Оглавление

Посвящаю этот роман моим друзьям, которые больше, чем просто друзья, и моей дочери, Ярославе.

Предисловие

Профессор истории Гейдельбергского университета, одного из старейших в Европе, Карл Хампе однажды сказал: «Die Geschichte kennt kein Wenn». Его фразу можно перевести на русский как: «История не знает слова если». Впоследствии эту фразу в разговоре с Эмилем Людвигом, писателем из Германии, использовал Иосиф Сталин. Он изменил ее, но смысл оставил прежним. В его интерпретации она звучит как «История не знает сослагательного наклонения». Со временем авторство немецкого историка позабылось, и в авторах расхожей фразы прочно утвердился Секретарь ЦК ВКП (б) Иосиф Джугашвили.

История такова, какова она есть. Изменить ее невозможно. Ее нужно знать. Но знание истории позволяет трактовать ее разным людям по-разному.

30 января 1933 года на фоне кризиса власти и упадка экономики, ставшего итогом результатов Первой мировой войны и мирового экономического кризиса, власть в Германии демократическим путем перешла к Национал-социалистической немецкой рабочей партии во главе с Адольфом Гитлером.

Национал-социалистам удалось оздоровить экономику, побороть безработицу, избавиться от наследия Версальского мирного договора, восстановить такие атрибуты независимого государства, как: армия, авиация, флот. Политика аккумуляции немецкого народа в единое государство с одной руководящей силой и одним лидером позволила объединить Германию с Австрией и Судетской областью, в которой преобладало немецкое большинство. Эта же политика сделала неизбежной Вторую мировую войну. Версальский мир, взваливший вину за Первую мировую войну исключительно на Германию, в сознании немцев был грандиозной несправедливостью. Особенно болезненным для Германии было объявление «вольным городом» под управлением Лиги наций немецкого города-порта Данциг и близлежащих к нему земель. В результате чего образовывался так называемый Данцигский коридор, разрезавший территорию Германии на две части. Восточная Пруссия была отделена им от остальной Германии и могла сообщаться с другими немецкими землями только по Балтийскому морю. Немецкое население нового «Поморского Воеводства» Польши подвергалось дискриминации со стороны польских властей, и многие немцы, потеряв все имущество, были вынуждены репатриироваться в Германию. Все предложения Германии, направленные к Польской республике, о решении спорного вопроса различными методами (создание автомобильной трассы, соединяющей территорию Рейха с Восточной Пруссией по территории Поморского Воеводства и др.) были отвергнуты Польшей. В августе 1939 года правительство Германии предложило организовать в Данцигском коридоре при посредничестве Великобритании плебисцит о судьбе спорных земель. Причем, Польской республике гарантировался в случае возвращении Данцига и окрестностей Германии выход к балтийскому морю и экстерриториальность польского города-порта Гдыня с автомобильным и железнодорожным сообщением с Польшей.

Все предложения были отвергнуты. 1 сентября 1939 года началась германо-польская война, переросшая впоследствии во Вторую мировую войну. 17 сентября 1939 года СССР вступил во Вторую мировую войну на стороне Германии, начав военные действия против Польской Республики, нарушив тем самым Рижский мирный договор 1921 года.

В ночь на 22 июня 1941 года немецкий посол в Москве, Вернер фон дер Шуленберг, явился в Кремль к министру иностранных дел СССР Вячеславу Молотову и вручил ему ноту об объявлении войны, только что полученную по телеграфу из Берлина. Вместе с основным документом Молотов получил от немецкого дипломата три дополнительных доклада — о фактах советских диверсий, враждебной Рейху пропаганде со стороны Москвы, а также — о сосредоточении сил Красной Армии против Германии. Утром того же дня вооруженные силы Германского Рейха и его союзников перешли границу СССР. Началась Немецко-Советская война.

Вторая мировая война продолжалась 2189 дней. Потери всех стран составили более семидесяти миллионов человек, причем более половины потерь пришлись на не комбатантов. Война в Европе завершилась безоговорочной капитуляцией вооруженных сил Германии 8 мая в 22 часа 43 минуты по центрально-европейскому времени. Но фактически боевые действия в Европе продолжались до 15 мая 1945 года. Германия была разделена на четыре зоны оккупации. Впоследствии немецкое государство было разделено на два марионеточных образования — ГДР (Германская демократическая республика, подконтрольная СССР) и ФРГ (Федеративная республика Германия, подконтрольная США и Великобритании), а также город-государство Западный Берлин.

Немецко-Советская война, получившая в СССР известность как «Великая Отечественная война», завершилась 25 января 1955 года изданием Президиумом Верховного Совета СССР указа «О прекращении состояния войны между Советским Союзом и Германией».

В резолюции от 22 ноября 2004 года Генеральная Ассамблея ООН провозгласила Дни памяти и примирения (8 –9 мая), которые посвящены памяти жертв Второй мировой войны.

3 октября 1990 года ГДР и Западный Берлин вошли в состав ФРГ. В настоящее время формально ФРГ имеет статус независимого государства. На территории страны действует принятая в 1949 году конституция ФРГ. В соответствии с Парижскими соглашениями 23 октября 1954 г. правительство ФРГ признавало и обязывалось соблюдать все заключенные ранее западными державами от имени Западной Германии международные договоры и соглашения. США, Великобритания и Франция сохраняли за собой право размещать свои войска на территории ФРГ, использовать территорию ФРГ для военных целей и т. д. С 1955 года, ФРГ вошла в состав Североатлантический альянса (НАТО). В настоящее время территория ФРГ используется для размещения 19 военных баз оккупационных войск (называемых теперь «союзными»). На 2018 г. общая численность иностранных войск на территории Федеративной республики Германии, примерно 40.000 человек, инфраструктура баз, позволяет многократное увеличение иностранных войск за сравнительно короткое время.

20 октября 1943 года в Лондоне из представителей семнадцати государств была создана «Комиссия ООН по военным преступлениям» (UNWCC), начавшая сбор и сопоставление информации о самих военных преступлениях и их участниках. В соответствии с заключенным в Лондоне 8 августа 1945 года между правительствами СССР, США и Великобритании и временным правительством Франции соглашении, организован Международный военный трибунал. Местом нахождения трибунала являлся Берлин, судебный процесс проходил в Нюрнберге. Подробнее о работе Международного военного трибунала, его итогах: http://militera.lib.ru/docs/da/np8/index.html

Такова вкратце история. В Российской Федерации, избирательно трактуются многие факты. Так вступление СССР во Вторую мировую войну 14 сентября 1939 года именуется «Освободительным походом». Напомню, что уничтожение польских военнопленных, осуществленных в СССР в соответствии с постановлением Политбюро ЦК ВКП (б) от 5 марта 1940 года, до 1990 года, приписывалось Германским властям, и имеет все признаки военного преступления, достойное своего Международного военного трибунала.

В Российской Федерации введена Федеральным законом от 05.05.2014 N 128-ФЗ в Уголовный Кодекс статья 354.1. «Реабилитация нацизма». По данной статье уголовному преследованию подлежит в частности:

отрицание фактов, установленных приговором Международного военного трибунала для суда и наказания главных военных преступников европейских стран оси, одобрение преступлений, установленных указанным приговором, а равно распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны, совершенные публично;

распространение выражающих явное неуважение к обществу сведений о днях воинской славы и памятных датах России, связанных с защитой Отечества, а равно осквернение символов воинской славы России, совершенные публично.

Это правовая ДОГМА. Это не обсуждается. Делать этого нельзя.

Но слова немецкого историка и Джугашвили-Сталина о том, что «История не знает сослагательного наклонения» догмой не являются. Наверняка, многие задавали себе вопрос, а что было бы, если… Если бы Александр Македонский не умер в тридцать три года? Как развивалась бы история, если бы Аэций не смог остановить на Каталунских полях армию гуннов и германцев, а Карл Мартелл, проиграл Абд ар-Рахману битву при Пуатье? Что произошло бы, если после отречения брата Михаил Романов принял корону Империи?

К тому же, свобода мысли и слова — это фундаментальная свобода человека, которая предполагает право беспрепятственно формировать, придерживаться или менять свои взгляды и убеждения, право публично выражать свои мысли и мнения, а также право искать, получать и распространять информацию и идеи в любой форме и с помощью любых средств. Свобода мысли и слова признана во всех универсальных и региональных документах по правам человека как фундаментальное право человеческой личности. Я не стану их перечислять. Упомяну лишь, что это право гарантировано мне ст.29 Конституции Российской Федерации.

Вот и решил я ответить себе на вопрос, что если история первой половины ХХ века пошла иным историческим путем. В мире, где не было 27 миллионов погибших советских граждан, не было миллионов убиенных евреев, где мировая война, начавшаяся в сентябре 1939 года, не закончилась в сорок пятом. Прошу не обвинять меня в пропаганде каких-либо идей и в отрицании фактов. Я не принадлежу, к какой-либо партии или политической организации. Моя книга — художественное произведение. События в ней происходят в не существующем мире. Исторические личности в романе действуют иначе, чем это было в реальной истории ХХ века. Я вполне понимаю, что мой взгляд на возможную историю способен вызвать дикую ненависть определенного круга лиц. Ну что же, могу только советовать им, написать СВОЮ книгу, где они вправе будут предложить свое развитие событий. Да их уже написано немало. Книг, в которых «попаданец» научил Сталина и Берию, как победить Гитлера уже в сорок втором году, как оказавшийся в теле одного из Романовых, наш современник, повернул историю России по другому пути. А людям, не принимающим мой взгляд на возможную историю, могу только советовать не читать дальше, если моя история им не по нраву.

Многое, описанное мной, вполне могло происходить в реальности. Детство и юность мои прошли в СССР. Я очень хорошо помню и знаю, как жили в ту пору люди. Это нашло отражение в моем романе. Один из героев — участковый милиционер. Он носит фамилию реально живущего моего товарища по службе. Я начинал службу в милиции тоже при СССР, более десяти лет являлся участковым инспектором милиции, обслуживал семь деревень и поселков. И это будет на страницах книги.

История с партизанским отрядом «товарища Когана» выдумана. Реальные «народные мстители» представляли собой весьма разнородную массу, были среди них и герои, а была и конченая мразь. В датируемом июлем 1943 г. докладе Сталину «О развитии партизанского движения» руководитель Центрального Штаба Партизанского Движения П. Пономаренко упоминает «о перегибах» в отношении к жителям сел и хуторов: «Мародерство, а также отъем пищевых продуктов, необоснованные расстрелы и акты репрессий в отношении населения, непристойное поведение в отношении женщин во время пребывания некоторых отрядов в деревнях, продолжительное в них стационирование, попытки избежать столкновений с противником».

Рассказ старого чекиста Жабина герою романа об отношении к немецкому мирному населению в 1944–1945 годах — также плод воображения автора. Но мое воображение далеко не идет в сравнение с воспоминаниями очевидцев-фронтовиков, даже не упоминая английского историка и писателя Энтони Бивора, которого можно упрекнуть в предвзятости. Писал о зверствах РККА в поэме «Прусские ночи», лауреат Нобелевской премии Александр Солженицин. Писал о тех событиях драматург Захар Аграненко в своем дневнике, который он вел во время войны в Восточной Пруссии.

Страшно читать о происходившем в книге «Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31 армии. 1941–1945» Леонида Рабичева.

Из песни слов не выкинуть. Что было, то было.

Генерал Кожевников и полковник Дубровин, противостоящие герою, вовсе не выставлены мною злодеями. У них своя жизнь, в которой есть место и любви, и ненависти. Они плоть от плоти системы, их породившей. Это чекисты времен конца «периода застоя». Уже не верящие в коммунизм и декларируемые СССР идеалы, но продолжающие по инерции выполнять свою работу. Ни один из них не станет предателем, как генерал Олег Калугин. Но их путь — дорога в никуда.

С уважением, Лихобор — Михаил Зверев.

Том первый Часть первая

Сны, которые в тебя не помещаются, становятся кусками жизни.

Глава 1. Лето 1979 года

Лето 1979 года было жаркое, столь же жаркое, насколько холодной были зимы предыдущих годов, когда в школах средней полосы России отменяли занятия, и падали, замерзая на лету, птицы. Дождей не было уже давно. Изнуряющая жара изводила все живое. Виды на хороший урожай, так радовавшие колхозников по весне и в начале лета, становились все призрачней. Василий Андреевич Лопатин, коего сельчане сроду звали не иначе как просто Андреич, не торопясь, ехал на своем Орлике по заросшему лесному проселку с пасеки в Чернево.

Лопатин уже неделю все никак не мог собраться в село, где расположилось правление колхоза «Борец». Дел на пасеке было не в проворот. Да и свое хозяйство у овдовевшего два года назад Андреича, отнимало все оставшееся после пчел время, хотя и сократилось после смерти жены Веры до коня, десятка кур, горластого драчливого петуха, собаки с котом и двух коз. Это раньше: две коровы и пять коз паслись с весны до осени на заросшем разнотравьем лугу в окружении смоленских лесов. А рядом — пасека, над которой до заката гудели трудолюбивые пчелы. Коровы давали изрядно молока, а взятые на откорм бычки к осени хорошо набирали в весе. Почти три десятка кур исправно неслись. Два раза в неделю Андреич ездил на колхозный рынок в райцентр, сдавал знакомым перекупщикам из местных молоко, творог, масло да яйца. Жили хорошо, не гневя бога. Да и много ли им надо было, двоим. Сын Николай ушел служить. Дочка, отучившись десятилетку, поступила в Смоленске в мединститут и жила там в общежитии, бывая в родном доме не часто, наездами. Это тогда.

Сейчас Василий, некогда крепкий пятидесятилетний мужик, сильно сдал. Гибель сына, подкосившая мать, — а через год, сведшая ее в могилу, — сделала его бирюком. И только любимая дочка Машенька была якорем, державшем Лопатина на этом свете. Никогда ранее не злоупотреблявший Андреич после всех свалившихся невзгод, запил. Водку с портвейном и бормотуху, составлявшие основу ассортимента черневского сельпо, он не признавал. Дома, на пасеке, был у него отменный самогонный аппарат, объект нескончаемых личных рационализаторских внедрений, дававший столь отменный напиток, что не стыдно было и председателя «Борца», Степку Бойцова, давнего приятеля Андреича, угостить.

Спиртное из Москвы или Смоленска в магазине бывало редко. А продукция районного спирт завода, поставлявшего в сельпо водку, оставляла желать лучшего. Лопатинский самогон, по словам Черневских мужиков, «делал в лепеху». Само собой, чего на пасеке всегда было в избытке, так это меда. Мед во всех его разновидностях и был основным ингредиентом лопатинских напитков, которые, возможно, живи он не в Советском Союзе, а на загнивающем Западе, сделали бы ему имя и состояние. Пчелы, как известно, не терпящие даже легкого запаха алкоголя, к Василию относились снисходительно. Наверное, потому что он настолько с ними сжился и пропах медом, что никакой самогон помехой не был. Да и как тут не сжиться с пчелами, если и пасека эта и дом, срубленный из кряжистых больших бревен в молодые годы его отцом, всегда принадлежали его семье. Пасека располагалась посреди больших лесов в Руднянском районе, почти на границе с Белоруссией, как язык, вдаваясь в чащобу. Слева, метрах в восьмистах, начиналась лесная речушка. Она дальше уходила в большое болото, которое в народе звали кто Чертовым, а кто — Ведьминым. И были на то свои причины. Они же в народной молве были и основой сказок, столь любимым всеми Лопатиными в далеком детстве. Еще в старые царские времена лопатинский мед ценился на Смоленской ярмарке выше всех прочих. А потом, уже когда Николашку с семьей поставили к стенке и на смену военному коммунизму пришел новый экономический порядок, а за ним и коллективизация, пасеку у Лопатинской семьи отобрали вместе с тремя добрыми лошадьми и четырьмя коровами.

Хорошо еще раскулаченных мироедов не порешили и не сослали за Урал. Так что грех было жаловаться, времена были такие… Но никто не мог управиться с пасекой, кого бы ни назначили. Пчелы устраивали сущие забастовки, а то и открыто объявляли трудовому крестьянству войну, безжалостно жаля пришлых пчеловодов. Не будь они пчелами, ей богу, ответили бы за контрреволюционную деятельность и саботаж! После двух лет мытарств колхозный люд понял, что без прежних хозяев пасеке конец. А медку-то хотелось. И Лопатины вновь вернулись в свой дом и на пасеку. Правда, уже как колхозные пасечники, сдавая весь выжатый по осени мед по заготовкам. Благо было одно: пасека располагалась в лесу, в двух с половиной часах езды по проселкам до Чернево, начальство беспокоило бывших кулаков и мироедов по минимуму.

Между Чернево и Лопатинской пасекой, в полутора часах конного хода, притаилась в лесах маленькая деревушка на две дюжины домов — Овражки. Как сожгли ее немцы в последнюю войну, так с той поры никто там и не отстроился. Пожарища за тридцать с лишним лет заросли. Только кое-где посреди почти скрывшего их подроста торчали пообвалившиеся печные трубы, и лишь опытный глаз мог опознать зарастающие пустыри.

Андреич, покачивался в седле, отпустив поводья. Орлик сам знал дорогу, шел ровно, а пускать его рысью по убитому проселку, да еще в такую духоту, — себе и коню дороже. Да и куда торопиться, раз уж выбрался в село, все равно день потерян. Одно Лопатина мучило, не взял с собой флягу с водой. По жаре весь взмок, вчерашняя дегустация очередной порции фирменной медовухи сейчас аукалась тяжелой головой. Примерно через час у погорелых Овражков появится родник, но это ж через час… Не в удовольствие были птичьи голоса и шелест листьев, так радовавшие жизнелюбивого Ваську Лопатина еще несколько лет назад. Сзади, в седельной сумке, лежали две бутылки отличного самогона, которые он вез другу Степке, для других сельчан — уважаемому председателю, Степану Ивановичу. Знались с детства, оба малолетками в военные годы партизанили в этих лесах. Работали связными: таскали партизанам в лес еду и самогон, до которого последние были весьма не дураки. Добывали как могли информацию.

— Хрен тебе! Одной обойдешься, — буркнул Андреич, доставая из сумки бутыль. Вытащил крепкими еще зубами пробку и, запрокинув голову, сделал большой глоток. Жажда не утихла, но голова гудеть перестала. Так, прикладываясь время от времени к бутыли, и доехал до погорелища. Половины бутыли как не бывало. Лопатин спешился и нетвердо ступая, ведя коня, пошел к роднику. Напился горстями, попоил в волю коня и, закинув за шею руки, потянулся… В какой раз пообещал себе завезти на родник какой-то ковшик или плошку. Глянул на солнце, стоявшее над опушкой, — до полудня еще часа полтора. «Как раз успею до обеда». Осмотревшись, Лопатин поправил на голове вылинявшую брезентовую кепку и на несколько мгновений замер, не мигая взирал на торчащие из земли почерневшие верхушки кирпичных труб.

Деревенька Овражки пополнила список многих сожженных фашистами деревень, но Андреич, с детства знавший, как все было на самом деле, относился к этому случаю особенно. Все происходило, если и не у него непосредственно на глазах, то, по крайней мере, рядом. Как и почему это случилось, знали многие селяне, что постарше, но предпочитали не вспоминать.

В Овражках, лесной деревушке о которой немцы и не подозревали, была база партизанского отряда товарища Когана. Отряд был маленьким, человек тридцать. Состоял из районных комсомольцев, активистов и окруженцев. Формально его возглавлял не Коган, бывший там комиссаром, а офицер из окруженцев — Максимов. Максимов, служивший в РККА на непыльной должности начальника складов вещевого имущества, не имел никакого боевого опыта, и, когда попал в окружение, не особо горел желанием пробираться к своим. Выйдя из лесов почти без оружия и боеприпасов с десятком солдат в Овражки, он решил переждать, посмотреть, что будет дальше. Основную роль в этом решении сыграл страх и предчувствие больших грядущих проблем. Живое воображение Максимова красочно описывало, как тяжелая рука особиста ложится ему на плечо. От немецких мотоциклистов-разведчиков, показавшихся на дороге, он и его бойцы сбежали так быстро, что не успели сжечь, согласно порученному приказу, вверенные им склады. Десятки тонн военного имущества, зимнего и летнего обмундирования, обуви и иной амуниции достались фашистам целехонькими. НКВД в то время и за много меньшие грехи ставило к стенке.

И все бы ничего, но недели через две в те же Овражки выбрались пара дюжин районых партактивистов и комсомольцев во главе с Лазарем Коганом, местным комсомольским вожаком. Эти были идейные и просто так отсиживаться не хотели. По крайней мере по первости. Окруженцы, чтобы не вызывать лишних вопросов, присоединились к местным партийцам. И формально Максимов как офицер РККА стал командиром, а товарищ Коган комиссаром партизанского отряда. Но, в отличии от инфантильного краскома, товарищ Коган был настоящим шилом в заднице и сразу занял в отряде место вожака. Железных дорог, как и шоссейных, которые партизаны могли бы заминировать в округе не было, как и немецких гарнизонов в окрестных деревнях. Они не представляли для оккупантов никакой ценности.

Первая и единственная попытка перенести пожар народной войны за пределы Чернево и окрестностей — атака на немецкий патруль на дороге в Шемячи — закончилась для партизан плачевно. У немцев потерь не было, а у партизан двое было убито, а одного солдата-окруженца, узбека Самидова, плохо понимавшего и говорившего по-русски, взяли в плен. Попытка допросить его кончилась для немцев крахом. Переводчик, понимавший по-русски, не многим лучше, чем Самидов, не мог ничего понять из истеричного бормотания пленника, перемежающегося слезами. Самидов без проволочек был повешен на рыночной площади в райцентре, словно бандит и разбойник. Теперь его фамилия выбита на бронзовой доске памятника Героям, павшим в Великой Отечественной войне, в райцентре, напротив райкома партии.

После столь неудачного начала партизанской войны, отряд товарища Когана не высовывался за пределы Чернева и окрестных лесных деревень и, по словам своего вождя, копил силы для решающего удара. Дисциплина среди партизан, и так не то что бы высокая, упала ниже некуда. Основной деятельностью народных мстителей стали рейды по окрестностям с целью добычи пропитания и выпивки. Местные, привыкшие к тому, что последние десятки лет их обирают то продотряды, то продразверстка, то колхозное начальство, относились к партизанам как к неизбежному злу. Время от времени партизаны задирали подол кому-то из баб, кто помоложе и посимпатичнее, но к этому так же относились как к необходимому в мире злу. Кое-кто из солдаток, да и молодых местных девок и вовсе были не против. Мужиков-то война из сел и деревень повычистила. К тому же, прокормить тридцать дармоедов было намного проще, чем Советскую власть в глобальном масштабе, даже с учетом того, что кое-что приходилось возить в район, немцам. В Чернево и окрестных деревнях жители выбрали старост, как правило, из серьезных хозяйственных мужиков в возрасте и такое самоуправление всех устраивало: и немцев, и партизан. Последним это давало формальное право обложить данью «фашистских прихвостней», и те были не против, лишь бы пореже, партизан видеть. Местные мальчишки из прежних пионеров играли роль гонцов и разведчиков, хотя разведывать ничего не нужно было, ибо все, что выходило за зону ответственности отряда товарища Когана, партизан не интересовало. Мальчишки, по глупости гордясь звучными словами «разведчик» и «связной» чаще всего таскали партизанам сало, яйца, хлеб и деревенский самогон. Среди них был и Васька Лопатин, которому в те годы шел тринадцатый год. Отца в первые же дни войны призвали, и ни слуху, ни духу о нем не было.

Каким-то до сих пор не ясным Лопатину образом удалось партизанам наладить связь с Большой землей, и к лету 1942 года, самолет сбросил им двоих радистов со всем нужным оборудованием. Радисты, парень и девушка, молоденькие комсомольцы, прошедшие ускоренную подготовку, немного не так представляли партизанский быт. Во вторую же ночь девушку-радистку, двое перебравших самогона «народных мстителей» изнасиловали. Она в ужасе от грядущих перспектив, открывшихся в жизни с тремя десятками вечно пьяных и охочих до женского пола мужиков, сбежала. Заливаясь слезами, добралась дурочка-комсомолка до Чернево, где ее пожалели, накормили обогрели сердобольные селяне, а потом отвезли от греха подальше в райцентр, где она и растворилась бесследно. Комиссар вызверился как мог в адрес проспавшихся насильников, вволю наорался, даже пообещал расстрелять, но дальше воплей и матерщины дело не пошло. Перегибать палку в отношении «бойцов» товарищ Коган откровенно побаивался. Напарник сбежавшей радистки выдержал подольше, но и он через неделю навострил лыжи, хотя на его комсомольскую задницу, вроде никто не покушался. Его поймали и поступили как в стародавние времена с кузнецами. Дабы больше не пытался убежать, набили морду и сломали ногу. А радиообмен с Центром происходил исключительно под плотным контролем товарища Когана или кого-то из особо доверенных комиссару партизан.

Так бы и пропартизанили бойцы отряда товарища Когана до самого освобождения Смоленщины Красной Армией, но в декабре 1943 года все изменилось. На дороге недалеко от Чернево сломался немецкий грузовик, перевозивший раненых солдат. Водитель с фельдшером дошли до села и решили временно разместить там двенадцать раненых солдат в Чернево, вняв уверениям старосты о том, что партизан в окрестностях нет. Обещали через два дня приехать и забрать своих. Староста поместил раненых в здании сельской школы. С начала войны уроков практически не было, так как все учителя, кроме старенького, еще земского, учителя математики, ушли с отступающей Краской Армией. Васька вместе с другими ребятами во все глаза смотрел на немцев, которых до этого и видел-то пару раз, когда ездил с матерью на рынок в район. Все почти были лежачие, в бинтах, двое только передвигались сами, да и те были все перевязаны. Уложили раненых немцев на полу на матрацы. С ними остался фельдшер, средних лет бледный немец со смертельно уставшим лицом, и красными от постоянного недосыпа глазами, с ним — молоденькая медсестра, лет двадцати, в серой двубортной шинели Германского Красного Креста. Медсестра в ореоле белокурых вьющихся волос остановилась рядом с ним и, улыбнувшись красивыми ямочками на щеках, погладила его по светлым вихрам со словами: «Du bist so ähnlich mein Bruder!» (Ты так похож на моего братишку!). В этот момент фашистка показалась Ваське настоящим ангелом. Такой он и запомнил ее на всю оставшуюся жизнь, с ямочками на щеках, улыбающуюся.

На беду, именно в этот день у бойцов товарища Когана кончился самогон, и двое партизан пришли в Чернево. Обратно они вернулись уже с новостями. Максимов, как всегда, хотел отговориться необходимостью скопить силы, но комиссара Когана, тревожевшегося об отсутствие результатов, о которых надо бы сообщать на Большую Землю, просто прорвало. Он, собрав партизан, произнес пламенную речь, основой которой был мат и призывы убивать. Слова упали на благодатную почву, алкоголь подогрел пыл, а знание того, что представляет из себя потенциальный противник придало сил. На следующую ночь, весь отряд выступил в Чернево вершить святую месть. Что было дальше Васька узнал через день, когда принес с пасеки мед и яйца в Овражки. Партизаны шумно пили, праздную первую хоть и запоздалую победу. Победа была полная, авторитет товарища Когана в своих глазах и в глазах его бойцов поднялся до небес. Немца-фельдшера застрелили сразу, как только он, защищая своих раненых, встал, раскинув руки перед партизанами. Раненых убивали смачно и с фантазией, не тратя патроны. Разбивая им головы, дробя ребра прикладами винтовок и пиная ногами. Только у одного немецкого унтера оказался пистолет, и он успел прострелить плечо одному из партизан, Кольке Мальцеву, по слухам, отсидевшему до войны пять лет за драку с поножовщиной.

Старосту Прокопыча, старичка-старовера, пытавшегося с наперстным крестом увещевать партизан смилостивиться и прекратить зверство, тоже пристрелили. Порешил его лично товарищ Коган, со словами: «Долго мы тебя терпели фашистский прихвостень! Получи мракобес!» Хуже всего пришлось медсестре… Ее насиловали скопом до утра, рассказы о том, что с ней творили, партизаны смаковали при Ваське с такими сладострастными подробностями, что он не выдержал, выбежал на улицу, не закрыв дверь, и долго блевал в сугроб под истеричный смех партизан. А перед его глазами стоял ангел с ямочками на щеках и гладил по голове…

Итог был предсказуем. Пока партизаны пили, чувствуя себя непобедимыми, а на Большую Землю летела радиограмма, о том, что отряд товарища Когана разгромил на селе большой, до зубов вооруженный немецкий гарнизон, в Чернево забрать раненых приехали немцы. То, что они увидели, даже на третий год войны повергло их в настоящий ступор, сменившейся яростью. Как знать, может, именно староста Прокопыч, умерший защищая безоружных раненых, смертью своей спас Чернево от участи Овражек. Местные, сами бывшие в шоке от «подвига» партизан, без зазрения совести сдали немцам, где стоят лагерем партизаны товарища Когана. На следующий день, на рассвете Овражки окружили каратели. Немцев в отряде было не больше дюжины, остальные сорок солдат были белорусы с «Погоней» на кокардах и хохлы. Более всего повезло товарищу Когану, который, пьяно шатаясь, как раз вышел из дома отлить на сугроб. Он умер первым и быстро. Остальных после страшных побоев заперли в избе, подперли дверь оглоблей, заколотили ставни и сожгли заживо. Сожгли и все дома в деревне.

Такая была правда. Товарища Когана чем-то посмертно наградили. Еще правдой было и то, что никто из местных, жителей Овражек, не пострадал. Чуйка у русского мужика всегда была развита отменно, узнав про партизанские подвиги в Чернево, местные сразу поняли, чем эти подвиги закончатся и, собрав, что могли, пока партизаны пили, разбежались кто по окрестным родственникам, кто просто в лес. Переждали карательную экспедицию, и все остались целы. На следующую весну несколько семей вернулись в Овражки. Хотели отстроиться на старом месте, благо лес вокруг, хату срубить не проблема, были бы руки. Но недели через две все уехали кто куда, невнятно говоря, что там теперь плохое место. Что они увидели и почувствовали никто не знал, но поверили, и никто больше в Овражках поселиться не пытался. Что еще интересно, командир Максимов тоже уцелел, был он трус, но совсем не дурак. Даже выпитый самогон не сделал его храбрым и безрассудным. Его чуйка оказалась не хуже, чем у местных мужиков, и он сбежал буквально за полчаса до окружения деревни карателями. С тех пор никто его из Черневских не видел, кто-то сказывал, что встретил его в Рославле на рынке, торговавшего каким-то барахлом, но, наверное, врали. За воспоминаниями дорога вилась незаметно.

К полудню Андреич тяжело сошел с лошади у нового кирпичного здания правления колхоза «Борец». Председатель стоял на крыльце, прикуривая Беломор, завидев Лопатина, приветливо махнул ему рукой со словами: «Ну наконец-то приехал!»

— Вась, давно хотел поговорить, Маша-то у тебя в этом году институт заканчивает? К нам в амбулаторию работать пойдет? — сразу спросил прямо с крыльца Бойцов подошедшего пасечника.

— Хрен ли ей тут делать в твоей амбулатории, она и в Смоленске работу найдет! — дыхнул перегаром Андреич.

Председатель недовольно поморщился.

— Все пьешь, Васька! Что-то ты последнее время никак не остановишься! Стыдно, партизан-орденоносец, сын покойный — герой, а ты вот бухаешь без остановки! Перед дочкой не стыдно?

— Ты мне, Степка, морали не читай! Без тебя тошно! На собрании колхозном пар свой выпусти, а мне мозги не еби! Пошли к тебе, у меня еще бутылка для тебя, да и разговор есть.

В большом председательском кабинете все окна были открыты. Небольшой ветерок приносил, хоть и малую, но прохладу. Лопатин, не спросясь, сел на первый попавшийся стул у стола, и молча вытащил из сумки поллитру, поставил в центр.

Председатель осуждающе покачал головой, но промолчал.

— Дай что ли папиросу, Степ! — Андреич потянулся к Бойцову. Тот молча достал папиросу, дал Лопатину, потом, достав из кармана спички, прикурил ему.

— Ты вот что, Степан, честно мне скажи, много ты в райцентре меда пообещал сдать по осени? — спросил Лопатин, глубоко затянувшись папироской.

— Ну поболе, чем в прошлом году, ты ж знаешь, как твой мед колхоз выручает! А что такое? — ответил председатель, доставая из ящика стола два стакана грамм по сто пятьдесят.

— А то, что не будет меда как в прошлом году! Видишь, жара какая! Пчелы сонные, и лета нет совсем. Надо было, как я тебе говорил, еще с десяток ульев в прошлом году ставить.

— Ты это, Василий, без ножа ж меня режешь! Как так меда не будет?! Ты ж это… — Бойцов нервно ткнул недокуренную папиросу в пепельницу. — Как же так!

— Ну, я ж тебе не господь бог, погода видишь какая, пчелам твои обязательства перед райцентром по барабану. Одна надежда, что жара спадет, но и то, хорошо, если как в прошлом году меда накачаем, но я думаю, поменее будет. Давай что ли сюда стаканы, Степка. Прорвемся, первый раз что ли…

Глава 2. Авария

Что бы Герберт не делал, все было бесполезно. Хрономатрица отвечала на мозговые импульсы все слабее и слабее. Он уже понимал, что управление потеряно, но машинально продолжал делать все предписанное инструкциями на такие случаи. «Интересно, как такие инструкции писались?» — вертелись в голове мысли. Если хронолеты либо возвращались на Гельголанд всегда исправными, либо пропадали без всяких вестей, и что там случалось, ведали только боги. Было это очень редко, но сейчас от этого не легче. Свет в кабине стал моргать, то слепя глаза, то бледнея до сумрака. Пилот откинул голову на подголовник и закрыл глаза. Гауптштурмфюрер СС, Герберт Ролле, не испытывал страха. «Страх убивает сознание, угнетает мысль и делает человека животным», — в который раз повторил он себе. Но вот досаду на свою самоуверенность он сейчас чувствовал особенно остро.

Надо было отказаться от полета. Инструкции Исследовательского отдела общего естествознания и отдела «Н», серьезно относились к особым способностям пилотов хронокапсул, развитым учеными «Анненербе» до почти сверхъестественного уровня. Для отказа от полета достаточно было написать рапорт с указанием сильного негативного предчувствия и на две — три недели и саму хронокапсулу и пилотов взяли бы в оборот умники в белых халатах из отдела «Н». А ведь все основания были… И он, и его второй пилот (термин перешедший, как и большинство пилотов из люфтваффе, хотя второй член экипажа не управлял непосредственно хронокапсулой, а был скорее штурманом) чувствовали беспокойство перед полетом. Но, обсудив свои ощущения, сделали вывод, что уровень восприятия опасности низок и решили лететь. Торчать в лаборатории несколько дней, если не недель, отвечая на бесконечные тесты, желания не было. Теперь вот…

Задача была изначально проста. Надо было уточнить место катастрофы одного из первых хронолетов Рейха, пропавшего в одном из рукавов двенадцать лет назад. Недавно исследовательский отдел Ханса Роберта Скултетуса, называвшийся там по старинке, «метеорологии и геофизических исследований», установил, что местом аварии был участок Балтики, недалеко от Швеции. Балтика не отличается глубиной. Пройдет немного времени, и местные, наверняка, обнаружат объект. Допустить этого никак нельзя. Как уж большеголовые из научного отдела это выяснили, не известно, но все пилоты надеялись, что теперь любая авария перестанет быть билетом в один конец.

На каждом хронолете вот уже три года устанавливали автоматический сигнальный маяк, практически не уничтожимый, посылавший узконаправленный импульс через пространство и время в случае непредвиденной ситуации. Правда, с одним ограничением: его мог активировать только член конкретно этого экипажа. По слухам, маяк основывался на сверхсложных технологиях Высших, добытых в Тибете еще в сороковых годах. Пилоты не сильно вникали в технологии, к тому же этот цилиндр в полметра высотой был наглухо закрыт и не подлежал какому-либо ремонту. Он имел только разъем подключения к сети и одну единственную кнопку включения. Выключать было уже нечего, в ходе работы маяк самоуничтожался, расходуя самого себя на этот единственный импульс. За эти три года пропал всего один аппарат, но как Ролле знал, никаких сигналов так и не пришло. Комиссия, отрабатывавшая тот случай, пришла к выводу, что у экипажа аппарата, по-видимому, мгновенно погибшего, не было возможности нажать ту, единственную кнопку.

Не было возможности нажать ее и теперь. Для передачи координат нужно было сначала остановиться и сесть в конкретной точке пространства и времени, а именно с этим и возникла проблема. Их хронолет-разведчик, переделанный из сверхсекретного и надежного армейского «VRIL-Jager3», был изначально трехместным и имел около тринадцати метров в диаметре. Двигателем для него служил Schumman-Levitator, аппарат имел магнитно-импульсное управление. Он мог развивать скорость от 2 900 километров в час до 12 000. На полной скорости мог сделать разворот через правое крыло без вреда для экипажа, не зависел от погодных условий и имел стопроцентную приспособленность к космическим полетам. Однако, за счет установки на него хронокапсулы, аппарат потерял место третьего члена экипажа и сильно сократил, до 1500 километров, дальность полета. Да и столь дальние полеты были без надобности. Нужно только выйти по лей-линиям в нужную точку пространства, скорректировать время и, как правило, расхождение по местности не превышает 100–150 километров. Расчетных 1500 километров хватало бы за глаза. Если же что-то шло не так, надо было сразу возвращаться. Ну, если получится.

Идея множественности миров издавна существовала в философии. В Древней Греции она была связана с атомизмом Демокрита, Метродора Хиосского и Эпикура. Демокрит полагал, что в пустоте есть разные миры, очень похожие на наш, почти тождественные и даже полностью тождественные нашему, а были и кардинально отличные от нашего. Возможность сосуществования разных миров выводилась из принципа изономии — равнобытийственности, равновероятности. Пятнадцать лет назад, когда убежденные национал-социалисты: выдающийся немецкий физик, нобелевский лауреат, профессор Гейдельбергского университета, Филипп Ленард, незадолго до смерти теоретически обосновал многомерность миров, а его верный соратник, так же нобелевский лауреат, Иоганнес Штарк, продолжил работу, никто не знал, какое практическое значение может быть у этого открытия. Но только до тех пор, пока жутко засекреченные по сей день результаты второй экспедиции Эрнста Шефера в Тибет и Эдмунда Кисса в Боливию, не позволили перейти от теории к практике.

На юго-востоке Северного моря, на острове Гельголанд, в 1946 году вместо прежней базы Кригсмарине расположился под эгидой «Наследия предков» научно-исследовательский центр «Н», лично курировал директор «Аненербе», Вальтер Вюст. В сорок седьмом, уже после смерти Ленарда, так и не увидевшего практического подтверждения своих теорий, состоялся первый полет опытного хронолета на основе Фокке-Вульф.500 «Шаровая молния» Курта Танка. Пилотировал его прославленный ас — Вальтер Новотны. Полет дал такой огромный объем новых знаний, что большая половина теоретической физики с треском рухнула. Дальнейшие практические полеты приостановили почти на полтора года. Второй филиал центра «Н-Süden» в 1949 году появился в Новой Швабии среди антарктических льдов.

Политическая ситуация и наметившееся неустойчивое перемирие с США не давало возможности ученым обнародовать полученные данные, секретность проекта была просто невероятной. Но на волне этого научного прорыва Рейх сделал грандиозный научно-технологический скачок, чем спровоцировал возобновление военных действий, быстро, впрочем, закончившихся после разрушительных бомбардировок Нью-Йорка и Бостона весной 1950 года, вновь переведя военные действия в вялотекущие фазы столкновений в Африке и в вечно бурлящую переворотами и мятежами Латинскую Америку.

Мир, окружающий нас, оказался не только на диво многогранным, но и имел множество ветвлений или, как их назвали в «Аненербе», «рукавов» или «червоточин». Никто так и не знал, сколько существует этих иных реальностей, известно было лишь, что их очень много. Для того, чтобы оказаться в таком иномирье, нужно было только оказаться в нужном месте в нужное время. История человечества полна рассказов о пропавших совершенно при непонятных обстоятельствах людях в той мере, как и о неизвестно откуда появившихся странных чужаках. Но исследователи из «Наследия предков» с помощью таинственных помощников из Посвященных, сочетали современную германскую технику с тем, что ныне называли паранормальными способностями, а еще раньше попросту магией. Они научились открывать переход в иные рукава уже более упорядоченно. Установлено было, что место и время перехода непосредственно зависит от лей-линий.

Отцом термина «лей-линии» по праву считали Альфреда Уоткинса (1855–1935) — археолога-любителя, основным занятием которого являлось фотографирование. Прошло уже много лет с тех пор, как Альфред Уоткинс во внезапной вспышке озарения стал создателем идеи о леях. Археолог-любитель, фотограф и знаток сельской Англии, Уоткинс, посетил деревню Блэкуордайн в своем родном графстве Хирфордшир в один из летних дней 1921 года. Взглянув на свою карту, он с удивлением заметил, что несколько вершин холмов, увенчанных древними руинами, можно было соединить прямой линией. Им овладело странное чувство, ученые «Аненербе» называют его «голос крови»: когда сакральные знания предков вдруг просыпаются в обычном с виду человеке. Разыгравшееся воображение позволило Уоткинсу увидеть гигантскую систему прямых линий, соединявших все примечательные места в окрестностях.

Вершины холмов, церкви, стоячие камни, перекрестки дорог, средневековые замки, погребальные курганы, старинные колодцы и другие освященные временем места представали перед ним в переплетении линий, образующих сложную систему, похожую на паутину. Для Уоткинса понятие о системе прямых линий, соединяющих точки древнего ландшафта, было чем-то гораздо большим, чем игра воображения. Напряженная работа над составлением карт для Военно-геодезического управления и полевые наблюдения убедили его в том, что «особые места» древней Британии действительно были расположены вдоль прямых линий. К сожалению, судьба ученого была схожей с долей многих провидцев, опередивших время. Официальная наука не признала его открытий, авторитеты от естествознания травили его, отказывались печатать работы и всячески отравляли последние годы жизни. Печально, но Альфред Уоткинс умер, не дожив двадцать лет до того момента, когда ему поставили бронзовый памятник перед зданием отдела «Н» на Гельголанде, на котором пожилой ученый замер у громоздкой треноги фотокамеры, глядя вдаль.

Все известные проходы находились на лей-линиях, в определенных местах, как правило, отмеченных предками. Там были или места древних языческих храмов или капищ, городищ, или просто имели в народе стойкую славу «мест силы». Далее в дело вступала техника, и пилоты-навигаторы, которым были дарованы от природы и раскрыты учеными «Аненербе» силы называемые учеными «Врил», а в народных поверьях не иначе как — магическими.

Новотны, совершивший первый переход в один из ближайших рукавов, еще не мог сам открыть переход. Его корабль был помещен именно в нужное место и в нужное время, рассчитанное заранее головастыми учеными из отдела «Н». Он только на двенадцать кратких минут оказался в новом месте и, определив, что это не его привычный мир, сразу вернулся, выполнив тем самым поставленную задачу. Но теперь, специально подготовленные пилоты из «Зондербюро 13» сами выходили на место, и подбирали время перехода. При этом один из них непосредственно занимался местом, а второй пилот — временем. Видимо, со временем, как говорил руководитель проекта, директор Вюст, это сможет сделать и один, но пока нужны двое.

****

Что пошло не так в этот раз, гауптштурмфюрер Ролле не знал. Бытовало мнение, что непосредственно на переход влияет солнечная активность и геомагнитные или гравитационные аномалии, но точные данные только прорабатывались. Возможно, солнечная активность неожиданно усилилась, а может, скакнула по неведомой причине гравитация. Но такой тонкий прибор как матрица дал сбой. Выйти на Балтийский разлом так и не удалось. Но он смог нащупать стойкую лей-линию много юго-восточней. В их мире это было на самом востоке Рейха на границе с Россией, что будет тут, ведали только боги. Место скорее всего останется прежним, а окружающий мир мог быть непредсказуем.

Пока удавалось найти путь всего в два мира иной реальности, как не бились ученые. Но при явном бесконечном многообразии их поисков дальнейший прогресс, несомненно, был только делом времени. По оценкам немецких физиков-теоретиков, сторонников этой теории, параллельных миров может быть от десять в сотой степени до десять в пятисотой степени штук или вообще бесконечное множество. Второй пилот, обершарфюрер Юрий Кудашев, или, как на немецкий лад называл его Ролле, — Юрген, сейчас бился над стабилизацией корабля во времени. Мощность хрономатрицы была ограничена, но аварийная посадка во времена мамонтов или динозавров им не сильно улыбалась.

С самого начала исследований много копий сломано было над вопросом, что можно делать в иных реальностях, а чего нельзя. Первоначально опасались так называемого эффекта бабочки, когда любые, самые незначительные действия исследователей, могли повлиять на привычную реальность. Но когда стало ясно, что перемещение происходит в другой мир и взаимодействие с ним не сказывается на материнском мире путешественников, пилоты стали действовать активней. И тут снова стали возникать вопросы, что можно, и что нельзя. Причем вопросы уже возникали со стороны идеологии и политики. Первоначально появлялось страстное желание, хотя бы в другом мире, похожем на наш, внести коррективы исходя из своего мировоззрения. А давайте не допустим зверств Инквизиции, сохранив, таким образом ценную германскую кровь. Ведь ведьмы и колдуны во многих случаях это люди с сильными ментальными способностями и их потомки будут в силах изменить мир, требовали одни. А давайте изменим ход Первой мировой войны и поможем Тройственному Союзу одержать победу, мы не допустим Второй мировой, не допустим миллионов смертей лучших представителей расы, предлагали другие. Но Фюрер принял не простое, но как всегда верное решение, и оно было твердым. Не вмешиваться в исторический процесс действиями, которые могут его изменить. Взять с поля боя умирающего солдата можно. Но уничтожить его противника за секунды до того, как он нажмет на спусковой крючок уже нельзя… Чем ближе, по теории, исходя из двух известных миров, располагался рукав к нашему родному, тем более схожим был ход истории, чем дальше он был, тем большее расхождение с привычной реальностью имел другой мир. Но потом свели к минимуму и это вмешательство.

Это случилось после того, как спасенный унтер-офицер, которому у себя суждено было сгореть в танке в большом сражении в России в 1943 году, через полгода пустил себе пулю в голову. Он узнал, что его жена с тремя детьми сгорят заживо в Дрездене, который весной 1945 года разбомбит англо-американская авиация. На просьбу спасти их ему ответили, что это невозможно по каким-то ему непонятным причинам… Этот случай вошел во все закрытые инструкции и учебники для пилотов «Зондербюро 13» вместе с текстом предсмертной записки солдата: «Вы спасли меня, когда я умирал, хотя я и не просил этого, но теперь я умираю уже по своей воле. Этот мир для меня пуст без тех, кого я любил. Погибая в бою, я верил, что моя смерть — жертва ради жизни Рейха и моей семьи. Но сейчас я живу, зная, что все, кого я любил и чему верил, погибли… Вы отказали мне в спасении Эльзы и детей, но тогда зачем вытащили меня из горящего танка и обрекли на это бессмысленное существование?»

— Ну что там, Юрген? — повернувшись ко второму пилоту, спросил командир.

— Пытаюсь стабилизироваться в пределах допустимых погрешностей, командир, думаю получится, но что-то идет не так… Готово! — ответил пилот.

— Ну, только бы не к динозаврам, — устало пошутил Ролле. Шутка про мамонтов и динозавров была стандартной у хронолетчиков, уже никто не помнил, кто дал шутке жизнь, но любили ее все. «Упасть мордой в кучу дерьма диплодока» или «оседлать мамонта», весело звучало в солдатской столовой, под стакан шнапса или кружку пива, реальность же оказалась много серьезней.

Кудашев нервно улыбнулся и спросил:

— Что у нас с местом посадки?

— Самый край Восточной Марки, совсем рядом с русскими землями… сядем у тебя дома Юрген! Если сядем… — так же криво усмехнулся Ролле и потянулся к штурвалу.

— Чему быть, тому быть! Выходим в пространство!

Гул двигателя сменил тон, корабль тряхнуло пару раз и шторки иллюминаторов автоматически поползли вниз. Вокруг бушевала гроза! Молнии то и дело слепили глаза, хронолет болтало, серое, почти черное небо, не давало определить время, солнца не было видно, может быть было утро, возможно, день, или вечер. Ролле сжал штурвал, альтиметр показывал чуть больше трех километров, внизу чернел в разрывах грозовых облаков лес. Столь совершенная машина как их «VRIL-Jager3», являлась всепогодной и грозовой фронт был ей не страшен.

Гауптштурмфюрер СС Герберт Ролле облегченно выдохнул:

— Вышли! Мы с тобой теперь…

Сверхнадежный Schumman-Levitator вдруг снова изменил гул сорвавшись на разрывающий мозг ультразвуковой стон и замолчал. Хронолет замедлился, чуть замер и устремился вниз.

Глава 3. Похмельное утро

Из Чернево Лопатин вернулся уже в сумерках и не особо хорошо помнил — как. Конь дорогу отлично знал сам, и Василий просто дремал в седле, рискуя грохнуться и убиться о сухую землю. Рухнул он на постель, не раздеваясь, но утром оказалось, что все же ночью вставал, не иначе как по нужде, и одежду снял, раскидав по полу у кровати. Так же выяснилось, на автомате вчера лошадь завел в стойло и расседлал. А вот собака и кот смотрели на него с утра, как на полное ничтожество, да так, что Андреичу стало стыдно… «Надо завязывать», — поругал себя он, в который уже раз, ссутулившись, сидя на кровати. Ходики на стене тикали, мерные щелчки отдавались в голове колокольным звоном, да так, что хотелось зажать уши ладонями.

Светало. «Не иначе, как шестой час», — подумал Лопатин. Жара как будто немного спала, но парило. Пошатываясь, он вышел на крыльцо и пошел к нужнику. Налетел ветер, сильный. Порывы его гоняли по двору мусор, обрывки газет. «Свинарник, свинарником, а не двор», — пробормотал Андреич. Небо над лесом, со стороны Чертова болота стремительно темнело, словно наливалось ночной чернотой, с каждым порывом, ветра. Ведь только что поднималось яркое утреннее солнце, а теперь его поглотила грозная тьма, надвигаясь фронтом. Птицы в лесу затихли, лишь сильные порывы ветра с каждым разом усиливаясь, готовы были сорвать ветви с макушек деревьев на своем пути. Залаял откуда-то из-за сарая, переходя в вой, пес.

Первыми, далекими еще залпами ударил гром, и тут же, сразу, без какой-то паузы, водой как из ведра, зарядил ливень. Из нужника Лопатин припустил трусцой, крупные дождевые капли уже прибивали летнюю пыль по двору и барабанили по жестяной крыше дома и надворных построек, порывы ветра норовили свалить с ног. Словно упала с небес стена воды. Неба не видно, лишь отблески молний с треском чередуются с раскатами грома. Над лесом и болотом, как давно он заметил, грозы были не редкостью, но такой сильной не было давно. «Дождь, конечно, давно нужен, но уж это просто ураган какой-то!» — подумалось Василию.

Потемнело. Василий, вошел на кухню, взял с полки коробок спичек, протянул руку за керосиновой лампой, взмахнул и выругался. Пустая. Не иначе вчера как запалил, так и оставил гореть. Он подошел к старому буфету, который помнил еще царя-батюшку. В буфете стояла початая бутыль с самогоном. Лопатин было потянулся к дверце, но потом сглотнув кадыком, нахмурившись пробормотал: «Хватит…». Скоро должна была, как обещала, на месяц приехать дочь. Стало невыносимо стыдно, до чего он себя довел. Андреич сел на табурет у окна и в который раз дал себе слово, что в ближайшее время займется наведением порядка в доме и во дворе. Лоб Лопатина покрылся испариной, в горле было сухо как в Каракумах, и он с тоской посмотрел на буфет. «Ну только рюмашку, что бы сердце не остановилось,» — прошептал он и хотел было встать, но, откуда ни возьмись, на колени с трудом запрыгнул кот.

Лаврентий, как звали кота, был стар и знавал лучшие времена. Был он серой дымчатой масти, когда-то просто огромен и на редкость знатно давил крыс, но теперь, прожив на свете более пятнадцати лет, сильно сдал. Серая шерсть висела колтунами, оба уха были разодраны в кошачьих баталиях. Ходил Лаврентий Павлович, как звал его Лопатин, тяжело, а охота, по-видимому, была уже ему не по силам. Кот, громко заурчав, ткнулся лбом Василию в грудь, потом поднял морду и пристально посмотрел ему в глаза. Лопатин, который раз, до дрожи в теле поразился какой-то нечеловеческой мудрости в кошачьих глазах. Вспомнил, как Маша говорила, что один кошачий год — семь человечьих. Стало быть, Лаврентий был что тебе старик столетний… Лопатин погладил кота по голове, Лаврентий прижался к нему и застыл, как бы стараясь успокоить и утешить. Василий огляделся вокруг, взгляд скользнул по грязной кухне, в которой в беспорядке валялась посуда, перевел взгляд на стену, между окнами висела большая фотография, где он с Верой. Еще молодые и красивые, держали они на руках своего первенца. Слева — фото, с которого улыбалась Маша, снятая на выпускном вечере Черневской школы. И еще фото, с которого смотрел на него немым укором парень в черной морской форме с погонами мичмана.

Лопатин вдруг почувствовал себя таким же старым и больным, как сидевший на коленях кот. Все, сколько-нибудь хорошее и доброе, осталось в прошлом, острое чувство ненужности своего существования резануло душу, и по небритым щекам поползли скупые мужские слезы. Он прижал к себе кота и прошептал: «Ты только меня один понимаешь, Лаврюшка, одни мы с тобой остались…». Рвали душу милые лица с фотографий, сквозь слезы он смотрел на них, и они расплывались и желтели, как будто многие годы уже прошли. Хотелось ему оказаться на сельском кладбище и упасть на могилу жены, выплакать свои пьяные слезы и свою жалость к себе. Подумал и о сыне, которому и могилки-то не досталось…

Но потом снова посмотрел на фотографию дочери и, устыдившись, своих слов, стал вспоминать, когда она собиралась приехать. Получалось, что в следующую пятницу, через шесть дней. Посидев еще минут десять под звуками барабанившего по крыше ливня и под кошачье урчание, (кот давно не обласканный хозяином откровенно млел), Андреич поднялся и, собрав всю силу воли, принялся за уборку, стараясь не смотреть на буфет.

Уборка только кухни заняла больше часа, дождь, ливший как из ведра, унялся. Грозовые ливни при их обильности, как правило, не продолжительны. Лопатин, почти пришедший в себя, открыл окна. Затхлый, кислый дух, давно не убранного дома, вдруг стал ему донельзя противен. Небо по-прежнему было затянуто низкими тучами, хотя сильный западный ветер должен был вскорости разогнать низкие облака. Василий взял в сенях ведро и пошел к колодцу. На крыльце остановился. Глубоко вдохнул чистый после прибитой ливнем пыли, свежий воздух. Над лесом загрохотало, и Василий сначала принял этот звук за запоздалые раскаты грома, но потом увидал в разрывах облаков что-то большое, стремительно спускающееся, почти падавшее по пологой траектории. На самолет это «что-то» похоже не было. Да и местность была в далеко от пассажирских трасс, и самолеты тут не летали, сколько Лопатин себя помнил. Большая, похожая на тарелку штуковина, неслась, стремительно теряя высоту. Время от времени пыталась выровнять полет, но срывалась и опускалась все ниже. Каких-либо звуков она не издавала, тишина эта только наводило жути.

Пасечник, обалдело открыв рот, смотрел на этакое диво. «Е-мое, он же сейчас упадет…» — пробормотал он, когда штуковина эта, чуть не задев высоченные сосны, скрылась в стороне Чертова болота. Ведро, загремев, вывалилось из рук… Через несколько секунд раздался гул, слабо слышимый треск ломаемых деревьев и глухой удар, Лопатин вжал голову в плечи, ожидая взрыва, но его не последовало… Андреич заметался по двору, не зная, что делать. По всему выходило, что упала тарелка эта где-то километрах в полутора от дома, у самого края болота. Он вбежал в дом и стал лихорадочно одеваться, не попадая ногами в штанины брюк, в рукава рубахи и пиджака, путаясь в кирзачах. Потом схватил со стену старый карабин, все ж таки лес, и припустил в сторону упавшей с неба бандуры.

Солнце медленно, неспешными шагами поднималось над лесными макушками. Дождь только полчаса как закончился, было еще свежо и чисто в воздухе, но уже начало припекать, и день обещал быть, как и все предыдущие жарким. Тропинок в лесу в сторону болота он сроду не протаптывал, без нужды было, поэтому ломился через подлесок, словно лось с диким треском, собирая на себя всю оставшуюся на листве дождевую воду. Сразу же проклял, задыхаясь, все вчера выпитое. Мучаясь отдышкой, Лопатин пару раз упал, зацепившись то ли за валежник, то ли за торчащие корни. Перемазавшись грязью и сбивая на себя с деревьев целые ливни, до места аварии он добрался минут за сорок. Шел, шатаясь и ловя ртом воздух, опираясь на карабин как на клюку.

Упавший с неба предмет проделал целую просеку, метров в сто и стоял, завалившись на бок, под углом градусов в тридцать. Большой, метров пятнадцать диаметром диск на четверть уходил во влажную после дождя, болотистую землю. По счастью, пару сотен метров до болота диск не долетел. Вокруг валялись поваленные ели и осины в окружении сломанных веток и вывороченных корней. Лопатин ошарашенно остановился у края просеки, не веря своим глазам, тяжело дыша, ноги дрожали от сумасшедшего бега, сердце неистово колотилось в груди. Острое чувство нереальности происходящего накрыло его, как волна, с головой. Хуже всего было от шумевшего в деревьях ветра, крика растревоженных птиц, эти самые обычные лесные звуки, никак не вязались с тем чужим, что торчало перед ним из земли.

«Это что же такое творится…» — бормотал Василий, медленно обходя диск, опасаясь подходить к нему ближе. Серо-стальной материал его был тускл, сильно забрызганный грязью, но почти не пострадал от падения, что было странно. Выступ сверху имел круглые продолговатые иллюминаторы, и сразу было понятно, это — кабина. На выступе вились какие-то буквы, не на русском уж точно, и цифры. Чувство нереальности все возрастало. «Без военных тут не обошлось…» — подумал Лопатин, переводя дух. Может, космонавты какие… «Что-то не то, явно что-то не так», — билась в мозгу мысль. Казалось, что все это происходит не с ним. Пройдя еще немного вокруг, он увидел открытый овальный люк, как на авиалайнере, таком же, как когда лет восемь назад они с женой и дочкой летали летом на море в Урзуф.

Внизу, метрах в трех, на покрытой мхом земле, Андреич увидал двоих мужчин в серых комбинезонах, по-видимому, пилотов этого странного диска. Один полулежал, оперившись спиной на ствол поваленного дерева, безвольно запрокинув голову в шлемофоне с лицом, перепачканным кровью. Второй стоял перед ним на коленях, спиной к Лопатину, а рядом с ним на земле валялась шлемофон и защитного цвета сумка с красным крестом. Вокруг рассыпались упаковки с медикаментами и бинтами. До них было всего метра четыре, когда стоявший на коленях пилот, быстро обернулся к Василию, потом резко вскочил и выкрикнул на лающем чужом языке: «Halt! Kein Schritt nach vorne!»

У Лопатина подогнулись колени. На него смотрел русый, сероглазый, коротко стриженный молодой парень лет двадцати пяти, с правильными чертами лица, перепачканный кровью. Облачен он был в комбинезон, в ботинки с высокими голенищами. На поясном ремне висела открытая кобура, закрепленная еще и на бедре. А еще на Лопатина смотрел пистолет, направленный ему прямо в лоб.

С воротника комбинезона бросились в глаза Василию зловещие сдвоенные руны, а на левой груди его визави — орел, сжимающий в лапах свастику. Услышанный же язык был памятный с детства, со школы — немецкий. Тут Василия проняло не на шутку, он понял, что казалось ему таким странным. Он только что осознал, что на боку диска, черный прямой крест, как виденный в детстве, а потом неоднократно в кино, на фашистских танках и машинах. Буквы надписи были немецкими, написанными готическим шрифтом, а на овальной двери было изображение раскидистого ствола дерева на фоне свастики.

Разум лихорадочно пытался обнаружить хоть какое-то объяснение виденному. В голове промелькнула мысль, что снимают кино, но сразу, как унесенная порывом ветра листва, исчезла. Вокруг не было ни кинокамер, ни софитов, ни режиссера с оператором, шумел лес и в окружении поваленных деревьев, вывороченных корней, лежало большое металлическое блюдце еще недавно, как сам он видел, летавшее по небу. Слишком странным и не похожим на что-либо это выглядело. Более всего на свете хотелось оказаться где-то в другом месте или проснуться, если это был затянувшийся странный сон. Андреич заковыристо выматерился, а пилот, услышав эту не передаваемо цветастую фразу, опустил пистолет и опершись другой рукой на ствол дерева, на чисто русском языке произнес:

— Ты русский? Винтовку брось. От греха подальше, отец, брось.

У Лопатина, не ожидавшего от странного человека русских слов, сразу отлегло от сердца. Он выронил на мшистую, грязную землю карабин и судорожно выдохнул. Казалось, он не дышал с того самого момента, как выбежал из лесу на просеку, оставленную падавшим кораблем. В том, что это был летающий корабль, он уже не сомневался. Василий хотел что-то сказать, но слова просто не шли в голову, а язык, как прилип к небу. Пилот это заметил и попытался его успокоить, хотя видно было, что ему самому было до себя. Приложило парня, видимо, тоже крепко.

— Все, все, отец, успокойся, помоги лучше, — произнес он чересчур успокаивающе и, убрав пистолет в кобуру, пошатываясь, пошел к своему кораблю. Лопатин подорвался, радуясь, что хоть теперь можно заняться чем-то осмысленным. Видя, что он направился к телу второго пилота, парень в комбинезоне остановил его взмахом руки. — командиру уже помощь не нужна, легкого ему пути в Вальхаллу!

Пилот подошел к кораблю и хотел влезть в люк, но его скрутило болью, он зашатался и обессилено прислонился к серому, отливающему тусклым металлом боку.

Андреич, косясь на лежащее на мшистой земле тело, тело, у которого тоже на груди заметил орла со свастикой, и петлицы рунами СС и кубиками, все еще недоумевая, наконец-то более-менее обрел дар речи:

— Ты это… — начал он.

Но пилот его прервал, слабым, но твердым голосом:

— Все вопросы потом, не до этого сейчас… — собравшись с силами, вскочил на спускавшийся от овальной двери трап и скрылся внутри корабля. Через минуту высунулся из люка, окрикнул Лопатина, все еще стоявшего разинув рот.

— Принимай! — гаркнул он по-военному, начал подавать ему коробки.

Василий стал машинально складывать их на землю у корабля. Последним, пилот осторожно вытащил цилиндр, примерно метр длиной и сантиметров тридцать в диаметре и осторожно передал ему, выдавив сквозь зубы, что бы был с этой штукой по осторожней.

Потом выбрался сам, с кепкой на голове и с автоматом висящем на ремне через плечо. Лопатин в который раз подумал, что дело-то не шуточное.

— Как тебя зовут-то? — спросил, тяжело выдыхая, пилот.

— Василий Лопатин.

— А по батюшке?

— Э-э-э… Андреич я.

— Стало быть, Василий Андреевич… а меня можете звать Юрием. Вот что, я вам потом все объясню, постараюсь по крайней мере, пока пойми, что я не враг.

— Юрий… Как Гагарина, значит?

— Это кто такой? Князь? Ладно, не до Гагариных сейчас. Ты уж мне помоги…

Лопатин лихорадочно закивал, не сводя глаз с оружия.

— Тут есть рядом где-то овраг какой, или яма какая побольше? И вообще, откуда вы взялись тут? Леса же кругом?

— Есть, как не быть, когда бежал, перелазил, метров сто отсюда овраг. Пасечник я, пасека моя в лесу, один живу. В часе ходьбы отсюда… — быстро и сумбурно затараторил Андреич.

— За помощью нужно ехать в правление, в Чернево, я мигом вернусь, у меня лошадь, мигом, часа за три обернусь. — Голос его дрожал, как и ноги, прошиб холодный пот, одолевало дурное предчувствие. Перед глазами стояло черное пистолетное дуло смотрящее в лицо, кресты на боку корабля, кровь и мертвый летчик лежащий у диска, свастика и эсэсовские руны на форме. Он вдруг почувствовал себя вновь мальчишкой в военные годы, как будто и не прошло с конца войны более тридцати лет, вся жизнь мгновенно прошла перед ним, знакомство с Верой. рождение детей.

— А вот этого делать не надо, не надо никуда ехать, никому ничего сообщать. — Пилот поправил на плече оружейный ремень и пошатнулся.

«Все… убьет ведь, точно убьет», — ноги Лопатина подкосились и он, впав в ступор, безвольно осел с остекленевшим взглядом у поваленного дерева.

Пришел в себя он от похлопывания по щекам. В лицо ему смотрели серые глаза парня в форме. Потом взгляд остановился на черепе с костями на знакомой с детства кепке с отложными полями и пуговицей спереди, единственным и страстным желанием было вынырнуть из этого кошмарного сна.

— Ну что вы, право слово, не бойтесь, мне нужна помощь, я вам ничего плохого не сделаю, возможно, даже буду полезен, а сейчас Василий Андреевич, вставайте, пожалуйста. Потащили в овраг вещи.

У них ушло с полчаса на перенос нескольких коробок и контейнеров. Скорее носил Лопатин, странный этот пилот, назвавшийся Юрием, еле ходил и становилось ему, судя про всему, только хуже. Овраг был не сильно широкий, но глубиной почти три метра с пологим восточный склоном и крутым западным. По дну бежал ручеек с мутной, красноватой от болотного железа водой. Когда они опустили последний контейнер в овраг, сели отдышаться. Новый лопатинский знакомый, обессилено откинулся на склон и прикрыл глаза. Дышал от хрипло, а лицо непроизвольно морщилось от боли.

Лопатин немного успокоился и решил, что пора, наконец, узнать, что и как. Пилот видимо почувствовал это и слабо улыбнулся, не открывая глаз.

— Спрашивай уже, — тихо произнес он слабым голосом.

— Ты это… немец что ли? — выдавил, наконец, Василий.

— Нет, русский… и отец русский, и деды, прадеды.

У Лопатина заметно отлегло от сердца, но пилот продолжал прерывистым шепотом

— Русский, Юрий Николаевич Кудашев, обершарфюрер СС, особое управление, «Зондербюро 13».

Андреич почувствовал, что начала болеть голова, да так сильно, что аж затошнило.

Кудашев будто почувствовал состояние мужика и, открыв глаза, недоумевающе посмотрел на него.

— Что это вас так перекорежило?

— Ты стало быть фашист?! А еще русский! Предатель значит! Этот… как его… власовец, да?

Лопатина, наконец, прорвало, он вскочил на ноги и стал кричать, размахивая руками.

— Да я мальцом, еще против вас фашистов воевал! Вы ж, нелюди, столько народу погубили, отца моего, дядьев, деревню соседнюю вовсе спалили! Мы двадцать миллионов положили, прежде чем Гитлера вашего в гроб загнали.

Юрий молча смотрел на разошедшегося пасечника снизу-вверх, не пытаясь перебивать.

Лопатин выдохся от крика и вдруг замолчал пораженный донельзя.

— А что я ору-то — подумал он, — война-то более тридцати лет как кончилась. А парню этому от силы лет двадцать пять, как Кольке моему, какой он к хуям фашист? Русский, это точно, а я-то с ума схожу не иначе, допился, блять… Погоди, а форма, а самолет этот странный с крестами… Точно крыша съехала.

— Ну вы закончили истерику? — хрипло прошептал пилот.

— Скажи-ка мне, Василий Андреевич, — молодой человек словно специально переходи с официального обращения на фамильярное, когда считал нужным — не удивляйся только… Василий Андреевич, а какой сегодня день, год и где я нахожусь?

Лопатин не особо и удивился, не мудрено, парня приложило при аварии не слабо, раз из головы все вылетело, ишь вот чем дальше, тем хуже ему. Бледнеет на глазах, нутро поди все отбил. Он присел опять, рядом с пилотом.

— Отчего, скажу. Ноне 27 июля 1979 году, пятница. Смоленская область, село Чернево отсель будет километрах в пятнадцати. И добавил.

— Ты мне вот лучше скажи, что за глупость несешь, ты ж не можешь быть фашистом. Тут и родился-то после войны, что ты эту форму поганую на себя напялил? И что это за таз, на котором вы летаете, и откуда? И как это, никому сообщать не надо? У вас тут авиакатастрофа, и товарищ твой убился… А, может, кино какое снимаете? Хотя какое к лешему кино! Я ж сам видел, как вы летели… слишком взаправдашнее кино, получается!

Парень слабо махнул рукой, прерывая Лопатинский монолог.

— Ты действительно хочешь все это знать? Надо тебе это все? — а потом добавил, явно сам себе, а не Василию, — видимо, тут ничего уже не изменишь и надо рассказать… Вот и надо было тебе Василий Андреевич, тут оказаться…

— Да уж ты, мил человек, скажи, что тут стряслось.

— Сразу скажу, что от этого знания жизнь твоя станет только сложнее. И чем это для тебя обернется в будущем, самом близком будущем. Можешь мне и вовсе не верить, но в моем положении врать смысла нет… ты уже слишком много видел, да и я, не в том положении, чтобы врать.

— Вот и ладно, вот и говори.

— Я действительно никакой не фашист, — начал он, и Лопатин радостно закивал головой, — я национал-социалист, но в данном случае, месте и времени, роли это никакой не играет…

— Ты меня за дурачка-то не держи, молод еще издеваться! — Андреич вновь стал заводиться.

— Ты можешь не перебивать?! — снова начал тыкать ему Кудашев. — Тебе приспичило узнать, что и как, вот и слушай молча, а потом все и спросишь, что хотел! У меня сил и так не осталось почти, не иначе внутреннее кровотечение, а мне еще самое важное сделать надо.

— Ну, ну, ладно, говори.

— Зовут меня Кудашев, Юрий Николаевич, родился я в Тюрингии, в Германии в 1930 году, только не в твоем мире. Я понимаю, что тебе в это трудно поверить, но придется. Ты же правду хотел, а она такая… У нас, в моем мире, сейчас 1956 год, и, как я понимаю, многое не так, как в привычной тебе реальности… У нас тоже была Вторая мировая война, как и у тебя, более того у меня в мире она еще не окончилась… Но у нас все было по-другому. Поверь, я тебе не враг, ты главное запомни. Нам делить нечего и враждовать нет никакой причины.

Лопатин сидел сгорбившись, голова гудела как пустой котел, он чувствовал себя старым, усталым и очень глупым.

— Я не знаю, что не так по сравнению с моим миров, в вашем, но чувствую, что разница есть и немалая, — продолжал пилот. — Но, пойми одно, чего бы не было в твоей жизни, от моего мира это никак не зависит, и винить меня в чем либо, кроме сломанных в этом лесу нашим хронолетом, деревьев, нельзя, уж тем более в произошедшем у вас более тридцати лет назад.

Парень замолчал, переводя дух, Василий тоже молчал, переваривая услышанное.

— Я понимаю, что вопросов у тебя теперь еще больше, чем было, но все объяснения, уж извини, будут потом. А сейчас, помоги мне встать, мне надо вернуться к кораблю.

Лопатин, не вполне осознавая, что он делает, помог пилоту подняться и вылезти из оврага, хотел было идти с ним, но Кудашев велел оставаться в овраге.

— Я вернусь скоро, но, если не вернусь… — пилот криво усмехнулся, — ты, если беды не желаете, сидите тут в овраге, чем дольше, тем лучше. Да, хоть до вечера, а лучше не просто сидите, а лягте лицом вниз, глаза закройте, и голову прикройте. Как можно будет, выберитесь и бегите домой.

— А как я узнаю, что можно? — недоумевал Андреич.

— Ты узнаете, это я вам обещаю — снова попытался улыбнуться пилот. Он снял с плеча автомат и протянул Василию, — это, вот, возьмите, мне сейчас лишнюю тяжесть таскать не стоит.

Кудашев, пошатываясь, направился в сторону упавшего диска.

Лопатин сидел, тупо пялясь на темную воду болотного ручья. Влага струилась по дну оврага у самых ног, в воздухе, стремительно просыхающем после утреннего ливня, было еще свежо. День же опять обещал быть жарким. Щебетали птицы, лес жил своей привычной жизнью. А совсем рядом остывало тело неизвестного летчика в фашистской форме, и стоял, накренившись и завязнув в болотистой ночве, большой серый и странный самолет-блюдце с ненавистными немецкими крестами. Рядом лежали какие-то коробки, сваленные в кучу, с такими же, неуместными в смоленском лесу 1979 года, символами и готическими буквами. В голове было пусто. Хотелось влить в себя, не отрываясь, полбутылки доброй лопатинской медовухи. Думать ни о чем не хотелось. Василий Лопатин отнюдь не был тупым деревенским неучем, хотя и не пошел в тяжелые послевоенные годы учиться дальше Черневской восьмилетки. Бывало, любил и книжки почитать, если время выкраивал. Почитывал, что приносила дочка из Черневской библиотеки. Читал даже про полеты на другие планеты и про машину времени Уэллса. Но услышанное только что от незнакомого молодого пилота в голове не укладывалось. Вот Маша мигом бы поняла, что про что… Он покрутил в руках автомат, который дал ему пилот, совсем забыл, что держит его в руках. В свои годы он служил три года срочную в погранцах в Карелии. В конце пятидесятых служил с СКС, а потом с новым АК-47. В те времена все служившие офицеры и сержанты были фронтовиками, да и он сам, зеленый призывник, в часть приехал уже с медалью. Партизан, етить твою мать…

Модели оружия такого он не знал. Совсем небольшой, с коротким дулом, без привычного отдельного магазина, с откидывающимся в бок металлическим прикладом. Длинный магазин торчал из пистолетной рукоятки вниз. Чуть повозившись, Василий нашел защелку и вынул из рукоятки магазин. Он был полон патронами. Вставив магазин обратно, Андреич нашел на оружии штампованные буквы «CZ» и, видимо, год выпуска — 1951 с маленькой свастикой в ромбе. «Делаааа…» — протянул он

Сверху зашуршало. Лопатин поднялся, взглянул вверх. На краю оврага сидел этот странный израненный парень в пилотном комбинезоне с орлом и свастикой, вроде и русский, назвавшийся Юрием Кудашевым, в то же время сказавший, что служит в СС и национал — социалист. Он протянул вниз лопатинский карабин со словами.

— Вот, держи! — Василий, совсем забывший про него, оружие принял, помог спуститься летчику.

— Ложись! Сейчас… — скомандовал он и, подав пример, ничком рухнул закрыв голову руками. Лопатин, не зная, чего ожидать, молча последовал его примеру, зажмурился и закрыл руками голову. Они замерли. Шли секунды, ничего не происходило. Андреич приоткрыл глаза, пилот лежал по-прежнему лицом вниз, укрыв голову. Василий хотел уже его что-то спросить, но в этот миг земля дрогнула, заходила ходуном, загрохотало так, что слух отказал и в ушах зазвенело. Сверху пахнуло жаром и на них посыпались обломки деревьев, сучья и комья земли.

Земля еще слегка дрожала, пахло гарью и чем-то кислым. Василий встал на четвереньки и, как пес, отряхнулся. Пилот уже сидел, вернее почти лежал, безвольно откинувшись на стенку оврага.

Лопатин понял, что это был за взрыв, нет больше этого странного корабля, похожего на перевернутый таз, нет тела погибшего летчика. Про это, видно, говорил Кудашев: «еще самое важное сделать надо». Пилот, глядя ему в лицо и поняв, о чем тот думает, только молча кивнул.

— Я очень плохо себя чувствую, Василий Андреевич, сами видите. Я теперь от вас, как от отца родного завишу! Не знаю, поверил ли ты мне, но… — в груди Кудашева хрипело, он путал слова и сбивался. С угла губ показалась и стекла за воротник струйка крови, — я тебе, вам, тебе… правду сказал. Не враг я тебе, а ты мне, но, чем больше обо мне людей узнают, тем хуже для всех. Я-то тогда точно не жилец, но и ты тоже свидетель во властных органах будешь не желанный. Сам решай. Голова пилота поникла, он захрипел, сполз набок и потерял сознание.

Лопатин стоял и смотрел на тело пилота. В голове еще гудело от взрыва, но скорее всего от случившегося. Он не питал иллюзий на счет того, что Кудашев сильно сгустил краски по поводу ненужного свидетеля, он много повидал за свою жизнь и уж кем, кем, а радужным оптимистом, когда речь касалась НКВД-ОГПУ-КГБ, не был.

— Эх, парень, парень, наш мир, не наш мир, но фашист ты и есть фашист, в моем мире с вами один разговор, и тут мне никакой КГБ не указ. — Василий Лопатин поднял карабин, щелкнул затвором и направил ствол на поникшую голову парня в серой кепке с тусклым, ненавистным черепом.

Глава 4. Русский из СС

Он выжил. По всему не должен был. Боги его хранили, а спасло почти сверхъестественное умение Герберта Ролле управлять хронолетом. Его, Юрия Кудашева, спасло, а сам Ролле погиб. Ремни, которыми он был пристегнут к кресту не выдержали удара, гауптштурмфюрера бросило со страшной силой на приборную панель, превратив тело в мешок с переломанными костями. Он умер у меня на руках, думал Кудашев, смотря мне в глаза и пытаясь, что-то сказать, но так и не смог… Теперь Юрий понимал, причину беспокойства гауптштурмфюрера перед полетом, он чувствовал смерть, а я чувствовал, что выживу, и поэтому сказал, что беспокоиться не о чем. Теперь я жив, хотя тоже изрядно помят, но жив, а он лежит передо мной, на бревне, запрокинув голову, глядя в серое, грозовое небо невидящими глазами.

За три года, пока они работали вместе, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, и статус (Ролле был офицером, а Юрий только обершарфюрер), они стали для друг друга, больше, чем братьями. В СС никогда не было пропасти между офицерами и солдатами, как в старой Германской армии. К друг другу часто обращались просто Kamerad, не зависимо от звания и должности. Управление столь сложной машиной, как хронолет, требовало ментального контакта, как между матрицей, так и между собой. Иными словами, каждый из них знал, о чем думает другой, знал тончайшие эмоции, порывы и страсти.

Последние мысли Ролле были о Маргарет. Они были женаты уже десять лет и Кудашев за всю свою молодую жизнь не видел более любящей и счастливой пары. Маргарет подарила мужу, Рейху и Фюреру двоих милых девчушек шести и четырех лет. Теперь, к великой радости мужа, готовилась осчастливить его долгожданным сыном. Их небольшой домик в пригороде Магдебурге на Гусав-Адольф-штрассе, полный детских голосов, за три года стал для Юрия вторым родным домом. Приезжая на выходные и в отпуск из расположения части, он жил у них намного чаще, чем ездил к отцу с матерью, в маленький Тюрингский городок Херинген.

Маргарет вышла замуж за молодого пилота люфтваффе Герберта Ролле, в восемнадцать лет, влюбившись в него буквально с первого взгляда. Все эти годы была ему твердой опорой, любящей женой и верным другом. Она была живым воплощением новой немецкой женщины, и руководила молодежной группой национал-социалистического женского союза своего района, а также школой-интернатом для невест. Жена — это идеал женщины для национал-нациста. Не приветствовалось женщинам учиться в вузах, работать в офисах и на производстве. В далеком 1937 году в Германии открылись «Школы подготовки жен». Через них должны были проходить девушки, выходящие замуж за членов СС и функционеров НСДАП. В школах их учили домоводству, уходу за детьми и сельскому хозяйству. С тех пор многое изменилось, исчезла та ограниченность во взглядах, свойственная началу Движения. В Школах проходили обучение уже не только невесты партийных функционеров и служащих СС, но и обычные немецкие женщины. Одно правило оставалось твердым: арийское происхождение и не более одной восьмой еврейской крови. В начале пятидесятых не редко можно было встретить воспитанницу такой школы-интерната и в лаборатории института, и в офисе крупной фирмы, но неизменным оставалось одно — женщина Рейха, прежде всего любящая жена и счастливая мать, а не безликая, мужеподобная наемная работница.

Всего на несколько лет старше Кудашева, среднего роста, стройная молодая женщина с русыми вьющимися волосами до плеч, с голубыми глазами и лукавой ямочкой на подбородке милого, правильного лица Маргарет приковывала к себе внимание окружающих. А еще радовала мужской глаз роскошной грудью и сногсшибательной фигурой, как будто являлась ожившей скульптурой Арно Бреккера или Роберта Ульмана. Среднего срока беременность вовсе не портила ее. А вздернутый слегка носик Маргарет так и просился на картины Юлия Энгельхарта или Вольфганга Вильриха.

Она ждала мужа, когда он уезжал в часть, плакала тайком, рядом с госпитальной койкой, не отходя от него днями и ночами, когда он, сбитый стрелком «Летающей крепости» над Атлантикой, лежал без сознания в французском госпитале. Радовалась и гордилась его переходу в спецчасти СС, наивно думая, что служба в «Зондербюро 13», это — не боевые вылеты на перехват волн американских бомбардировщиков. Знала бы, как ошибалась…

Кудашев вспомнил, как за два дня перед последним полетом, они с Ролле провели вечер у них дома, и сидя за столом за бокалом белого рейнского вина, спорили, смеясь, что лучше, сладкое Auslese или более дорогое и еще более сладкое Trockenbeerenauslese. Вернее, спорили в шутку супруги Ролле, а Юрий развеселил их еще больше, сказав, что лучшее вино, это — пиво, и не какое-то, а именно Schwarzbier из Тюрингии. Маргарет, не стесняясь его, уселась мужу на колени и запрокинув голову млела в объятиях Герберта. Кудашев со своим сверхобостренным ментальным контактом с ним, дико краснел, чувствуя себя третьим в их постели. Еще сильнее смущали его более чем откровенные, бесовские, взгляды красотки Маргарет, великолепно знающей, что он чувствует все эмоции ее мужа, как свои собственные.

Сам Ролле только смеялся, видя смущение своего второго пилота. Потом Маргарет, мурлыча как кошка, села рядом, взяла за руку, нежно поглаживая его внутренней стороне ладони.

— Юрген, ты такооой красавчик! Давай я познакомлю тебя со своими девушками из школы! Они у меня все великолепные! Я их учу на совесть и многому — сама, — при этом она обворожительно улыбнулась и подмигнула. — Тебе уже пора давно найти невесту. Все. Решено. Я беру это на себя! Обещай мне, что вы с Ролле, как вернетесь, приедете ко мне в Шваненвердер (место, где располагалась школа невест). Не скрою, последнее время мои девушки без ума от вас, русских.

Кудашев, чувствуя ее эмоции и мысли почти так же хорошо, как и ее мужа, конечно, пообещал, ибо обещано было нечто…

Все это пролетело в его мозгу в те краткие мгновения, когда он чувствовал, как угасает мозг Ролле, Юрий в это мгновение ненавидел себя за то, что не мог ничего сделать. Травмы были не совместимы с жизнью. Кудашев, имевший квалификацию военного фельдшера, был бессилен так же, если бы оказался вместо него какой-нибудь маститый профессор, светило медицины. «Что теперь будет с Маргарет и девочками?» — содрогаясь, думал он. Не мог представить ее вдовой… Кудашев знал, что кто-то, скорее всего командир отряда, штандартенфюрер Денис Волль и его ординарец, приедут к ней с известием, что они не вернулись. Она знала, что бойцы из их подразделения или возвращаются, или нет, третьего не дано, пропасть без вести у них синоним умереть. Знал, что жизнь для потерявшей своего любимого Маргарет Ролле потеряет смысл и все краски. Да, она из поколения, про которое Фюрер говорил, что они — тверды, как «крупповская сталь». Маргарет будет жить ради Рейха и своих детей. Она будет видеть в них обожаемого Герберта, и, до последнего, не признаваясь себе в своих надеждах, что пилоты смогут вернуться. Рейх, Фюрер, товарищи из СС не оставят ее. Она и дети не будут нуждаться, но разве это будет ей утешением?

Сзади хрустнула ветка. Кудашев почувствовал за спиной чужого. Грудь болела, каждый вздох отдавал болью, рот заполнился железным привкусом крови. Отработанным движением в развороте он вскочил, и пистолет из кобуры сам скользнул ему в руку.

Перед ним стоял среднего роста, пожилой мужчина, растрепанный, задыхающийся от бега, одетый не броско. На голое тело — белая майка, поверх нее серый пиджак, на ногах — синие спецовочные брюки, заправленные в кирзовые сапоги. Раскрасневшееся лицо, небольшая растрепанная борода, седой ежик коротких волос, серые, как и у него самого, русские глаза. В правой руке держал он карабин, но то, как он его держал, чувства опасности у Кудашева не вызвало. Больше того, буквально за мгновение, возникло предчувствие, что человек этот сыграет не последнюю роль в его жизни.

Когда чисто автоматически Юрий выпалил на немецком, что бы мужчина не подходил ближе, тот еще более опешил, и так же автоматически выдал цветастую фразу по матушке, которую, будь Кудашев немцем, он бы не в жизнь не смог перевести и понять. Не то, чтобы Юрий был знатоком и ценителем таких выражений, но после них о национальной принадлежности невольного свидетеля катастрофы гадать не приходилось.

— Ты русский? Винтовку брось. От греха подальше, отец, брось.

Его повело в сторону от резкого движения, и Юрий облокотился на ствол дерева.

Видно было, что мужик тихо дуреет от происходящего. Только боги ведают, что у него в голове, откуда он, и кто. Даже где он находится и в каком времени, обершарфюрер мог только предполагать, были серьезные сомнения, что они вышли в переход по лей-линии в то место и время, в которые собирались. Но мамонтов и динозавров тут точно нет, подумал Юрий, правда, шутка получилась совсем не веселая.

Карабин дед машинально выронил на землю. Хотя какой он дед, примерно возрастом как его отец. Он уставился на Кудашева как на диво, или вернее на приведение, побледнел и пытался что-то спросить, но, видимо, никак не мог собраться с мыслями. Пилот убрал пистолет в кобуру и, стараясь, успокоить мужика сказал:

— Все, все, отец, успокойся, помоги лучше — и, пошатываясь, пошел к хронолету. Он специально повернулся спиной, не чувствуя угрозы, зная, что это подсознательно успокоит незнакомца. Тот будто ждал этих слов, засуетился и было бросился к телу Ролле, но там помощь уже была не нужна…

— Эх… командир, командир, как же без тебя теперь… — думал Кудашев, забираясь в кабину.

Из-под залитой кровью приборной панели первого пилота он достал аварийный маяк, ставший бесполезным без электропитания, из боковой ниши снял специально разработанный для экипажей боевых машин и самолетов укороченный чешский автомат, выгреб свой подсумок и второй, командирский. За ними последовали укупорки с медикаментами и сухими пайками. Он передавал коробки мужику, а потом натянул кепку и, закинув автомат на плечо, осторожно вытащил аварийный маяк. Запитать его надо еще найти чем, но это был хоть и призрачный, но шанс выбраться домой.

Незнакомец тем временем увидев на Кудашевском плече автомат струхнул не на шутку. Глаза забегали, ноги заметно дрожали. Пилот спросил его имя.

— Василий Лопатин, — ответил мужик.

— А по батюшке?

— Э-э-э… Андреич я. Его голос дрожал.

Юрий попытался успокоить его, назвался сам, не самое хорошее место и обстоятельства для завязывания знакомства, но и тот, и другой ни времени, ни места не выбирали.

Мужик помянул, какого-то Гагарина, видно личность тут известную, но расспрашивать было некогда, обершарфюрер чувствовал себя на редкость скверно, грудь и бок справа все сильнее болели, то, что сломаны ребра, факт. Но судя по нарастающей слабости что-то было повреждено из внутренних органов. Надо было найти укрытие… а этот Василий Лопатин тем временем спекся окончательно, не сводил глаз с оружия и Кудашевской формы. Тоска смертная была в его глазах. Не понятно пока, чего он так испугался, хотя, конечно, стресс, но не до такой же степени. Другой мир, другие нравы, другие люди, но жить, все хотят одинаково.

Мужик с пасеки — вот ведь угораздило — вдруг засобирался в какое-то Чернево за помощью, чем не на шутку Кудашева встревожил. Один очевидец их появления уже был ему огромной головной болью, а извещать о его, Кудашеве, появлении и потерпевшем аварию хронолете, все местное население было недопустимо.

— А вот этого делать не надо. Не надо никуда ехать, никому ничего сообщать, — острая боль резанула грудь, и Юрий пошатнулся…

Пасечник не иначе понял его слова, как свой приговор, ноги подогнулись, и он безвольно опустился на мох.

Тут уже Кудашев матюгнулся сквозь зубы и, превозмогая боль присел рядом с ним, встретился взглядом с остекленевшими серыми глазами, похлопал мужика по щекам. Надо быть с ним поосторожнее, аккуратнее подбирать слова.

— Ну что вы, право слово, не бойтесь, мне нужна помощь, я вам ничего плохого не сделаю, возможно, даже буду полезен, а сейчас Василий Андреевич, вставайте, пожалуйста. Потащили в овраг вещи — пилот целенаправленно перешел на официальный тон.

Через несколько секунд Лопатин, видимо, понявший, что убивать не собираются, к великому облегчению пилота немного пришел в себя. Какое-то время у них ушло на перетаскивание коробок в находившийся метрах в ста от места крушения довольно глубокий, сырой овраг. Овраг был с крутым склоном и ручейком, текущим ржавой болотной водой по дну. Влажный после ливня лес испарял влагу, было тяжело и больно дышать.

Юрий обессилено откинулся на склон оврага, прикрыл глаза. Силы были на исходе, но надо было еще замести следы. Пасечник немного успокоившийся по поводу своей непосредственной участи, хрипло дыша, сел рядом, не сводя с Кудашева глаз. Он просто излучал нетерпеливое любопытство. Пора было, что-то объяснять и рассказывать… В идеале, как учили, о них, хронолетчиках, на заданиях никто не должен был знать, и их не должны видеть. Для работы в других мирах, сбора информации среди аборигенов внедрялась элита, считанные единицы специально подготовленных агентов, с идеально отработанной легендой и только после тщательного, негласного изучения мира, в котором предстояло работать. Сейчас же почти на голову этого деда свалился мой корабли с экипажем, из которых один погиб практически у него на глазах.

Конечно, все пилоты «Зондербюро 13» проходили углубленный курс «Психологии контакта», но доктор Рушер, читавший пилотам курс, не уставал повторять, что идеальный контакт, это отсутствие незапланированного контакта. Что я скажу, думал Кудашев? Хорошо попал не в средние века, перспектива окончить свои дни на костре инквизиции, перспектива не веселая, но вполне реальная. Ладно, буду плыть то течению. Мои ответы будут зависеть от его вопросов.

— Спрашивай уже, — тихо произнес он слабым голосом. Нужно попытаться сойти за «своего», этакого безопасного встречного….

Лопатин только этого и ждал.

— Ты это… немец что ли?

Хорошо, хоть за негра не принимает, подумал Юрий,

— Нет, русский… и отец русский, и деды, и прадеды… — от нарастающей слабости стала кружиться готова, но он продолжил. — Русский, Юрий Николаевич Кудашев, обершарфюрер СС, особое управление, «Зондербюро 13».

Лопатин опять впал в ступор, хлопая глазами и приоткрыв рот, он рванул ворот рубашки так, что полетели пуговицы.

— Что это вас так перекорежило?

И тут аборигена прорвало.

— Ты стало быть фашист?! А еще русский! Предатель значит! Этот… как его… власовец, да?

Лопатин вскочил, стал орать, багровея лицом и размахивая руками.

— Да я мальцом еще против вас фашистов воевал! Вы ж нелюди, столько народу погубили, отца моего, дядьев, деревню соседнюю вовсе спалили! Мы двадцать миллионов положили, прежде чем Гитлера вашего в гроб загнали!

Кудашев обессилено закрыл глаза.

Вот ведь повезло, — пронеслось в голове, — не знаю, при чем тут итальянские фашисты, но этот мир, видимо, тоже прошел через мировую войну, в которой большевистский СССР воевал с… Италией. Но я-то немец. И Гитлера упомянул, стало быть и немцы союзникам помогали. Ясно одно, любви я у местных точно не вызову. Двадцать миллионов просто так не забудут. Кто такой Власов, и что за власовец, тоже не ясно.

Исследовательскому отделу общего естествознания, были известны два мира существующие параллельно с их. Вся информация была покрыта максимальной завесой секретности, но пилоты хронолетов были теми, кто информацию эту добывал и проверял на своей шкуре. Для гражданских, да и для военных Рейха, не говоря уже о остальном мире, было только ощущение какой-то тайны и предвкушение того, что мир стоит на грани чего-то, способного перевернуть все мировоззрение человечества. Но отдел «Н» умел хранить тайны. Разведки мира, американская в особенности, сходили с ума, пытаясь вызнать секреты «Аненербе» получалось у них, признаться, не особо.

В обоих известных мирах история, до какого-то времени развивалась абсолютно одинаково. Один мир, получивший кодовое название «Видсид», отличался от родного мира Кудашева тем, что Первая мировая война началась не в августе 1914 года, а 25 июля 1913 года, там царь Третьего Болгарского царства Фердинанд Первый из Саксен-Кобург-Готской династии, терпя поражение в скоротечной Второй Балканской войне от объединенных сил Румынии, Сербии, Греции и Турции, обратился за помощью к Австро-Венгрии и Германии. Потом события развивались стремительно. На стороне противников Болгарии выступила Россия, к ней присоединилась Франция, а через пару месяцев и Великобритания. В то же время Савойская династия заключила пакт с Центральными державами, и Италия стала союзницей Германии и Австрии. Завершилась война победой Австро-Германского блока в августе 1917 года. Революций в России, заключившей сепаратный мир со своими противниками, так и не произошло. Дальше история все больше отличалась от знакомой реальности, но мир был в целом очень благополучным, если сравнивать с Кудашевским.

Вторая параллельная реальность, названная «Тивас». Первая мировая война, тоже закончилась там поражением в ноябре 1918 года. В 1916 году, один из многих, безвестный ефрейтор Адольф Гитлер, раненый в левое бедро осколком гранаты под Ле Баргюр в первой битве на Сомме, умер от сепсиса в лазарете Красного Креста в Белице под Потсдамом. Германия с 1918 по 1920 годы сотрясалась кровопролитной гражданской войной, инспирированной советскими большевистскими агентами и евреями, конец которой положила франко-британская оккупация. Участь того мира была кровавой и страшной.

Обершарфюрер молча смотрел, как этот пожилой мужик в старых сапогах и замызганном пиджаке выплескивает на него все накопившееся за день, да и, наверное, за всю жизнь. Судя по виду, войну они ту проиграли, ни один немецкий крестьянин не ходил бы в таком виде… Или война все еще идет? Тогда меня, не особо размышляя, пристрелят как врага! Вот ведь попал! Да еще сознание того гляди потеряю. Угораздило…

Мужик тем временем, по-видимому, устав орать, набычившись исподлобья смотрел на пилота тяжело дыша. Время! Вот что нужно выяснить, это сейчас самое важное. До тех пор не понять, куда я попал, что происходит вокруг. Повисла пауза, стало слышно, как шумит вверху в ветвях ветер и перекрикиваются лесные птицы.

— Ну ты закончили истерику? — тихо спросил Юрий.

— Скажи мне, Василий Андреевич, не удивляйся только, какой сегодня день, год и где я нахожусь? Юрий снова стал играть в рубаху-парня.

Вопрос этот, как и резкая перемена интонации явно сбили с толку Лопатина. Но на фоне остальных потрясений, странность была вполне безобидной. Он уселся рядом и стал рассказывать. Кудашев слушал не перебивая, сцепив зубы. Он узнал, что тут сейчас 27 июля 1979 года, опять его назвали фашистом, дались же им тут итальянцы, вроде вояки они всегда были не то что бы очень. Местный волновался и желал «сообщить куда надо» о случившемся, но судя по всему был достаточно вменяем, для того, чтобы узнать правду. Однако, попал я на двадцать лет в будущее, мотнул головой пилот, но зато место вроде то, куда и хотели попасть.

Кудашев решил, что терять особо уже нечего. Стоило начать врать, как тут же запутаешься в незнакомой истории и обстановке и навсегда потеряешь доверие местных. Он начал рассказывать. Всего, конечно, Юрий говорить не собирался, некогда было, да и не к месту. Как и предполагал, начало рассказа мужик встретил руганью и принялся по рабоче-крестьянски бычиться, но потом притих пришибленный очевидной правдой, которая в его голове пока не умещалась. Когда пилот закончил свой краткий рассказ, видно было, что как он и предупреждал, в Лопатинской жизни круто все изменилось. Но самому Кудашеву было не до его душевных терзаний. Надо было уничтожить корабль, пока были силы.

— Я понимаю, что вопросов у тебя теперь еще больше, чем было, — решил пока побыть «своим» Юрген, — но все объяснения, уж извини, будут потом. А сейчас, помоги мне встать, мне надо вернуться к кораблю.

Пасечник помог встать и выбраться из оврага, хотел было пойти с ним, но обершарфюрер отдал ему автомат и велел ждать тут в овраге. Только бы дойти до хронолета, слабость накатывала волнами, грудь и бок болели уже совсем не на шутку, глаза то и дело застилало пеленой. Пошатываясь, Юрий шел к кораблю, чувствуя спиной взгляд. Пули в спину он не ждал, уже наверняка зная, что от Василия Лопатина она не прилетит. Предчувствие ему не изменяло уже давно. Этот человек сыграет в жизни очень важную роль.

Эти сто метров дались большой болью и забрали почти все силы. Остатки сил ушли на то что бы подняться в кабину и поставить таймер системы самоуничтожения на тридцать минут. На обратном пути, он забрал из куртки Ролле документы, снял с его безымянного пальца обручальное кольцо. По дороге к оврагу, прихватил карабин Лопатина, скорее для того что бы опираться на него как на костыль.

В овраг Кудашев почти съехал, запас сил, четко отмеренный на самое необходимое, подошел к концу. Он дал команду залечь и прикрыть голову, через несколько минут земля запрыгала от мощного взрыва. Термический заряд выжег кислород в сфере радиусом десять метров вокруг корабля, расплавив в тысячеградусной вспышке все, что находилось внутри, и хронолет и тело командира, деревья, землю, оставив неглубокую воронку и оплавленный в стекло грунт. Точно рассчитанный заряд плазмы, результат новейших разработок ученых Рейха, основанных на древних знаниях Высших, не стал ни источником пожара, ни заражения.

Уже теряя сознание, Юрий вспомнил отца, ему сейчас столько же, как и Лопатину, пятьдесят с небольшим.

— Я очень плохо себя чувствую, Василий Андреевич, сами видите… — начал он, но что говорил потом уже не помнил, и даже не понял, как отключился.

Глава 5. Сын

Долго, слишком долго, палец лежал на спусковом крючке. И чем дольше лежал, тем яснее Лопатин понимал, что он никогда на этот крючок не нажмет, раз сразу не выстрелил. Понимал. Это если в бою, когда враг в прицеле, когда он в тебя стреляет, а ты в него, когда понимаешь, что если ты не убьешь, то он тебя уж точно. Парень в сером, летном комбезе, лежал ничком на грязной, влажной овражной земле, уткнувшись бледным лицом в покрытую редкой травой землю. Кепка с гадкой этой мертвой головой, сползшая с коротко стриженного затылка лежала рядом. Не будь этой формы, корабля-таза со свастикой и мертвого окровавленного второго летчика рядом, то парень, как парень, молодой, красивый.

Лопатинский сын, Коленька, как ласково называла его Вера, был ростом немного поменьше, но такой же крепко сбитый и жилистый, да волосы были чуть посветлее. Он навсегда остался в памяти Василия в черной морской форме в фуражке. Махал матери и сестренке из окна поезда, увозившего его на службу в Гаджиево, на Северное море. Лопатин помнил, как распирала его гордость на вокзале, за красавца сына, столь строго и по-мужски прекрасного в форме мичмана-подводника. Эх, судьба-лиходейка, чтоб тебя…

Три года назад, около полудня, поздней весной, когда Василий на дворе, щурясь от солнца, напевая, починял колесо на телеге, понял, что по проселку, через лес едет машина. Сначала — по птицам, взметнувшимся вдалеке над деревьями. Большой, как волк, серый с подпалинами его Серко с лаем кинулся к опушке. Они с котом жили мирно, но на удивление, уже несколько дней сходили просто с ума. Один — лаял, не переставая, выл по ночам, как по покойнику, а второй — орал благим матом, и даже не стал воровать сметану из крынки, забытую на столе тем утром Верой. Они с дочкой уехали к родне в Поныри. А ведь шельма мохнатая никогда не прощал раньше хозяевам такой оплошности. Лопатин положил молоток, которым набивал обруч на колесо, и выпрямился. Вдруг защемило сердце дурным предчувствием. Кого там несла нелегкая, ждать — не ждал никого. За женой и дочкой только завтра собирался ехать в Чернево к вечернему автобусу. А гости незваные, что русскому мужику завсегда известно, добрыми очень редко бывали. Завывая двигателем, на опушку выкатила председателева гордость, защитного цвета, колхозный, новый УАЗ-469 с брезентовым верхом. Остановилась машина, скрипнув протяжно тормозами, у плетня. Андреич удивленно отметил про себя, что за рулем не председателев водитель, шалопай, Мишка Колосков, а сам Степан Бойцов. В груди заныло еще сильнее, рядом с председателем, справа, сидел районный военком подполковник Макаров, которого они оба тоже знали с молодых лет.

Макаров вышел, провел рукой по редким седеющим волосам, надел фуражку, глянул на столб стоявшего Василия и отвел глаза. Он принялся усердно стряхивать с кителя какие-то не существующие пылинки. Бойцов, вылез из-за руля и тоже как-то вдруг стал что-то в кабине то ли искать, то ли поправлять под приборной панелью, даже не взглянув в его, Василия, сторону. С задних сидений вышли два офицера в черной морской форме. Первый — грузный, седой, представительный, с орденскими планками в полгруди, второй — молодой со щегольскими усами, с папочкой под рукой. При виде моряков в ушах Лопатина зашумело, как в большой ракушке, которую они привезли с Азовского моря. Ноги вдруг отказались держать тело, и он машинально сел на ту самую дубовую колоду, куда только что положил молоток. Колени дрожали, в голове было пусто кроме одной мысли: «Коля!»

Первым к нему подошел военком Макаров, сзади, как побитая собака, пряча глаза, — председатель. Моряки за ними. Военком, бледнея лицом, снял фуражку, вытер вдруг выступивший пот, опять фуражку надел.

— Тут такое дело, Василий Андреич, — начал он, но замолчал. Пауза затянулась. Тогда совсем невежливо отодвинув Макарова, вперед вышел старший моряк с большой звездой на погонах и отдал честь сидевшему на колоде Лопатину.

— Товарищ Лопатин! С недоброй вестью мы к тебе, брат! Уж, прости, меня, старика. Ваш сын, Василий Андреевич, мичман Лопатин Николай Васильевич, погиб смертью храбрых, выполняя задание Родины, Партии и Правительства!

Нижняя челюсть Василия затряслась, он попытался встать, но ноги не слушались, и он сел на колоду. Вдруг стало душно, он рванул ворот рубашки, оторвав пуговицу. Кто-то что-то говорил, и военком, и моряк, лез со стороны Степка Бойцов. Лопатин ничего не понимал, звон в ушах все заглушал. Только одна мысль билась в голове как птица о стенки клетки: «Колька!!! Как же так?! Колька?! Нет. Нет, не может быть, он в отпуск должен в июле приехать, матери обещал строганины привезти… Что за хуйню они все несут?!» Словно каким-то фоном он ловил обрывки слов «внештатная ситуация», «авария реактора», «спас корабль», «облучился — врачи не смогли ничего» … Постепенно жуткая правда стала пробиваться через защиту, которую пытался поставить разум. Его трясло.

Морской офицер, тот что помоложе, стал совать Лопатину какие-то бумаги из папки со словами: «Подпишите, это совершенно секретные сведения». Старший моряк, отмахнулся от него, мол, позже. Он сам не понял, как они оказались в доме. Весь ужас случившегося обрушился на Андреича, но глаза были сухи. Он сидел на стуле, глядя в одну точку на простенок. Как раз туда, где висело большое фото улыбающегося парня в черной морской форме. Бойцов сунул ему в руку стакан с самогоном, с мокрыми от слез щеками, наливал стакан и себе. Лопатин махнул сразу все двести грамм. Крепкий первач прошел, как вода, только пищевод обожгло.

— Ты, отец, плачь! — сел на стул рядом пожилой моряк. Тоже взял стакан. — Мужские слезы они для того и даны, чтобы не всякую мелочь обмывать, а вот для таких вот случаев. Я знаю, что говорю. Оба мои сына так с войны и не вернулись. Один — в августе сорок первого, когда Таллин эвакуировали погиб, на миноносце служил. Мы тогда за два дня семнадцать боевых кораблей потеряли. Моряк так же залпом опрокинул стакан, поморщился, помолчал немного, а потом продолжил.

— А второй, младший, в феврале сорок четвертого года взводом командовал в Нарвском десанте. Я сам их провожал. Моя лодка на следующий день на задание вышла. А когда вернулся, узнал, что весь десант полег…, и — мой Андрюшка со своим взводом. Только шесть человек потом через фронт перешли… со всего десанта.

Лопатин слушал молча, и чем дальше, тем больше хотелось орать в голос, бить посуду, переворачивать стол и стулья. В это время опять, откуда ни возьмись, появился молодой моряк с бумагами и стал вновь раскладывать их перед ним, бубня о тайнах и секретности. Рядом трубой иерихонской заорал адмирал:

— Иди на хуй отсюда со своими бумажками! Блять, я тебя сгною в гарнизоне, где-нибудь на земле Франца-Иосифа! Будешь там среди тюленей шпионов натовских выискивать! Подрочить не сможешь, руки к хую примерзнут! Пошел к хуям, я сказал! Забейся в уазик, чтобы я тебя не видел и не слышал!

Офицерик пулей вылетел из комнаты, чуть не сбив сомлевшего от начальственного крика военкома, который, судя по всему, тоже бы не отказался забиться в УАЗик и отсидеться там.

— Особист, еби иху мать, племя гнилое, — уже тихо проговорил старый моряк, стараясь отдышаться.

Верочка… Маша… как им-то сказать? — Лопатин со стоном опустил голову на руки.

Адмирал махнул председателю, кивнув на пустой стакан. Потом пыхтя, полез в карман:

— Вот! Я сам представление подавал! — Он положил на деревянный выскобленный стол красную коробочку, открыл ее. Василий краем глаза заметил блеснувшее эмалью красное знамя с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Спас твой сын своих товарищей и подводную лодку спас. Знаю, тебя и семью твою это не утешит, но такая уж у нас, солдат, судьба. Или самому умереть или товарищей хоронить, а наша с тобой доля отцовская и того горше.

После этого достал из оставленной особистом папки какую-то бумагу и прочитал: «За особые мужество и отвагу, проявленные при выполнении специального задания… посмертно…» Тут брат, ни фамилии, ни имени, ни отчества… только номер решения Правительства, все, блять, эта секретность!

Они снова вчетвером выпили по стакану.

— Вась, а Вера-то с дочкой где? — спросил Бойцов.

Лопатин всхлипнул:

— В Поныри, к сестре уехали. Завтра вечером должны вернуться с последним автобусом.

Председатель встал.

— Давай я за ними машину пошлю…

— Не надо, пусть для них Коля еще день живым побудет, — и слезы после этих слов неудержимо хлынули из лопатинских глаз.

Уезжал УАЗик уже в сумерках. Бойцов на ногах еле держался, но Василий знал, что уж кто, кто, а этот доедет. Военкома вырубило и особист затащил его на заднее сиденье. Тот пытался петь что-то веселое, но пара адмиральских оплеух его успокоили, он уснул. Адмирал крепко обнял напоследок Лопатина:

— Ты, Василий, если что нужно, мне пиши или звони. Вот, я телефон записал, мы, подводники, своих не забываем. Ребята приедут, помогут. Машина, взрыкнув мотором, дернулась пару раз и заглохла. Потом опять завелась и раскачиваясь на ухабах покатила по лесной дороге. Андреич проводил их взглядом и, пошатываясь, побрел в ставший таким пустым и чужим дом. Налетевший стылый ветер погнал в след уехавшим бумажку с телефоном и адресом адмирала…

Он сел на кухне на табуретку не зажигая свет, боясь войти в горницу, где лежала на столе привезенная моряками черная Колина фуражка и красная коробочка с орденом. Он не заменит ему сына. Василий налил себе в стакан остатки самогона. Но пить не стал. Откинулся назад, облокотился о стену и закрыл глаза. В душе было пусто, как в заброшенном