Оглавление

От автора

Attention, friends! Alarm!

Друзья, будьте осторожны, читая этот страстный и горячий роман!

Иные говорят, что эта книга полна диких сцен, пьянок, плясок, гулянок, безудержной страсти и секса, треша, любви, и откровенных разговоров с соплями о любви и нелюбви, и распития дорогих вин. Здесь пьют водку стаканами и — о, ужас! — курят. А ещё в этой книге нецензурная лексика, мат. Много молитв, жуткие драки, смерть, и убийства, и похороны.

А я отвечу — ничего они не поняли! Это лучшая книга про любовь! О душевности человека и о красоте девичьей, о божественных откровениях, о присутствии в мире прекрасных девушек, Ангелов и Святого Духа. И даже (прости, Господи!) дьявольских сил. О случаях из моей грешной жизни. Истину говорю: мои книги — мой мир, когда я пишу — я живу.

Всем подругам и друзьям, кто мне помогал, — мой низкий поклон. Вы все в моём сердце до скончания дней. А кто выдавливал говно изо рта — перед смертью покаются, ибо смысл их жизни не в этом. Или же в этом? Пусть сами ответят.

Я многое в романе рассказал, чего вы раньше не слышали и не видели. Я приоткрыл многое вам, чтобы эта книга наполнила ваши светлые души влюблённостью, вечной любовью и Благодатью.

Что ж друзья, в добрый путь! Читайте, листайте прекрасный роман.

Трудно быть Ангелом (роман-трилогия)

«Это мы осуждены справедливо на смерть, и по делам нашим так нам и надо, бандитам! А Его-то за что на смерть? За что? Он ничего худого не сделал!» — крикнул разбойник бандиту, повернулся и сказал Иисусу: «Помяни меня, Господи, когда придёшь в Царствие Твоё!»

И ответил Иисус: «Истинно говорю тебе — ныне же будешь со Мною в раю».

Книга вторая.
HARD ANGEL

Что может быть выше любви?

Глава 1
До-ре-ми (слёзки утри)

Был май. Выходные.

Люди, дети, цветы шумной толпой текли вниз по Тверской.

А навстречу им — девушка с горем, вся в слезах, с невидящим взглядом обид. Она шла сквозь город, толпу и людей, она несла своё горе, не стесняясь размазывать тушь, не пряча своих чувств и синяков на коленках, рваных итальянских чулок.

Ей было всё по фиг:

Он не любит! НЕ-ЛЮ-БИТ её!

Весело Моцарт играл, а ей вечером в Лондон лететь — как он один здесь без неё? — ей было грустно. И пока целовала и говорила: «Люблю!», всё это время она представляла себя в объятьях его, постель, свадьба, беременность, два-три сына и огромное счастье вдвоём.

И вдруг она вскочила на стул и весело на всё кафе прокричала:

— Я ребёнка хочу от тебя!

А Поэт в шоке молчал, снизу смотрел и улыбался. И, открыв удивлённо рот, по-дурацки хлопал глазами…

— Ах, так! Значит, молчишь? Ну, всё! Довольно с меня!

Мэри бросила кофе, швырнула салфетку, соскочила (стул пнула и опрокинула, грохот вокруг), развернулась, расплакалась и бросилась вон!

Шла девушка в слезах с невидящим взглядом сквозь город, толпу и людей, она несла своё горе, не стесняясь размазывать тушь…

Она ему душу открыла, а Он не любит её! (С каждым шагом, ударами сердца повторяла.) Он не любит! Не любит её!

А цветы! Они падали с неба на её голову, на лицо, и на плечи, и на асфальт!

Она закрыла глаза, улыбалась, шептала: «Дурак, тормоз, ты флегма, Поэт!»

Лицо ему подставляла, и он нежно её целовал: «Люблю! Я тоже люблю!»

Ура! — она прыгнула ему на шею, кричала на всю площадь (А-а-ааа!), целовала всего, он её обнимал и крепко держал, а она обхватила его руками-ногами (как обезьянка), крепко-крепко прижалась к нему и говорила, и говорила… А Поэт жадно её целовал.

Так и стояли они на Тверской.

А людская река огибала влюблённых. И кто-то останавливался, кто-то завидовал, кто-то кивал и укоризненно взгляды кидал. А они были счастливы, любимы и веселы. Москва, праздник, и люди кругом!

И Оранжевое небо над головами!

Только Он и Она как единое прекрасное целое — во всём мире одни!

Среди миллиона людей и в шумной толпе на Тверской.

Глава 2
Нож

Зима. Поэт был в храме на службе, а в мыслях он был далеко-далеко и улыбался. Поэт вспомнил! Как весной, в мае, Мэри срочно улетала в Лондон, а он поехал с ней в Москву провожать её; и они пили кофе в кафе на Тверской и там же поругались, а потом помирились. Смешно!

И вновь его отвлекли — к нему подошла прихожанка Рита, его добрая знакомая. Ритка обладала правильной славянской внешностью и была очень красивая, но усталая молодая женщина. Она работала медсестрой у Хирурга в тарусской больнице (спасла от инфаркта), а в юности сочиняла стихи. Рита просила Поэта срочно помочь ей с сыном! (Миша, сын её, совсем дурной и непослушный стал!)

Поэт опешил:

— Рита, ты что? Я-то тебе с ним как помогу?

— Поэт, у тебя есть дар что-то делать с людьми. Поговори с ним, я тебя очень прошу.

— Поговорить? Поговорить можно, но по-мужски.

Тем же вечером Поэт пришёл к Рите. Он пил чай на кухне двухэтажного, но недостроенного дома и слушал её: во всём сильная нужда, денег нет, дом не достроен, стены снаружи не оштукатурены, второй этаж и вовсе холодный.

Рита рассказывала:

— Стиральная машинка сломалась — не отжимает бельё, а у меня трое детей! А обратилась к тебе за помощью, потому что старший сын мой, Мишка, совсем отбился от рук! Я видела его с Жиголо и боюсь — с наркоманами свяжется. Поэт, повлияй на него как сказал — по-мужски! Очень прошу! Мишка заместо святого креста носит чёрные цепи, школу бросил и даже руку поднял на мать. Умоляю, Поэт, поговори с ним! Ради Христа! Пока он молодой… Может, ты на работу устроишь его? Смотри — стены не штукатурены, бывший муж дом не достроил, а ремонтировать у меня денег нет!

Что бывший муж? Коммерсант и торговец. Набрал кредитов и сбежал с добром, но его поймали. В тюрьме он сидит! В тюрьме! В суде сказали — он свой же магазин ювелирный ограбил, а деньги и алмазы спрятал. Я его три года не видела после того, как развелась с ним, а банки его кредиты повесили на меня — почти все деньги у меня забирают. А я медсестра, пашу на трёх работах — на полставки массажисткой после смены и тренером по гимнастике в нашей больнице. Света белого не вижу! Только бабушка всегда в меня верила и говорила всем, что я настоящая красавица и что я обязательно буду счастлива.

Счастлива? Моему старшему сыну Мишке шестнадцать исполнилось, и требует он от меня дорогой мотоцикл. А денег нет вообще! Всё банки отняли! У меня осталась тыща рублей до конца месяца! Вот скажи — как на неё прожить?! Мне зимнюю обувь купить детям не на что. Посмотри — младшие дочки ходят зимою вот в этом: в старых осенних дырявых ботинках. А морозы какие стоят? Мне тридцать три, а я старуха почти! Бьюсь как рыба об лёд… Пристрелить что ли её?

— Рита? Кого пристрелить?

— Свою личную жизнь пристрелить! Я православная, я ещё замуж хочу. (Рита плакала, долго говорила и жаловалась.) Счастья хочу и детей ещё нарожать. Вся жизнь моя — это дети. Я их люблю! — крикнула Рита в сердцах.

Поэт посмотрел на стены:

— Рита, сестрица, у тебя дом недостроенный — не дай Бог рухнет!

— Нету другого дома! Рухнет, и фиг с ним — страховку получу и закрою кредиты… Меня другое мучает, слезами обливаюсь — Мишка отбился от рук! Как бы в бандиты, в отца, не пошёл.

В дверь позвонили. Рита вытерла слёзы и пошла открывать. Это пришёл её старший сын с друзьями и сразу с порога начал кричать, что он пьяный, чтобы мать его не ругала. А дальше Мишка стал требовать у матери денег на пиво и на мотоцикл и кричал, что он слово дал — купить у друга мотоцикл! А когда мать возразила, что денег нет, то сын нагло и развязно стал кричать на неё и даже запугивать:

— Я убью тебя! Я убью тебя! Дай денег, мать! Убью тебя, блядь! Зарежу! Деньги давай на пиво, на мотоцикл. Деньги!

И тут у Поэта сорвало крышу! Он с диким взглядом выбежал из кухни с огромным ножом, пнул со всей силы Мишку так, что тот отлетел от матери прямо в шкаф. Затем резко схватил парня за шиворот, вытащил из шкафа, встряхнул, поставил на ноги и показал ему большой нож! На Поэта было страшно смотреть! Парень удивлённо ойкнул от страха и неожиданности, а все пьяные друзья разбежались. Поэт крепко держал Мишу и скрипел зубами, а нож вложил в руки парня, силой подвёл его к матери и закричал:

— На, Миша! Давай, убивай! Бей ножом свою мать! Бей со всей силы! Ты грозился убить — так убей! Убей её, блядь! Так ты говоришь?! Она, красавица, тебя родила, растила, молоком грудью кормила! Убей же её! Убей! Ты слово дал — так убей! Ножом бей со всей дури! Ну! Наотмашь! Она недоедала, любила тебя, всё лучшее тебе отдавала — убей её! Мать ночи не спала — пеленала, лечила, на трёх работах работала, одежду покупала тебе — а теперь убей её, блядь! Убей! У тебя в руках нож! Бей ножом прямо в грудь! В сердце! Сильнее ножом её — красавицу Мать! Бей! Сильней бей! Насмерть! Наверняка! Убей её!

Голос Поэта гремел на весь дом. Рита в шоке молчала. А у парня затряслись руки с ножом. И он, здоровый, красивый, пьяный, заплакал и выронил нож. И мать его, стоявшая напротив, тоже заплакала. Потом Рита обняла сына, и они вдвоём горько плакали вместе. А минут через десять, когда все успокоились, Поэт очень строго сказал парню:

— Слушай меня! Завтра утром, Миша, идёшь к сварщику, дяде Коле Носкову, и будешь во всём ему помогать. Если, сучонок, ты не придёшь, я тебя пинками туда загоню! Будешь честно работать. Сам, в тяжёлом поту, заработаешь денег и купишь себе пиво и мотоцикл! Что молчишь? Не слышу?

— Да, завтра к дяде Коле, сварщику, я-а, да, буду работать.

— Паспорт есть?

— Да.

— Пошёл учиться на сварщика! На жизнь зарабатывать! Я договорюсь, станешь подносить ему трубы и железо, всё, что скажет дядя Коля, — и баллоны тягать, и шланги таскать.

Поэт снова схватил Мишку за горло и ещё раз больно ударил, затряс его и вновь закричал, брызгая слюною в лицо:

— Мразь! Тварь захребетная! Если мать хоть пальцем, мразь, тронешь ещё! Убью тебя! Убью гадёныша! Убью-у-у-у! Бить буду изверга до потери сознания! Голыми руками за мать задушу! Порву и прокляну тебя, гада! Понял, сучонок, меня?!

— Да-да! — прохрипел Мишка. — Да-а, дядя Поэт, я сделаю всё, как вы сказали — помощником сварщика… Мне больно!

Поэт отпустил его горло, поставил паренька на пол, поднял свой нож и со всей силы вогнал его в стену! Все вздрогнули и посмотрели на огромный нож. Поэт, шумно дыша, снял с себя золотой крест и повесил на нож:

— Видишь крест?

— Да, вижу.

— Это Бог висит на кресте! Он всё видит и слышит! Знай же, если голос повысишь на мать — я буду всё знать, приду и буду бить тебя ногами до самой смерти. Не пожалею, не пощажу! Выбью все зубы! И налысо побрею этим ножом! Понял?

— Да, дядя Поэт! Я нет, я маму больше — нет… Я работать у дяди Коли Носкова…

— Заработаешь денег — крест этот наденешь. (Поэт показал на большой золотой крест.) И повесишь икону сюда. А этот нож спасёт жизнь твоей матери. Запомни, Миша, ты теперь главный в семье! За мать и сестёр передо мной отвечаешь! Лично, передо мной!

Поэт так ударил кулаком по шкафу, что дверки открылись. А парнишка сразу заверил:

— Да! Я понял, дядя Поэт, конечно, лично перед вами.

Поэт схватил Мишку за шиворот и посмотрел ему в глаза:

— И каждое воскресение быть со мной в храме как штык! Как штык!

— Есть!

— Мишка, дурак ты, это твоя жизнь! Твоя! Ты можешь в тюрьму бросить её, или под забором подохнуть наркоманом, грязным бомжом, или честно прожить её! Но, Миша, запомни, сучонок: у тебя мать — красавица, медсестра, православная, умница, знает два языка и пишет стихи. Рита мне как родная сестра, жизнь мою и многих людей спасла! Обидишь её — убью за неё. Тронешь, пьяный, её или словом оскорбишь — зарежу! Я сам, лично, этим ножом исполосую всего! Я же порву, мразь, блядь, тебя на куски!

Поэт орал, страшно ругался, вращая глазами, брызгая в гневе слюной. Долго ещё кричал что-то про Риту, православную веру, про нож в стене, деньги и снова про мать, про сестёр. А потом хлопнул дверью и вышел на улицу. Его нервно трясло:

— Господи Боже! Господи! Защити от страданий всех матерей! Защити и дай силы им, бедным… Царица Небесная, Солнце моё, дай и мне силы всё это терпеть!

Глава 3
Рыжее солнце

Поэт, злой и на нервах, вошёл в дом, взял чистый бокал, пнул табуретку, налил вина:

— Сейчас напьюсь! И пойду злыдням морду набью! Когда пьяный, я сам себя боюсь, а-ха-ха, точно — пойду суке Жиголо морду набью. Порву на куски!

Но тут позвонил телефон. Поэт, скрипя зубами, недовольно протянул руку и спросил:

— Ну кто там ещё? Алло?

Звонила известная на западе и в России певица. За рыжие волосы Поэт прозвал её Рыжик или Рыжее Солнце. Очень красивая, популярная, успешная женщина была совершенно не виновата в его плохом настроении. Поэтому Поэт помягчел и спросил:

— Что тебе, Рыжик?

— Поэт это я. Узнал? Помнишь, как мы зажигали?

— Как можно не узнать известную певицу? Миллионы поклонников, твой голос звучит из всех утюгов, твоё лицо и тело постоянно в рекламе духов, что я сочинил. Конечно, узнал!

— Тебе не каждый вечер из Парижу звонят знаменитости. А-ха-ха!

— Ты права, звонят больше уборщицы из небоскрёба, медсестра Рита из больницы, бабушка Паша, вчера Миллиардер звонил и народная артистка, позавчера вдова героя России. А из Лондона мне Мэри звонит каждый день. Но из Парижа, такая красивая и известная, звонишь только ты! Хм? И всем что-то надо, так что говори сразу, без нежных прелюдий.

— Поэт, помогай! У меня предчувствия очень плохие — я пишу ангелам письма.

— Тоска в последней стадии.

«Как мне это знакомо», — подумал Поэт, выпил вина.

— И ты звонишь мне?

— Я ничего не чувствую, даже когда обнимают мужчины.

— И что?

— У меня творческий кризис, ничего нового не записала, пустота. Всё старые песни-хиты, себя исчерпала. Я пишу новые песни, стихи, но тут послушала и поняла — всё то же старьё. Я сейчас заплачу, Поэт!

Поэт, держа за талию бокал, налил и выпил вина, закусил и облегчённо выдохнул:

— Уф-ф-ф, хорошо! А я-то тебе чем помогу? Чего звонишь?

— Ангел, помолись за меня. Мне нужна фишка — моё, м-м-м, новое кредо, изюминка. Я часто вспоминаю тебя и наши дни, ты жил в своём выдуманном мире, блаженный. Ты тот воздух, наполненный специями, ты смесь жгучего красного и чёрного перца, немного лаванды и чуть-чуть ещё новогоднего из детства — да, пахло свежестью, мандаринами, и всегда и везде за тобой тянулся шлейф афонского ладана. Ты возбуждаешь во мне воспоминания о России, твои ладони всегда пахли сандалом и ладаном. М-м-м! Да, да, восточный, пьянящий аромат, полный чувств. Поэт, у тебя всегда очень дорогой приятный парфюм.

— Хватит меня возносить! Что надо?

— У меня к тебе просьба — придумай мне фишку.

— Фишка нужна?

— Да, если хочешь, я прилечу из Парижа к тебе. Завтра же!

— Не надо. Я занят.

— Но мы друзья?

— Не вопрос!

— Поэт, меня всегда возбуждает твоя сильная личность, твоя особенность, сюрреалистическое твоё вдохновение. Я помню — видела один раз тебя за столом, как ты в покер выиграл миллион, встал и со всеми деньгами ушёл, в церковь их отдал. Потом вернулся и всем объявил, что больше никогда не будешь играть и что всё это бесы. И все за столом кричали, что ты дурак, чокнутый и больной аутист. А я им сказала — ты великий гений!

— Да, и больше я никогда не играю.

— А почему не играешь?

— Веришь? Я могу выиграть миллионы, но за это мне придётся много платить.

— Но миллионы?

— Дура! Ты что — не понимаешь, чем за это мне придётся платить? Мне! Чем это грозит!

— Хорошо- хорошо, успокойся. Что ты сейчас делаешь?

— Пью вино. А что делаешь ты?

— Пью шампанское у себя, смотрю на Париж.

— Я думал, ты мне звонишь?

— А-ха-ха! Ты такой куртуазный! Прошу тебя, Поэт, придумай для меня что-нибудь.

— Я сегодня устал и, может, засну… Дай минуту подумать. Я пью вино (в трубке был слышен глоток), а ты говори о Париже.

— У нас сгорел Notre-Dame de Paris. А я ездила в Биарриц искать вдохновение. О, там было прекрасно! На машине вдвоём вдоль берега с красивым мужчиной, и он признавался мне в вечной любви!

— Хорошо. Я всё придумал! Слушай гения, Рыжее Солнце — ты должна низким, всех завораживающим женским голосом спеть: «I’ll Never Love Again»[1]. И дать мне послушать.

— Легко. А что это даст? Что ты хочешь услышать?

— Спой и пришли мне, своим низким голосом, поняла? Ниже на октаву, а я тебя, сестричка рыжая моя, послушаю — голос и песню.

— Нет, не понимаю — зачем?

— Что зачем? У тебя от природы низкий прекрасный голос. Необязательно мне петь эту песню Леди Гага, можешь любую английскую песню — You Don’t Own Me[2] или по-французски Il est où le Bonheur[3], спой про любовь очень низко, с душою и пришли мне.

— Всё равно не поняла.

— Мне надо послушать.

— Зачем ниже тебе? Альт октава?

— Дура ты! А?

— Не ругайся, пожалуйста. У меня печаль и тоска, я ещё и с женихом разругалась! Ха-ха, даже тушь потекла! Но я всё равно люблю его! Или хочу?

— Я ночью не спал!

— Ты трудоголик, все это знают.

— Я сочинял роман! Всю ночь! И весь день!

— Петь ниже на октаву? Но это странно?

— Да, странно! Пой, не стесняйся! Рыжик, пой о любви низко или низко фальцетом! Признавайся в любви! Половина звёзд на западе поют песни высоко, фальцетом, шёпотом, с придыханием, с заламыванием рук. У Флоранс Фостер[4] не было слуха, а у другой певицы и голоса не было, а она взорвала интернет. Я жажду слушать твой голос и диск! Запомни главное — когда влюблённая звонит своему жениху и говорит о любви, то она автоматически произносит слова нежно и доверительно, и на пол-октавы или на октаву ниже. О любви тонко не хрипят и кричат не курицей, а говорят нежно, с чувством, шёпотом, с придыханием — это важный посыл ему, любимому, это признак огромной любви. Тебе, Рыжик, не надо даже на октаву опускаться — у тебя от природы низкий чувственный голос. Пой своим голосом, ниже и нежно спой о любви, раскрой свой рот и душу; красные губы и щёки в веснушках, короткие платья и длинные ноги; в этом фишка твоя — и стадион будет твой.

— О-о-у? Спасибо! Голосом ниже на октаву любовь? М-м! Браво, Поэт — да, это фишка! О-у-у, я спою… А-ха-ха-ха, целую взасос! Как же я сама не догадалась? Да-да-да, конечно же, низким голосом! О, а я знала, что уже в новом году обязательно выйдет мой первый виниловый диск «Всё про любовь», а-ха-х, и запишу я его низким голосом. Я обязательно подарю его тебе! Из Парижа с любовью пришлю. Все поют высоко, а я спою низко? Фантастика! Поэт, ты гений! Ты креаторе!

— Я знаю.

— Э-э? Как дела у тебя? Говори же, рассказывай, как твои дела.

— Как дела? Пишу роман, мой прекрасный редактор будет его редактировать — это ещё несколько месяцев. Затем надо издавать роман в Европе и Азии, а перевод очень дорог! Но я очень хочу! Мучаюсь, но знаю наверняка, что Бог мне поможет, я сильно молюсь и даже волнуюсь.

— И я помолюсь за тебя — у тебя выйдет гениальный роман, ты же сумасшедший, не от мира сего… Так, значит, низким тембром и про любовь?

— Да, низко, интимно и про любовь.

— А-ха-ха-ха! Гениальный, ты сделал мой день!

— Рыжик, дерзай! Да, и ещё — волосы твои рыжие очень шикарны! Я видел по телевизору — это прямо капкан! Что ты делаешь с ними? А-а-а движение бёдер! Парни штабелями полягут у сцены! Ты выйдешь замуж.

— Опять? А-ха-ха, я счастлива!

Вино с устатку уже вошло в его голову, Поэт сел на диван и задорно повысил голос:

— Рыжик, хе-хе, включай режим «чувствительно», дерзкая! Включай в себе жажду любви, новых клипов и новых хитов о любви! Раздвинь диапазон вокала вниз и ещё ниже, покажи ноги свои, любовь и сердце на сцене, а мир открой до горизонта. И, закрыв глаза, эротично, низко, чувствительно пой, и, чуть извиваясь прекрасным телом, томно и медленно рукой сама себе показывай прекрасную музыку. И спой любимый мой блюз. Верти попой, ногами, чем хочешь — верти! И пусть слюнями парни все захлебнутся! А ты им — нате вам — я имею дерзновение глубоко, чувственно петь, дрожать низким голосом на каблуках! Бля! Мне придётся рассказ писать про тебя! Давай, качай волну нежности, жги, Рыжая! Жги! Я буду печатать рассказ про тебя! Замолкнешь на сцене — забросают цветами! Откинешь волосы, улыбнёшься, тряхнёшь головой и снова томно, сладострастно им запоёшь. Зал застынет, открыв рот. А я верю в тебя — ты сможешь петь на сцене перед небесами. Живи дикой жизнью, вольному воля, и бойся, Лондон, Париж и Нью-Йорк!

— О Боже! О, какое волшебное чувства, слова! Я прям заслушалась!

— Рыжик, что-то я впечатлился от своих слов. Надо выпить ещё.

— И я выпью с тобою! Чин-чин! (Глоток шампанского.)

— У меня пустой бокал, я ещё налью, порежу сыр на доске, копчёный бекон.

Звук открытия пробки — ш-ш-пак! — и вино приятно полилось в бокал.

А Рыжая произнесла завлекающим низким голосом:

— Э-эй, м-м, милый, на брудершафт? Прилетай в мой Париж?

— Не соблазняй меня! Я здесь не для того, чтобы вписать своё имя в твой мир! Моё имя — в моих молитвах на небесах и в книгах моих. В моей жизни бешеной и поцелуях взасос! Мои страдания и мои размышления! Что мне до тебя?

— Но Paris?

— Рыжик, закрой глаза и представь себе — Иисус Христос, будто луч света из темноты, Salvatore del mondo! А я иду прямо за ним! Вопрос тебе: зачем оборачиваться, зачем мне Париж? За что сгорел Notre-Dame de Paris? Ответь мне! Его строили двести лет великие неизвестные гении — мастера, настоящие Мастера с большой буквы, захороненные учениками в фундамент собора! Они все отказались от своего имени и носили одно имя — Мастер! А одежду их после смерти поделили оставшиеся. Зачем мне ехать в Париж? Видеть воронов на пепелище Notre-Dame de Paris? В моих страданиях, моих размышлениях холодные стены трогать зимой? Пока не восстановишь — в Париж ни ногой!

И Рыжик воскликнула:

— Узнаю тебя, максималист! Поэт, ты космически чумовой! Между нами тысячи миль, а я, дура, хочу быть телефоном, которого касается твой рот! Я бы тоже поцеловала тебя, непременно взасос, твои губы и рот! Надеюсь, да, так и будет в новом году!

— Но-но, Парижанка! Отставить!

— А-ха-ха! А я, парижанка, буду петь низким голосом! О-о, Поэт, это фишка! Это фантастика! Если бы ты был сейчас рядом, я отдалась бы тебе, неизлечимый мечтатель! Хочу расцеловать и обнять тебя, русский Есенин!

— Фишка — чума. Рыжик, и пусть Лондон, Париж и все парни влюбятся в твой низкий чувственный голос, влюбятся в рот. Будь счастлива, Рыжик, в Париже. Но я в тебя не влюблён.

— Стой, а рассказ? Право же, напиши рассказ про меня? Умоляю, Поэт, для меня!

— Хорошо, Рыжик. Принцип рассказа таков. (Поэт закрыл глаза и уже представил перед собой голую Мэри.) Представь, я пишу: зацелованные влажные губы, а глаза — океан; помню все трещинки на губах и томный голос, поющий легато, вибрато и меццо стаккато, задевающий струны души, и твой удивительно нежный низкий вокал, прекрасные рыжие волосы, тело; и зрители, и сцена в цветах, а ты смеёшься и плачешь со сцены под музыку. Далее повествование. А в конце новеллы мне надо написать что-то особенное или слова твои, пусть всего три слова из твоего рта, но у читателя должно напрочь снести голову — случится оргазм или катарсис души; так говорит моя Мэри.

— Ого, оргазм! М-м-м, попытаемся сделать! И я уже представляю. Но как же прекрасно слушать тебя, поэт! Спасибо огромное — у меня сейчас настроение ангела, я хочу летать, целовать тебя! А-ха-ха-ха! Это всё ты, Волшебник! Будешь в Париже… Дай мне рассказ про меня! И я спою его низким чувственным голосом.

— Но помни: в конце рассказа мне обязательно нужно, м-м-м, из твоей (или чужой) рыжей жизни одно предложение напечатать или три слова всего, от которых враз голову сносит, и глубина чувств проваливается в тартарары, и хочется на фиг всё бросить, и хочется куда-то бежать, любить, ломать цветы, крепко целовать, обнимать! Плакать! Смеяться! Вспоминай, рыжая — есть ли, было ли у тебя что-то такое, от чего потонет душа, польются слёзы, обрушится мир или вверх полетит. Хотя бы в одно предложение. И тогда после форте фортиссимо наступит оглушительная тишина, и в зале застынут сердца!

— Я подумаю об этом, но сейчас, к сожалению, ничего в рыжую голову мою не приходит.

— Как же так?

— Я, наверное, дура?

— Вспомни, Рыжик, почувствуй — как тебе хотелось провалиться в тартарары, ночью звонить далеко, петь и кричать, и на фиг всё бросить, и к кому-то бежать, долго ехать в автобусе, в электричке, в метро, лететь на самолёте, броситься в его объятья, любить, целовать его, обнимать! Плакать, смеяться! Три слова всего! Три! Говори!

— М-м-м? Но, право, не знаю… Нет же, не хочу я ни бежать, ни целовать. Что-то со мной не так?

— Эх! Значит, это счастье у тебя впереди. Так пой же, пой чувственным, запредельным фальцетом, прекрасное Рыжее Солнце. Пой со сцены, и бархатным, нежным низким контральто пой о любви, и пусть сердца всех парней трепещут, и однажды, Рыжик, в самый счастливый твой день — любовь растопит холодное рыжее сердце твоё.

— Любовь?!

— Да! Любовь, дура! Я за тебя помолюсь!

— Что?

— Пойди и купи себе платье на бретельках с открытой спиной (в веснушках!), чумовое бельё и чулки! Пой и медленно-медленно танцуй на камеру и соблазняй всех талантом своим. Пой, рыжая, пой!

— Поэт, а ты любишь?

— Да! Я люблю-у. Закрою глаза и вижу мечты. Рыжик, я устал, я засыпаю, а мне ещё злыдням морду надо набить. У нас тут зима.

— Постой, гений, имя назови! У неё тоже рыжие волосы? Она поёт красивые песни в Европе? В Нью-Йорке?

— Нет, она не такая, её зовут Мэри, ха-ха, она то ураган, то нежный котёнок.

И Поэт, совершенно счастливый, пьяный, упал на подушку.

— Алло! Алло, волшебник, почему ты молчишь? Куда ты ушёл?

Но телефон уже лежал на полу рядом с бокалом, а Поэт почти засыпал на диване и шептал, но не ей: «Я иду к Мэри». (И, улыбаясь, видел счастливые сны.)

Глава 4
Призови меня в день скорби,
и я избавлю тебя,
и ты прославишь меня

Юродивый, огромный, словно медведь, стоял посередине своего дома, широко расставив ноги, и бережно держал в руках книгу. Он закрыл глаза и прошептал восторженно три раза и вслух:

— Призови Меня в день скорби, Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня.

Долго размышлял над прочитанным, потом вдруг открыл глаза, быстро схватил свой тулуп, оделся и решительно пошёл в сторону Храма по заснеженным улицам.

Зима в Тарусе в этот раз была долгая, настоящая, морозная, снежная. Казалось бы, обычный городок у реки, ан нет — посвящённые знали его красоту и были участниками этой субкультуры и мира планеты Таруса. Да, дорогие мои друзья, есть на Земле такая планета — Таруса (или Суздаль, или Плёс, Переславль), где жители, дачники и богема, всеми семьями, с одеялами, с термосами и бутербродами дружно ходили на концерты и вернисажи, на выставки в художественную школу, друг к другу в гости и на пленэр, ходили с соседями, друзьями, знакомыми, и разговаривали, и запойно всё обсуждали, ели варенье и пили чаи, пекли пироги и шарлотки, наполеоны, блины. И обязательно любили все Паустовского и говорили «наша Цветаева и Ахмадулина и наш Борисов-Мусатов». Шли бесконечные разговоры об искусстве и о Тарусе, о природе и много ещё о чём — прекрасном и непостижимом. И Поэт был частью этой Тарусы.

Сегодня, как обычно, по улице в сторону храма шёл Юродивый в тулупе без шапки, останавливался и крестил дома по обе стороны улицы, и молился Господу Богу за жителей:

— Господи, отведи от домов все пожары, болезни, врагов, ворогов, защити от наводнений, всех бед… Господи, отведи все пожары от добрых домов…

Жители выходили, радостно здоровались с Юродивым и благодарили его, опускали деньги в ящичек для милостыни и подаяний на Храм. Перед выходом Юродивый обычно читал молитву:

— О Царица Преблагая Небесная и Солнышко моё, Защитница моя, Покровительница, Твоими молитвами, молитвами Архангелов, Ангелов и Божиих Угодников обо мне, молитвами моей Матушки, и сына Серёженьки, и всех, кто любит меня и кто молится за меня на небе и на земле, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня и, если хочешь, очисти грехи мои тяжкие! Благослови на день грядущий, Боже, и не дай согрешить мне, обидеть кого, убить или украсть, осудить и неправду сказать.

Юродивый неторопливо шёл по улице с церковным ящичком, собирал милость, но у кафе увидел Поэта, который отчаянно дрался с Жиголо (насмерть) и дико ругался:

— А-а-ах, сука! Убью, я убью тебя, Жиголо! На! Блядь, кровопийца! На, получи! Урод! Выбью все зубы. И чтобы больше не видел тебя в Тарусе! Даже близко не появляйся!

Поэт жёстко дрался с Жиголо, люто бились они! А поскольку Поэт был сильнее, то быстро смог повалить Жиголо на землю, и хотел уже ногами его добить. Но тут Юродивый обхватил Поэта сзади и железными руками стал оттаскивать друга от Жиголо.

— Люди, я держу Поэта! Уведите Жиголо. А иначе Поэт убьёт его! Убьёт же.

Поэт успел сильно пнуть Жиголо, страшно ругался на него матом, угрожал убить его и кричал:

— Эй! Оставь, Жиголо, мать Лисёнка! Верни ей деньги! Оставь её, хватит, нажился, ублюдок! Убирайся отсюда… Да отпусти ты меня, Юродивый! Дай, дай я убью эту мразь!

Юродивый оттащил Поэта подальше и крепко держал его:

— Ты чума! Поэт, оставь его живым! Оставь же! Не бери грех на душу, я твои грехи возьму на себя. Жиголо пусть уезжает!.. Эй, Жиголо, убирайся! Быстрее! Он же убьёт тебя!

Жиголо, ещё на земле, достал из кармана нож-бабочку, встал весь в крови на ноги, не веря своему счастью, шатаясь и пятясь, с разбитым лицом, оборачиваясь, держа нож, дошёл до своей дорогой красивой машины, высморкал кровь, погрозил Поэту ножом и быстро уехал.

Юродивый разжал руки, а Поэт закричал на него:

— Зачем ты меня держал?! Зачем! Убить его мало! Кредиты на баб оформил и не отдал! (Далее грязно матом.) Сука, Жиголо, сутенёр! Кровопийца! Убивать таких надо!

Поэт психовал, сильно ругаясь, обиженно оттолкнул Юродивого и быстро ушёл. Юродивый упал от толчка, укоризненно посмотрел другу вслед и прошептал:

— Надо наказывать, но нельзя убивать! Так сказано в книгах, Поэт, великими старцами. И ещё сказано: «Вдруг через год грешник раскается, омоется слезами, и уйдёт в монастырь, и будет грехи искупать». Но если надо, брат, Юродивый твои грехи возьмёт на себя, вот ты, друг, увидишь — я накажу его сам, я поломаю его!

Юродивый хотел ещё что-то сказать, но вдруг почувствовал дикую боль в голове (так часто бывало). В голове его была жидкая опухоль (киста) от страшной аварии, она давала о себе знать, реагировала на погоду, атмосферное давление, ветер и ещё непонятно на что, и сейчас опять разболелась. А Жиголо был кузеном Юродивого, но Юродивый об этом молчал. Когда-то они были из одного клана, бандитами, но их пути давно разошлись, и Юродивый давно не бандит — он был на светлой, на другой, стороне.

Юродивый, обхватил голову руками, с трудом дошёл до дома и слёг на кровать. Он лежал в бреду два дня и тяжко стонал. Боли были дикие, уколы не помогали. Превозмогая боль, Юродивый с трудом садился на постель и шептал:

— Царица Небесная, яркое солнышко, позови Поэта на помощь мне.

В маленьком доме у Юродивого была большая библиотека из старых православных изданий, которые свозили ему изо всех лавок. Были ещё кухня и комната, а в комнате — стол, три стула, три книжных шкафа, кровать, фотографии его и Серёжи, погибшей жены, стареньких мамы и папы, старые бумажные иконы на стенах. Наконец хлопнула входная дверь — пришёл Поэт и упал на колени перед кроватью Юродивого:

— Прости меня, брат! Прости, братка, что оттолкнул тебя и накричал! Прости меня!

— Мм-м, голова болит, раскалывается, — держа руками голову, с трудом промычал Юродивый.

— А? Сейчас кофейку тебе сделаю! Вижу, всё лицо отекло.

Поэт сварил кофе, дал ему отстояться, а затем силой разжал руки Юродивого и взял голову больного в свои ладони. Посмотрел с жалостью на друга, на закрытые глаза его и, держа голову Юродивого, долго молился о нём. И как только стало получше и Юродивый открыл глаза, Поэт повесил на него ящик для подаяний, подал чашку кофе и строго сказал:

— Кофе! Выпей, брат, кофейку и вставай, и иди, брат, иди!

— Мм-м (Юродивый выпил кофе), мм-м, не мо-гуууу я, болит. Ох-ох-ох, тяжело! Мм-м, — замычал отрицательно Юродивый.

— Иди! Можешь — иди, разгоняй метаболизм! Иди собирать и Богу молись!

— Я тут прилягу, тут, пусть кофе всосётся.

Поэт закричал:

— Нельзя ни лежать, ни сидеть! Будет инсульт! Парализует, а боль не пройдёт. Давай-давай, двигайся! Двигайся, больше ходи, иначе конец тебе, Юродивый, брат! Ходи-ходи, больше ходи, постоянно молись! Иначе помрёшь, парализует тебя!

Юродивый, в трусах и с ящиком на шее, сел на кровати и с трудом надел джинсы. И всё. Он еле сидел. Слёзы отчаяния появились на его ресницах. Он плакал от нестерпимой боли, морщился и скрипел зубами… Тогда Поэт принёс к кровати его ботинки, дублёнку и свитер, но Юродивый всё мычал:

— Болит! Не могу я терпеть.

— Можешь! Я знаю — сможешь! Вставай, Юродивый, брат! Очень прошу — вставай, друг.

Поэт сам заботливо надел на Юродивого ботинки, свитер и дублёнку, перекрестил, дал ему старую палку и решительно вывел за дверь: «Иди! И молись! Иначе парализует, и лежать будешь овощем, и говно под себя. Иди и молись! Движение — жизнь!» С этими словами Поэт запер дом, а ключ понёс в храм.

Юродивый, без шапки, длинноволосый и с ящиком на груди, немного постоял на улице, подышал морозом и, опираясь на палку, пошёл, шатаясь, но от боли в голове он не мог говорить и что-то просить у людей, а только бессвязно мычал молитву:

— Мм-м, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня… Прости грехи мои тяжкие. Господи мой, я, прах и пепел, повергаюсь перед Тобой, Боже, прости грехи мои тяжкие. Ох! Господи, не гнушаешься Ты раба твоего недостойного, ранее совершенно осквернённого, сосуд всякой нечистоты. Даруй же мне, Господи, освятиться хвалами Твоими и очиститься трудами и памятью о Тебе! Ох, прости меня, Господи, по Благодати великой Твоей; молю, обнови жизнь мою и помоги забыть все грехи мои; дай мне, Господи, распроститься на земле в смирении сердца перед Тобою; мм-м, избави меня от болей невыносимых. Ох, невыносимых! Не могу я, избави меня. Ты всегда знал, Господи, что жизнь моя будет беспорядочной, преступной, греховной. Но Ты даровал мне снова жить, и я прошу Тебя, Господи, по великой милости избави меня от болей невыносимых, молю Тебя, Боже, избавь уже. Устал я терпеть адские боли, пора — избавляй…

Так шептал, шёл и молился Юродивый молитвою святого Сирина и, как слепой лунатик, ничего не соображая, упрямо двигался вниз по улице в центр зимней Тарусы. Боль адова сжимала его голову, но он по-прежнему шёл и бормотал молитвы свои. Мимо проплывали дома, и деревья шли навстречу, а Юродивый, полузакрыв глаза, еле двигаясь, всё шёл и полз по стеночке. С большим трудом подошёл к магазинам, кафе и ресторанам, но не смог ничего ни сказать, ни попросить, прислонился спиной к стене у двери и шёпотом молился. А из магазинов, завидя Юродивого, уже сами выбегали официантки, продавцы, кассиры и хозяева заведений, бросали купюры в его ящик — подаяния на Храм — и торопливо говорили ему:

— Миленький вы наш! Что же вас так долго не было? Вся торговля упала! Мы готовы под руки вас водить. Вы больше нас не бросайте! Хорошо, что снова пришли. Приходите всегда…

Из кафе вышел Ромео с чашкой горячего кофе и подал Юродивому:

— Говорят, заболели вы?

— Мм-м, — выпивая кофе из чашки, промычал Юродивый. — Спаси Господи вас.

— Обязательно приходите ещё. (И похлопал его по плечу.)

Юродивый устало кивнул и пошёл дальше сбирать по магазинам. Прохожие и покупатели, молодёжь и старики — все сами подходили к нему и совали деньги в ящик. А Юродивый, как в тумане, с повязкой «святые помощи» на больной голове, с трудом опираясь на палку, мычал и кивал, и упрямо шёл дальше по улице — ноги сами направляли привычной дорогой. Он шёл, шепча молитву. Когда стало совсем плохо, остановился, прижался спиною к стылой стене и сполз вниз; волосы упали на лицо; попытался встать и сделать шаг, но упал. Положив голову на снежный асфальт, Юродивый дышал морозным воздухом и лежал, отдыхал. Внезапно увидел краем глаза, как чьи-то ноги прошли мимо, и отключился…

Когда Юродивый очнулся, то понял, что его заботливо подняли — и вот он снова сидел у стены и тихо с надеждой призывал:

— Поэт, ты где? Помоги мне, ты где? Не могу, Господи. Скажи Поэту, пусть придёт и поможет, а я за него буду молиться… Поэт прав — надо идти, я пойду. Сам.

С трудом Юродивый встал, подышал на замёрзшие руки, спрятал их в карманы и, шатаясь, побрёл, и захрипел: «Люди добрые… Не себе, на Храм… Ради Христа».

К обеду он очень устал, отнёс ящик в храм, немного перекусил и упал на кровать отдохнуть. Голова по-прежнему невыносимо болела, и тогда Юродивый снова пошёл молиться по городу и собирать. Но всё плыло перед глазами, и он снова упал, положил лицо на холодный снег и устало дышал, и хрипел. Вдруг почувствовал, что его грабят, что чья-то чужая рука достаёт из ящика деньги! И тогда, как зверь, Юродивый открыл пасть и укусил руку, зарычал: «Р-ра-а-а!», чуть приподнялся на коленях и попытался догнать вора, но упал лицом в снег. А вор, иуда, шакал, убежал уже далеко. Юродивый, собрав все силы, встал с грязного снега, шатаясь, отёр лицо и пошёл дальше: «На Храм… Люди добрые, на Храм. Во славу Божию». И даже когда совсем не было сил, он через боль продолжал хрипло молиться:

— Царице моя преблагая, Надежда моя Богородица, Приятелище сирых и странных Предстательнице, скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице…

Юродивый пел охрипшим голосом, заедал снегом, перед глазами стояла пелена. Он шёл. Шатался и спотыкался огромный мужик, но упорно шёл дальше по городу: «Люди добрые, подайте на храм. Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородица».

Господь милостив к молитвам и любит смиренных. На второй день утром Юродивому стало лучше, голова ещё болела, но теперь он мог ночью спать, а днём молиться и осмысленно двигаться.

В это утро Поэт был очень зол на себя — была у него тоска и печаль, работа встала, всю душу терзало, и сердце щемило. Тогда он долго молился на коленях, правую руку положил на сердце и будто почувствовал, что Ангелы за правым плечом, повернул голову вправо, к иконам, закрыл глаза и шёпотом обратился к Господу:

— Царю Небесному, Утешителю, Царю Истины и Доброты, Любви и Благодати божественной… Вселись и очисти меня от всякой скверны, спаси, Блаже, душу мою мятежную и грешную…

Что-то мешало ему принять Духа Святого, и тогда Поэт оделся и пошёл к Юродивому. А тому ничего не надо было объяснять, он только взглянул на Поэта и спросил:

— Что? Сердце болит, тоска? Много грехов в тебе, много.

Поэт кивнул печально в ответ, и Юродивый с полузакрытыми тяжёлыми веками указал на Поэта пальцем и строго произнёс:

— Тоска — упадок духа! Грехи не дают принять Благодать Духа Святого — теперь молчи, Поэт, целый день. Епитимью на тебя налагаю.

— Что-о-о?

— Весь день молчи. Понял?

— Вот ещё!

— Ты что, не понял? В тебе Благодать не растворяется! Потому что плод Святого Духа — это любовь… Любо-о-овь, радость, терпение и милость божья. А ты? Мало постишься, пьёшь водку, постоянно бузишь, буянишь, кричишь, всех осуждаешь, дерёшься, как волк, и ругаешься матом. Страсти кипят в тебе, брат, страсти. Хотел убить Жиголо? А ведь убийство — это самый тяжёлый грех. Много ты грехов берёшь на себя, вот и не растворяется в тебе Благодать. А Благодать как сахар — её надо впитывать, наслаждаться ею.

— Убить мало кровососа поганого!

— Вот опять! Эх, брат, нельзя, брат, убивать, грех это тяжкий. Ноги сломать надо было, молча хрясть ножки, и всё, и выдать ему костыли, без угроз, буйства и мата.

— Эхма! Всё это тоска.

— Вот опять. Ты веришь в Бога, а ведёшь себя, как будто Бога нема. Много ты нагрешил и ругался неистово. Бога прогневал! Теперь молчи, сражайся с грехами.

— Устал я сражаться.

— А как ты хотел? Бог даёт самые трудные сражения только сильным солдатам, таким, как ты и я.

— Я планировал…

— Богу плевать на твои планы.

— А молчать зачем?

— Не выводи меня из себя, дурная твоя голова!

— Чего психуешь?

— Голова болит адово.

— Ха! А я причём?

— Дак это всё ты! Ты, Поэт, молчи и борись весь день, молчи. Обет молчания налагаю, слышишь меня? Или глухой?

Поэт задумался и согласно кивнул:

— Да, слышу.

— Чувствуешь, страсти кипят? Грехи тебя жгут и жить не дают? (Поэт уныло кивнул.) Оградись молчанием, внимай, дурень, себя. Читай молитву Исаака Сирина утром и вечером, покайся в страстях, и войдёт в тебя Благодать, ночью напишешь ещё великие строки. (Юродивый тяжело задышал.) Кх-кх-кх! Вот! Кх-кх! Ох, опять началось. Ох, и тяжело-о-о мне, а звал я тебя, Поэт, мм-м, вот понервничал — голова разболелась.

— Снова болит?

— Болит а-адова, тоже, поди, за грехи (и закрыл устало глаза). Ходил я, молился в храме и по городу, и в роще, но ещё очень болит, мм-м. Шибануло меня!

Поэт понял, что плохо Юродивому, положил свои руки на голову друга и долго молился над ним, чтобы головные боли стихли. Через время Юродивый открыл глаза и уже осмысленно посмотрел на Поэта.

— Получше, брат. (Поэт в изнеможении убрал свои руки с головы друга и сел устало на стул, с тревогой глядя на Юродивого.) Поэт, ты не бойся, я не умру, сама Богородица любит меня. И ты, Поэт, не умрёшь, я не разрешаю, и Господь Бог не отпустит на небо тебя, нет-нет, потому что ты нужен здесь, ты молишься за людей. Прошу, ещё молись за меня, а я буду за тебя. (Поэт кивнул.) Со мною пошли сейчас. А то я вчера упал, и грязный иуда меня обокрал.

— М?

Юродивый пожал плечами:

— Я не видел его, но узнаю — руки сломаю ему. Пойдёшь со мной?

Поэт молча кивнул. Сварили и выпили кофе. Юродивый оделся, повесил ящик на шею, перекрестился, вздохнул, и они вместе потащились по Тарусе собирать милости по улицам и по магазинам. Деньги потом отнесли в храм. К вечеру, уставшие, зашли в гастроном, пересыпали деньги из большого ящика для пожертвований в ящик Юродивого и вышли на улицу.

Друзья решили навестить всеми уважаемого гениального Старика, а затем посидеть в кафе, погреться и поговорить по душам. (Счастливые — те, кто умирает в кругу семьи, а таких, как Старик заброшенный, хоть плачь до небес, по телевизору не покажут.) Подошли к старой квартире, увидели, что дверь не заперта, и вошли. Почти слепой Старик (писатель-поэт), совсем разболелся, лежал в постели и даже уже не стонал. Полусгнившее худое старческое тело, закрытые глаза, застиранное одеяло, пожелтевшая подушка, на тумбочке таблетки, уколы — последний год Старик умирал. В квартире остались только черно-белые фото на стенах и много книг. Энергетики — ноль. Но жизнь ещё теплилась в теле Старика, а значит, была жива и душа. Юродивый поговорил со Стариком, и Старик сказал ему:

— Батюшка Иерей причащал сегодня, не забывает меня. Ещё кто-то пьяный утром приходил, а у меня деньги лежали в тумбочке, и он их забрал. Может, сосед, я в бреду плохо вижу.

— У тебя дверь открыта.

— А что у меня украдёшь? Книги? А в тумбочке мелочь была. (Старик приподнялся.) Юра? Поэт здесь?

И Старик тихо позвал:

— Поэт? Поэт? Подойди, сынок!

Поэт подошёл к постели, Старик протянул к нему трясущуюся руку, Поэт взял её и вложил ладонь Старика в свою. Старик еле пожал руку Поэта и сказал:

— Спасибо, Поэт, что зашёл, одна радость, что ты навещаешь меня. Теперь не страшно, доживу до Воскресения.

Юродивый спросил:

— Твоя Цель — до Воскресения дожить?

— Да, моя цель — Благодать получить.

— А как же рай, Старик?

— Это смысл жизни — прожить радостно и очутиться в раю, хочу радоваться.

— Погоди ещё, Старик, придёт время, помрёшь.

— Ох, время, ненавижу я время — оно безжалостно ко мне! Ко всем безжалостно.

— Может, помощь нужна? По хозяйству?

Но Старик жаждал поговорить:

— Мне поговорить не с кем! За окном пурга воет, а я хочу говорить. В жизни моей цель — дожить до Воскресения и божественную Благодать получить. А что есть цель вашей жизни, друзья? У каждого есть цель и мечта. Мечта и есть цель вашей жизни, личный рай, кх-кх-кх (закашлялся), это я говорю, а я пожил жизнь. А чтобы её понять, мне пришлось прожить целую жизнь… Моя мечта — до Воскресения дожить, а там придёт Батюшка и причастит, и, может быть, получу Благодать. Раньше были грандиозные желания — весь мир подсолнечный обойти, принцессу в постели любить и сочинять поэмы лучше Шекспира. А теперь что? Теперь желания маленькие — встать и сходить в туалет, поесть пирога и кефира, лекарства выпить и опять лежать. Выйти из квартиры я не смогу — падаю. Кхе-кхе-кхе, — закашлялся Старик.

— А где дети твои?

— Что? Внук приезжает ко мне, но он далеко живёт. А водитель старшего сына привезёт продукты и кефир в холодильник, сфотографирует меня, как бревно, и обратно с отчётом. Дочь на гастролях. Что-то детям я сделал не так, не любят они меня и в Бога не верят. Плохой у меня сын, никогда не звонит, а дочка из Парижа звонила. Но внук приезжает, внук очень хороший… Всё от того, что надо было каждый день говорить детям «я вас люблю», а я не говорил. А внуку говорил, и внук меня любит… Поэт?

— У него обет молчания, а ты говори, Старик, он тебя слышит.

— Поэт, помолись за меня, умоляю — пусть Бог заберёт меня в воскресение или ночью сегодня. Тяжело мне терпеть, и спасу нет, устал я страдать. Приближается участь исхода из бренного тела, ох, быстрей бы уже. А? Поэт? Я хочу в рай, очень хочу туда, где нету никакой боли — ни телесной и ни душевной, ни стыда, ни страданий… Устал я. Устал! Душа моя молодая, а тело гнилое, причиняет страдания невыносимые мне. Ты помолись, пусть старое тело умрёт, а душа моя к Господу, к Нему туда воспарит. Мне хочется рая, уж больно страдаю я, очень страдаю. Поэт?

— М-м?

— Мама приходила ко мне.

Поэт бессознательно погладил Старика по голове, и от этой ласки заплакал Старик.

Юродивый сказал в утешение:

— Не плакай, старик! Сегодня помрёшь.

Старик дрожащей рукой вытер слезу:

— Хорошо бы! Поэт? Поэт, я причащался сегодня. Одно скажу — ох уж эта вечность! Никому не нужна, ни вечный день, ни страдания, не нужна мне вечная жизнь. Уж лучше счастливым пожить — умереть. Зачем же мне вечно болеть и страдать?

Юродивый согласился:

— Верно, Старик, жизнь всегда кончится, надо бы ей дорожить. Великие слова! Сейчас запишу. (Достал блокнот и записал карандашом.)

— Без смерти не будет ни поэзии, ни красоты, ни любви. Ох, Поэт, умоляю тебя — помолись за меня, чтобы сегодня забрал Господь. Я жизнь прожил, пора мне… М-м-м! Жаль, прощения не смогу попросить у тех, кого в жизни обидел. Эх, душа болит.

— Что так?

— Поздно, Юродивый, никого уже или не найдёшь, или померли, а душа всё равно болит.

— Помолись ты за них!

— Молился, очень молился… Я теперича знаю, как жить, да поздно жить, старый я. Утром три часа читаю молитвы и за себя, и за всех, а потом весь день, чтобы не сойти с ума, читаю стихи. Забываю стихи — начинаю снова. Когда читаю молитвы или стихи, мне не так страшно и больно. Я стихи с детства читаю, люблю.

Старик в сотый раз рассказывал про свою жизнь, ему хотелось говорить, говорить… Поэт молча взял книги писателя с полки, посмотрел и полистал их. Юродивый поправил подушку Старику:

— Ладно, Старик, ты не плакай, Бог любит тебя — заберёт, готовься. Старик!

— А?

— Покойна ли душа твоя?! Не боишься чего в смертный час или ночью один?

— Жажду разрешиться я от старой жизни, скорее преставиться.

— Каждый сам за себя ответит Ему! Предстанешь ещё.

— Я готов! Хоть сейчас!

— Это хорошо. Немного осталось, Старик, закончишь подвиг терпения и радости, отойдёшь в вечность. Смерти боишься? С косой придёт страшная! А?

— Я буду хохотать ей в лицо! Хохотать! Ха-ха-ха! Я в этой жизни столько начудил и ошибок наделал, что без хохота никак мне нельзя вспоминать! Комедию можно написать. Я правда, я готов смерть увидеть! Я её не боюсь! Слава Богу, дал мне красиво пожить!

— Молодец! Вот молодец — настоящий боец! Старая школа!

— Да! Буду смеяться!

— Настоящий боец, не сдрейфил. Но нам пора, э-э, нам ещё жить. Старик, пошли мы.

— Куда?

— Весь день на ногах! За милостью Божией по снегам ходили. Сильно продрогли и есть хочется.

— Юродивый, стой же! Ко мне Рита приходила, уколы сделала, полы помыла, большой пирог принесла, я стихи ей читал. Как я забыл! Там пирог, там целый противень, возьмите половину, он освящённый, а мне не доесть. Возьми, пирог на столе, угощайтесь… Я, правда, очень рад, что пришли, хороший знак.

— Что так?

— Значит, сегодня помру или в воскресение? А если не умру — приходите после службы, расскажите мне. Мне поговорить хочется… Возьмите пирог! Там пирог, там!

Юродивый с радостью аккуратно разломил большой пирог на две части:

— Спасибо, Старик.

— Заходите, не бросайте меня одного. (Старик закрыл глаза и старческим голосом начал читать молитвы.) Господи, я бы хотел летать в раю. Господи, чистое сердце во мне сотвори… Поэт, а Поэт?

— М-м?

— Тебя все сильно любят, и я тебя люблю! Прошу, молись за меня.

Поэт подошёл ближе к кровати больного, со всей серьёзностью перекрестил полуслепого Старика и мысленно молитву над ним сотворил: «Молю… Ныне же, Владыко, отпусти Старика, раба Твоего православного верного, по слову моему и по Твоей милости и воле, Господи Боже, с миром из жизни его. Умоляю Тебя, возьми его в рай… Аминь». Поэт наклонился и поцеловал Старика в лоб и еле слышно шепнул губами: «Сегодня». Старик закрыл полуслепые глаза и улыбнулся улыбкой счастливого ребёнка, и лицо его просияло с твёрдой верой, а больше ему ничего и не надо было. Юродивый молился на иконы Старика:

— Богородице Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. (И запел красиво Юродивый.) О, Величит душа моя Господа, и возрадовался дух мой о Боже Спасе Моем. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тебя величаем…

Друзья вышли с большим пирогом от Старика и направились в центр, а полуживой Старик дома в постели радостно, громко читал наизусть стихи и напоследок рассказывал свою жизнь этому миру. Он рассказывал пустым стенам, и ему казалось, что его непременно слышит Бог, его слышат Поэт и Юродивый, слышат все, кого он любит на фотографиях на стене, старший сын с внуком, и дочь, и далее все. Казалось ему, что слова проходят через стены и летят далеко, к тем, кого он любил, ещё любит и ждёт. За окном бушевала вьюга, а Старик и дальше по памяти читал им стихи, забывал, запинался, перескакивал, и снова с трудом читал уже хриплым старческим голосом стихи любимого Бродского, и протягивал руку кому-то: