автордың кітабын онлайн тегін оқу Слева от Азии
Олег Ярков

Үзіндіні оқу

Кітап туралы Тегін фрагмент

Олег Ярков

Слева от Азии

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

18+

Глава 1

Интересная штука происходит с нами на Земле. С чем бы ты ни столкнулся, больше чем на одну секунду, свяжет тебя невидимыми нитями на долгие годы воспоминаниями об этом самом предмете столкновения. И хорошо бы только воспоминаниями. А если старательно прощупать эти нити, то среди них обнаружатся и какие-то непонятные привязанности, какие-то обязанности, и обязательства, обещания и, что самое отвратительное, нежелание, зачастую перерастающее в страх, что это самое столкновение когда-то даст о себе знать в самый неподходящий момент. Вся наша, в частности моя жизнь, наполнилась до краёв этими ожиданиями встреч с прошлым, и нежеланиями встречаться с ним. Единство и борьба противоположностей…. Однажды я разоткровенничался с одним своим знакомым. Я долго и старательно переводил ему на язык слов то, что давно существовало у меня в голове в виде простого понятия. Когда я закончил говорить, исчерпав словесный эквивалент мысли знакомый, немного помолчав, сказал.

— Тебе хоть не скучно….

Я даже обалдел от такого оборота. С усилием престарелого работника сцены, самостоятельно перетаскивающего рояль из одного угла сцены в противоположный, я зашевелил мозгами, чтобы понять, к какому месту моего монолога относится эта фраза. Но мозговой рояль мне удалось дотащить только до середины сцены, поскольку рояльного перетаскивателя разбил паралич от следующих слов.

— Да-а, блин…. А у меня вчера тачку разули… на стоянке….

Работник сцены скончался в ту же секунду. Похороны состоятся в следующую субботу. К слову сказать, этот собеседник мне знаком с детского сада. Как говорил Шерлок Холмс: «Одна пара штиблет, а какие разные судьбы»….

Сейчас, вспомнив о знакомом, я сразу же позабыл, о чём вообще я рассуждал. О скуке и штиблетах…. Наверное, это даже и нормально, жить в своей, отдельно взятой и обособленно стоящей раковине. Сам себе друг и собеседник. Небо — голубое, вода — мокрая, нервы — как канаты…. Ну, почему мне так не повезло в жизни, а? Почему я не успел на раздачу этих самых индивидуальных ракушек? Жил бы сам по себе, наращивал бы мозговую силу ягодиц, смеялся бы над своими шутками и ездил по гостям в качестве пресловутого татарина к незнакомым людям, с целью проведать кого-то, кого видел в жизни всего пару раз. Всё-таки счастливые люди живут не только в кино. Их и в жизни есть.

Вот, вспомнил! Я размышлял о своей жизни, и о том, что у нас нет возможности навсегда уйти из прошлого. Наше будущее — это своеобразный коктейль, в котором перемешаны вчера, сегодня и завтра, а человек в нём — коктейльная соломинка, через которую вытекает наружу эта адская смесь. И для каждого смесь индивидуальна. И пить, это своё месиво, тоже приходится каждому индивидуально. Одни, правда, морщатся и сплёвывают, а другие просто безразлично пьют, рассматривая бездонную пустоту перед собой. Но, ни тем, ни другим, невозможно отказаться от напитка — уплачено! Значит — до дна!

Я снова отвлекаюсь от главной мысли. От того, что прошлое не отпускает меня на свободу. Мне позвонил Лесник.

— Здравствуй!

— Вот если б не было меня, и не было б причины, пролить слезу, по — поводу безвременной кончины.

— Я никогда не смогу привыкнуть к твоей болтовне. Чьи это стихи?

— Это моя новая версия надписи на моей могиле. Попросту — эпитафия.

— А попросту поздороваться? Здравствуй, дескать, Аркадий Михайлович, рад вас слышать, как здоровье?

— Здравствуйте, Аркадий Михайлович! Дескать, как здоровье, рад вас слышать! Но радость улетучивается, во всяком случае, у меня. Что-то случилось? Вы бы не стали мне звонить от скуки.

— Стал бы — не стал бы…. Звоню ведь.

— Мне надо приехать?

— Нет, надо встретить Валеру. Он всё расскажет. Сделать придётся всё в точности, как он скажет. Ни шагу в сторону.

— Значит, всё-таки, жопа….

— Не забывайся! Следи за языком, когда разговариваешь со старшим по возрасту! Что у тебя за манера высказываться? Жопа…. Да, жопа. И большая! Иначе не стал бы звонить.

— Ага, а сами-то выражаетесь! Я со своей неокрепшей психикой быстро учусь плохому. Вот запомню и начну повторять.

— Всё, шутить нет настроения. Послезавтра приедет Валера. У себя его не сели. Твой друг, мент, ещё служит?

— Да, звезду себе наслужил. Обмывали недавно.

— Попроси его найти Валере угол дня на два. Теперь о деньгах. Я тебе два месяца не клал проценты на твой счёт.

— Я заметил.

— Не перебивай! Валера объяснит, почему, и вообще всё объяснит. Сделаешь так, как он скажет. Это действительно, жо…. Вот видишь?! Я уже говорю твоими словами. Ненавижу ругань! Это действительно серьёзно… и то, что произошло, и то, что он тебе поведает. Всё понятно?

— Я девушка понятливая.

— Прекрати юродствовать! Господи! За что мне такое наказание?! Всё! Устал я от тебя! Хотя… ещё одно есть. Спасибо за Харьковскую разборку. Просчитал ты всё правильно, и сделал правильный вывод. Теперь, точно всё.

— Валера привезёт мне медаль?

— Нет! Он привезёт деньги тебе на венок. Отбой.

Трубка запикала. Вот тебе и связь с прошлым. «Тебе хоть не скучно…». Как тонко подмечено. Настолько не скучно, что начали потеть ладони. Лучше бы мою машину разули на стоянке…. Но у меня нет машины. Зато у меня есть наполненный до краёв коктейль, который я не заказывал, но которым меня настоятельно угостили. Придётся пить до конца. Просто нет выбора.

Я рассказал жене о телефонном разговоре с Лесником. Она пристально на меня смотрела всё время, пока я пересказывал нашу беседу, частенько отвлекаясь на собственную интерпретацию услышанного. Когда мне надоело делать устный пересказ, она спросила:

— Куда поедем?

— Поедем?

— Не глупи. Гнать сюда Валеру за тысячу километров для того, чтобы он подтвердил, что произошла жопа?

— Я… нет, я и сам это понял, но с чего ты….

— С того. Нам надо уехать и спрятаться где-то. Это и так понятно. Туда, куда нам надо будет ехать, Лесник отправил деньги. Ты и это сам понял?

— Нет.

— Не сомневалась. Хорошо бы в Монголию не ехать.

— А куда?

— Туда, где деньги лежат.

— Ладно. Приедет Валера и всё станет ясно. Я пока с Кириллом встречусь, пусть хату найдёт.

— Не напейтесь снова.

— Попробую. Я пошёл.

Выйдя из квартиры, я постоял, покрутив в пальцах ключи. Мысли одна сквернее другой засуетились в голове, больно ударяясь о виски. Я снова зашёл в квартиру.

— Что забыл? — спросила жена.

— Я ненавижу твою интуицию. Как зубную боль.

— Ты бы лучше уважал её и прислушивался к ней.

— Вот я её послушал и что? Теперь нам придётся куда-то сматываться.

— А так бы не пришлось?

— Ну….

— Ты идёшь или нет?

— Не пойду. Я позвоню ему.

— Как знаешь.

До Кирилла я дозвонился только вечером. Он что-то такое снова обмывал. Но мою просьбу прочувствовал совершенно по-трезвому и сказал, что почти её выполнил.

— Слышь, Кирилл, а кто преступников ловит, если ты бухаешь через день?

— Да никто их не ловит. Я с ними как раз пью. Посидим ещё чуть-чуть, и я их в обезьянник.

— Это, как я понимаю, шутка?

— Почти. У тебя всё?

— Да. Береги себя.

— Я себя бдю. Пока!

Интересный парень Кирилл. Не уверен, что он сказал правду, но нисколько не удивлюсь, если он так и поступит со своими одностаканниками. Я имею в виду застолье от бутылки до обезьянника. Милиционер — это не профессия. Это характер. Цитата.

Валера отзвонился по приезду в наш город. Я вышел на трассу и дождался его «Нивы». Быстро уладили жилищный вопрос, пристроили машину на стоянку и отправились в ресторан перекусить. Заодно и поговорить. К нашему счастью музыканты где-то задерживались, и мы могли поговорить в тишине, не травмируя наши уши криком.

С первых минут нашей встречи, Валера начал утомлять меня показушной радостью и весельем. Может он так готовился к серьёзному разговору со мной? Не знаю, к чему он готовился, но напряжённое веселье у него получалось плохо.

— Послушай, друг Валера, хватит шутить. Тебе совсем не весело, а мне глядеть на тебя в ожидании серьёзного разговора, тоже не климатит. Давай сначала о плохом, а потом вместе посмеёмся. Если выживем.

— Я-то, как раз, выживу. Вопрос в тебе.

— О тебе.

— Не понял….

— Стилистически правильно надо строить фразу иначе. Вопрос о тебе.

— Умный, да?

— Нет, прикидываюсь. Валера, не томи. Что стряслось?

— Честно говоря, никто не знает, что и как стряслось. Лесник, послушал «местное» радио, и передаёт тебе приказ валить за бугор по-шустрому.

— Куда? И на сколько?

— Не знаю. Приказ у меня такой — не давать тебе спать. Подгонять тебя, чтобы ты брал путёвку в любом агентстве и валил. Загранпаспорт есть? Хорошо. Для начала поедешь в Чехию. Пересечёшь границу, и сразу же отзвонишься вот по этому номеру. Только представишься и всё. Тебя уже ждут. Скажут куда валить. На месте решите на сколько. Твои бабки, Лесник перевёл в …блин! Не помню город… ладно. Вспомню — скажу. Тот, кто тебя встретит, отдаст тебе карточку, чтобы разорять банкоматы. Это то, что я должен тебе передать. Я передал, а ты не налил.

— А что по «радио» передавали? Чего Лесник всполошился?

— Я не в курсе всех делов.

— Дел.

— Отвянь! За тарой следи! Вот. По крохам, которые рассыпал Лесник, я понял, что те два барана, которых в гостинице сдали непонятному твоему крутьку, снова на воле. То ли отмазались, то ли их отмазали — не суть, но они снова почудили в Харькове. Подняли ментов на ноги, чтобы те по шурику разобрались с тем ДТП… ну… ты понял, о чём я? Каким — то боком вышли на твоего лепилу, крутить собрались его по — взрослому. Не вышло, правда. У тебя наливать рука устала? Не спать, водкочерпий! Я за тем и послан. Вот. Лепила, не будь дураком, пронюхал про болячки жён всех шишек городских, включая и старшего мента. Евоной жене чего — то там удалил, так она теперь счастливая и мужика своего тиранит, чтобы этого лепилу никто и пальцем не тронул. Мент и расстарался. Ну, не без того, что полинял твой коллега, на пару раз в кабаке того мента отгулять на всё меню, на том, вроде, всё и затихло. По городу вроде больше ничего, но в Израиле завалили нашего подопечного. Местные сказывали, что там засветился тот стрелок, который Михыча… Зеров? Нет? Ну не важно, ты понял, о ком я, так вот, светанулся он в еврейском государстве как раз в тот момент, когда заставили зажмуриться нами спасённого, но взять его было не за что. За ним пасут, конечно, но он же не один танцует по миру… наверное. Кто — то его прикрывает, кто — то команды отдаёт…. Поэтому Лесник и хочет тебя с его носа снять. Пока ты за бугром побудешь, здесь разузнают, откуда ноги растут у этих неприятностей. Понял? — спросил Валера, сделав ударение на букве «я».

— Понял, — повторил я его слово с таким же ударением, — наливать?

— Нет, блин! Танцевать пойдём! Лей и чтобы я видел. Понимаешь, братик, я и сам всего не знаю, но мне кажется, что я услышал только процентов десять — пятнадцать от той волны, что поднялась. Короче, я тебе привёз эти брызги, чтобы вся волна тебя не накрыла. Но сдаётся мне, что эти неприятности не от тех двух Харьковских перцев — тут их руководство воздух портит. Выборы у вас президентские на носу, так? А кому интересно с тёплого места зад снимать? Им те дурацкие документы не по-детски покоя не дают. Что-то в них есть кусучее для всей президентской рати. Так, что, будешь ты в норе сидеть, пока Лесник отмашку не даст. Иначе… не маленький, сам дойдёшь до всего мозгом. Давай за здоровье!

Валера пил и ел с удовольствием и аппетитом достойным уважения. Время от времени, официантка с формами профессиональной баскетболистки, производила смену блюд в алфавитном порядке. Видимо и ей понравилось его пристрастие к чревоугодию.

Я жестом показал официантке, как оказалось её звали Юля, что мы готовы сдать пустую посуду, в обмен на полную. Желание наше исполнилось практически мгновенно. Я налил в рюмки водку и попросил Валеру оставить закуску и сосредоточиться на мне.

— Постарайся понять меня правильно, без глупых обид, хорошо?

— Глаголь!

— ………?!

— А ты думал! Давай — давай!

— Валера, по сути, вы все бандиты, правда?

— Херово звучит, но, где-то так….

— Как ни звучит — смысл один. Ваша система живёт по своим внутренним правилам и понятиям, так? Так. И ваши правила, в корне отличаются от государственных. Так?

— Не такай. Наливай и говори. Будешь бок пороть — я отозвусь.

— Отзовусь, но не важно…. Хорошо. Значит, ваша группа живёт в государстве, как самостоятельная автономия. Но самим государством, правят такие же бандиты, как и вы. У них просто масштаб другой. Всё точно также происходит у них, как и у вас, или у вас всё так же, как у них… от перемены мест слагаемых… всё то-же — стрелки, разборки, свои бригадиры… или как они у вас называются по штатному расписанию? Короче говоря, и вы, и они одно и то же казино. Тогда у меня возникает резонный вопрос — неужели у двух банд нет возможности перетереть спорную тему? Даю руку на отсечение, что у вас и у верхних бандитов есть общие интересы и точки соприкосновения. Не удивлюсь, если над Лесником не стоит госсмотрящий, и принимает от него регулярные платежи. Я прав?

— Я так высоко, ик! Извиняюсь, я так высоко не летаю, но мне кажется, что так оно и есть. Иначе бы всех бандитов… ха — ха, то есть нас, по всей стране сничтожили бы за неделю.

— И я о том же. Значит, вы с Лесником нужны верхним бандитам. А если так, то какой резон напрягать лишний раз курицу, несущую золотые яйца? Зачем мешать работе людей, от которых имеешь постоянную прибыль? Я про телестудию, туда же убийство Михыча, царствие ему небесное, про наезд на врача и ещё про массу всяких неприятных мелочей.

— Этот вопрос ко мне?

— Я понял. Всё я понял. Я размышляю вслух. Пока боков не напорол?

— Не. Дальше.

— А дальше я и сам не пойму. Охранник, из службы самого главного, устраивает статью 103 из УК и остаётся чистым. Его забирает на разборку самая главная бандота и отпускает, понимая, что он обычная шоха на побегушках. Значит, охрана президента пообщалась с самыми главными по — поводу своего мальчика.

— Ты как-то длинно елозишь по теме. Короче можно?

— Не выходит короче. Смотри на ситуацию с моей колокольни. Мог ли отпущенный… да наливаю. Не перебивай! Мог ли отпущенный мальчик из охранки, самостоятельно решать вопрос по Харькову и Израилю?

— Не уверен, — выдавил из себя Валера, проглатывая холодную водку.

— И я не уверен. А теперь скажи мне, друг мой пьяный….

— «Говорил он Епифану»… знаю, классная песня…

— Не отвлекайся. Скажи, кто стоит за телестудией? Кто прямо или косвенно виновен в том, что на эту проклятую студию припёрлись два хрена и принесли нечто такое, что кое-кто счёл это компроматом на себя?

— Кто — кто? Лесник.

— Вот ты и ответил на мой вопрос. А кто я такой в этой цепочке? Фактически нанятый на работу, то есть пришлый и в вашей системе не состоящий. Тогда… что тогда получается?

— Что получается? Я уже пить не буду… наверное….

— Получается, что окучивают не меня, а Лесника. Он стал поперёк горла верхнему пацану перед выборами. Вокруг Лесника танцы вприсядку происходят, и под него же копают. Может,… не знаю,… например, чтобы свалить его. Деньги, готовая структура, опять же компромат — всё это у Лесника на сегодня в избытке. А то, что Аркадий Михайлович не хохол, так это даже упрощает ситуацию. Кто в России будет подозревать главных хохляцких бандитов?

— Ёлы — палы! Так это охота на… а не на… или… погоди, но он мне сказал, чтобы я тебя выпер из страны за бугор… ты здесь при каких делах?

— Не знаю. Может ему просто жалко меня. Нравлюсь я ему.

— Ага. Зеня базарил, что тоже не понимает, чего Лесник над тобой орлом кружит…. Ты не стукач, не ссученый, на бой ходил с Зеней,… а в делах не участвуешь. Налей, а?

— Пей, дел сегодня нет. Моё мнение такое — не мне прятаться надо, а Лесника спасать. На него косой уже замахнулись. И ещё одно. Валера, не хочешь — не отвечай. Но про труп в Израиле ты того… приврал маленько?

— Велено было для острастки тебе так сказать… потом, когда… ну, попозже… сказали бы, что ошиблись. Я… это… проболтался?

— О чём?

— Ну… про евреев….

— Каких?

— Понял. Ты меня не сдашь.

— Не сдам. Только ты позвони Леснику завтра и расскажи обо всём, о чём ты сам додумался.

— Я додумался?

— А кто? Официантка? Кстати, надо уже и счёт попросить.

— Лады, звякну. Я — спать?

— Да, сейчас такси вызову.

На следующий день около полудня зазвонил телефон. Номер не определился.

— Слушаю.

— Мне так не кажется. Здравствуй.

— Добрый день, Аркадий Михайлович.

— Ты выбираешь себе плохих собеседников. Валера парень очень хороший и надёжный, но как стратег — никакой. Он мне сегодня наговорил всякого столько, что… что-то про бандитов плёл, обидное название, говорит. Сколько выпили вчера? Только честно.

— Три.

— Значит больше половины на его совести. А что касается твоего предположения… я ведь не из Непала, как ты говорил. Но мне спокойнее будет, когда ты в безопасности посидишь. Валера передал тебе мой приказ. Это понятно?

— Да. Только это… про бандитов… это я в разговоре сказал….

— Я понял. По правде говоря — это правда.

— Только под вопросом кто больший бандит — те, кто наверху сидят и всё позволяют или те, кто суетится на местах и их обслуживает. Нами управляет….

— Это разговор ни о чём. Не трать время. Тебе, правда, ехать надо. Всё. Счастливой дороги. Отзвонишься!

Сборы, сумки, билеты, визы, консульский сбор, звонки друзьям, посиделки перед дорогой. Весь набор отработанного человечеством ритуала перед отъездом был соблюдён до мелочей.

Ехать решили попроще — поездом до Киева, а оттуда автобусом до Праги. В дороге надо было провести немногим более суток, но это компенсировалось возможностью понаблюдать из окна вторую половину страны — от центра до западной границы, именно ту часть, которую не часто удавалось посещать.

Любование страной продолжалось только до Ровно, где по рассказам очевидцев погиб разведчик Кузнецов. Там же начало активно темнеть за окном. Так что последнее, что удалось рассмотреть при свете уходящего дня, были бигборды с изображением какого — то самодовольного самозванца, лидирующего в жёлтой майке среди таких же самозванцев — нацистов. Даже обидно стало, почему история ходит по таким узким временным кругам? От 1932 года, от пивного путча, родившего национальную фашистскую беду, до 2008 история успела сделать только один оборот и выродить такого паренька который, лишь бы влезть в благословенное число приближённых к кормушке, будет не только национальный украинско — фашистский лозунг тащить на горбах своих не очень умных выкормышей, а даже легко возглавит партию или движение хоть за вторую дыру в попе, как за главный идентификационный нацпризнак. Остаётся только жалеть до слёз, что история, за свой бег по кругу за две тысячи лет, не удосужилась вернуть хоть разик Христа…. Зато в каждом поколении, мы имеем по нескольку штук таких вот… с бигборда. Элитных…. Ладно, надо перестать думать об этом болоте, находящемся в состоянии постоянной психоделической и кризисной прострации, вызванном отравлением совести и разума.

Таможня, граница и вся Польша проехали мимо нас в темноте, так что рассмотреть невиданные ранее места можно было только в проёме меж двух световых пучков, образованных фарами автобуса. Потом как-то заснули.

Уже сформировавшееся утро встретило нас в Чешском городе с интересным названием Градец Краловы. В русском переводе это должно звучать, как Королевский Городок. Или как-то ещё, но близко по смыслу.

Громадный двухзальный автовокзал встретил нас непривычной чистотой, спокойствием, целыми скамейками и приветливыми диспетчерами. Люди не суетились, хотя в этот утренний час их было достаточно много. Громко никто не разговаривал, каждый, казалось, знал в подробностях то, что ему надо было знать, находясь на автовокзале. Касс билетных не было вовсе — за проезд рассчитывались с водителем. Пахло очень хорошим кофе

Как-то так получилось, что первый обещанный звонок я, попросту, проспал, поэтому отзвонился из автовокзала, выйдя покурить к специально отведённой для курения урне.

Когда подняли трубку после девяти гудков, посланных мною в тишину Чешского телефонного пространства, кто-то не очень ласково мне сказал:

— Теперь жди.

На третьей сигарете к нам подошёл мужчина. Он пристально рассматривал нас примерно минуту. Потом, видимо, вспомнив, для чего он пришёл, вопросительно назвал нас по именам. Мы кивнули. Подошедшего это не расстроило и не обрадовало. Он прокашлял что-то вроде «Пошли» и направился в сторону автостоянки. Мы с вещами наперевес пошли следом за ним, выстроившись цугом.

Не знаю, есть ли хоть какая-то необходимость в таких подробных воспоминаниях? Просто, в первые минуты пребывания, в первой заграничной поездке, не просто забываются. По крайней мере, у меня.

Погрузив нас в удобный и тёплый микроавтобус, наш встречающий сказал:

— Лёха.

— Кто? — как-то сам по себе вырвался глупый вопрос.

Тот, кто сказал: «Лёха», оглянулся и уставился на меня рыбьими глазами.

— Она!

— Да, я понял. Это шутка.

— Не-а, — сказал Лёха и заржал.

Отсмеявшись положенную минуту, Лёха снова повернулся к нам, и сострил, пародируя кого-то, известного только одному ему.

— Как вас зовут — я знаю. А я — она! Блин! Я, — снова рыбьеглазый смех, — Лёха. Поехали?

— Ну, если только мы не будем ночевать в автобусе.

— Что?

— Поехали.

Ехали мы не очень долго. Точно определить время поездки не было возможности — мы просто прилипли к стёклам и вглядывались во всё, что проплывало мимо нас.

Ловко маневрируя по автодорогам, оказавшимися намного уже, чем на Украине, Лёха подрулил к двухэтажному дому. Аккуратный и немного бутафорский домик, чистый и ухоженный дворик не позволяли надеяться, что это жилой дом. «Так люди не живут», — подумалось мне. Во всём, что я видел, была какая — то искусственность, что ли. От ворот до гаража дорожка была выложена целыми плитками. Именно целыми — не сбитыми и без сколов. Трава, не смотря на середину ноября, была ещё зелёной и пробивалась к солнцу в пространствах между плитками на одинаковую высоту. Шесть хвойных деревьев разных пород стояли в красивом порядке по всему дворику. Небольшой, неправильной формы цветник был усыпан галькой и большими камнями, что делало его похожим на японский сад камней в миниатюре. Немного в глубине двора стояла деревянная беседка с высокой каменной печью, украшенной изразцовой плиткой. Сараев, лопат, банок на заборе и куриного помёта не было. Дом и дворик напоминали мне реквизит, для какого-то полу сказочного фильма, а не жилой дом. Но кино здесь не снимали. Здесь проживал мужчина в очках, которого я встречал у Лесника и которого мне так и не представили. Тот, который после минутного размышления снял с меня все подозрения о моей причастности к взрыву в пансионате.

— Здравствуйте! С приездом! Сначала кофе и пять минут разговора, затем пойдёте отдыхать.

— Извините, но нас не представили и я не совсем….

— Зовите меня Петрович. Устраивает?

— Да. Как доехали?

— В общем хорошо. Правда, сутки в автобусе…. Но терпимо.

— Впечатления о новой стране не спрашиваю — вы слишком мало видели. Но скоро сможете немного попутешествовать по Чехии. Тогда и сложится у вас впечатление, о котором и спрошу. А путешествие начнём прямо завтра. А что? Зачем тянуть? У меня и гид для вас есть. Леонид!

Петрович произнёс имя немного громче, чем разговаривал с нами. Даю честное слово, что когда зазвучала в воздухе буква «о» из произнесённого имени, дверь отворилась, и появился наш встречающий.

— А где Владимир?

— В душе. Он же чистюля, — скривился Лёха.

— Он нормальный человек, Леонид, он просто нормальный. Пришлёшь его ко мне.

Леонид вышел, и комнату наполнила неуютная тишина.

— Вот уж правду говорят: « В семье не без Леонида». Ладно, перевоспитаем…. Расхотелось мне что — то разговаривать. Ступайте наверх, приведите себя в порядок. Через час прошу к столу.

Дешёвой театральностью попахивало от встречи с Петровичем. Что-то, очень ненастоящее и фальшивое, распространяет вокруг себя этот человек. По-хорошему и придраться к нему нельзя — власть, которая у него в руках, позволяет ему быть вежливым и терпеливым с подчинёнными. Но ведь этими качествами обладает и дверца в мышеловке. Хреновато как-то внутри стало от такого сравнения.

Поднявшись на второй, мы нашли приготовленную для нас гостиную, спальню и ванную комнату. Все три помещения были изолированными и скрывались за одинаковыми дверями тёмного дерева.

— Тебе не напоминает это всё какой-то пансионат? — спросила жена, делая попытку раздвинуть шторы. — Планировка странная. Как будто этот этаж специально делался, как гостевой. А может тут у них так принято… какое-то всё не настоящее.

— Ты буквально озвучила мои мысли. Мне тоже, мягко говоря, не всё понятно. Очень на заводскую самодеятельность смахивает. Что здесь не так?

— Не знаю. Что — то случилось у них. И случилось буквально… совсем недавно. Такое впечатление, что Петрович ещё не оправился от чего-то такого… от какого-то события. Тут ещё мы на голову.

— Попробую что — нибудь узнать.

Я позвонил Валере. Он очень долго не брал трубку, а когда ответил, то дружелюбием в его голосе не пахло.

— Чего?

— Рад, что ты ответил, — как можно ласковее проговорил я. Вторую фразу я произнёс его интонацией. — Какого хера орёшь?!

— Ты по делу?

— Нет, блин, кроссворд разгадываю! Конечно по делу. Что произошло? Только не ври! Запашок от вас дотянуло, аж до Чехии. Говори.

— Петровича видел?

— И видел и слышал. Не юли.

— Охоту на нас открыли… гадство! Тут, блин, мотаются все туда — сюда… я в больнице. Короче, такая нездоровая байда…. Дом Лесника помнишь? Ну, так нету его больше. Спецы работали. Дом разлетелся по округе на километр. Воронка, блин, дна не видно…. Закрыла дверь, бл…! Иди на хрен со своим шприцом! Что я говорил? А, да, воронка…. Зеню теперь тоже не видно… его, вместе с домом, по всей округе… Лесник в гараже был… у него сейчас левой руки нету… совсем, нету… ещё четверо пацанов где-то пылью выпадут, после взрыва…. Такой вот праздничный салют из Зени и пацанов… сука!!!

— Что теперь делать?

— Я тебе что, Нострадамус? Я не могу предсказывать. Леснику семьдесят четыре летом было, а когда операцию делали под общим, врач, мудило, говорит, что состояние его стабильно тяжёлое. Понял? Откуда мне знать, что делать? Если Лесник не выберется из комы — нас по одному переловят…. Я, братик, ни хрена не знаю…. Ты, это… сам не попади ни во что… хоть ты не попади….

— Попробую. Валера, а когда это… ну… понимаешь?

— Позавчера. В половине пятого вечера, а что?

— Нет, ничего. Я могу чем-нибудь помочь?

— Ты за полторы тыщи километров отсюда, блин! «Я могу чем-то помочь?» — передразнил меня Валера. — Выступи по радио и скажи, чтобы нас не трогали.

— Ну, всё-всё! Будем теперь жить по обстоятельствам. Береги себя!

— Лады, давай! Ты… это… звони хоть иногда….

— Добро, пока!

Ну, как вам новость? Как в кино говорят — «убойная». Вот, значит, чего Петрович такой неестественный. Все дела Лесника на него свалились, все заботы и вся ответственность. А её, ответственности, столько, что табун лошадей подавится. Там же, у Лесника, деньги, недвижимость, люди, связи, обещания, сделки, крышевания, мировые разборы, стрелки — белки — ёлки — палки. А тут мы с женой, которых надо срочно выводить из — под удара. Вывел, блин, а сам под него и угодил… Интересно, а мне вот прямо сейчас, страшно от этой новости? Ведь в перечне лицензионной дичи на отстрел я тоже имеюсь…. А мне сейчас не страшно, почему? Не знаю. Мне только противно от понимания происходящего и очень — очень жалко Лесника. Господи! Пусть он спокойно умрёт или не сильно страдает, если придёт в себя. Не оставляй его, Господи, в виде однорукого растения! Не такой он и бандит, если честно. Я совсем не уверен в том, что он мечтал с детства стать вором в законе, очень не уверен. И ещё не уверен в одной сентенции искусственно клонированной сегодняшней морали о том, что человек не подвластен ситуации и сложившимся обстоятельствам. Подвластен. Человек — обычный заложник той системы, на тиранию которой пришлось его пребывание на Земле. Это убеждение, утверждение и аксиома. Три в одном, три составляющие и три источника, которые иногда помогают понять истинное человеческое существо, а не ту, актёрскую самодеятельность, демонстрируемую на людях. Ситуация и обстоятельства — вот настоящие родители и воспитатели человека. Одновременно и похоронная команда. Не весело, но, правда. Яркий пример этому Лесник. В самый разгар подготовки к первому классу началась война. Его отца, из их любимой и провинциальной Коломны, через неделю после Левитановского радиовыступления забрали «добровольцем» мужики в НКВДшной форме. Куда забрали, никто так и не узнал, да и кто что мог узнать, в первые дни войны? Одним словом, погиб его отец без вести, в первые месяцы отступления… кто тогда думал о солдатах? Мать с маленьким Аркашей спешно едут к родне за Уральские самоцветные горы. Там, в небольшом ПГТ Уставка они и осели у дяди мужа — местного сапожника и городского пьяницы. Мать Аркаши — дама видная и непозволительной красоты казачка, устроилась посудомойкой в бывший ресторан, а теперь столовую для командного состава воинской части, занимавшейся быстрым формированием личного состава будущей непобедимой армии. Готовили здесь лётчиков. Два взлёта и две посадки — вот и весь минимум, за который получали лейтенантские нашлёпки на петлицы и фасонистую походку прославленных воздушных ассов. Тут же осваивались танки, пушки и прочая смертоносная атрибутика войны. Иногда за обедом, но чаще на вечерних посиделках, офицеры усугубляли наркомовские сто граммов за один глоток и во всю Ивановскую пьянеющими рожами грозили Гитлеру. Правда, никто не грозился рассчитаться за варварскую войну лично. Храбрости хватало только на абстрактные обещания утопить в Рейне всех, кто посмел на нас… то есть, на них напасть.

Так и потянулись месяцы вроде бы спокойной и размеренной жизни. Мать Аркаши втянулась в работу, Аркаша втянулся в учёбу. Вдвоём они втянулись в постоянное ожидание известий от отца и мужа.

Месяцы, плавно перетекая из одного в другой, стали перетекать в годы. Вот уже в апреле Аркаше будет одиннадцать, а офицеры в столовой открыто обсуждают дату окончания войны. Значит, впереди снова замаячила мирная жизнь, и возможность вернуться в свою родную провинцию.

Победа, как и старость, совершенно неизбежны и приходят они, чаще всего, неожиданно. Майский день 45 года тоже не стал исключением. Радость, пальба в воздух, вино и расстёгнутые гимнастёрки у рядового состава — всё смешалось в один карнавальный коктейль в ПГТ Уставка. Но, как иногда постоянно происходит, смешалась общая радость, выпав в осадок личной трагедией. В той воинской части был один самодовольный майор — замполит. Он стучал на всех и на вся из-за боязни отправки на фронт, теперь же, в эти майские дни, ставший всем другом и чуть ли не главным победителем в войне. На радостях он решает покарнавалить, по-поводу победы, с особым шиком.

Глава 2

Под явным и неопровержимым предлогом, майор пришёл домой к сапожнику.

Неторопливо спаивая хозяина дармовым вином, он, на самом деле, поджидал его постоялицу и, одновременно, дальнюю родственницу. Малолетнего Аркадия он не рассчитывал увидеть, так как в день Победы пацанве было не до дома и вообще не до чего. На улице было столько всего интересного и уже незапрещённого! Ему в тот день дали даже стрельнуть из настоящего пистолета!

Изрядно проголодавшись, Аркаша забежал домой, чтобы взять что — нибудь перекусить и снова убежать с приятелями на праздничные и шумные улицы. Но взять он смог только тот трагический осадок, который ему приготовила победная весна. Вбежав в квартиру, Аркадий просто не поверил тому, что увидел. По квартире словно пролетел беспощадный смерч в поисках долгожданной добычи, которую он, кстати, и нашёл.

Толстожопый замполит, в своём неуёмном желании затейливо отгулять заслуженную лично им Победу, попросту выпустил на волю дремавшее у него внутри животное, бессмысленное в своей жестокости и одновременно смердящее страхом. Майор попросту избил красивую и несговорчивую казачку, привязав её портупеей к металлической спинке кровати. Что именно майор с ней делал Аркадий так и не понял — он был пока ещё развит в ногу со своим временем. Не смог он тогда понять, почему у мамы между ног торчит донышко бутылки. И почему так много крови у мамы на лице?

Пьяный родственник храпел под сломанным столом среди вилок, окурков и замполитовской одежды. Сапожник и не ведал даже, что произошло в его квартире. Он попросту добросовестно отключился.

В эти, уже не секунды, а минуты разглядывания крушения детских понятий о людях и о жизни, Аркадий стал каким-то взрослым. Он не сразу понял тогда, чего именно у него не стало в этот радостный день, но чего-то очень важного не стало. У него что-то отобрали… и отобрал этот замполит, касающийся своим омерзительным, дряблым телом, почему-то безразличную маму. Сами собой вспомнились разговоры мальчишек во дворе о том, кто, как и с кем из девчонок «зажимался», о первых неумелых поцелуях и ещё о том, что девчонки боялись того, что у мальчишек «встаёт».

— А у тебя уже встаёт? — немного высокомерно спрашивали у Аркаши дворовые мальчишки, которые были всего-то на год старше.

Неожиданное понимание происходящего поразило Аркадия своей простотой и ясностью. «Позажиматься» и «встаёт»…. Встало… у дяди замполита встало…. Всё понял мальчик на этом уроке взрослой жизни.

Аркадий поднял с пола треугольный сапожный нож, которым в тот день пользовались, в качестве столового прибора, и уже ни о чём не думая, а так, словно в запланированной игре, спокойно подошёл к голому телу майора, и так же спокойно вогнал нож по самую заизолированную ручку в основание того, что встало у «дяди замполита». Так же спокойно он развернулся и вышел из квартиры. Он не раздумывал, куда ему идти. Он пошёл к дворничихе Зарине, чтобы вызвать неотложку для своей мамы. Сердобольная Зарина вызвала ещё и милицию….

Разбирательство длилось около недели. Пьяного родственника в тот же день быстро привели в чувство и подробно расспросили о произошедшем. А что мог рассказать патологический алкоголик? Он, путаясь в собственных губах, и не до конца проговаривая весь алфавит, бормотал о приходе замполита с тремя бутылками вина и о том, как они сели праздновать. Но вот только… точно! Вспомнил! Третью они так и не открыли. В смысле бутылку. А товарищи милиция не находила её? В смысле бутылку? Разозлившийся милиционер треснул выпивоху папкой по голове и сел что — то писать.

Замполит, когда вышел из болевого шока и пьяного угара, начал выть на всю палату от боли и обиды — «вставалка» у него была теперь только для мебели. И мочиться он теперь сможет, со слов врача, через научно названную штуковину — «фистулу». Под вечер в палату к нему нагрянуло какое — то замполитовское начальство и долго там орало. Иногда даже дуэтом. После выписки майора сделали капитаном и отправили куда-то в Среднюю Азию руководить военкоматом.

На все вопросы милиционера Аркадий отвечал по-ленински честно, чем вызвал острый приступ мигрени у опера. Что же такое получается? Если верить парнишке, то майора надо срочно тащить обратно, и показательно садить за такой карнавал. Но, с другой стороны, майор вроде и пострадавшее лицо, то есть рожа. Кто же его сапожным ножом? Если баба, то она в коме до сих пор и с ней не поговоришь. А если пацан не врёт, он по правде самолично сделал майору полное обрезание в буквальном смысле, то снова оперу ни горячо, ни холодно. По какой статье одиннадцатилетнего пацана припарковать в колонию? А вдруг этот Аркадий мамашу просто выгораживает, и всё берёт на себя? Что делать опер не знал и не мог даже представить, с какой стороны подойти к этому делу. Настроение милиционеру портило ещё и начальство, обещавшее, в случае долгого расследования этого дела, оторвать оперу то, что теперь майору стало без надобности.

Решение пришло неожиданно. В виде жены майора, дамы видной и паскудной. В замужестве она была практически в раю — льготы, знакомства, авторитет и доппаёк. Покувыркаться с чужими мужиками в постели, она была очень даже не против, чем была похожа на мужа. А что теперь? Всё нажитое и налаженное коту под хвост? Ехать к чурбанам в пустыню и искать там тень? Короче, жена майора пришла и принесла в подоле решение, которое сначала не устроило майора. А когда за закрытыми дверями они простонали минуты три, сомнений у опера в правильности «принятого им решения» уже не было. Бабу, эту «сучку — посудомойку», пока что подержать в больнице, и при первом удобном случае правильно с ней поговорить. Мальчишку — отправить в посёлок для беспризорных сирот, другими словами, на упрощённую зону для малолетних. Тем более, что командовал тем посёлком брат мужа. Он и приглядит за мальцом по полной воспитательной программе. Она же мчится на приём к самому главному начальству мужа, чтобы вымолить снисхождение. Такой вот образовался расклад. По большому счёту это и опера устраивало — виновник, то бишь, пацан, наказан, но по малолетству не строго. Мамаша, если даст Бог, оклыгает и сама расскажет, как дело было. Только вот на тот момент дело уже можно и в архив спрятать. При таком раскладе, опер более не рисковал потерять свою «вставалку».

Так или примерно так всё и произошло. Суд состоялся скорый, но справедливый: свидетель, она же потерпевшая, не допрошена по причине болезни. По той же причине толком не допрошен и майор, хотя до конца его статус определён не был — то ли потерпевший, то ли какой — то полуобвиняемый. А вот в отношении Аркадия у судьи возникли очень большие сомнения, несмотря на полное и абсолютно спокойное признание. После совещания судьи в его комнате сначала с женой майора, а потом и с присяжными, в течение долгих семи минут, постановили: Аркадия направить в Омский посёлок для сирот — правонарушителей (так выразился гособвинитель). Судья же обозвал это учреждение исправительной системы специальным шифром из цифр и букв. Срок нахождения в Омске Аркадию назначили тоже хитро — до полного выздоровления его матери или до обнаружения каких — нибудь дееспособных родственников, могущими стать опекунами, усыновителями и т. д. и т. п. Только никто не обратил внимания на две вещи — почему никоим образом не рассматривалось уголовное дело в отношении факта изнасилования с особым цинизмом матери Аркадия, и почему на срок выздоровления вышеупомянутой потерпевшей, мальчишку надо было отправлять на другой конец страны — в край ссылок, тюрем и декабристских могил?

Подробностей тех дней, да и последующих лет тоже, никто толком не знает. Кое-что рассказывал сам Лесник, кое-что рассказывал Петрович, который, за хорошую взятку, купил право несколько часов полистать уголовное дело Лесника. Некоторые основные факты всё же всплыли, и по ним можно получить представление о тех годах, о людских характерах и о людских судьбах.

Мать Аркадия быстренько заштопали и кое-как подправили внешность. Но, так же быстро, обратили внимание на то, что она стала заговариваться и проявлять признаки умственного расстройства. Из-за этого её снарядили в скорбный дом, где она скончалась через семь месяцев от воспаления лёгких. Сомнения, относительно этого диагноза, у Лесника оставались всю его жизнь.

Маленький Аркадий отправился этапом в Омск. Пересылочные тюрьмы заполняли голову мальчика рассказами, а иногда и обычными бравурными враками, его однолеток, ставших уже рецидивистами. Вся эта полуромантическая болтовня о лагерях и понятиях, о воровской чести и воровской иерархии не производили должного впечатления на Аркадия. Он просто слушал. Но, странное дело, эти, уже «бывалые» малолетки, ни разу не посмели тронуть мальчишку, или даже просто поиздеваться над ним. Их, почему-то, останавливало его спокойствие и непоказное безразличие ко всему происходящему, и ко всему окружающему. Если человек настолько спокоен и отстранён от всего вокруг, то он, либо, сам «бывалый», либо способен на всё, что угодно. Таких лучше не трогать.

Но внешнее спокойствие было только внешним. Аркадий жадно вслушивался во все «взрослые» разговоры мальчишек. Он старался понять новые слова на тюремном жаргоне, старался запомнить услышанные истории о многочисленных неудачных побегах и легенды о нескольких удачных. Он старался запомнить правила содержания в колониях…. Одним словом, всё то, что готовила ему жизнь на ближайшие несколько лет.

Аркадия этапировали полтора месяца в маленький посёлок, в двухстах километрах от Омска. Собственно говоря, и сам посёлок был достаточно условным понятием. Стоявшая в лесной глуши колония либерального режима содержания, имела в своём распоряжении несколько бараков — общежитий для сирот и несколько домов для, собственно, администрации и охраны. Был и маленький магазинчик.

Жила эта колония за счёт такого же небольшого предприятия, по изготовлению ученических ручек и грифельных карандашей, на которые ставилось клеймо «Фабрика им. Сакко и Ванцетти». На этой фабрике работали только мальчишки, составлявшие охраняемый контингент. Охранников было пять человек, над которыми стояли начальник лагеря и замполит.

Работы для охраны было немного — вряд ли кто из мальчишек, запуганных страшными рассказами об ужасах в лесу, отважился бы на побег. Поэтому жизнь была здесь сытой и спокойной.

А вот, что касается начальника этого посёлка, то это отдельная история. Уже упоминалось, что потерпевший, он же безчленный член КПСС, приходился этому начальнику родным братом. Поэтому известие о скором прибытии в лагерь виновника братишкиного позора, начальник посёлка принял, как подарок судьбы в его справедливые руки. Братья Гвоздиковы, а такую фамилию они носили, не слишком отличались друг от друга своими скверными пристрастиями. Если младший братец обожал секс на грани изуверства, то старший обожал сексуальных партнёров намного моложе себя. По-возможности, не старше двенадцати лет. Но жизнь в однополой колонии слегка видоизменила его пристрастия с маленьких девочек на мальчишеские попки, что было тоже приятным занятием. Вместе с замполитом они регулярно устраивали «медосмотры» вновь прибывшим, пуская на «круг» одного или двух мальчиков. Утолив первый порыв «попчной» страсти, мужчины выпивали и закусывали, не забывая предложить выпить и мальчикам. Затем всё повторялось по новой, до полной одури. Под утро мальчишек отпускали в общежитие, где они узнавали, что их только что приобщили к прописанным в колонии. Теперь и охранники могли воспользоваться мальчишками не по назначению в любое время дня и ночи, и лучше не отказывать, иначе поколотят прикладами до полусмерти. Из-за необдуманного отказа двух мальчиков в прошлом месяце похоронили. Так что «не ссыте, пацики, давайте выживать вместе».

Относительно Аркадия, у старшего Гвоздикова была своя задумка. Делить мальчишку он ни с кем не хотел, рассчитывая «задолбать» пацана так, что у него мозги через сопатку полезут.

Вновь прибывших записывал такой же «прописанный» в колонии мальчишка с еврейским именем Аарон. Он, как громко именовали его должность, «служил писарем при штабе». Иногда «утешая» начальника или замполита, он старательно запоминал всё, что говорилось в кабинете без оглядки на «чужие» уши. Слушал он и про Аркадия, и про ожидавшую его участь. Почувствовав в имени «Аркадий» что-то своё, родное, Аарон, записывая данные вновь прибывших с обложек личных дел, с сожалением посмотрел на Аркадия и тихонько сказал:

— Этот шлемазл начальник не слезет с твоего тохеса, пока ты не умрёшь. Бежать тебе надо, но куда отсюда? Я уже плачу по тебе, гой. Начальник уже яин купил для тебя…. Если выживешь — приходи ко мне…. Хотя… как у него выжить? Он здесь — адони…. Следующий!

Не много Аркадий понял со слов писаря, но предостережение в словах о том, что ему надо бежать, плотно засело в голове. Аркадий оглянулся и посмотрел вокруг себя — бараки, домики и вокруг лес. Куда бежать? Закончить горестную мысль мальчику не удалось, всех вновь прибывших охрана начала устанавливать в какое-то подобие шеренги, для отправки на дезинфекцию и дальше в карантинный барак. По очереди в голове начали всплывать пересылочные рассказы «бывалых» подростков о побегах, походившие больше на дерзкие приключения графа Монте-Кристо. Но во всех этих баснях было одно общее звено, на которое Аркаша обратил внимание. Это была наглость. Не совсем простое поведение при побеге — вот что отличало героев мальчишеских рассказов.

Когда уже начало смеркаться, Аркадия вызвал из карантинного барака усатый охранник и повёл к домику начальника лагеря.

Подробности отсутствуют снова, за исключением описания внешности охранника и описания событий того для и вечера.

Когда уже пьяный и голый, Гвоздиков начал срывать одежду с мальчишки, Аркадий схватил карандаш из стакана, стоящего на столе, и изо всех своих детских сил вогнал его прямо глаз начальнику. Очень удивил мальчика звук, с которым карандаш вошёл в голову- с таким звуком разрезали капусту.

Гвоздиков попытался схватиться за короткий хвостик карандаша руками, как-то противно зарычал и упал на колени, упёршись лбом в ножку собственного стола. Немного ещё постояв в этой позе, задница начальника осела на пятки. Это уже было положение мёртвого тела.

Аркадий, не понимая зачем, обыскал одежду начальника и, вынув деньги из кошелька, вышел из кабинета. Тут же напоролся на охранника.

— Куда? — спросил тот.

— За вином, — сказал Аркадий и показал зажатые в кулаке деньги.

— А-а, давай-давай, — понимающе ухмыльнулся охранник и полез в карман за кисетом.

Мальчик спокойно вышел из круга света, разлитого фонарём на доме начальника и со всех ног побежал в сторону леса, о котором ещё не успел наслушаться страшных рассказов. Он бежал по дровяным щепкам, заменявшим тротуар, по никогда не высыхающей зловонной жиже около магазина, по разбитым ящикам, бесхозно валяющимся на каждом шагу. Куда он бежал? Не ясно было. Он бежал отсюда.

На дворе был август, но по омским меркам это уже осень. Но что замечал бегущий, как испуганный олень, Аркадий? Он боялся только одного — чтобы ветка не попала в глаз.

Сколько он бегал и сколько выживал в лесу — никто не знает. Одни говорили пять дней, Валера, пересказывая в который раз пересказанное другими, увеличил срок до двух недель. Но только однажды Аркадий проснулся не под деревом, а на кровати под одеялом в тёплой избе. Его, истощённого, голодного и полузамёрзшего, нашёл бортник и принёс в деревушку, затерянную в бескрайней Сибири.

Жители деревушки промышляли бортничеством, собирали грибы и ягоды. Одним словом жили в ладу с природой и были староверами, нашедшими себе безлюдное место вдали от греховного и суетного мира. Подлечив мальчишку, они оставили его у себя. Учили жить в лесу, понимать его, не вредить ему и не бояться. Принимать его в свою веру не торопились, просто ожидали, когда он сам созреет для Божьего служения.

Так продолжалось до глубокой осени 1953 года, когда после амнистии отряды НКВД и спецотряды оперативной милиции начали отлавливать выпущенных на свободу уголовников, собиравшихся в лихие артели и промышлявших разбойным делом по лесным посёлкам и заимкам.

Такой отряд и забрёл в деревушку староверов, в которой жил девятнадцатилетний Аркадий. Непрошенных и наглых гостей из чужого мира вышел встречать староста деревушки. Солдаты были измучены многочасовым походом по лесам, поэтому ограничились только просмотром живущих в деревне, и поимённой переписи всего взрослого населения. Староста повелел подчиниться людям в форме, в обмен на обещание офицера поскорее убраться из деревушки.

К сидящему на пне солдату и до конца не понимавшему, на кой ляд ему надо переписывать имена староверов, по одному подходили местные и представлялись:

— Раб Божий Лазарь.

— Раба Божья Анастасия.

И только один высокий и крепкий парень подошёл и представился по «человечески»:

— Аркадий Михайлович Ильин.

Офицера это удивило и насторожило, поэтому он решил на всякий случай забрать парня с собой в Омское управление, где с ним решит, как поступить, местное начальство. Успокоившись этой мыслью, офицер приказал выдвигаться в сторону штаба. В Омской тюрьме Аркадий провёл почти четыре месяца, пока до него дошла очередь в следственном отделе. Дотошный дознаватель раскопал-таки прошлое Аркадия. Началось какое-то следствие на пару месяцев и, как результат, приговор — за убийство Гвоздикова и побег из поселения, с учетом возраста обвиняемого на момент совершения преступления, 14 лет колонии строгого режима и красная наискось полоса по обложке личного дела — склонен к побегу.

И поехал З. к. Ильин валить лес уже по линии ГУЛАГа. На зоне началась новая жизнь Аркадия, о которой, он знал только по рассказам в пересылочных тюрьмах. Если она и отличалась от ада, о котором талдычили староверы, то только тем, что в этом аду по ночам иногда давали спать.

Жил, в общем — то, Аркадий замкнуто, в разговоры ни с кем не вступал, на вопросы отвечал замкнуто. Но всегда готов был помочь любому, от зека до конвойного, кто на валке умудрялся получить травму. Ушибы, переломы, голодные обмороки, переохлаждения он вылечивал какими — то травами и корешками, которые находил по, только ему одному понятным приметам. Выбора между пострадавшими он не делал — это мог быть ударенный топором «опущенный» или случайно подвернувший ногу вор любой масти. Правда, за «обслуживание» конвойных, Аркадию несколько раз устраивались «тёмные». Охрана же, в благодарность за его помощь, позволяла Аркадию в короткие минуты отдыха, просто ходить в лес в одиночку. Не без того, чтобы взять с него честное слово, которому начали доверять конвоиры и которое ни разу за восемь лет не нарушил сам Аркадий. В общем, он был нужным человеком, когда он был нужен. В остальное время его не замечали. Парня это устраивало. Ровно до тех пор, пока с новым этапом не пришёл на зону настоящий хозяин. Его все звали Саша, по кличке Москва.

Его встречали так, как встречают президента богатой страны в голодном краю. Не было только транспарантов и воздушных шаров.

Где-то дня через три, после приезда Москвы, к Аркадию подскочил шнырь, и нагло — просительно просвистел, скривив рот в одну сторону.

— Слышь, кент, после отбоя тебя Москва ждёт.

— Столица?

— Ты шо буровишь, падаль? Закрой хлеборезку или я тебе её порву, понял? На цырлах приканаешь ко мне, я тебя подведу к Саше. Усёк? Говноед, бл…!

Аркадий повернулся, чтобы уйти. Но шнырь не до конца вкусил сладость власти и, подскочив к Аркадию, рывком развернул его к себе лицом, а вторую занёс для удара. Но вот на что-то такое непонятное наткнулся шнырь в глазах Аркадия, что заставило его засомневаться в необходимости применения физических мер воздействия в воспитательных целях.

— Не придёшь — урою…. — без действительной угрозы в голосе прошамкал шнырь и ушёл.

После отбоя Аркадий зашёл в тёплый барак, в котором отдыхал пахан. Его, толкая в спину, привели в дальний угол с ковром на стене и деревянной кроватью. На этом резном творении столярного искусства сидел сухонький старик в телогрейке на голое тело и пил чай.

— Привели?

— Ага. Вот он, падла, сам на кукен пришёл, — залился заискивающим смехом шнырь.

— На колени упал, быстро! — это сказал появившийся откуда-то сбоку мускулистый амбал. Сказал и сверкнул рядами рандолевых зубов на обеих челюстях.

— Не мельтеши, Петя, я говорить буду, — спокойным и прокуренным голосом сказал Москва. — Дайте ему присесть.

Если бы Аркадий заорал во всю глотку, он бы добился гораздо меньшего эффекта, чем тот, который произвёл тихий голос Саши.

Позади Аркадия стукнул ножками по полу деревянный настоящий стул, и крепкая рука фиксатого Пети, вдавила Аркадия в сидение.

— Расскажу вам сказку, браточки, короткую, но поучительную. Один пацан, годков, эдак, десяти — одиннадцати за то, что один майор — коммуняка снасильничал его мать, сапожным ножом лишил его, майора, мужского хозяйства. Не надо ржать, а то в стойло попадёте, жеребцы. В том же году тот же самый пацан валит начальника колонии, и становится на лыжи. Знаете, как валит? Карандашом в глаз! Потом восемь лет сидит в тайге, пока краснопогонные не надыбали его и не скрутили ласты.

— Саша, я не вьеду, ты о чём?

— А о том, сердешные, что правильный и порядочный человек среди вас живёт, а вы ни сном, ни духом. Нет у вас уважения к людям! Теперь въезжаешь, Петюня, или мозги отморозил?

— Саша, та шо это за клиент? Мы про всех интерес проявляли, таких героев у нас нету. Шо ж мы не люди, чтобы правильного мужика пропустить? Обижаешь, Са…

— Закрой поддувало! Холодно становится! Ты тут своей любимой сгущёнкой последние мозги залепил. А тот человек перед тобой сидит! А вы его восемь годков раскусить не можете! Он столько лет без грева мается, а вы морды в сторону! Он за честь свою, и мамки своей ничего сделать не боится, ни одному следаку никого не срисовал — всё только на себя брал! И это в одиннадцать лет!

Саша начинал заводиться, его фуфайка уже слетела с его худых плеч. По лицам окружавших его мужиков без труда читалась мысль о том, что сегодня ничего хорошего им не светит, что в подобном гневе Москва завтра любого вора отправит лес валить вместе с простым мужичьём, и избежать этого не удастся никому.

— А вы ломаете тут передо мной настоящих воров, — продолжал Саша. — А сами только у гулящих девок в кабаках сумочки пороть можете! Чего затихли? Заворовались? Разбаловались вы по–серьёзному. И этим вы меня расстроили. Нам с парнем выпить и покушать! И погуляйте пока, я с человеком поговорю.

— Москва, так мороз же на дворе, мы ж….

— Мне повторять надо? Проглядели? Теперь на мороз!

Через минуту на столе уже лежало сало, колбаса, тёплый и, по–домашнему пахнущий, хлеб, консервированные огурцы и бутылка «Московской».

— Слушай меня и делай что скажу. Бери хлеб, огурец и немного сала. Ешь не торопясь. Ты парень правильный, но усвоить одно должен навсегда. Со мной не спорят. Никто и никогда. Ешь. Хлеба бери поменьше, много не кусай — желудок твой пока к такому не привык. Ешь.

«А что в этом плохого? — подумал Аркадий, — поем и поговорю с ним. Хуже не станет»

— Ешь и слушай. Говорить буду один раз. Да не набрасывайся ты на еду! Ешь спокойнее и медленнее пережёвывай. Ты не серчай на этих… они тут без меня совсем разбаловались. Но теперь жизнь твоя намного легче станет. Но не вздумай боговать — обломаю. Жуй — жуй. О тебе на пересылках не один год легенды ходят. Мне на этапе ксиву подогнали, что ты у меня на зоне. Рассчитывал, что приняли тебя правильно, обогрели, а у них у всех задницы вместо голов, нос по ветру не держат. Приморил первый голод? Вот и молодец. Теперь наливай водочку. Плевать, что не пьёшь. Наливай. И стукни два раза в окошко.

Аркадий, сам не понимая, как он попал то ли под влияние, то ли под очарование Саши-Москвы, встал и дважды стукнул в оконную раму. А может быть этот Саша, попросту есть продолжением самого Аркадия, такого же спокойного и решительного одновременно? Или этот самый Саша, всего лишь был первым, кто вот так просто заговорил с ним? Зачем себе врать, но было несколько приятных моментов в речи Москвы, которые нежно щекотнули черствеющую душу парня. Но додумать эту мысль не удалось — с мороза в барак ввалился Петя и, не снижая скорости, подлетел к Саше.

— Петя, я тебе что, цирик позорный, чтобы такой хавкой давиться?

— Саша, не наезжай! Я не могу заставить дрова гореть быстрее. Потерпи… те минут пять, уже скоро.

— Кто на смене сегодня?

— Силыч и Сталин.

— Силыча позови, поставь ещё один стакан, стул не ставь. И поторопись с хавкой! Иди.

Очень даже не всё понимал Аркадий, ой как не всё! Силыч, это подполковник Силантьев, зам. начальника колонии. Сталин же — грузин, с какой — то длиннющей фамилией, оканчивающейся на «швили», был дежурным помощником начальника. Оба отличались повышенной сволочностью характеров и непомерной злостью к зекам. И сейчас один из них должен придти прямо сюда, а он, Аркадий, тут… и водка ещё….

— Не туда думаешь. Бери стакан. Пей глоточками и не спеши. Давай за свободу и жизнь на ней. Пей.

Аркадий выпил и закашлялся до слёз.

— Ну, как? Ты, правда, первый раз в жизни пьёшь? Это хорошо. Сегодня напьёшься до отключки, чтобы завтра тебе было плохо. Именно завтра ты поймёшь, что пить тебе не стоит никогда. Гадость это. Но другим пить не мешай. Водка — полезная гадость. Она развязывает языки и человек говорит то, что прячет внутри. А это частенько полезно послушать. Водка показывает, каким волком на самом деле есть ягнёнок. Это тоже полезно знать. Отдышался? Теперь возьми огурчик и кусок колбаски и положи на язык. Раскусывай медленно, пусть сок пустят. Надо не просто жрать, надо иметь удовольствие. Хлеба теперь кусни, желудок его теперь примет, как родного. Но только жуй хорошенько. А-а, вот и Силыч. Проходите, Ван Саныч, проходите. Как здоровьичко? Как Генриетта Абрамовна? Нога зажила?

— Да нормально всё, Саша, нор… а этот что здесь делает? Встать!

— Тихо, Ван Саныч, не в штабе. Он здесь мой гость, а голос ты для быков побереги. Аркадий, плесни-ка водочки в стакан. Лей до краёв. Будь, Ван Саныч, здоровьица тебе и жене твоей. Выпил? Вот и славно. Подзакуси малость. Я чего тебя позвал-то? Что же ты проморгал моего человека, а? Ладно Петюня, он от рождения тупой, но ты то, ты то? К «быкам» поселил, «тёмные» разрешил, Ты что, ксиву не получал? Не слышу?

Саша постепенно переходил с благостного воркования на командирский грозный речитатив.

— Или ты думал, что раз меня здесь нет, то я ничего не узнаю? Так? Может я плачу тебе мало? Или ты тут общую раскрываемость благодаря мне не улучшил? Чего молчишь? Ты его делюгу читал? Ты читал, или нет? Почему Изот Гомельский на меня голос повышал? А я тебе скажу, почему. По твоей глупости, Ван Саныч, а мне это обидно. Наказан будешь. Потом я решу как. Теперь, вот что. Этого парня, — Саша всей ладонью перевёл внимание Силантьева на быстро хмелеющего Аркадия, — ты не знаешь и не замечаешь. По смене своим то же самое передай. А он вам хлопот не доставит, я за него мазу потяну, понял? Он спокойно досидит под моим крылом, а ты проследишь, чтобы зарплату ему правильную написали с первого его рабочего дня. Понял? Понял, спрашиваю? Вот и ладно. Аркаша, налей-ка ещё. Ты, Ван Саныч, не серчай на меня. Меня моё начальство имеет, тебя — твоё. Нам с тобой дружить надо. Крепко дружить. Так что с Генриеттой Абрамовной?

— Да вот этот… ваш гость и поставил её на ноги. Каких-то вонючих корней наварил и пить заставил. Ногу ей чем-то мазал… всё и прошло. Врачи из Москвы, ой Саша, прости, из столицы только руками развели, а этот вылечил.

— Вот погляди, Ван Саныч, человек какое добро тебе сделал, а ты с порога на него «Встать» кричишь. При этом, тебе ещё и сообщили о нём. Как сам — то меркуешь, прав ты, Ван Саныч?

— Извини Саша, закопался я совсем в делах, боков напорол, извини, Аркадий… Михайлович.

— Ай, красавец! Так ты его и по батюшке знаешь! И ещё ты знаешь, что он не наш, не воровской масти, и он всего-то честь защищал, а может статься, и жизнь. Поэтому и покромсал тех, кто посильнее его будет. А ты с ним, как с Ванькой шнырём, мародёром. Ладно, Ван Саныч, извинительные слова ты сказал сам, без напоминаний, поэтому и прощение моё ты получил. Давай по третьей выпьем, и ступай себе на работу. Не сердись, что голос на тебя повысил, это за твою ошибку. Для примирения сделаю тебе подарок. На шестом участке в следующую среду готовится побег. Предотвратишь, и ко дню милиции новую звезду обмывать будешь.

— Правда?

— Я говорю один раз. Выпивай и ступай себе.

— Я всё понял. Только….

— Не волнуйся. Аркадий… говоришь, жену травками и корешками подлечил? Лесник, выходит? Хорошо выходит…. Да, будет Лесник. Так вот, Лесник с головой дружит, так что о нём не переживай.

— Тогда я пошёл. Спокойной ночи!

— Спокойной службы, Ван Саныч.

Когда дверь закрылась за Силычем, Аркадий поднял отяжелевшую голову и примерно в упор посмотрел на Сашу.

— С вопросами повремени, сейчас Петюня заявится.

Через минуту-другую, вталкивая впереди себя громадную охапку морозного белого воздуха, в барак ввалился Петя. Он принёс зажаренную курицу. Аркадий попытался вспомнить, как выглядит живая, но не вышло. Живую курицу он не помнил по внешности, а жаренную никогда не ел. Такая вот жизнь.

— Саша, не хотели базару мешать, поэтому и не несли раньше. Что — нибудь ещё?

— Нет, Петя, спасибо. Ступай.

Снова стукнула дверь барака, выпуская Петю. Саша разломал курицу пополам и жестом предложил Аркадию выбрать себе кусок.

— Так вот, дружочек, есть у тебя вопросы ко мне. Отвечу. Первый, почему ты Лесник, да? Это не злое прозвище, уважительное и, что важно, суть твою отражает. Теперь ты будешь Лесником навсегда. Вопрос второй. Побег. Верно? О нём хотел спросить? Чтобы нам здесь легче жилось, ментовское начальство над нами должно показывать своё усердие и рвение перед своими начальниками. За это им почёт и звёзды на погоны. Вот я и помогаю им в их службе. Я прошу людей подготовить что-то похожее на подготовку к побегу — складик, там, с вещичками, немного продуктов, то да сё. Или сделать подкоп под колючкой. Время от времени Силыч вроде что-то такое находит, и резво рапортует наверх. Ему благодарность и повышение, а нам спокойствие от ненужных комиссий. Никто не наказан, поскольку побег предотвращён вовремя. Понял? А ты, вроде подумал, что я мусору кого-то сдал? Ошибся. Наливай ещё, мамку твою помянем. Скончалась она в том же 45-м от воспаления лёгких, в психушке скончалась. Царствие ей небесное…. Не чокаясь. Не забывай закусывать. Курицу ешь не торопясь… и не стесняйся пальцы облизывать, на них всё самое ароматное остаётся. Нет, хлеб к курице не бери, лучше огурчик. Вкусно? Ешь-ешь, ночь длинная, как и жизнь…. Наливай. Э-э-э, да ты лихо опьянел, уже и льёшь мимо…. Ничего-ничего, это простительно. Теперь за папашу твоего. Не нашли его, ни в списках погибших, ни среди пропавших. Может это тебе надежду, какую даст, не знаю, но на всякий случай за его здоровье выпьем. Правильного человека он родил. Пей.

Всё остальное, происходящее в тот вечер, Аркадию то ли снилось, то ли не запомнилось. Наутро он встал, как побитый. Первое, что уловили его глаза, был шнырь, стоящий с кружкой рассола.

— Ты, это, Лесник… я же не знал, кто ты есть…, это… не… извини, за вчерашнее.

Аркадий жестом попросил замолчать шныря и показал на кружку. Шнырь с готовностью протянул её Леснику, да так, что добрая половина содержимого пролилась на пол.

Выпитый рассол, как огонь свечу, медленно начал плавить гадость похмелья.

— Лесник, я… я серьёзно….

— Тихо, — сказал Аркадий, и протянул шнырю руку.

Тот ошарашено уставился на немного дрожащую ладонь Лесника, потом посмотрел в глаза, снова поглядел на ладонь и не смело протянул свою. Пожатие состоялось.

— Ну…. Лесник, ты вообще… ну… ты — человек! Я даже… ну ты…!

— Тихо, голова трещит. Рассола больше нет?

В одну секунду, шнырь из умилённого и растроганного, превратился в серьёзного и заботливого.

— Так! Лежи и не дохни пару минут. Я мигом. Рассол, что ещё?

— Только рассол.

— Лечу! Отбежав на несколько метров, шнырь начал заполнять окружающее пространство своими восклицаниями.

— Не, а? Каково?! Пете? А хрен Пете! А мне… а? Ну, Лесник! Во… а он…. Не, всё! А, что? Но, человек, а?

Рассол прибыл под крик шныря, разгоняющего курящих, находящихся в опасной близости от похмельной головы Лесника.

Принудительно, как происходило в предыдущие годы, Лесника на работу больше не гоняли. Его вообще никто не замечал — ни зеки, ни охрана. Он занимался тем, что ему хотелось в эту минуту. С Сашей — Москвой у них происходили ежедневные беседы, которые часто заканчивались просьбой Саши рассудить какую — нибудь спорную ситуацию между местными ворами. Конечно же, Саше и приблизительно не требовалась помощь Аркадия, Ему было интересно следить за мыслью Аркадия, старающегося примирить спорящие стороны. И всё чаще Москва замечал не стандартность мышления Лесника и его поразительную способность логично и взвешенно выходить из сложных ситуаций совершенно мирным путём, тогда как по воровским понятиям решение подобного спора требовало наложений специфических санкций. Вплоть до физического устранения.

Но иногда Лесник всё-таки выходил с рабочими бригадами на валку деревьев. Он проходил мимо конвоиров, которые старательно его не замечали, и долго бродил в одиночестве по лесу, трогая деревья руками или собирая известные ему растения. При этом он постоянно шевелил губами, как будто разговаривал со своим другом — лесом. Нагулявшись, он возвращался на лесосеку, где его уже ждал горячий чай и место в спешно сооружённом шалаше из свежих веток.

Так пролетело ещё два года. В канун Нового 1964 года, на вечерних посиделках у Москвы, Аркадий задал вопрос, сидевший в нём, как заноза.

— Саша, скажи мне честно. За что мне такая честь? Не думаю, что я один так поступил в жизни, однако не всех берёт под своё крыло Саша Москва.

— Хочешь честно? Ладно, будет тебе честно. Ты не единственный порядочный в этом мире и мне плевать на то, что и как ты сделал, и плевать на всю твою жизнь. Но между людьми

...