Сказки кофейного фея
Семейный роман-авантюра. Рассказы. Новеллы.
Светлана Анатольевна Макаренко-Астрикова

В тексте этой книги полностью сохранены, авторский стиль, орфография и пунктуация.

© Светлана Анатольевна Макаренко-Астрикова, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Ветер августа…

…Носишься целый день на расплавленной от жара и пыли машине по городу, впитывая в себя раскаленный зной автострады, гул лифтов, бесконечность лестниц, напряженную тишину аудитории, хриплость собственного голоса, неровность пульса, привкус железа во рту, запах грозы над городом.. В дачном поселке оказываешься ближе к вечеру. Боишься выпустить наружу эмоции, они уже – не нужны. Просто, бросаешь на сиденье чехол от планшета и удавку галстука, наконец – то освобождая горло.

С хозяином маленькой старой дачи, договариваешься, засучив до локтя рукава пропыленной рубашки. Хорошо, что она серая..

Договариваешься быстро. На удивление быстро. Проворный, сухонький старичок, с глазами цвета выцветшей бирюзы, расплывшимися по рыбьи за тусклыми стеклами огромных линз в массивной «профессорской» оправе быстро проводит тебя по крохотному участку, обсаженному про краям вместо забора яблонями и жимолостью. Впрочем, рядом пусто и тихо: заброшенный участок без строений, с заржавевшим журавлем круглого осыпавшегося колодца в середине. Такой контраст с ухоженным буйством шафрана, роз и флоксов рядом, с журчанием воды в трубах и шлангах, на которые всерьез опасаюсь наступить…

Домик на удивление – большой. Двухэтажное, немного обветшалое изящество резной деревянной коробочки с мансардой, светлой, с пропыленными окнами в темном каркасе отлакированных» мореным дубом» рам на пол – стены, со старинной мебелью: высокой буфетной горкой, круглым столом на изящной ножке, стульями с прямыми отлакированными спинками и пятном потертого шерстяного ковра на полу. В углу, над круглым камином, почти очагом, зеркало и треснувшая ваза, с нарисованной на ней румяной пейзанкой с маком в руке… Такая прелесть. Не подделка, настоящий саксонский фарфор, немного облупившийся. Можно подклеить, отреставрировать…

На столе стоит обыкновенная старая, «сталинская» еще, тонкая и высокая ваза – бутоньерка для одного цветка. В ней свежая роза бледно —желтого цвета. Лепестки не раскрыты.. Дом не кажется заброшенным, запустевшим. В нем витает едва ощутимый аромат увядания. Только начавшийся..

– Как похоронил супругу в прошлом году, так нет здесь мне житья, да и сын зовет к себе, за Волгу, домик там мне с внуком купили.. Если хотите, можно убрать мебель, вещи, соседи интересовались, – чуть растерянно бормочет хозяин, прикасаясь к моему рукаву..

_ Нет, нет, пусть все остается… – улыбаюсь я и думаю про себя: «Хорошее будет добавление к ее коллекции гипсового «антиквариата».

И камин – очаг пригодится. В нем сгорят мои старые тетради с записями и конспектами¸ уже ненужными для работы, длинные листы со столбцами выписанных слов, лексем, морфем, синонимов, омоформ, дифтонгов и монофтонгов. И ей понравится камин. В нем она, наконец, сожжет свое прошлое, то, которое было до меня. Она не хочет, чтобы я читал его. Знал его. Оно – прежде меня. Ее прошлое – с болью, отчаянием, потерями и обретениями, познанием сути себя самой и своего творчества, тайны своей строфы и ее загадок.. Я знаю, что из всех этих обрывочных новелл и каждодневных изящных записей могла бы выйти отличная книга, но разве ее можно убедить сохранить то, что она желает забыть? Так неистово. Упорно. Упрямо. Я могу понять ее. Отчасти. Она желает забыть, потому что в этом прошлом таилось и спало начало ее болезни, отнимающей силы теперь, толкающей ее в истоки страха, как у едва появившегося на свет младенца, робеющего перед миром.. Она не хочет возвращаться в этот ползучий страх. И я не пущу ее туда. Ни за что и никогда. Встряхиваю головой, силясь освободиться от мыслей, оглядываюсь в поисках хозяина. Ах, да, он давно ушел, получив хороший задаток. Более, чем хороший. Документы оформим завтра, в дачной управе, где постоянно сидит толстая дама средних лет, в выцветшей соломенной шляпе – канотье, свободной цветастой тунике, полосатых шортах, и «булыжным» жемчугом на загорелой, оплывшей, бороздчатой шее, сонно жующая нескончаемое яблоко. Когда я увидел моего» кофейного фея» впервые, на ее гибкой шейке тоже было жемчужное ожерелье, но оно лишь неслышно, тонко, нежно подчеркивало ее хрупкость и воздушность.

…Она сидела перед окном, в раме вечерних, плывущих, очень низко плывущих, февральских туч и туго спеленатого небом заката с красноватыми брызгами зари. Шторы были не задернуты, и, войдя в распахнутые двери, я оторопел от увиденного… Нежданного. Неожиданного.

Одна ее крохотная ножка была с тщательностью обута в изящный, кожаный босоножек, другая – нет. Она покачивала ею тихонько, неслышно, переворачивая страницы какой то книги, склонив голову к плечу, и то и дело прикасаясь к жемчужным бусинам на шее, словно они мешали ей.

Пожимая ее теплую, мягкую руку с длинными артистическими пальцами и сильной ладонью с двумя мозолистыми бугорками от строгих изящных колец, среди которых тогда не было – обручального, отвечая на ее приветствие, сказанное мягко и как то тепло и сердечно, я уже понимал, что никуда не уйду отсюда. Ни сегодня. Ни завтра. Ни через сотню лет. Ибо мое сердце сразу, моментально, гибельно и прочно, упало к ее ногам, не замедляя ритма, как испуганный заяц, и билось прямо перед крохотными пальчиками в тонком прозрачном капроновом чулке, с крохотной дырочкой на шве…

Да – да, я понял тотчас же, бесповоротно, непреложно, что никогда и никуда больше не уйду от ее духов, контура ее колен под велюром или шелком платья, под едва заметным абрисом белья. Не уйду от очертаний ее шеи, локтей, от ее листков, шуршащих в блокноте. От ее строф, троеточий, черточек, штрихов, длинных тире, рассыпанных, чуть небрежно и насмешливо, незримо, по ободу круглого столика с одинокой розой в керамической вазе.

…

От ее запястий, окованных браслетами, простыми и изящными, как она сама. Из потемневшего, недорогого турецкого золота и цирконитовых камешков. От мягкости ее нежных губ, слегка закушенных – почти всегда в попытке избыть грызущую ее прочно, изнутри, боль. От ее голоса, магия которого – в приглушении вечной лавины нежности и солнечного интереса к миру, к тебе – лично, ко всему вокруг… Лавины, извергающейся тотчас, моментально из раскрытого, распластанного на ее ладони сердца. Любимого мною. До безумия.

Не уйду никуда, пусть хоть сто тысяч раз схлынут и разольются вновь под моими ногами летейские воды…

Первым моим и самым естественным желанием тогда было: сесть прямо на пол, у ее ног.

И я сделал это, отбросив в сторону трость и пальто… Она ничуть не удивилась, только перелистнула страницу в книге и, положив руку мне на голову, нежно ероша волосы на моей макушке, принялась читать вслух, прямо с середины…

Под моими губами, ладонью, птенчиком, испуганным, любопытным, нежным, билась тонкая жилка – вена на ее округлом колене. В другой руке я держал крохотную стопу в тонком капроновом чулке, трепетно разминая пальчики, уставшие, капризные, чуть испуганные замершие вопросительно, в ожидании непонятного еще ни ей самой, ни ее сердцу… Мне казалось тогда, что их легко сломать даже просто – дыша. И я – затаил дыхание… Как оказалось, на все время, пока она рядом…

Улыбаюсь про себя этим долгим и не прошенным совсем воспоминаниям, стягивая через голову рубашку, бросая ее прямо на запыленный пол столовой. Немного потирая ноющее левое колено, снимаю брюки. И, направляясь к маленькому чуланчику с узкой душевой кабинкой в правом углу квадратного коридора, наугад нажимаю кнопки сотового. Он светится тревожно. Два пропущенных звонка. Набираю тотчас. Она, наверное, уже сходит с ума! Давно…

– Алло, любимая, это я! Я задумался, прости. Не слышал звонков. Нет, все в порядке. Да, хорошая дача. Мне понравилась. И тебе понравится. Я думаю. Есть камин. Много яблок. Ты же их любишь! – Я улыбаюсь. – Нет, нет, я приеду часа через три. Конечно. Только приму душ. И приберу здесь. Да. Ну, немножко так.. Как я могу тебя привезти тебя в какую то пыль, кроме – шоколадной? Ну, какие шутки, голубка, что ты! Я серьезно. Ты пока собирайся? Ты сможешь? Белье?.. Какого черта, зачем тебе оно в такую жару?!.. Ах, простыни.. Да, конечно.. Я думал, ты говоришь про свое белье.. – Я хрипло смеюсь. Тревога моментально тает. Она сказала, что сможет собраться сама. Потихоньку. Это так хорошо.. Значит, ей лучше, и голова не кружится, и жара нет… И боли – не мучают. Главное, что – не мучают боли… Только бы это длилось, как можно дольше.. Как можно…. О, боже.. – Я продолжаю вслух, судорожно проглотив горький комок в горле:

– Только не бегай.. Пожалуйста. Ходи осторожно. Не спеши. Без меня – не спеши. Хорошо? Мы все успеем. Я знаю. Но все равно, не бегай…. Да, и не забудь пудру..И все, что там нужно моему фею: перышки, крылышки, крема, духи, помаду… Что я еще забыл, голубка моя, скажи мне? Я улыбаюсь во все тридцать два зуба. Жаль, что она не видит! – Ну конечно. Все, что ты хочешь: шоколад, книги, кофе, карандаши, мыло, шампунь, бюстье, кружева, шелк.. Самый тонкий, ведь иначе я все равно его порву, ты же знаешь, любовь моя.. В первую же ночь.. И – в другие.. Обещаю. Твердо.

Я стараюсь сохранить в голосе полную серьезность и академический холод. Не получается. И- хорошо. Потому что теперь – уже она – хохочет в полный голос, называя меня» бедным, своим, сумасшедшим мальчишкой». Тонкие, солнечные колокольчики, звонящие во все время разговора внутри моего сердца, мгновенно рассыпаются, плавятся оловом, обливают, обдают жаром и ветром.. Легким ветром августа, под вечер хлынувшим с крыльца в широко приотворенную дверь… Я включаю рычаг душевого крана, и прохладная вода, потоком хлынувшая на меня, не проясняет тумана мыслей в моей голове. Мыслей о ней…

Глава вторая. Босой ангел…

– Да нет, Мишка, ну, ты же понимаешь, она должна сидеть уверенно, а что это пластмасса – треснет при первом движении. Лучше – деревянная скамеечка.

Мы с моим другом – художником долго ходим по тем рядам на рынке, где выставлены столярные изделия: столики и стулья, скамьи, шкафы и горки, нарезные доски и полки. Столик на резных ножках мы уже купили, шкаф для книг в духе «ниша – антик» – заказали, а теперь, на удивление продавцов, час или полтора выбираем скамеечку для душа, тщательно ощупывая ножки.

Мишка Ворохов берет в руки низкую деревянную скамеечку с широким сиденьем, свеже струганную, еще не отлакированную, прищуривается, подмигивает коренастому продавцу, с живым, хитрым загорелым до черноты лицом:

– Дед, как думаешь, прочно? А если почернеет от воды?

– Так я покрою лаком на два слоя, если Вам нужно. – Скользнув по Михаилу взглядом он тотчас обращается ко мне, словно угадав, что мне скамейка -важнее, чем франту Мишке, с волосами до плеч в джинсовой рубашке голубого цвета с клапаном на левом кармане. В кармане денег нет. Он – «ложный», карман. Это «дед» – торгаш – тоже быстро понял.

– Эта вот подошла бы. Ножки прочные. Давай – сразу возьмем? – внезапно разозлившись на хитроватые взгляды торговца, хрипло говорю я Мишке. _ Ты, сам, что, не отлакируешь?

– Отлакирую. -Спокойно и весомо бросает Мишка, положив мне руку на плечо успокаивающим жестом. Еще и – разукрашу. -Держи, дед.. Сдачи не надо! – Мишка царственным жестом бросает в пластиковый контейнер – банку смятые купюры с» нудистом —апполоном» – штук семь, не больше.

Дед протестующе разевает рот, но мы быстро отходим к нашему «рено – кенгуру», с задранным вверх люком и открытым багажником. Мишка поправляет что то, сворачивая складной столик, пока я усаживаюсь на водительское место.

Спустя минуту, машина рвет автостраду на две полосы, правую и левую, слышно как в багажнике глухо стукаются друг о друга коробки с вещами и падают книги.

– Идиотизм! – я нервно барабаню пальцами по рулю, в навигаторе что пищит, металлический голос противно проскрипывает: " Вы повернули влево» – по русски, по английски, черт!

– Да, я знаю, что повернул влево! Я не идиот полный еще! Заткнись! – беззлобно кричу я мигающей, красной панели. Мишка хохочет.

– Успокойся, Грэг, все нормально, чего ты…

– Ну, да, конечно, все о`кей, все руководят, все обдирают, все норовят надуть.. Я утром в клинике был, спрашиваю этого бегемота в очках, как быть, ее тошнит по утрам, а он меня утешает:

«Все нормально, это при лейкемии так бывает.. У нее же не острая форма.. Сейчас уже нет»… Черт!

– А моноциты? – Мишка осторожно просовывает мой ремень безопасности в зажим. Защелкивает. Я забыл пристегнуться. Предательски ноет левое колено. Как всегда, когда я бешусь, спешу, ревную. «И много куришь!» – непременно добавила бы она. Но ее нет рядом.

– А черт их знает! Он три часа что то мямлил, я не разобрал.. Еще не в норме. Я не думаю вообще, что эта бегемотина соображает в моноцитах. В задницах у сестричек молоденьких он больше соображает. – Я делаю определенный жест, поворачивая кисть к виску, как пистолет

– Грэг, на дорогу смотри! – Мишка сжимает мое плечо, бросает сигарету в прикуриватель. – Давай, я поведу. Ты с утра за рулем… Устал.

– Я сам. Все нормально. Тут осталось.. Сколько тут.?. Сто, двести.. Я сам. – Мои пальцы сжимают руль, так что костяшки слегка белеют. – Просто- жара.

– С ней Аня там… Не волнуйся. Она ее не выпустит на улицу в пекло. Потолок высох? Быстро?

– В тот же день. – Я внезапно становлюсь спокойным, почти умиротворенным. Скоро увижу ее. Осталось каких то двести километров…

– Сто пятьдесят.– Словно угадывает мои мысли Мишка и, расслабившись тоже, откидывает голову назад, закрывает глаза, начинает насвистывать что то. Рея Чарльза. Шадэ? Не могу угадать.

…Всего три дня назад Ворохов упорно передвигал стремянку на веранде моей новоприобретенной дачи, расписывая потолок солнечными брызгами, сиреневыми гроздьями, и чем то еще.. Птицами, с непонятным, феерическим просто оперением.. Павлины, фазаны.. Бог ведает.. Разве залезешь в Мишкину божественную голову и поймешь, что там?! Этого ему стало мало. Пока мы с нею носились на машине туда сюда, разрываясь между коробками с книгами, посудой, бельем и другими мелочами, которые непременно, по ее разумению требовательной хозяйки, должны были быть на даче, Мишка умудрился оббить розовым фаем на шелке комнату второго этажа, сделав из нее какое то нежное подобие версальского будуара, безжалостно вышвырнув оттуда все старье: сломанные, хриплые часы с боем, продавленную кровать, скрипучий плательный шкаф.. Взамен всего этого он откуда то притащилсофу на бамбуковом каркасе с очень легким матрацем, вместительную и удобную для нее, двакресла в такой же гамме, и ковер. Розовые и белые лепестки пионов, выпавшие на пол из саксонской вазы.. По ковру она наотрез отказалась было ходить, но увидев Мишкины страдающие глаза, круглые от недоумения, рассмеялась, и осторожно наступила на пионовый лепесток своей крохотной ножкой..

Но больше всего ее обрадовал стол: обыкновенный письменный, оббитый потертым синим сукном, с верхним бюро и ящичками, на толстых львиных ножках. Его привезли на старом пикапе два каких то подозрительных черноволосых жиголо в желтых рубашках с оторванными карманами.. Таких я видел несколько раз в наших пыльных антикварных магазинах, в салонах с блю – тузами, гаджетами и всей прочей модной ерундой, но никак не мог подумать, что они еще и грузчиками могут быть.. Впрочем, при Мишкиных то чаевых.. все возможно. Это сегодня он вел себя не так, как всегда. Сегодня. Да…

Сворачивая на шоссе, ведущее к дачному поселку, я с облегчением вздыхаю, чуть прибавляю скорость, и уже через десять минут перед нами – распахнутые воротца, свежевыкрашенная калитка, гряда шафрана.. И Аня Ворохова на крыльце, в бейсболке, шортах, полинялой рубашке из мятого ситца и ворохом мокрого белья в корзине..

– Что?! – Мы оба вылетаем из раскаленной железной коробки, как пули.– Что случилось? Что- то с ней? … опять приступ?

– Нет. Все нормально. Анька ставит корзину на крыльцо, вытирает нос ладонью, как пацаненок.. – Стираю просто. Это шторы. Я прямо их мокрые сейчас на окно повешу… Солнце невыносимое..

– Где она?! – Не слушая Анькин лепет, забыв про Мишку, я несусь на второй этаж, роняя на ходу из карманов рубашки и брюк ключи, портмоне, что то еще… Влетаю в розово – шелковое великолепие, во все эти брызги солнца, и замираю на пороге. Она стоит на стремянке, подняв руки кверху, держа в них воздушное облако тюля…

– Боже мой, наконец то.. И весь обед остыл давно… Мы вас ждем – Она улыбается, как то мягко, чуть виновато.. – Я и позвонить Вам забыла… Прости. Вы заказали шкаф? Книги на полу..

– Да, все нормально. Завтра к вечеру – заберем. А зачем ты наверху?. Слезай. Голова закружится.

– Мой голос обретает командные ноты. К щекам приливает кровь. К вискам – тоже. Только что до меня дошел весь ужас того, что могло бы быть…

– О, боже! Сейчас же слезай! Как ты забралась туда?

Я хватаю ее в охапку, стягиваю вниз, тоненькую, легкую: под тонким зеленым платьем нет почти ничего.. И на ногах крохотные белые носочки. Она – сущий ребенок.. Держа ее в руках, упав с нею на софу, я ожесточенно разминаю пальцами ее стопы, пятку.. мизинец.. Их стянуло судорогой. И как она стояла на перекладине?!

– С ума сойти, как ты залезла туда, зачем? Босая! – я, в изумлении смотрю на нее, и вдруг – смеюсь, запрокинув голову. Холод ужаса отступает, как ливень летом, обдав сердце ледяной волной.

Мизинец, ее крошечный мизинец, теряется в моей ладони, в моих длинных пальцах… Я все еще не привыкну к ней.. Что она придумает в следующий момент? Какую проказу, шалость? Какой страх поселит в моей душе? Увидеть ее распластанной на полу с разбитой головой, виском, в облаке тюля.. Что еще меня ждет? «Моноциты не в норме, гемоглобин – ниже среднего, скорость оседания эритроцитов прежняя, головокружения поэтому не избежать, рвоты тоже. Через месяц полтора повторим плазмоферез» – что еще там мямлил этот жуир в очках? Не вспомню…»

– Мне больно – вдруг всхлипывает она обиженно, вздыхает хрипло. – Отпусти. Ты мне палец сломаешь.. Больно, правда, Грэг…

– Прости. – Я моментально прихожу в себя.– Прости, ma petite cherry.1 не делай так больше.. Ты меня перепугала. Если бы ты упала вдруг, ласточка, голубка?! Что тогда?!

– Надо было шторы повесить.. Она – прочная, стремянка. – Она ахает вдруг и слезает с моих колен, как своенравный малыш. -Тюль повалял.. На пол.. Ну что это такое? И грязное повесим, что ли?.. – она в недоумении смотрит на меня закусив нижнюю губу, ресницы сердитыми шмелями порхают вокруг бездонных глаз.. Приехал тут, на своем «рено»!.. Распорядитель бала, видите ли! – ворчит она. – Иди вот отсюда.. Иди – иди… Где Аня? Аня! – кричит она, не слушая меня. – Анечка, он тюль на пол уронил, что делать, опять стирать? Балда такой, профессор называется…

– Не надо стирать, – останавливает ее на пороге с охапкой тюли Анечка. Сейчас вот его заставим все это вешать, негодника. – Не волнуйся, что ты. Все хорошо. И обедать давно пора…

– Да, давайте в самом деле уже, малость слопаем чего нибудь, а? – Ворохов вносит в комнату свежепокрытую лаком скамейку —Madame, посмотрите только, как здорово! Вам нравится? Эксклюзив для Вас. Чтобы Вы не бегали, а только сидели.. В душе там или где еще.. В саду.. Ланочка, ну тебе нравится?

– Да. – Она кивает. Красиво как… Жалко будет мочить.

– Не смоется. Не бойся. Это итальянские белила. Такие – особенные – самоуверенно улыбается Мишка, и лезет на стремянку. – Ну, где тут Ваши завесы? Грэг, давай пошустрее, а то у меня живот подвело..

– У меня тоже. Я держу.. – рассеянно киваю я, пытаясь удержать в пальцах мокрую тяжелую тюль, растянуть ее вдоль окна… Солнце бьет мне прямо в глаза, и я не вижу, как она выходит из комнаты, прикрывая дверь, почти на цыпочках. Мой своенравный ангел в белых носочках… Босой ангел….

Глава третья. Серебряная молния…

…Этой ночью мне в колено опять вставляют острую спицу и вертят ее там, раскаленную докрасна или добела, не знаю.. Просто – ору, кричу от боли, поминая черта и Бога, проклиная Париж, Венецию, Милан, Берлин вместе взятые.. И, потом, когда боль отпускает – моментально, как это бывает только во сне, я ощущаю на своем бедре ее руку, теплую, мягкую, с двумя шершавинками мозолей, в углублении между бугорками: от колец… Я люблю целовать ее мягкую ладонь, бугорки, пальцы, их начало, их середину, с чуть широкой, чем обычно, косточкой, и кончики пальчиков, мягкие, тонкие… На них будто совсем нет кожи..

– Всю кожу на клавиатуре стерла! – смешно ворчит иногда она, кусая пальцы, которые не переносят и слишком горячих стенок обычной чайной чашки.. Так то.

– Нет, любимая! – смеюсь я, переливая ее горячий чай в чашку еще меньше, чтобы остудить, – у тебя просто на каждом кончике пальца – сердце..

Я просыпаюсь оттого, что это самое сердце пульсирует на моем бедре, в ее ладони, в ее дыхании, в ее губах. Она наклоняется надо мной, осторожно целуя меня в лоб, в щеки, в глаза, ласково плавя голосом кошмар боли. Смиряя мой гнев и тоску.

– Горушка, что с тобой?… Что такое? Что тебе приснилось? Ты так кричишь, любимый.. Так больно? Опять больно? Что тебе дать? – Она зажигает свет, мягкий, сбоку, плафон лампы накрыт каким то ее платком, не бьет в глаза. Она поворачивается, садится на край софы, наступает, босая, на пол, опираясь крохотной стопою, что то осторожно ищет в нише изголовья. Стакан с водой, мягкий, мятный шарик таблетки.

– Не надо. Так пройдет – Я отодвигаю ее руку. Осторожно, поддерживая ее под спину, чтобы она не упала, сонная, босая, маленькая, с широко раскрытыми глазами, в которых еще – по кошачьи, изнеженная, чуть ленивая, ночь. – Я потерплю.

– Нельзя терпеть боль. – Категорически качает головой она. – Выпей. Это на погоду так больно. Ветер… Гроза будет. Ну, выпей, любовь моя, я прошу..

– Откуда ты знаешь? Что – гроза? – Я внезапно и резко сажусь в постели, забыв про колено, терзавшее меня огненными стрелами.

– Руки болят.. – Она смотрит на меня, не мигая, сквозь ресницы. – Мазать не хочу.. Не люблю. От женщины должно пахнуть цветами или ванилином, а не эвкамономJ). Закусывает нижнюю губу, и смеется, тихо, сонно, Нежный колокольчик словно рассыпался лунными брызгами..

– Хорошо, что закрыли окно на веранде… – Она осторожно кладет мне в рот таблетку: ненавязчиво, легко, мягко, как ребенку..– Вот так. Хорошо… Такой мальчик. Упрямый… У меня тут живет.. Всегда ты у меня – тут… -Она показывает себе под грудь, куда то с левой стороны.

Я точно знаю, что у нее там целых три родинки. Одна почти что на самом кончике… Таком мягком, но капризном… Три родинки, как троеточие. Вечное троеточие в ее летящих строчках, чуть наискось..

Заложив руку за голову, в позе отдыхающего римлянина, я смотрю на нее, изящную, в облаке смятой сном ночной сорочки, с развязанными бантиками или бретельками и совершенно ненужной пуговицей у горла. Она же может оцарапать ей шею… О, боже мой!

«Какой идиот придумал это»! – яростно шепчу я, закрывая глаза, и когда она наклоняется ко мне, чтобы взять из рук стакан с водой, я откусываю пуговицу на сорочке, держащуюся на честном слове, и выплевываю ее, будто вишневую косточку…

От неожиданности она вздрагивает. Но вода в стакане не расплескивается в такт ее смеху Там мало воды. Я выпил почти все.

– Напугал… Зачем? – Она с нежностью гладит меня по волосам… Господи, да у тебя жар! Ты мокрый… Аспирин нужно…

– Это лишнее. И сорочка – лишнее! – подмигиваю ей я, пытаясь отвлечь. – Не люблю лишнего в совершенном, любимая. – Улыбаюсь. – И притягиваю к себе. Хочется, как всегда – рывком, смять всю, и прорисовывать губами, снова и снова, все ее тело: мягкое, сонное, солнечное, с теплым чуть подтаявшим, как карамель или лед, запахом мяты, яблок, шафрана, лилии… Чего то еще.. Морской соли, ветра? Приближающейся грозы? Не знаю.. Хочется выпить ее всю, залпом, разом, как глоток воды, холодной, еще холоднее, чем в колодце, Но.. боишься увидеть затаенную боль меж этих мягких ресниц, в глубоких глазах.

И все же…. Сорочка летит, сброшенная, куда то в конец постели, в изножье смятого в нетерпении покрывала, маленького валика подушки, на который она обычно перед сном кладет немного отекшие ножки…

Мои пальцы нервно играют на флейте ее позвоночника, губы терпеливо повторяют очертания ее шеи, плеч, груди, очень мягко, но душа, замирая, словно пылает. И теперь огненные спицы уже в ней, а не в колене. Только в ней. В душе.

– Осторожнее… – Она смотрит на меня с какой – то глубинной и голубиной, птичьей, небесной, нежностью. На ее лицо косо падает лунный свет.. – Ты – как ураган.. Я не исчезну.. Не растаю. Я здесь. Вся. С тобой.. – Ее губы чуть раскрыты навстречу моим. – Осторожнее, милый…. Этот бамбук мне доверия совсем не внушает… – Она слегка похлопывает ладонью по софе. И нежно и лукаво улыбается

****

– Тебе так страшно? – Я чуть поддразниваю ее, затаив дыхание.– Улыбаюсь.– Если упадем, то вместе.. Я же буду держать тебя. Крепко. Так крепко, как сумею..Не бойся, моя любимая..

– Мне с тобой не страшно.. Никогда. Ничего. – Внезапно серьезно отвечает она. – Только, когда ты, вот так, рядом, мне этот мир – не враждебен. Он не рвет меня на кусочки, не ест, давясь, с прожорливостью Хроноса, Зевса, кого там еще?! Выплевывая мелкие косточки, перышки, клеточки, что там есть во мне..? Она пожимает плечом. Полуприкрытые ресницами озера глаз с любопытством следят за тем, как мои пальцы исчезают в нежных глубинах ее бедра, касаясь тончайших нервов кожи, едва заметной паучьей сетки шрама… Если бы только мои касания могли стереть его. Напрочь. Навсегда.

Я ловлю губами ее нетерпеливый вздох, вычерчивая поцелуями тень на виске. Лунную тень..

– Что есть в тебе, la divine? Что есть? Женщина.. Настоящая. Подлинное сокровище. Только – мое. Мое. Ничье больше. Я сейчас покажу тебе… да.. Сейчас. Ласточка моя, дыши глубже… – с хриплым вздохом шепчу я, куда то ниже ее шеи, под ключицу, где ямкой пробивается пульс.– Девочка, сейчас ты летишь.. Летишь, да, голубка? Прямо мне в сердце… Как пуля… Как молния… Серебряная молния.

***

Первая молния разрывает глубину ночи, точно так же, как мое естество разрывает, взрывает изнутри то мягкое, глубокое, нежное, что есть в ней, что всегда было. Что присуще только ей. С чем я незримо сливаюсь, как с океаном, чтобы утром опять проснуться чуть вдали от нее, очнуться, держа ее на своем локте, на своем плече.. Совсем рядом. И снова ощутить как в каждой клеточке ее тела, на самых кончиках пальцев бьется сердце… Мое? Ее? Не разобрать… Не различить.. Не нужно различать… Не стоит..

Глава четвертая. Картина для фея…

– Ну и что ты мне предлагаешь? Отдать все за аренду и остаться без штанов? – Мишка вытряхивает пепел на подоконник и смахивает его ладонью вниз, куда то на рабатку шафрана… – Лешке в гимназию через неделю, еще плату не внесли.

– Ничего я тебе не предлагаю. – Молоток в моих руках продолжает равномерно стучать по розовато – белому пластику мяса. Постепенно маленькая веранда наполняется запахом прожаренного бекона. – Смотри, пригорит! —

Беззлобно чертыхаясь, Ворохов перекладывает со сковородки на плоское блюдо кусочки бекона.

– И где тут Ваша турка? – Он оглядывается по сторонам, в поисках емкости, в которой можно сварить кофе. – Не привезли, что ли?

– Не привезли.– Нарочито спокойно отвечаю я. – Возьми на полке. Вот та, черная, от прежних хозяев…

– Маленькая она. – Мишка пожимает плечами, вертя в пальцах указанный предмет. – Нам не хватит на четверых. Еще и Лешка примажется… – Но послушно ставит турку на почерневший металлический поддон с речным песком, осторожно зажигая газовую конфорку и крутя флажок.

– Лешке чаю с молоком. Или какао с печеньем. Какое ему кофе! – Мои брови в недоумении ползут «домиком» – вверх, и я тотчас забываю какую из розоватых пластин бекона только что отшлепал молоточком…

– Я и сам не разрешаю это баловство! Но они же с Анькой как начнут вдвоем канючить! – Мишка, фыркая, еще несколько минут возится с газовой конфоркой, смотрит в окно, потом бесшумно, в два прыжка, вылетает вниз, и вскоре я слышу Лешкин визг, совершенно поросячий от восторга, потому что Ворохов окатывает сына ведром прогретой на солнце воды, стоящей на ступени крыльца.

– Леша, ну – ка, постой, я вытру тебя! Ах, этот папа, озорник какой, облил ребенка.. Постой, не вертись, я полотенце возьму! – ее характерно мягкий, приглушенный голос, с музыкальными нотами струящегося в траве ручья, нажимает на какую то сердечную клавишу или клапан внутри меня. Я зажмуриваюсь. Глубоко втягиваю ноздрями смешанный с солнечной пылью запах шафрана, несущийся в окно…

– Миша, ты и меня облил, кажется! – Она всплескивает руками и тихо хохочет, словно на крыльцо внезапно падает серебряная ложка..

Мобильный, черт! Опять эта кафедра!

– Алло, слушаю.. Да. Я. Завтра в три, да.. Буду. Ведомости у Воронцовой.. Группа? Должна быть.. Человек десять… Не больше..Да, спасибо. Все.

Отключаю светящийся, жужжащий квадрат, прижав его плотнее к щеке: руки – заняты.. Еще четыре кусочка. Кофе медленно закипает, дразня ароматом деревянные балки потолка, чуть скошенного, плоские узкие шкафы со стеклянными дверцами, слегка мутные от жира. Не все еще дотерли, не все вымыли..

В дверь просовывается немигающий, как омут, зелено – черный глаз, сопящий нос, в рыжинках веснушек, и выгоревшие на солнце темные вихры, с бело -желтыми соломинами прядей. Изрядно Лешку в голову целует летнее солнце, почти без устали! Я подмигиваю сопящему носу, и Лешка тотчас же протискивается в щель между косяком и дверью, протягивая мне корзинку с яблоками и головками шафрана…

– Это тебе… Она сказала для обеда…

– Спасибо. Что еще она сказала? – я улыбаюсь.

– Ничего. Я за ней смотрю. Она ходит потихоньку. Не бойся. – Лешка доверительно прикасается прохладной ладошкой к молотку, зачем то пробует крупинки соли, прилипшие на палец. Зрачки его изумленно расширяются, щеки краснеют, он чихает, смешно, фыркая, как маленький котенок:

– Фу – уу.. Соленое, горит.. Зачем?!.. Мясо такое будет?

Я киваю.

– Это для взрослых.. Тебе другие кусочки. В яблоках..

– А картошка будет? – Лешка берет из корзины яблоко и вгрызается в него зубами, с хрустом и писком.

– Обязательно. Картошку будем печь в костре. Скажи отцу, пусть ищет хворост..

– Ура! – Шлепая босыми ногами по деревянным ступенькам, Лешка несется вниз, подпрыгивая и насвистывая – Пионерская картошка будет.. Ура…

– Лешенька, а где твоя панама? – сверху из окна мансарды доносится ее голос. Она успела когда то подняться наверх. – Надень, пожалуйста, жарко, голову напечет.

– Я знаю. – Судя по голосу, Лешка стоит под окном, прямо на рабатке шафрана. – Не высовывайся, голова закружится, упадешь. Хлопот потом с тобой не оберешься.. И Грэг тогда точно про костер забудет.

– Хорошо. – Удивленно произносит она, чуть растягивая буквы. – Я не высовываюсь. Надень панаму.

Лешка вытаскивает из кармана шорт смятый клинышек, на бегу накрывает им соломенно – черные вихры и его загорелая спинка с острыми треугольничками лопаток, стремительно исчезает за углом домика.

– Совсем взрослый.. Командует, – с тихим смехом она входит в кухню, держа в вытянутых руках круглую майоликовую тарелку – синие цветы по белому ободу – наполненную малиной и крыжовником.

– Правильно командует. Не ходи по жаре. – Верхняя пуговица на лифе ее изумрудного, цвета глубокой травы, платья с V – образным вырезом на спине и открытыми плечами, слегка наклонена вниз, грозя оторваться.

Пуговица – декоративная, и ничего не значит, не открывает, но, бог мой, почему то хочется, чтобы она оторвалась быстрее… Ее плечи пахнут шафраном, малиной, солнцем…

Чувствую это на расстоянии, глубоко втягивая ноздрями всю ее, согретую августом, лучами последних дней лета, овеянную ветром, в котором запутались басовитые шмелиные ноты, иглами астр, медовый сок яблок, загустевший в сахарном сиропе заката…

– На варенье набрала… Не ожидала, что много так – Она, тихо улыбаясь, протягивает мне на ладони несколько крупных малиновых ягод. – Я наклоняюсь, беру их. Прямо губами.. На плите что то медленно, по змеиному, шипит.. Но кофе не успевает убежать. Она выключает газ и дует на поднявшуюся в турке шоколадную шапку. Пузырьки на шапке лопаются и турка снова – спокойна, кофе важно прячется в ее медное, раскаленное нутро.

Ее указательный палец нежным сгибом очерчивает, повторяет контур моей щеки.

– Щетина опять.. Ты на пирата тут с нами станешь похож.. Аня звонила?

– Звонила… – Мои губы касаются знакомых бугорков на ее ладошке, измазанной малиновым соком, скользят вниз, к запястью, где видна тоненькая нитка браслета с маленьким сердечком в середине. – Едет.. Просит без нее не обедать.

Пульс у нее размеренный. Но какой то – чересчур размеренный. Не успел сосчитать.. Шестьдесят? Меньше.. Пятьдесят? Она не отдыхала опять..

– Любимая, – Я держу губами ее запястье, наклоняюсь ниже, чтобы она не видела, как от отчаяния сужается там где то в глубине мой зрачок и острее становятся углы рта. – Это варенье мне не нужно. Никому не нужно. Нам всем нужна только ты.. Одна ты. Ты должна быть осторожна. Не ходить по солнышку. … Плечи обгорели, смотри…

– Горушка, все же хорошо.. Я была в Мишиной рубашке. Это сквозь рубашку так.. – она смеется. – У меня такая кожа с детства… Мне тоже не хочется быть белой, как молоко, среди Вас, робинзонов в шоколаде.. Ну что ты все волнуешься?. Не надо так. Мне даже обидно.. Вот и Лешик – озорник уже твою манеру копирует, обращается со мной, как с ребенком.. – Она ерошит мои волосы, целует меня, куда то в середину затылка, нежно, на лету, быстро, как горлинка птенца, и серьезно шепчет:

– Посади меня на стол?

– Зачем? – Удивляюсь я, и голос мой внезапно срывается на хрип – Ты что, хочешь меня соблазнить? Тут, на столе? Ну, я в принципе, не против, только..

– Нет. – Она хохочет, откинув голову назад. Хохочет до того, что на локтях у нее появляются ямочки.– Грэг, ты с ума сошел. Мне нужно достать посуду. Мишка там с Лешиком ставят стол. Посуда нужна… Я не достану. Надо вставать на табурет.

– Фу, как неинтересно, madame… E pensais, vous avez mieux à l′imagination de choses*. А тут… Посуда какая то. Я сам достану все, идите наверх. И – быстро. Чтобы через пару минут я вас тут не видел! – Изображая сердитость, я умудряюсь подмигнуть ей, и, продолжая хохотать, она выходит в коридор, пахнущий свежевымытым, «просолнечным» деревом, сохнущим на ветру. Ступеньки скрипят, поют под ее ногами. Что они поют, мне не разобрать. Выхожу к лестнице. Она стоит на верхней площадке, совсем спустив лиф на косточке, оголив плечи.

– Любимый, а знаешь, ты прав.. Прости. Я немножко обгорела. Дай мне крем? Он там, в холодильнике – Она не смотрит на меня. Она знает, что это я – смотрю на нее. И полно ощущаю частоту ее пульса, прохладу лба, горячечность кожи, нежность губ…

Это невыносимо – смотреть на нее. Темно – изумрудный шифон окутывает ее бедра, колени, щиколотки, жаркой змеей приникает к животу: тяжело и властно. Она стоит, подняв руки к оголенным плечам, едва дотрагиваясь до них, кончиками пальцев… Пронзенная солнечными лучами из потолочной ниши окна, маленькая, похожая на виолончель, потому что плечи ее – покаты и бедра возникают волшебным абрисом прямо чуть ниже талии, она не смотрит на меня. Совсем нет. Она смотрит на кончики своих босоножек. Зеленых вечерних босоножек, чуть стоптанных, запыленных, так странно обрамляющих ее крохотные пальчики без подследников.. Пальчики все черны от пыли, за исключением мизинчика, который лукаво прячется за безымянный, будто укладывается спать.. и его не видно в разрезе крохотных дырчатых босоножек… И любых других туфель – тоже. А кеды и кроссовки мой фей – не носит. Не из – за каприза. Такого размера спортивной обуви просто бы не нашлось…

– Сейчас принесу… – Отвечаю я ей, стоя внизу, у лестницы.

В этот момент в дверном проеме возникает фигура взлохмаченного Ворохова, с охапкой дров в одной руке и корзиной слив в другой.

– Ух, ты! – раздается в холле его раскатистый баритон. Дрова с грохотом падают на пол, сливы из корзины катятся куда то под лестницу.– Ух, ты, средние века, блин! Ланка, стой так, не шевелись! Стой, говорю.. Я зарисую.. Это же картина.. И ты, Грэг, не шевелись, балда.. Каждый раз свет так падает, что ли? Готовый сюжет… Ё – мое…

…Солнце слепит глаза, перемещаясь из правого квадрата потолочной ниши чуть вниз и вправо. Та картина, которую торопливо захватывает и впечатывает в смятый лист блокнота огрызком карандаша Ворохов, в моем воображении движется боле динамично и остро и разбивается, рассыпается, сразу на несколько линий, сюжетов. Образов….. Но я никому не стану говорить о них… Никому.

* Я думал, что Ваше воображение работает лучше! – франц. автор.

КАТУЛЛ И ЕЖЕВИКА. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ…

… -Ну, вот, таким образом, в стихотворении Катулла мы ясно видим это противопоставление любви и ненависти, но не как двух взаимосключающих категорий, а как усиление одной из них, несмотря на то, что Катулл тут нас уверяет, да, что любви как бы и нет.. Уничтожает все.. «Все, что она говорит, мы запишем на водеили ветром..»

– Как бы шутит, в отчаянии? – поднимается чья то взьерошенная голова. Шелестит конспект. Падает ручка.

– Ну, да. Почти так. Верное наблюдение. Я подмигиваю обладателю взъерошенной шевелюры. Чем то он мне напоминает меня самого в молодости. – В разных переводах, классических, и неочень, мы ясно видим это противопоставление, выраженное не всегда с точностью до буквализма, поскольку переводчик отходит, порой, от первоначального текста, привнося или унося себя дальше или ближе от изучаемого предмета.. Как путник или мудрец созерцатель, или художник, всегда отходит немного в сторону от картины, чтобы увидеть яснее все детали, или понять насколько далеко отнесло течением ветку бамбука, брошенную в реку…

Я оглядываю аудиторию. Пять минут до окончания пары. Кто то украдкой достает из кейса завернутый в салфетку бутерброд, откусывает изрядно заветривший с утра кусочек, кто то -крутит колпак от гелиевой ручки, сосредоточенно хмуря лоб и пытаясь разобрать свои же каракули.

– Ребята, на сегодня – все… Если есть вопросы, пожалуйста.. Синонимический ряд и омофоны для перевода составим завтра. – Я осторожно собираю с кафедры листки с пунктиром рассказанного. – Если кто записывал на диктофоны, айпады, проверяйте! – Улыбаюсь ободряюще, давая понять, что лекция окончена.

Крышки грохочут, парты скрипят. Пронзительно. Мои студенты встают, провожая меня.. Вернее, окружая тут же, плотным кольцом. Звенит, отдаваясь гулом в коридорах, звонок, но его и не слышно почти, потому что наперебой мои «воробьи», как я их называю про себя, задают мне вопросы, протягивают листы с записями, уточняют расписание, спрашивают, где можно найти книги, когда работает лингафонный кабинет, и в котором часу занимается группа семинара Тонькина и Борисенко

– Георгий Васильевич, этот Ваш долбаный Граций меня достал уже.. – Рыжеволосая, разноглазая девица в трехцветном пончо, мокасинах и выцветших джинсах, побелевших на коленях, перекидывает через правое плечо огромную сумку планшет, вытаскивая из нее красновато коричневый, растрепанный кирпич очередной хрестоматии литературы Греции. Или Рима? В глазах рябит от этих хрестоматий! – Вот смотрите, достала еле – еле, а там половины листов – нет..

– Страниц, Воробьева! – машинально поправляю я.

– Да мне – по фиг, какая разница, один хрен – не выучу я все равно Вашего Постерция..

Все кто стоит рядом, тщетно пытаются удержаться от смеха, Склоняясь над планшетами, портфелями, листками блокнотов, засовывая в карманы айпады, смартфоны, они фыркают, корчат рожицы, склоняют голову к коленям, отряхивая невидимые соринки с джинс и потертых курток.. Наконец, кто то один не выдерживает, смех прорывается наружу, и вскоре аудиторию двести пять сотрясает такой хохот, что в открытую дверь в недоумении заглядывают проходящие мимо..

– Нет, а чего вы ржете то? – Воробьева машет рукой, и с обидой отвернувшись от ребят, плюхается на скамью в первом ряду. – Вот я посмотрю на вас, когда сессия будет.. Пришла, блин, в эту библиотеку, там грымза какая то, в соломенном парике,«восторг Парижа», столетней давности, волосы немытые три недели: лепечет мне: «Деточка, не могу Вам выдать еще книгу: это архиварная редкость, нужно в залог что – нибудь ценное.. А что у меня ценного? Трусики от"Гермес», но я их ей не отдам, они на нее и не налезут.. У нее пятая точка – тридцать пятого калибра…

– Воробьева, Вы с ума сошли! Что такое Вы говорите – прекратите сейчас же! – яростно шиплю я на нее, дико вращая глазами, в которых неудержимо сверкает смех… Хохот непрекращающимися волнами накрывает аудиторию, гулко отталкиваясь от верха амфитеатра и скатываясь вниз..

И, во – первых, не архиварная, а архивная.. Ну, в интернете поищите, там же сейчас все есть.. Аудиокниг много…

– Георгий Васильевич, нет у меня денег на интернет. – Вздыхает Воробьева.– Я «степу» бабушке уже отдала. На лекарства. У нее вчера опять приступ был. Блин, эта стенокардия – хуже «джеффа».

Ребята, стоящие чуть ближе к нам, затихают мгновенно.

Влад Коротков, староста группы, вытаскивает из кармана пластиковый квадратик.

– Ты даешь, Летка. У тебя сравнения! До стипендии новой – еще месяц. На вот, мою карту клубную, зайдешь в"Модерн – Драйв», там тебе дадут часика три посидеть бесплатно, хватит? – Коротков, не мигая, смотрит на меня, и, чуть прикусив нижнюю губу, и выставив вперед правую ногу, слегка покачивает носком модных, серовато белых «адидасок».

Ему нравится Виолетта Воробьева. Давно. Но показать этого он не хочет. Как лидер группы и староста. Как сын и внук дипломата, «снобик», с легким налетом хипперства. Как серьезный юноша, штудирующий по ночам ритмический строй Катулла и Горация… Как мастер спорта по плаванию международного класса.

Летка Воробьева, смех и треск нашей группы, отлично знающая английский – занималась с бабушкой с детства, и полгода репетиторствовала в семье какого то богатого нефтяника, не получив за труды ни копейки, – ни в какую не хочет знаться с латынью и отвергаети римлян и прочих латинян – напрочь. Уже трижды за семестр она оказывалась на грани вылета из университета. Яморщу лоб, пожимаю плечами:

– Мне кажется, три часа – вполне хватит не только на Проперция и Фалета, но и на всех латинян в куче. Если не отвлекаться, искать целенаправленно. – Ясмотрю на Воробьеву, которая усердно заправляет джинсы в слегка облезшую замшу мокасин. По – моему, она носит ихтретий сезон. Как они не разлезлись?

– Виолетта, – Она поднимает голову, когда я обращаюсь к ней. – Знаете что… Если не удастся найти Горация и Проперция, то можете записать на диктофон ваш рассказ сегодняшний, со всем сленгом и"фенечками», а мы его группой переведем на латынь. Постараемся. —Улыбаюсь. – Вы нам поможете.

В легком ошеломлении Воробьева смотрит на меня: – Георгий Васильевич, Вы шутите?

– Нет, это тема следующего группового занятия. В этот момент, разрывается, вспыхиваяи мерцая экраном, мой сотовый, ия слышу в дребезге и треске баритон Ворохова, доносящийся до меня, гулко и неразборчиво:

– Грэг, привет. Ты только не волнуйся. Тут у нас происшествие. Фей пропал.

– Как? Что? Как пропал? Почему? Подожди, я не понял… – я чувствую, как меня медленно покрывает яростная и мощная волна холода, поднявшаяся откуда то от пяток и дошедшая молниеносно до сердца. – Она… она, что с ней? – мой голос срывается, в горле что то хрипит, клокочет. – Она в больнице? Что? «Скорая?» Говори быстрее, черт, плохо слышу..

– Нет. Она с Лешкой пропала. Не одна. Они пошли на реку. И уже два часа их нет.. Я весь поселок на три раза обошел. И речку тоже…

– Мишка, на фиг, убью! Ты обалдел совсем! – Ору я, срывая свой» академический» меццо – баритон, не обращая внимания на студентов, столпившихся вокруг. Впрочем, половина из них уже направилась к выходу. Другая – замерла около меня. – Зачем ты ее отпустил так далеко?? Она же не.. Тьфу, идиотизм… Я еду… Сейчас я… -Скорчившись от мгновенной, как выстрел, боли в колене, я медленно оседаю на скамью рядом с Воробьевой.

Она цепляется за мой локоть, что – то говорит мне, почти – кричит. Но я не слышу. Я не слышу ее. Кто – то подхватывает летящий на пол портфель, рассыпающиеся бумаги, сует мне в руки ключи от машины, трость и пальто, Стакан воды с таблеткой. Кажется, это Коротков… Я не понимаю, кто.. Неважно. Неважно – кто.

***

Потом я несусь вниз по лестнице, за мной бежит кто то из ребят. Я вижу синюю джинсовку Знаменского, нашего форварда, рассыпающиеся по плечам локоны Литягиной, которая почему держит в руках мой сотовый и время от времени подносит его к уху, с отчаянно – потерянным видом. Она засовывает мобильник в карман моего пальто, помогая мне, уже на крыльце, попасть в рукав. Потом дорога летит впереди меня, не останавливаясь, змеясь упругой лентой и в лобовом стекле, и в боковых, затонированных.

Знаменский ведет машину отчаянно – залихватски. Как заправский гонщик. Я прихожу в себя только на повороте к дачному поселку.

– Антон, теперь направо. Так. Влево и чуть – чуть вправо. Теперь налево. И следующий поворот, синие воротца… – Боль в колене обнимает меня так властно, что я кусаю губы. И только откинув голову на подголовник сиденья, замечаю, что вцепившись в портфель с моими бумагами, рядом со мной сидит Литягина – беда и краса факультета. И тоже кусает губы. Они у нее белые. С остатками помады в уголках.

– Георгий Васильевич, звоню, звоню.. Молчат. Или – вне зоны..Михаил Николаевич убежал опять к реке, наверное. Там еще кто – то есть? Кроме него и Светланы Александровны?

Я качаю головой. – Нет, Таня.. Будний день. А Ланочка.. Ланочка, она.. Ты знаешь..

Литягина прикасается к моему локтю

.– Все хорошо будет, Георгий Васильевич. Сейчас надо сосредоточиться. Где она может быть? Знакомые у вас есть здесь?

– Нет. Я пожимаю плечами. – Мы не успели здесь нис кем еще пообщаться даже… Как то….. Молочницу, впрочем, знаю немного.

– Она может быть у нее? – Литягина пристально смотрит на меня, повернувшись вполоборота и засунув руку в карман.

– Два часа? Да что ты! – Я улыбаюсь, нервно дергая верхней губой. Тут машина останавливается, и я выскакиваю из нее, как пробка, лечу по садовой дорожке…

***

В дом мы вбегаем все втроем, летим, кто куда: наверх, на кухню, в мансарду. Дом пуст. Двери отворены повсюду, мой ноут раскрыт на столе в столовой, наверное, Мишка опять искал арт – галереи. Посуда вымыта, по кухне витает легкий запах прожаренных гренок и яблочного джема. Не то пили чай, не то завтракали. Под лестницей лежит на синем, пластмассовом боку Лешкин игрушечный грузовичок с отколотой вверху дверцей.

Знаменский, обежав вокруг дома и участка спринт, влетает на веранду

– Никого нет, никто вроде не падал. Ничего не помято.» Скорой» не было, машины не заезжали – никакие. Аккуратно все. Дрова, вода, все в порядке.

– Георгий Васильевич, чердак открыт. – Литягина медленно спускается сверху.– Что там искали? Там сундуки, корзины, старые тряпки.. Пылища! -Литягина чихает и вытирает нос указательным пальцем. Как мальчишка.

– А Это Ворохов опять.. Предметы для натюрморта -я взмахиваю кистью, небрежно и улыбаюсь. Таня пристально смотрит на меня, и мне не хочется, чтобы она заметила, как уголки губ у меня – дрожат. Я физически ощущаю панику внутри. Но не даю ей хода.

– Едем к реке, ребята? Они могут и там быть. Погода хорошая.

– Светлана Александровна плавает? – Антон, прищурившись, смотрит в окно веранды, отвернувшись от меня.

– Немножко. Нет ее планшета. Она может сидеть где – нибудь… Вот если Лешка в воду полез, тогда – капут.. Он маленький. Ему только восемь.

– Послушный? – Литягина машинально бросает взгляд на овальное зеркало в холле, поправляет что то на воротнике куртки, и я вдруг вижу, как хмуро и зло, исксоса, на нее смотрит Антон. Это отлично отражается в старинной гладкой дымке амальгамы.

– Нормальный. Как все дети. Адекватно реагирует. Ланочку любит очень. Считает, что он – старший в этих отношениях. Присматривает за ней. Такая парадигма у нас здесь. – Я развожу руками.

– Это же все от вас исходит – Литягина пытается улыбнуться мне во весь рот. Но губы ее словно растягивают холодную резиновую маску. В глазах не отчаяние… Смятение. Может быть – затаенный интерес. Но мне не до него.

– У Вас красивый дом, Георгий Васильевич – уже в машине легко выдыхает Литягина, но мне некогда отвечать на комплименты, мы почти тут же выпрыгиваем на песок берега, в ежевичные заросли, что неподалеку от небольшого обрыва. Бежать у меня тоже не получается. Зверски болит колено. Я присаживаюсь на перевернутую лодку на берегу, даю Антону свою трость вместо рогатины и он отважно исчезает в ежевичных колючих дебрях, рискуя изорвать в клочья серый вельвет модной курточки.. В течении следующих пяти минут я слышу только чертыхания, шум, треск веток… Литягина не составила ему компании: ушла в сторону поселка слева от берега.. Чертовски растянуто здесь все: коттеджи, домики, усадьбы. Около реки предпочитают отдыхать и жить местные воротилы бизнеса. Того и гляди сделают здесь охраняемую зону, или спалят весь наш поселок, к чертовой бабушке, вместе со своими сайдинговыми виллами, перепившись до опупения на очередных шашлыках. Случаи пожара за те две недели, что мы живем здесь, были уже трижды. … Может быть, нам стоит вернуться в город? В этот чертов огромный город… Там – невыносимо, нечем дышать, она мало бывает на воздухе, но в квартире – безопаснее, все предметы на своих местах, пол -никогда не подведет, земля не плывет у нее из под ног, а во время кровавой рвотыследы быстро исчезают в струе воды под раковиной..

****

Тьфу ты, черт, что за мысли лезут мне в голову! Я опускаю глаза вниз, и сердце мое моментально падает к ногам: в отдалении слышен пересвист иволги – так свистит через два передних зуба только младший Ворохов. Лешка. Я соскакиваю с лодки, собираюсь бежать, но Лешка уже стоит передо мной, держа в руках полную корзину ежевики и букет осенней рябины, и дергая меня за рукав, хрипло шепчет:

– Идем быстрее, там фей устал… У нее туфель порвался. Думаешь, ей легко сидеть на пеньке? И блокнот кончился. Она там два часа тебя рисовала и Париж.

– Какой Париж? – в ошеломлении спрашиваю я, хватаясь за Лешкино плечо мертвой хваткой.– Какой Париж, черт возьми?! Где Вы были?! Мы с отцом с ума сходим!!

– Здесь. Мы ежевику собирали – Лешкины глаза полны недоумения и нетерпения. – Сначала она, немножко, потом – я… Мы звонили папе, но телефон вне зоны. Она устала, я ее посадил, чтобы она отдохнула на пенечке. Она все время рисовала и писала что то… Мы хотели идти, но туфель же порвался, а там кругом колючки.. Чего ты кричишь, не бойся, она хорошо, только туфель вот! – Крохотный босоножек фея. Я только сейчас замечаю его в руке Лешки. Он без ремешка.

– Она ноги не поранила? – Почему то шепотом спрашиваю я Лешку, присаживаясь перед ним на корточки, и крепко держа за руку, чтобы он опять не исчез. Не дай Бог!

– Неа – ааа! – Лешка мотает головой из стороны в сторону и с его вихров сыплется солнечная пыль. – Как только туфель порвался, я ее посадил на пенечек.. Она такая смешная. Как в сказке совсем.. Маленькая. Сердиться не умеет по – взрослому. Хотела телефон даже выбросить, раз никто не отвечает. Я отобрал. – Лешка ведет меня вдоль берега к тропинке, которая поднимается к обрыву, к ежевичным лесам – чащобам. – Грэг, а это правда, что она тебе свою кровь дала? Она что, вампир?

Я фыркаю. Мне не до смеха. Но фыркаю. Непроизвольно.

– Балда ты, Лешик. Какой же она вампир? Это я, выходит, вампир. Мне же ее кровь перелили.

– Как? Из бутылки, что ли? Собрали и перелили?

– Да нет. Через трубочку. Из руки в руку. Из вены в вену. Два часа.

– Ух, ты! – В полном восторге, с каким – то затаенным страхом, смотрит на меня Лешка. – Я теперь знаю, почему ты ее любишь так, не можешь без нее. Она волшебница. У тебя ее кровь…. Ты ее до смерти будешь любить. И после. Я знаю. Мне папа легенду такую читал.. И сказал потом, что это про Вас с феем. Ну.. Я это и без него знаю… Догадался сразу. Я тоже так хочу.

– Что – так? – уточняю я. Для проформы. Молниеносно ведь догадываясь, о чем речь.

– Так, как вот – ты… Чтобы не дышать. Не мочь дышать. Это – клево. Только, блин, девчонок нет же таких. У нас в классе вон, все герлы.. Задаваки.. Не хочу в гимназию эту – сердито бурчит Лешка. – Там все, блин, крутые… Костюмы модные… телефоны, айпады.. А мне отец айпад не разрешает в школу носить. Разобью, говорит. Может, и правда, – пожимает плечами маленький оруженосец – мудрец. – Там парты скользкие, с наклоном каким то.. И крестный фей говорит, что телефон нужен просто, чтобы – звонить. Или сказать: «Люблю». А если некому сказать, то его надо выбросить.. Зачем он тогда?. На, вот держи. Лешка достает из кармана поношенных вельветовых брючек телефон фея. – Звони еще отцу, а то как же идти? Ты ее не донесешь, а сама она не дойдет.

– Там Антон. Он донесет. До машины. Можно попросить. – отвечаю я севшим, хриплым голосом, с трудом отрываясь от навязчивого эха внутри меня. Эха, звучащего ясным тенорком Лешки: «Хочу, как ты! Чтобы не дышать. Ты ведь ее до смерти будешь любить. И – после»…. Эха, которое говорит чистую правду. Несмотря на свой восьмилетний возраст.. Или… восьмисотлетний…?

ОСЕННИЙ ВАЛЬС ФЕЯ. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НАЧАЛО.

– Георгий Васильевич, да найду я, что Вы! Не волнуйтесь, руки – ноги есть – Машет мне рукой, выглянув из кухни, Литягина, и через минуту хлопают дверцы шкафа, звенят тарелки, блюдца, чашки, фужеры для вина, простые, с гладким рисунком снежных крапинок и тонким силуэтом березы каплей туши.

Фей сам расписал эти бокалы, по трафарету, в минуту настроения минора, когда за окном, в городе, летел хлопьями снег, перемешанный с крапинами дождя. Противно, мокро, холодно было.

…Фей тогда лежал на диване, укрытый пледом. «Нянчил» температуру, противную, мелкую, как малиновый жук: 37,3. Но чай с малиной отказывался пить наотрез:

– Не могу, любимый! Сердце выскочит и так.. Бух, бух.. Дай мне и еще вон ту кисточку.. – Пальцы фея были перепачканы краской, тушью. Не только пальцы, но даже и нос..Я улыбаюсь, вспоминая это. Она всегда немного похожа на ребенка, мой фей….

****

…С веранды слышен шорох веток, стук поленьев об пол. В столовую проходит босой Ворохов, с мокрыми от моросящего дождя волосами, нарочито громко роняет перед камином охапку ровных березовых плашек. Следом за ним с букетом шафрана, рябиновых листьев, шапками белых хризантем и проржавленной веткой гортензии, зацветшей в этом году, видно, впервые, в тени забора и зарослей лопуха, – вваливается в комнату и чуть неуклюжий Знаменский, широко расставляя ноги в коричневато – бурых мохнатых носках. Успел когда то тоже разуться.

– Замерзли мы чего то.– Ворохов, ни к кому не обращаясь конкретно, берет с каминной полки спички.– Сейчас, очаг раскочегарю… Мадемуазель, вы там вина нам не подогреете? Шабли, мабли, все такое? – Баритон Ворохова красиво, по – шмелиному, перекатывается в направлении кухни.

– Нет проблем, Михаил Николаевич. – Тотчас отзывается Литягина.– Здесь даже коньяк есть.. Тош, помоги с посудой, а?

Антон пружинисто вскакивает с дивана и, чуть раскачиваясь, бежит на кухню. Мы остаемся в столовой вдвоем с Мишкой. Я вижу его резкий профиль, ходящие желваки, жилу на шее, небрежно застегнутый воротник джинсовки.

– Хватит дуться, Картуш! – Детское прозвище Ворохова ненамеренно слетает у меня с языка. – Если бы не Лешка, она бы помчалась домой босая, поранила бы ноги.. Ты же знаешь ее!

– При чем тут – она?! – мгновенно взрывается Ворохов. – Он мог бы прибежать за мной…

– Мог – Тотчас же соглашаюсь я. – Но…. Не мог. Он просто не решился ее там оставить одну. Мы же всегда ему наказываем: и я, и ты, и Аня: не бросай, смотри, на тебя надеемся… Хорошо, чтоАня не знает…

– Я ей и не скажу! – Мишка крутит головой, ослабляя ворот джинсовки еще на одну пуговицу, иподжигает, наконец, лучину, засовывая ее в округлый зев камина.

Пламя вспыхивает тотчас, озаряя неярким светом ножки полированного стола иниз дивана, на котором, вот уже два часа, свесив босые пятки до полу, и положив одну руку под щеку, измазанную шоколадом, беспробудно дрыхнет Лешка.

…

И никакой шум, и никакие разговоры, и сиплое пыхтение рассерженного Ворохова старшего или – мои сентенции – не в силах его разбудить! Детский сон крепок.

– Анька узнает если, его выпорет, огольца, даже и не сомневайся! Черт те что вытворяет! Разболтался парень. Надо было его отдать в кадеты, а не в гимназию эту… Для снобов.

– В кадеты в десять лет принимают. Время еще есть. Успеешь, отдашь. Пусть парень малость освоится в этом мире оголтелом…

– Ты думаешь, получится у него? – Мишка, откинув со лба вихор, смотрит на меня, и едва заметный шрам над верхней губой, напряженно белеет. След падения с дерева, неудачной попытки снять с ветки застрявшего воздушного змея. Мишка всегда был упрямым. Постепенно упрямство перешло в скрытое упорство, сглаженное самодисциплиной, жаждой всяческого познания, стремлением к гармонии и Бог знает, еще -чем…

Мишка импульсивен, вспыхивает, как порох, но также быстро – отходит. Даже насмешливая, ироничная, колкая Аня, почти всегда поддразнивающая его, мгновенно затихает при ослепительных вспышках гнева, а Лешик, тот и вовсе – старается стать незаметным, как тень.

Усмирить Мишку может только мой пристальный взгляд, заломленная кверху, в нарочитом удивлении, бровь или нежный лепет фея: «Ну, Миша, ты что? Не надо и сердиться! Просто скажи: «а чтоб тебя дождем намочило!»

Когда фей растерян или – взволнован чем – то, он разговаривает немного неправильно. Прелестно неправильно. С польской «горчинкой». Почти – акцентом… Или – хохочет, не сдерживаясь… Так он своенравно унимает страх. Боль. Одиночество… Неуверенность.

***

«А, чтоб тебя дождем намочило!» – стало у насволшебным паролем, по умолчанию, для снятия атмосферы «сердитости»..

Я вспоминаю все это как раз – вовремя, и, передвигая стулья, и расправляя салфетки на круглом столе, тихо подхожу к Ворохову, кладу ладонь ему на левое плечо:

– Ну, хватит, Картуш, хватит! Тебя, кажется, уже и так «дождем намочило!» Через секунду мы оба – фыркаем, и Ворохов, уткнув голову в колени, беззвучно хохочет:

– Знаешь, я вспомнил, моя ярославская бабушка мне, почему то говорила:

«А чтоб ты гороху на ночь наелся!»

– Не ел я горох! – внезапно сонно бурчит Лешик, поднимая голову с подушки, и перевернувшись на другой бок, и подтянув ноги к подбородку, продолжает: – Я ежевику только немножко ел..

– Ужинать то будешь, непоседа? – Прокашлявшись от подавленного смеха и прочистив горло, спрашивает его Мишка, наклоняясь и поглаживая черные вихры сына. Но тот уже – снова во власти сна, чмокает сладко губами и внезапно становится похожим на трехлетнего карапуза.. Мы его крестили в трехлетнем возрасте: я и фей… В Париже, в русской церквушке, на рю де Бюсси.

– Давай – ка, лучше я тебя наверх отнесу, соня ты этакий! – Мишка, улыбаясь, подхватывает ребенка на руки и осторожно несет по лестнице. Ступеньки слегка поскрипывают. Опять поют. Но вслушаться в их мелодию мне мешают Знаменский и Литягина, появившись в дверях столовой с горками тарелок, бокалов, вина, салатов, сыра, рыбы и жареной колбасы…

****

Внизу мягко щелкает входная дверь. В столовую через веранду вбегает Аня, на ходу отряхивая пестрый зонт:

– Не опоздала я? Где Ланка? Не ужинали еще? – весело тараторит она, стягивая с головы шарф. – Ух, сколько Вас тут! ЗдОрово! Привет, ребята.. Дождь такой прелестный, как музыка.. Даже строчки пропелись… Сейчас я Вам покажу..

Выпрыгнув из туфель, босая, она бежит к софе, забирается на нее с ногами, упрятав большой, густо наманикюренный сиреневым лаком палец куда то, вглубь мягких, упругих подушек, подхватывает стоящую сбоку от подлокотника гитару, быстро ее настраивает. И через пять минут звучит негромкий, переливчатый аккорд, а Анькин голос приобретает волшебную, «чужесть», чуть хриплую, притягательную:

 

Девочка, так пронзительно.

Осень.

И сны – не снятся…

Яростно и стремительно

Падает, не подняться,

Лист в золотом кружении,

Словно игрушка Бога.

Девочка,

Постижение

СлОва —

Твоя дорога!…

Осень- в дыханье августа,

Розы сминая пальцами,

Девочка, не научишься —

Кротко сидеть за пяльцами!

Кожа перчатки вытерта

Губы – слегка соленые…

Осени лисье личико,

Где мы с тобой – влюбленные..

Девочка с нежной проседью,

Листья храни кленовые…

Солнце, расставшись с осенью,

Высыплет строфы новые

В обод перчатки замшевой … [i]

 

Мишка, спускаясь вниз по лестнице, замирает на верхних ступенях, удивленно смотря на жену..

– Это не мое, не мое! – Аня наклоняет голову к ободу гитары, встряхивает волосами. – Это – Ланочки… Пропелось мне так, на ходу, пока ехала.. Боялась забыть.

– Офигеть! – Литягина осторожно ставит на стол бежевое блюдо с прожаренной колбасой и кольцами лука сверху. – Так бы, на ходу, лекции заучивать! Садитесь, пока горячее. Светлана Александровна встала?

– Она сейчас придет. – Ворохов, стремительный как струна, быстро спустившись вниз и проходя мимо, хрипло шепчет мне на ухо:

– Мы все – гавроши, а она, блин! В замше и гипюре… Полный отпад! Грэг, держись! – Друг детства озорно подмигивает мне и усаживается на диване рядом с Аней, осторожно обнимая ее, прижимая к своему плечу:

– Замерзла? Опять спешила, ангел? – Он осторожно целует ее перебирая губами волосы.

– Нет. Пробки. Все домой мчатся. Как Вы тут? – Аня осторожно похлопывает ладонью по лакированному боку гитары.

– Ничего. – Мишка откидывается на диване. Он совершенно спокоен внешне, но не выпускает Аню из объятий. – Ежевичное варенье надо варить. Лешка расстарался, ягод набрал… По чтению пять принес.

Ступеньки опять скрипят. Легко, нежно, едва – едва. Как дыхание…. Мелькает черное кружево, обвивая крохотные щиколотки, тонкий сплошной каблук лакированных двухцветных босоножек, новых, не разношенных..

– Кто это играл? Аня, ты? Мелодия чУдная какая! Осень поет.. А когда ты написала, успела? И ничего мне не сказала! Мой ты хороший! – голос фея дрожит, переливается, как ручей. Она спускается медленно, осторожно, как волна прилива, и ее серое платье, с меховой оторочкой по рукаву и гипюровой вставкой у горла, на груди, тоже переливается, как волна, серебрясь, мерцая, в отблеске каминного пламени.

– Горушка, дай мне руку. – Мягко просит она, остановившись на почти последних ступенях. – Что- то не могу. Туфли еще не разносила. Неловко. – Она улыбается чуть виновато. – Так бы в старые и залезла сейчас!

– Так я их выбросил. – Разводит рукамиВорохов, поднимаясь с дивана, и подходя к лестнице почти одновременно со мной:

– Madame, vous en prie, tour de valse,

– — Monsieur, je peux pas choisir? – фей с мягкой улыбкой смотрит на Мишку, переводит взгляд на меня, кокетливо склонив голову к плечу. Мишка кивает, со вздохом, отступает на два шага.

– Alors – Vous, monsieur. Votre fant. – Она протягивает мне руку, и я стараюсь не заметить, как сильно, испуганно она сжимает мою ладонь.

– Больно? – взглядом, дрожанием век спрашиваю ее я.

– Немного. – Почти выдыхает в ответ мой фей. – Держи крепче, пожалуйста.– Шепчет она мне на ухо, положив руку мне на плечо и откинув голову назад. – Только ты так можешь. У меня ноги отекли. И туфли – маленькие, как будто. Не по – настоящему. Пальцы давит… Не говори ничего. Держи просто, хорошо? – И громко произносит своим мягким, музыкальным голосом, обращаясь ко всем сразу: – Анечка, сыграй, пожалуйста, еще раз.. Миша, пригласи же Танечку, что ты растерялся?

Серебра на этот раз в голосе – нет. Он приглушен, как опускающийся на дом и сад, вечер. Он и сам, этот вечер, плывет, вальсируя, над нами, как Анин голос, преображенный аккордами гитары, отблесками пламени в камине и шуршанием осеннего дождя за окном..

Глава пятая. Воскресенье фея…

Воскресенье. Как здорово, что никуда не нужно торопиться сегодня утром.. В этом утре так нежно и пронзительно поют синицы и пахнет дымом, и дым – почему то рябиновый. Чуть горьковатый. В доме тишина. Ранняя, легкая, как облако. В ней еще слышно певучее, сонное дыхание дома. Еще повсюду – полногласием – ее сопрано.

Вороховы уехали от нас вчера, поздно ночью, подхватив с собою ребят. Аню с Лешкой мы не увидим, может быть, до среды.. Субботы? Никто не знает, что взбредет импульсивному Мишке в голову. Он в любой момент может выскочить из машины перед кустом сирени, распластанным на горизонте закатом, пляшущим на ветке бузины или вяза крапивником, чтобы сделать штрих, вдохнуть, запомнить, зарисовать… Не исключено, что в наш дачный ежевичный эдем Ворохов явится, впопыхах, и неожиданно – искать вдохновения или протирать ветошью на чердаке предметы для своих сказочных инсталляций или чего то там еще, новомодного.

Воскресенье.. Блаженство. Никуда не надо спешить. И колено вроде поутихло. Если осторожно повернуться, то фей – не проснется и можно услышать ее дыхание.

И начать целовать ее, всю, такую теплую, маленькую, сгоняя солнечные пылинки утра с губ, щеки, шеи, плеча… груди… Так осторожно, чтобы не испугать.. Вообще то, мне нравится будить фея своими поцелуями, он тогда очень нежно ворчит и в этом ворчании – легком певучем, каком то «пушистом», моя душа полностью растворяется, а сердце рассыпается золотистыми искрами прямо в ее ладони..

…О, боже мой! Где она??!! Моя рука касается пустой подушки, еще хранящей очертания ее головы, щеки… Соскакиваю, как пружина, ударив пятками старый паркет, на ходу просовывая ноги в джинсы. Господи, опять? Что?! Где?!!

***

…Лечу вниз по лестнице, босиком, не чувствуя холода раннего осеннего утра. На кухне работает вытяжка, раковина чистая. Чайник холодный. Несусь мимо, на крыльцо.. Она сидит на нижней ступеньке, в одной ночной рубашке и туфлях лодочках из серой замши, на босу ножку… Как она надела их, господи…

****

– Любимая… – Я упираюсь затылком в косяк двери и медленно, на прямой спине, съезжаю, падаю, рядом с ней, на ступеньку, обнимая ее, боясь отпустить.

– Черт возьми, cherryе, ты сведешь меня с ума.. Почему ты тут, в рубашке, крыльцо холодное?! Еще не хватало тебе простыть… – Я тяну ее к себе на колени, она сопротивляется, дыхание ее мешается со слезами, становится хриплым, прерывистым, и только прижав ее к груди, к своим шрамам под ключицами – надрезам от катетера, замечаю на тонкой ткани ее рубашки следы рвоты..

– Голубка, ласточка, что, опять?! Что же ты не разбудила? – Я осторожно ощупываю руками ее голову, затылок – не ушиблась ли, где – нибудь, не дай Бог – об лестницу, перила, косяк… Тысячу раз так было…

– Отпусти меня, боже мой.. Я вся в этой рвоте… – Она пытается поднять голову, но бессильно роняет ее мне на плечо. Я вижу, как у нее трясется подбородок. Она не плачет, но глаза ее огромны от боли.

Она смотрит на меня и вдруг медленная улыбка, как луч солнца освещает ее лицо, смягчая скорбную складку у носа, морщинки у глаз. – Какой ты красивый! – восхищенно шепчет она. Я никогда еще не видела тебя в расстегнутых джинсах на босу ногу… Как соблазнительно! – Ее плечи вздрагивают, и я вдруг понимаю, что она – смеется. Просто – смеется – А ее прохладная, мягкая ладонь оказывается у меня на поясе, потом чуть ниже и глубже.

– Несносная девчонка, прекрати сейчас же, иначе я за себя не отвечаю! – хриплым голосом, в котором нет и тени строгости, бормочу я, скользя губами по ее шее.

– И не отвечай, и не надо, – нежно продолжает она. – Тебе уже немножко надоело за меня отвечать, да? Любимый мой, мой соловушка, Орфей… Я же все равно буду хулиганить… Ну, совсем немножко так. Да? Ты позволишь?… Ее тонкие пальчики осторожно гладят то, что так бурно сейчас отвечает на ее присутствие рядом… Она меня дразнит? Она.. дразнит меня… О, боже! Мы оба – сумасшедшие…

И тут вдруг мой взгляд останавливается на бурых пятнах у горловины ее сорочки. Опять кровь… Рвота с кровью. Это значит, она поранила сосуды и возможен повторный приступ или кровотечение.. Тогда, что же мы здесь делаем…? Сумасшествие еще не закончилось. Настоящее. Оно только начинается.

– Идем наверх, любимая! – Осторожно шепчу я, поднимаясь вместе с нею. – Я не могу больше ждать. Неужели ты хочешь, чтобы все кончилось прямо здесь? Так банально? Наше с тобой воскресенье. Настоящее, только наше…

– Нет, – она качает головой.– Нет, не хочу… Я тоже – не могу ждать.. Правда! Идем… Только тихо.. Не надо закрывать двери.

Я осторожно поднимаюсь наверх со своей легкой ношей, чувствуя кожей биение ее сердца. Пульс частый….И по ее щеке то и дело скатываются бисеринки пота…

***

…Кажется, мне не приходится кривить душой и на йоту. Моя страсть накрывает ее волной, бурной и нежной – одновременно, с примесью, со вкусом тревоги…..

Странно, что тревога имеет острый земляничный привкус.. Или земляникой пахнет ее тело, легкое, почти невесомое… с жилкой пульса у горловой ямки, во впадине локтя, на бедре, где распластало паучьи лапы прошлое?

…Она нежно окликает меня по имени, и я с трудом вырываюсь из омута ее прелести, составляющей одно целое с воздухом и солнечными прядями утра, которое все сильнее разливается вокруг. По всей комнате, нежно наполняя все ее пространство.

– Что? Что, голубка? Что ты? Я здесь.. Тебе что, больно? О, господи, я… Прости! – Я обжигаю сухими губами ее плечо, нежное начало груди. Вечно она туманит мне голову. До беспамятства.

Она лежит на моей руке и тихо смеется, обводя пальцем контур моей щеки:

– Не больно, нет, что ты. Все прошло. Голова только, как будто туда воды налили, и там плавает золотая рыбка. Такая крохотная совсем: бульк, бульк… Хвостик такой, знаешь, переливается весь.. – Она смеется, как будто об пол разбиваются осколки солнечного луча или – серебряный колоколец… Она опять такая же, как всегда… Как будто, не было ничего…

– Какая рыбка? Ты выдумщица, мой фей.. Вечно ты что – нибудь придумаешь.. Я знаю, где она, эта рыбка, у тебя… Вот здесь! —

Я касаюсь пальцами ее левой груди, той стороны, где сердце. Смотрю на нее. Смежив ресницы, она лежит у меня на локте, как будто дремлет

– А в голове нет у моей голубки – никаких рыбок. Одни стихи. – Я мягко улыбаюсь, стараясь дыханием согреть ее кожу.

– Вставать пора…. – Она осторожно целует мои руку ниже запястья.– Ты меня так заколдуешь совсем, и будет вечер, и будет – опять ночь, и мы ничего не поймем и не сделаем.

– Не надо ничего делать, любимая. Иди ко мне. Сегодня же воскресенье. И еще всего лишь девять утра…

– Горушка, мне Аня сказала вчера.. Так просто.. Ты только не сердись. Тебе Плахотин опять говорил про плазмоферез, да?

– Да, любимая.– Но он не настаивает.. Он просто предлагает. – Я пытаюсь улыбнуться, но выходит – отвратительно. Точнее, совсем не выходит.

– Зачем? – она вздыхает. —Это все …так. Попусту.. Не могу. Больше не могу. У меня вен уже нет. Не могу. Можно, я просто буду такая, как есть, с тобой, без плазмы, не синяя, не черная от этих капельниц?. Просто, я, сама. Вот с этим шрамом на бедре, с маленьким своим лоном, на которое ты – не дышишь… Да.., С родинками на груди и плече, Такая вот вся, как есть: с раздражением от геля для душа. Неуклюжая, смешная, разбивающая тарелки и чашки, но только – с тобой рядом… Сколько отпустят там..Эти феи, ангелочки, кто там есть? Я хочу, чтоб синяки у меня были только от твоих пальцев, от твоих губ,.. Только от того, что занимаясь со мной любовью, ты забываешь, что у меня кожа, как папиросная бумага. Что можно, вообще, если зажмуришься крепко, увидеть насквозь меня – всю, и эту мою плазму, и кровь, которая не хочет свернуться, и все мои мысли. Все, все.. Они же всегда – только о тебе, боже мой! Только о том, слышишь ли ты меня, понимаешь ли ты меня, близко ли от меня твоя душа, далеко ли, болит ли она, радуется ли, играет ли на клавишах – моей?? Может быть, в унисон, может – подыскивая гамму…

– Да! – Я крепко прижимаю ее к себе. Да. Всегда – в унисон, голубка.. Подыскивая гамму. Я всегда рядом. Бегом и ползком. Летя и не дыша. До и после… В каждой ноте меня – ты дышишь.. Или в каждой клеточке тебя – я живу… Сколько есть у нас времени – оно наше. Как это воскресенье.. Тебе не кажется, что оно похоже на вечность? Мы вечность будем рядом. Запомни это! Пожалуйста. Прошу тебя.– я прижимаю ее к себе еще сильнее – Я никому тебя не отдам. Никуда. Никогда.

В ответ я слышу ее ровное дыхание. Глубокое, как у ребенка. Она заснула. Я осторожно касаюсь пальцами ее мягкой, как пух, щеки, соленой от не прорвавшихся наружу слез.. Голубка спит, ее перышки ласкают мое тело, мое плечо, мои шрамы под ключицей, мышцы, немного затекшие, на левом плече, где сейчас – ее голова, сияние ее волос, пушистых, как солнечное облако..

****

Солнечное облако щекочет мне нос и я.. Просыпаюсь.. Фея опять нет рядом. Часы показывают без четверти двенадцать, вжимаясь в угол стола, на котором привычно распахнут ее ноут… Снизу, из столовой, плывет соблазнительный запах чего то пряного, жареного, перемешанный с ароматом консоме, томатов и расплавленного сыра.

– Черт! – Я кубарем скатываюсь с софы, сдергиваю с изголовья рубашку, туго затягиваю ремень на джинсах, нарочито громко выдвигаю ящик для постели, распахиваю настежь раму – фрамугу.. Нам стоило бы и совсем переехать сюда. Раз она отказывается от процедур. – Я ожесточенно кусаю губы, – то стоит. Вполне. Только надо попросить Ворохова и кого то из моих ребят помочь с ремонтом. И как здесь с отоплением? Можно ли, в конце то концов, здесь быть хотя бы до конца ноября?

***

…Яростно жужжит включенный мною в розетку полотер, и я не сразу слышу ее голос:

– Милый, что ты? Потом уберем все. Уже поздно. Идем обедать – Она целует меня в щеку, смешно встав на цыпочки. – И в город надо ехать.

– Зачем? – Я осторожно кладу на пол полотер.– Что случилось?

– Ничего. Ворохов звонил час назад – достал билеты на» Травиату». В десять вечера.. А у меня здесь – ни платья, ничего.. Даже колготок нет. Только трусики. Она хохочет. И машет рукой, на которой нет обычного браслета из горного хрусталя. Рука чуть испачкана чем то красным. Кровь?! – Сердце щекочет мне нос и горло.

– Да нет, это – соус! – встретившись со мной взглядом, она вздыхает.– Я плохо вытерла руки просто. Идем скорее, все остывает. Я курицу зажарила. И с собою возьмем потом. Надо только купить еще вина.. Или шампанское лучше? Как ты думаешь? Ах, хорошо, как.. Такой день! Чудный.. Как золото рассыпали..А мы с тобой чуть все не проспали.. да… – Она идет вниз, потом, чуть качнувшись на последней ступеньке, оборачивается и смотрит на меня прищурив один глаз, совсем по фейному: – Чуть вечность не проспали, любовь моя! Вечность. Ту, что с нами рядом.

Глава шестая. Категорический план для фея…

….Вороховы, как всегда, запаздывали, и все хитрости своего вечернего туалета фей тщательно скрыл от меня в моем же кабинете: светлом, без портьер, с переливами позднего сентябрьского, нежно – жгучего солнца, на осветленном, навощенном паркете, с разбросанными повсюду кипами книг и большим зеркалом в углу.. Я увидел ее, уже одетую – в синем бархате, завернутую туго, как кокон, с тонкой талией, под которой едва угадывался корсет.

Бедра ее, от корсета, показались чуть шире, разрез слева – открывал их начало, но самую сердцевину знал только я, она была открыта только моим касаниям… Скользкий капрон телесного цвета, обтягивал ее крохотные ступни, пальчики; она переступала босыми ножками по паркету, будто зябла, наклонив шею, пытаясь застегнуть тонкую нить жемчужного колье. Но пальцы ее не слушались.

– Горушка, застегни ты? Не могу, наверное, руки устали. – Она, не поднимая головы, опять угадала мои шаги. Или, может быть, мой запах?…«Аромат от Армани», как она шутит…

– Спасибо. – Ее губы легко касаются моего запястья, когда колье послушно укладывается на хрупкой шее.– Я смотрю, запонки подошли? Нравятся они тебе? Это – папины еще.. Остались. Теперь твои пусть будут..

Простые, позолоченные запонки, с зеленоватой прямоугольной серединой, обхватывают мое запястье, как то особенно: не туго, но – нежно, властно.

– Нравятся. Да. Это – не обсуждается. – Я мягко касаюсь губами ее волос.– Смотри – ка, тут красивая пара, в зеркале?… Ты не находишь?

Она улыбается, пожимает плечами.

– Мы просто продолжаем друг друга..

...