«Меня пугают формализмом…»

 

Меня пугают формализмом.

 

 

Как вы от жизни далеки,

пропахнувшие формалином

и фимиамом знатоки!

В вас, может, есть и целина,

но нет жемчужного зерна.

 

 

Искусство мертвенно без искры,

не столько Божьей, как людской,

чтоб слушали бульдозеристы

непроходимою тайгой.

Им приходилось зло и солоно,

но чтоб стояли, как сейчас,

они – небритые, как солнце,

и точно сосны – шелушась.

И чтобы девочка-чувашка,

смахнувши синюю слезу,

смахнувши – чисто и чумазо,

смахнувши – точно стрекозу,

в ладони хлопала раскатисто…

 

 

Мне ради этого легки

любых ругателей рогатины

и яростные ярлыки.

 

1953

Из книги «Парабола»

Дорожная

 

В одном вагоне – четыре гармони,

Четыре черта в одном вагоне.

Четыре чуба, четыре пряжки,

Четыре,

Четыре,

Четыре пляски!

 

 

Эх, чечеточка, барыня, барыня!

Одна девчонка —

Четыре парня.

Четыре чуда, четыре счастья,

Хоть разревись —

Разорвись на части!

 

 

Кончена учеба. Пути легли

Во все четыре конца земли.

Чимкент,

           Чукотка,

                     Сибирь,

                               Алтай…

Эх, чечеточка!

Выбирай!

 

1960

Торгуют арбузами

 

Москва завалена арбузами.

Пахнуло волей без границ.

И веет силой необузданной

от возбужденных продавщиц.

 

 

Палатки. Гвалт. Платки девчат.

Хохочут. Сдачею стучат.

Ножи и вырезок тузы.

«Держи, хозяин, не тужи!»

 

 

Кому кавун? Сейчас расколется!

И так же сочны и вкусны

милиционерские околыши

и мотороллер у стены.

 

 

И так же весело и свойски,

как те арбузы у ворот,

земля мотается

в авоське

меридианов и широт!

 

1956

Репортаж с открытия ГЭС

 

Мы – противники тусклого.

Мы приучены к шири —

самовара ли тульского

или Ту-104.

 

 

Затаенно, по-русски,

быстриною блестят

широченные русла

в миллион киловатт.

 

 

В этом пристальном крае,

отрицатели мглы,

мы не ГЭС открываем —

открываем миры.

 

 

И стоят возле клуба,

описав полукруг,

Магелланы, Колумбы

Из Коломн и Калуг,

 

 

судят веско, не робко,

что там твой эрудит…

Обалдело Европа

в объективы глядит.

И сверкают, как слитки,

лица крепких ребят

белозубой улыбкой

в миллиард киловатт.

 

1958

Из сибирского блокнота

 

Здесь гостям наливают

так, что вышибут дух.

Здесь уж если рожают,

обязательно двух!

Если сучья – так бивни,

а уж если река,

блещут, будто турбины,

белых рыбин бока.

Как пружина раскрученный,

бьет сазан из сачка.

Солнце брызжет из тучи,

как с тугого

                 соска!

Ты куда, попрыгунья,

с молотком на боку?

Ты работала в ГУМе,

ты махнула в тайгу.

Точно шарик пинг-понга,

ты стучишь о мостки,

аж гудят перепонки

тугоухой тайги!

Ты о елочки колешься.

Там, где лес колдовал,

забиваешь ты колышки:

«Домна». «Цех». «Котлован».

Как в шекспировских актах —

«Лес». «Развалины». «Ров».

Героини в палатках.

Перекройка миров.

 

1958

Ода сплетникам

 

Я славлю скважины замочные.

Клевещущему —

исполать.

Все репутации подмочены.

Трещи,

трехспальная кровать!

 

 

У, сплетники! У, их рассказы!

Люблю их царственные рты,

их уши,

точно унитазы,

непогрешимы и чисты.

 

 

И версии урчат отчаянно

в лабораториях ушей,

что кот на даче у Ошанина

сожрал соседских голубей,

что гражданина А в редиске

накрыли с балериной Б…

Я жил тогда в Новосибирске

в блистанье сплетен о тебе.

Как пулеметы, телефоны

меня косили наповал.

И точно тенор – анемоны,

я анонимки получал.

Междугородные звонили.

Их голос, пахнущий ванилью,

шептал, что ты опять дуришь,

что твой поклонник толст и рыж.

Что таешь, таешь льдышкой тонкой

в пожатье пышущих ручищ…

 

 

Я возвращался.

На Волхонке

лежали черные ручьи.

 

 

И всё оказывалось шуткой,

насквозь придуманной виной,

и ты запахивала шубку

и пахла снегом и весной.

 

 

Так ложь становится гарантией

твоей любви, твоей тоски…

Орите, милые, горланьте!..

Да здравствуют клеветники!

Смакуйте! Дергайтесь от тика!

Но почему так страшно тихо?

 

 

Тебя не судят, не винят,

и телефоны не звонят…

 

1958

Тбилисские базары

 

Носы на солнце лупятся,

как живопись на фресках.

 

 

Долой Рафаэля!

Да здравствует Рубенс!

Фонтаны форели,

цветастая грубость!

 

 

Здесь праздники в будни,

арбы и арбузы.

Торговки – как бубны,

в браслетах и бусах.

 

 

Индиго индеек.

Вино и хурма.

Ты нынче без денег?

Пей задарма!

 

 

Да здравствуют бабы,

торговки салатом,

под стать баобабам

в четыре обхвата!

Базары – пожары.

Здесь огненно, молодо

пылают загаром

не руки, а золото.

 

 

В них отблески масел

и вин золотых.

Да здравствует мастер,

что выпишет их!

 

1958

Горный родничок

 

Стучат каблучонки,

как будто копытца,

девчонка к колонке

сбегает напиться,

 

 

и талия блещет

увертливей змейки,

и юбочка плещет,

как брызги из лейки.

 

 

Хохочет девчонка

и голову мочит.

Журчащая челка

с водою лопочет.

Две чудных речонки,

 

 

к кому кто приник?

и кто тут

девчонка?

и кто тут родник?

 

1955

В горах

 

Здесь пишется, как дышится, —

Взволнованно, распахнуто,

Как небосводам пышется

И как звенится пахотам.

 

 

Здесь кручи кружат головы,

И жмурятся с обочины,

Как боги полуголые,

Дорожные рабочие!

 

 

И девушки с черешнями

И вишнями в охапке —

Как греческие грешные

Богини и вакханки.

 

 

Носы на солнце лупятся,

Как живопись на фресках.

Здесь пишется – как любится,

Взволнованно и дерзко!

 

1958

Туля

 

Кругом тута и туя.

А что такое – Туля?

 

 

То ли турчанка —

тонкая талия?

 

 

То ли речонка —

горная,

талая?

 

 

То ли свистулька?

То ли козуля?

Т у л я!

 

 

Я ехал по Грузии,

грушевой, вешней,

среди водопадов

и белых черешней.

 

 

Чинары, чонгури,

цветущие персики

о маленькой Туле

свистали мне песенки.

Мы с ней не встречались.

И всё, что успели,

столкнулись – расстались

на Руставели…

 

 

Но свищут пичуги

в московском июле:

«Туит —

ту-ту —

туля!

Туля! Туля!»

 

1958

Первый лед

 

Мерзнет девочка в автомате,

прячет в зябкое пальтецо

всё в слезах и губной помаде

перемазанное лицо.

 

 

Дышит в худенькие ладошки.

Пальцы – льдышки. В ушах – сережки.

 

 

Ей обратно одной, одной

вдоль по улочке ледяной.

 

 

Первый лед. Это в первый раз.

Первый лед телефонных фраз.

 

 

Мерзлый след на щеках блестит —

первый лед от людских обид.

 

 

Поскользнешься, ведь в первый раз.

Бьет по радио поздний час.

 

 

Эх, раз,

еще раз,

еще много, много раз.

 

1956

«Лежат велосипеды…»

В. Бокову

 

Лежат велосипеды

в лесу, в росе.

В березовых просветах

блестит шоссе.

 

 

Попадали, припали

крылом к крылу,

педалями – в педали,

рулем – к рулю.

 

 

Да разве их разбудишь —

ну хоть убей! —

оцепенелых чудищ

в витках цепей.

 

 

Большие, изумленные,

глядят с земли.

Над ними – мгла зеленая,

смола, шмели.

 

 

В шумящем изобилии

ромашек, мят

лежат. О них забыли.

И спят, и спят.

 

1957

Тайгой

 

Твои зубы смелы

в них усмешка ножа

и гудят как шмели

золотые глаза!

 

 

Мы бредем от избушки,

нам трава до ушей

ты пророчишь мне взбучку

от родных и друзей

 

 

ты отнюдь не монахиня

хоть в округе – скиты

бродят пчелы мохнатые

нагибая цветы

 

 

на ромашках роса

как в буддийских пиалах

как она хороша

в длинных мочках фиалок

 

 

В каждой капельке-мочке

отражаясь мигая

ты дрожишь как Дюймовочка

только кверху ногами

ты – живая вода

на губах на листке

ты себя раздала

всю до капли – тайге.

 

1958

Крылья

 

Дрыхнут боги в облаках —

Лежебоки

              в гамаках!

 

 

Что нам боги? Что нам птицы,

Птичьи всякие традиции?!

 

 

Крылья?!.

Непонятно даже:

Что в них видели века?

Их

   всё ближе

                  к фюзеляжу

Прижимают

                облака.

 

 

Нашим чудо-аппаратам

Чужды пережитки крыльев,

Люди новое открыли,

Людям стало мало крыльев,

Людям

Дерзким и крылатым.

 

1958

Земля

 

Мы любим босыми

Ступать по земле,

По мягкой, дымящейся, милой земле.

А где? В Абиссинии?

Или в Мессине?

В Гаване? В пустыне?

В рязанском селе?

Мы – люди.

Мы любим ступать по земле.

 

 

В нас токи земли, как озноб, пробегают.

Но, как изолятор, нас с ней разделяют

Асфальты, булыжники, автомобили…

Мы запах земли в городах позабыли.

И вдруг улыбнемся – сквозь город,

                                         сквозь гнейсы,

Зеленое деревце

                      брызнет,

                                  как гейзер!..

Мне снится земля без оков, без окопов,

Без копоти взрывов,

                              в мечтах телескопов,

В липах, в эвкалиптах, в радугах павлиньих,

В сумасшедших лифтах,

В ливнях алюминиевых!

 

 

Мир морей и женщин, поездов навстречу —

Фырчущий,

               фруктовый,

                             чудо-человечий!..

 

 

Где-нибудь на Марсе выйдет гость с Земли.

Выйдет, улыбнется, вынет горсть земли —

Горсточку горячей,

Милой, чуть горчащей,

Мчащейся вдали

Матери-Земли!

 

1958

Из книги «40 лирических отступлений из поэмы „Треугольная груша”»

Стриптиз

 

В ревю

танцовщица раздевается, дуря…

Реву?..

Или режут мне глаза прожектора?

 

 

Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,

как сдирают с апельсина кожуру.

 

 

А в глазах тоска такая, как у птиц.

Этот танец называется «стриптиз».

Страшен танец. В баре лысины и свист,

как пиявки, глазки пьяниц налились.

Этот рыжий, как обляпанный желтком,

пневматическим исходит молотком!

 

 

Тот, как клоп, —

апоплексичен и страшон.

Апокалипсисом воет саксофон!

 

 

Проклинаю твой, Вселенная, масштаб!

Марсианское сиянье на мостах,

проклинаю,

обожая и дивясь.

Проливная пляшет женщина под джаз!..

«Вы Америка?» – спрошу, как идиот.

Она сядет, сигаретку разомнет.

 

 

«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент!

Закажите-ка мартини и абсент».

 

1961

Лобная баллада

 

Их Величеством поразвлечься

прет народ от Коломн и Клязьм.

«Их любовница – контрразведчица

англо-шведско-немецко-г