приходится, — хруст раздался и в пальцах, которые Винсенто сцепил меж собой, открыв дверцу под раковиной. — Фильтр установлен здесь.

Его палец пополз к верхнему шкафчику, пропустив специи.

— Достань сухое мясо, недоеденную кашу, смешай их в миске и дай собаке.

 Старый варан.