Оглавление

Хвала вам, Росски Аргонавты,

Дерзали вы по безднам плыть,

Ревнуя добычи богаты

С своим Отечеством делить.

Г. Хвостов. Стихи кораблю «Суворов»

Пролог

«Ныне мы держим в руках судьбу и отцов, и отчизны,

И своих сыновей затем, что от наших поступков

Ждет Эллада, позор ли принять на себя или славу».

Москва, Кремль. Октябрь 1941 года.

Было три часа ночи. Вождь, больной гриппом, уже долго смотрел невидящим взглядом куда-то сквозь своего наркома. Тот осторожно кашлянул и напомнил о себе:

— Товарищ Сталин, вы распорядились проверить присланное вам лично сообщение. Там, где неизвестный американец предлагает оплатить военные закупки Советского Союза в пределах суммы шестьдесят миллионов долларов.

— Вы узнали, кто это? — очнулся Сталин.

— Никак нет, товарищ Сталин, по нашим каналам не удалось. Боялись спугнуть, если это действительно серьёзное предложение. По другой линии выяснением его личности занимается НКВД. Мы вначале считали, что это может быть провокацией, и повели себя осторожно.

— Стоило ли бояться каких-то там провокаций, когда немцы уже стоят у стен Москвы и Ленинграда, — раздраженно прервал его Сталин, — когда нами потеряна почти половина страны, а, Арсений?

— Никак нет, товарищ Сталин, не стоило. Наркомторг и наркомат вооружений составили список наших основных потребностей и предали его американцам. Наше дело — финансы. Мы со своей стороны решили до решения американского правительства об условиях предоставления нам финансовой и военной помощи часть наших заказов оплатить из специального фонда помощи Советскому Союзу. Но я распорядился, чтобы отдельные счета на оплату были пересланы нами по указанному в письме адресу. Эти счета были оплачены.

— Значит, это серьёзный человек, Арсений! Тогда впредь пользуйтесь его предложением!

— Когда мы договоримся с американцами об условиях поставок, мы непременно будем пользоваться его предложениями, товарищ Сталин.

— Этот человек прислал мне лично ещё одно письмо, где он сообщил ещё кое-что. Он сообщил, что может указать местонахождение шестидесяти тонн золота в слитках на территории Советского Союза. Просит меня использовать золото по своему усмотрению на благо страны.

Сталин надолго замолчал. Нарком счёл уместным вставить ободряющее замечание:

— Это золото было бы для нас как нельзя кстати, товарищ Сталин.

Сталин усмехнулся в усы:

— Золото это, по его сведениям, находится в подвалах Александровского дворца бывшего Царского Села.

— Товарищ Сталин, сейчас это не проверить. Бывшее Царское Село сейчас занято немцами, поиски там сейчас невозможны.

— Это я знаю без тебя, — язвительно заметил Сталин, — представь себе, наши военные уже успели мне доложить. Не побоялись.

Нарком смущенно опустил голову, не выдержав взгляд хищных жёлтых глаз Вождя. Выдержав паузу, Сталин продолжил:

— Ещё он дополнительно сообщает, данная информация стала известна ему в ходе операции «Трест». А что ты, Арсений, знаешь об участниках операции «Трест»?

— Я слышал, что почти все они были расстреляны, товарищ Сталин, — тихо, почти шёпотом отозвался нарком.

— Мне доложили, что они готовили переворот. Данные об этом были представлены весьма убедительные, но всё равно тогда казались невероятными, — Сталин тяжело вздохнул и впал в глубокую задумчивость. Нарком уже не решался прервать Вождя. Наконец, Сталин, словно очнувшись, сказал:

— Правда, потом те, кто их разоблачал и расстреливал, тоже готовили переворот. И нам пришлось их тоже расстрелять. Неужели все они действительно оказались врагами? И те, и эти? А, Арсений?

Сталин бросил на наркома взгляд тигриных глаз. Тот молчал, потому что не знал, как нужно правильно ответить. Сталин ответил сам себе:

— Я думаю, планы переворота у них были на самом деле. Реальные планы были. А вот финансовая сторона обеспечения переворота у меня в голове никак не складывается. На что они рассчитывали? Может быть, ты подскажешь, Арсений?

Остров средь мёртвой зыби

Днище Арго под ногами его. Вот убрали канаты,

Вот вино возливать стали чистое в море. Ясон же

Со слезами очи отвел от родимой отчизны…

Но вот на море зыбь поднялась под порывами ветра,

Ветра, который с морских берегов в предвечерье повеял…

Здесь же на свернутых сели они парусах и на мачте,

Книзу пригнутой, один за другим соблюдая порядок.

Сын Эсона разумный повел к ним речи такие…

Архипелаг Самоа. Февраль 1929 года.

В конце лета в лагуне одного из островков архипелага Самоа покачивалась на якоре большая парусная лодка. На берегу под пальмами невдалеке от хижины, крытой пальмовыми листьями, в плетёных креслах сидели двое мужчин и любовались закатом. Оба одинаково вытянули ноги и одинаково заложили руки за затылок. Оба были очень похожи друг на друга, хотя и отличались возрастом: оба босиком, оба в одинаковых белых парусиновых штанах и блузах, оба худые и дочерна загоревшие, оба с голубыми глазами. Крошечные свежие порезы на лицах говорили о том, что не позднее, как сегодня, оба сбрили бороды и подровняли усы. Даже светлотой волос они походили друг на друга: у одного ярко белокурые, у другого — светло-русые, но до белизны выгоревшие на солнце, так что даже и проседь стала почти не заметна. Блондину было около тридцати. Морщины же на лице старшего выдавали, что ему уже, пожалуй, за пятьдесят. Из деревянного ведра с морской водой, стоявшего между их креслами, торчало горлышко бутылки рома.

— А вы знаете, Василий Мефодьевич, что в этих самых краях свои последние годы провёл Стивенсон, автор «Острова Сокровищ»? — спросил блондин по-русски, но с уловимым остзейским акцентом.

— Нет, никогда об этом не слыхал, мой капитан, — ответил пожилой. — Однако, мне кажется, после того, что мы с вами перетерпели на море, полагается выпить брудершафт и сойтись покороче. Вы ещё не устали от русского обращения по имени-отчеству? Мне уже надоело величать вас «Федор Иванович»? Может, вы предпочитаете «Фридрих»? Или, может быть, уж лучше «Фриц»?

Молодой, которого назвали капитаном, убрал руки с затылка, ненадолго задумался и, со значением подняв вверх указательный палец, серьёзно произнёс:

— Если бы я в своё время поступил на русскую службу, то я остался бы для вас «Федор Иванович». В детстве меня звали Фриц. Сейчас по документам меня зовут Джон, и я твёрдо решил стать американцем. Поэтому лучше называйте меня по-английски… Называйте меня Фред!

Пожилой расхохотался:

— Олрайт, Фред, ноу проблем!

— А как прикажете называть вас, Василий Мефодьевич? Чтобы коротко, но без обид.

— По нынешним документам меня зовут Мишель. В детстве приятели меня звали Васькой, так кота. Моя бабка обряжала меня в раннем детстве в девчоночье платье и матросскую бескозырку, а родители боялись ей в этом перечить, так вот бабка назвала меня Кисой. Сейчас меня уже никто так не называет… Англичане меня называли Джек-на-все-руки. А раз так, то можете называть меня просто: Василий.

— Окей, Василий. Давайте выпьем за наше новое знакомство, — широко улыбнулся капитан и достал из ведра бутылку и две половинки кокосовой скорлупы, щедро плеснув в них рому. — Брудершафт, Василий?

— Брудершафт, Федя!

***

Над лагуной зажглись яркие звезды. Пустая бутылка из-под рома валялась на песке. Из ведра в звёздном свете сверкнуло горлышко уже другой.

— Помнишь, Василий, я начал тебе рассказывать про Стивенсона. Здесь все любят про него рассказывать. Он жил здесь с семьёй и умер тридцать пять лет назад. В его дом водят экскурсии. Я там был. Оказывается, у него были деревянные зубы! Представляешь?!

— Свят, свят, свят! Неужто деревянные? А вот говорят: раньше корабли были деревянные, а люди на них железные, а теперь корабли стали железные, зато люди на них — картонные. Но это же не про нас с тобой? — собеседники понимающе переглянулись. — А ты «Остров сокровищ» хорошо помнишь?

— Конечно же! В первый раз я прочитал его по-русски, ещё когда был мальчиком. Потом я его перечитывал ещё пять раз. Потом я сам учил по нему английский язык. Я с детства хотел стать моряком. У нас в Риге мы живём рядом с морем. Там каждый хотел стать моряком! У нас в реальном училище многие хотели стать военными моряками. И немцы, и русские. А я не захотел. Я захотел стать свободным путешественником. И в конце концов я им стал!

— А я вот, представь, в детстве мечтал стать военным, а в итоге стал профессиональным кладоискателем. Веришь?

— Ты нашёл много кладов?

— Да уж, не один!

— И ты на этом разбогател?

— Нет.

— Вот! — Фред со значением поднял вверх указующий перст. — Ты знаешь, что я всегда сердился на Стивенсона за то, что он не написал, как они потратили деньги из клада, и что потом стало с каждым. Нам стало известно только, что моряк Грей приобрёл судно и стал капитаном, а Бен Ганн всё пропил. А куда делись остальные деньги? Я хочу знать, что случилось дальше с капитаном, сквайром и доктором? И неужели Джим Гокинс остался всю жизнь простым трактирщиком? Я в это не верю! Если бы я застал здесь живого Стивенсона, я бы непременно об этом у него спросил!

— Ты слишком много хочешь от писателя, — рассмеялся пожилой. — То, чего ты требуешь, у скандинавов называлось бы сагой. Это совсем другой жанр. Там можно проследить судьбу каждого персонажа до седьмого колена, а при желании — и судьбу каждой монетки из клада. А Стивенсон просто говорит нам: погоня за сокровищами захватывающе интересна, но страсть обладания разрушает душу. Ну и ещё о том, что подобных приключениях трудно рассказывать честно.

— Это ты о чем?

— Видишь ли, мне в своё время приходилось вести следствие. Я профессионал в сыске, Федя. Я научился видеть противоречия в рассказах свидетелей и подследственных. И мне очевидно, что Джим Гокинс преподносит нам выгодную ему версию событий, которая, по всей вероятности, далека от того, что случилось там на самом деле.

— Какие твои доказательства?

— Я не люблю без необходимости лишать людей милых их сердцу иллюзий. Поэтому предоставляю тебе право самому перечитать «Остров Сокровищ» в новом ракурсе. Не хочу лишать тебя удовольствия от собственных открытий.

Фред помолчал.

— Тогда, может быть, ты расскажешь о своих поисках кладов?

— Давай сперва ты. Как ты здесь оказался?

***

Среди звёзд на миг вспыхивали метеоры и тут же гасли.

Двое лежали на прибрежном песке и, глядя в Магеллановы Облака, пели «Степь да степь кругом», старательно выводя мелодию и распугивая этим копошащихся вокруг крабов. Допев последний куплет, блондин попросил:

— Ну а теперь, Василий, расскажи, наконец, как ты искал сокровища!

— Вот настоящие сокровища, Федя, — пожилой указал рукой вверх, — какого рожна тебе ещё надо?

— Нет, так не пойдёт! Ты обещал рассказать!

— Ладно, расскажу. А только вот сперва ответь мне, Федя, на такой вопрос: чьи были сокровища, которые откопал Джим Гокинс с компанией?

— Флинта, конечно!

— Флинт их награбил и закопал. А по совести, Федя, кому они принадлежали?

— Ну, не знаю… Раньше, должно быть, испанцам и другим, кого ограбили…

— То-то, Федя! А испанцы их, вероятно, награбили у индейцев, а индейцы — у других индейцев. По совести, сокровища всегда принадлежат ограбленным! Поэтому и счастья присвоившему их не приносят. Об этом ваш германский эпос хорошо рассказывает. На свою беду Зигфрид и нибелунги находят клады. И клад убивает каждого, кто им завладевает.

— Ты в это веришь? Что на кладах лежит проклятие? Ты веришь в эту мистику? В нашем двадцатом веке?

— Я верю, что в этом есть высшая справедливость и закономерность, вполне логично объяснимая. «Не трожь чужого!» — это ведь не только статья «Уложения о наказаниях», это ещё и заповедь Божия. Бог о тебе же заботится, чтобы ты, во-первых, груз неподъёмный, который тебе не по силам, не поднял, не надорвался. А во-вторых, чтобы ты, груз тот поднявши, не успокоился, не возгордился, не перестал бы работать над собой, расти бы не перестал. Ибо только в трудах возрастает человек. А оставив труды, человек неизбежно загнивает, чахнет духовно и умирает для истинной жизни.

— А тогда для чего же ты искал клады, Василий?

— А иногда и не искал вовсе, они меня сами находили. А когда искал, то для того только, Федя, чтобы вернуть их законному владельцу.

Блондин наморщил лоб, задумался, а потом изрёк:

— Гокинс забрал у Флинта. Флинт ограбил испанцев. Испанцы ограбили индейцев. Индейцы ограбили других индейцев. Где ты найдешь законного владельца?

— По Божьему закону, Федя, кто создал, тот и владелец. А создают сокровища люди. Народ. Много поколений. Короток наш век, Федя! От родителей мы получаем наследство, а потом тщимся детям своим что-то свое оставить. Кто задумывается дальше? Какой смысл всю жизнь грешить и копить непременно для кровной родни? Ты дальше своих дедов родни никогда и в глаза не увидишь, а глубже — хотя бы до прадедов — только по бумагам. Да и то немногие заглянуть туда могут. Некоторых списки имен предков ищут, древа генеалогические составляют. А что те имена? Один звук немой! В пятом-шестом поколении мы все корнями перемешаны, как трава в куске дёрна. И образуем мы, Федя, между собой и вместе со всеми своими предками единый народ, коему по праву и принадлежит всё им созданное, в том числе и сокровища.

— Хорошо. Пусть всё принадлежит народу. Но распорядиться сокровищем кто-то должен? Кто, по-твоему, имеет такое право?

— Тут ты, Федя, в самый корень зришь! В том-то и закавыка! По головам-то сокровище на разделишь! А целиком представляют народ только управители. Без них народу никак! Управители народ организуют, на большие дела ведут, защищают… Но горе всё в том, что управителю легко впасть в лень и легкомыслие. Гнить правители быстро начинают, сильно быстрее, чем обычные люди, ибо трудиться перестают. А потому и сокровища, народу доставшиеся, расточают зря.

— Выходит, нельзя им отдавать сокровища!

— Я вот как думаю, Федя. Надо терпеливо дожидаться честного управителя, который не для себя, а для народа сокровищами сможет распорядиться. Причем именно тогда сокровища ему передать, когда он иначе, как на доброе дело, потратить их ни на что не сможет.

— И как ты к этому пришёл?

— Не сразу. Сперва я возвращал найденное тому, кому оно по человеческому закону принадлежало. Но попалось мне однажды сокровище сверхчеловеческое. И я до сих пор им не распорядился. Не сумел. Ждёт оно своего часа.

— Ты ждешь, что в России появится честный правитель? Не дождешься!

— Верить в это надо, Федя. И надеяться. На это терпение надо. Мы, русские, терпеливы. Терпение всё превозмогает.

— А если, пока ты ждёшь, сокровища найдут другие? То, что ты узнал, другие могут узнать тоже. Вот Бен Ганн — выкопал сокровища без всякой карты.

— Самое смешное, Федя, что знают про него и другие, а только взять не могут — мешают друг другу. А того, кто попытается, словно дракон стерегущий сожрёт с хрустом. И ещё верю, что Божьим промыслом назначен я пока временным хранителем тому сокровищу. И за время жизни моей земной должен буду распорядиться. Только час тот пока не пробил.

— А если не дождёшься?

— Придётся мне другого хранителя найти и ему тайну передать.

Оба надолго замолчали, потом молодой спросил:

— Так ты мог бы взять сокровище себе и ничего не взял?

— Отчего же ничего? — в голосе старшего мелькнула лукавинка. — За труды мои потраченные мне по совести какая-никакая компенсация да полагалась. Жалование и прогонные. Даже наградные я сам себе выписал. Это Божьему промыслу не помеха. Вот на эти-то наградные и путешествую с тобой.

Глаза молодого сверкнули в звёздном свете:

— Ну давай, рассказывай, как всё было!

— Ну, это долгая история, и у нас впереди много времени, предстоит долгое совместное плавание.

— Ну хотя бы начни!

— Ладно! Тогда начну о себе с самого начала. Родился я в семьдесят пятом году в Боровичском уезде Новгородской губернии… Про Миклухо-Маклая слыхал? Знаешь, откуда он родом? Это совсем рядом со мной… — пожилой собеседник снова потерял нить повествования:

— А вот на хрена тебе сдалась Америка, Федя? Давай мы с тобой пойдём лучше на берег Маклая, а?

Небо сияло драгоценными россыпями. Оранжевые, жёлтые, голубые, зелёные крупные звёзды кружились и покачивались среди мелкой бриллиантовой пыли, жемчужных туманностей и галактик. Собственным серебряным светом сиял океан…

***

Москва, 20 июля 1924 года.

«Москва, тов. Арбузову.

…Сообщаю вам, что в ночь с 15 на 16 июля сего года на финско-советской границе нами обезврежена банда из четырёх опасных белогвардейцев-врангелевцев, идейных врагов Советской Власти. В результате допросов установлено: банда направлена штабом армии Врангеля из Франции. В Гельсингфорс прибыла на британском парусно-моторном судне. Члены группы получили задания совершать теракты, в числе которых взрывы водопровода и убийство партийных и советских работников, в частности, убийство любимого вождя питерского пролетариата тов. Зиновьева. Члены банды на допросе показали, что с ними в Гельсингфорс прибыл пятый диверсант. Имени его не знают. Он имел особое задание, которого они тоже не знают. Границу он должен был переходить отдельно от остальных. На границе пятый диверсант не обнаружен… Прошу произвести проверку по линии Треста…

С коммунистическим приветом…»

Арбузов ещё раз внимательно перечитал документ и взял трубку аппарата:

— Лугового пригласите ко мне, пожалуйста… Да-да, нового сотрудника. Он должен уже ждать в приёмной.

— Разрешите, товарищ Арбузов? — в дверь вошёл молодой человек среднего роста. Внешность его была настолько неприметна, что отвернись на секунду — сразу забудешь, как он выглядит.

— Садитесь, Михаил Яковлевич. У нас принято обращаться между собой по имени-отчеству, если вы не против. Как вам уже известно, вас направили на работу в контрразведывательный отдел секретного оперативного управления ОГПУ. Будете работать под моим непосредственным руководством. Вас уже ввели в курс дела в отношении Треста?

— Да, Артур Христианович.

— Тогда ознакомьтесь, пожалуйста, — Арбузов протянул сотруднику депешу, которую тот быстро пробежал глазами. — И учтите, что у меня таких запросов бывает по нескольку за неделю. И все требуют проверки. Наш источник в Эстонии сообщает, что англичане сейчас настойчиво ищут людей, которые занялись бы в России взрывом мостов, порчей водопроводов, диверсиями. И здесь, обратите внимание: британский след. Тресту пока как-то удается сдерживать террористическую активность, но эта банда шла мимо Треста. Здесь нет не нашего дела. Трест должен оставаться единственным каналом эмигрантской антисоветской деятельности. Всё должно идти только через нас! Вот вы этим и займётесь. Постарайтесь найти этого террориста. И если не получится взять, то надо хотя бы скомпрометировать его в эмигрантских кругах. Ясно?

— Ясно, Артур Христианович. Разрешите идти?

Когда Луговой вышел из кабинета, Арбузов попытался вспомнить, как тот выглядел, и не смог.

***

Париж. 10 ноября 1924 года

В стёкла зашторенных окон загородного замка дробно стучал осенний дождь и налетали порывы штормового ветра. Ярко пылающий камин с трудом боролся с ноябрьским холодом. Парадную гостиную в стиле Людовика Шестнадцатого заливал яркий электрический свет. Пять кресел вначале были расставлены приблизительно в центре по кругу, но люди, которые в них уселись, невольно развернули их — два напротив трех остальных. Все сидящие в креслах когда-то имели генеральские чины. Несмотря на то, что у троих явно чувствовалась военная выправка, только один носил форму русского генерал-лейтенанта. Четверо остальных были в штатском: каждый в отлично пошитом парижском костюме. Переговоры давно уже перешли от официальных любезностей к обсуждению деловых вопросов. Военные важно помалкивали, пока двое штатских генералов вели напряженную дискуссию. Полный круглолицый в пенсне, чуть склонив голову, убеждал профессорским тоном:

— Господа, мы с вами условились, что на аудиенции у Его высочества мы не будем поднимать вопросов, вызывающих наши разногласия. Однако, это окажется невозможно, если мы с вами не урегулируем, хотя бы в принципе, главный вопрос: финансирование нашей дальнейшей деятельности.

— Александр Александрович, вы же должны понимать: этот вопрос нельзя, просто неприлично поднимать в присутствии Его высочества…

— Тем не менее, Николай Борисович, я настаиваю: без решения главного вопроса мы не сдвинемся ни на йоту! Уж вас-то, барон, я думал, мне не нужно убеждать в важности…

— Александр Александрович, вы знаете, мы работаем над этим… По оценкам барона Врангеля, нам нужно, как минимум, двадцать пять миллионов долларов.

— Это авантюристическая, недопустимо заниженная оценка! По оценкам Треста на осуществление антибольшевистского переворота нам требуется сто миллионов долларов. Из них ещё до переворота половина должна оказаться в России. Из этой половины двадцать пять миллионов нам нужны срочно. Тогда мы можем обеспечить успех переворота через десять-одиннадцать месяцев.

— Мы работаем над этим. Мы ведём переговоры с британскими представителями и с американскими промышленниками. Переговоры проходят очень трудно. Все хотят гарантий на свои вложения в будущем и гарантий успеха в настоящем. Для них это обычный бизнес, а не священный долг, как для нас с вами. Но я питаю осторожный оптимизм, что мы сможем получить двадцать пять миллионов долларов от американцев в ближайшее время.

— Этого мало!

— Согласен с вами, Александр Александрович. Кроме того, у них есть важное и трудное для нас условие: они требуют, чтобы мы вложились в равных долях.

— Это означает, барон, что мы должны добыть ещё двадцать пять миллионов сами? Как вы это себе представляете?

— Может быть Трест… так сказать, изнутри…?

— Мне кажется, вы забываете, барон, в каких условиях существуют сейчас русские люди в Советской России, — заговорил генерал в штатском, сидящий рядом с Александром Александровичем. — А вот у многих русских людей, оказавшихся за границей, остались значительные капиталы. Многие вывезли с собой драгоценности, произведения искусства… Это десятки, если не сотни миллионов долларов.

Двое сидящих рядом с бароном переглянулись, а генерал-лейтенант виртуозно матерно выругался. Затем извинился, нимало, однако, не смутившись:

— Простите, господа, не сдержался. Гусарская привычка.

— Господа, господа, — Александр Александрович обратился ко всем собравшимся, — я уверен, Николай Михайлович не имел в виду ни вас конкретно, ни большинство ваших сослуживцев. Однако, я считаю, что он прав. Надо искать средства среди своих. Верноподданные не должны отказать Великому князю, будущему императору.

— Мне кажется, вы, господа, забываете, среди кого живете, — высказался генерал в штатском, сидящий рядом с бароном, — давайте станем реалистами. Никто нам денег добровольно не даст. Однако, — здесь он сделал значительную паузу, — однако, они легко могут отдать нам в руки то, что считают для себя уже пропавшим.

— Что вы имеете в виду, Евгений Константинович? — заявление явно было воспринято с интересом всеми. — Ну не томите, генерал!

— Я имею в виду «Земельный банк»! «Земельный банк» должен стать темой самой плодотворного нашего сотрудничества с Трестом. У вас есть доступ к сейфам, а у нас здесь есть ключи. Остаётся наладить дело, поставить на твёрдую, не побоюсь этого слова, уж простите меня, Николай Борисович, промышленную основу. Я верю, что, объединив наши усилия, мы, таким образом, будем в состоянии добыть несчастные двадцать пять миллионов, которые в свою очередь послужат гарантией дальнейших вложений в наше общее дело.

Александр Александрович и Николай Михайлович переглянулись и утвердительно кивнули.

— Евгений Константинович, вы можете привести примеры успешных случаев, так сказать, изъятия вкладов из «Земельного банка»?

— Да, такие случаи есть. Мы провели исследование отдельных успешных инициативных проектов и приняли решение впредь взять эту деятельность под свой патронаж. Нами в настоящее время осуществляется целенаправленный сбор и анализ сведений, могущих представлять интерес. Что же касается собственно изъятия, то здесь у нас опыт пока не большой. Но мы надеемся, что с помощью Треста мы организуем изъятие и переправку ценностей через границу в существенно больших масштабах. Я полагаю, конкретные технические детали мы обсудим после, на нашем следующем заседании.

Все присутствующие удовлетворённо кивнули, и слово взял Александр Александрович:

— Я полагаю, господа, что сегодня мы достигли согласия по очень важному пункту нашего сотрудничества. И перед тем, как прервать наше заседание, я в очередной раз призываю вас, господа, сосредоточиться на кропотливой повседневной работе по подготовке антибольшевистского переворота. И в очередной раз призываю вас отказаться от растраты сил на громкие, внешне эффектные, а на самом деле чрезвычайно вредные для нашего общего дела террористические акты. Кстати, нам немало крови попортил шум, поднятый из-за взятой чекистами диверсионной группы в июле этого года в Петрограде. Вы нарушаете этим налаженную нами спокойную деятельность ради внешних эффектов. Кто и зачем их туда послал, кто-нибудь из вас в курсе дела?

— Да, я в курсе, — несколько смущённо проговорил Евгений Константинович. — Это была самодеятельность Кутепова. Эти четверо так жаждали борьбы с Советами, что мы сочли за лучшее отпустить их. А судно, оружие и взрывчатку предоставляли англичане, так что мы на это ни копейки не потратили.

— Но, по нашим сведениям, там был и пятый?

— А вот это был как раз мой человек, — самодовольно заявил Евгений Константинович. — Это я его внедрил на английское судно. Бывший служащий моего департамента. Мастер своего дела. Чрезвычайно ловок! Сумел уйти от преследования и выполнил моё задание. И успокойтесь, господа, никаких терактов! Представьте, это дело было как раз по линии «Земельного банка». Он сейчас служит у меня и занимается именно этим направлением. Фигурально выражаясь, ищет здесь ключи от сейфов, которые находятся на той стороне.

— В таком случае, нам было бы крайне интересно с ним познакомиться. Вы сможете это быстро организовать? Через пять дней, пятнадцатого ноября нам уже нужно быть в Москве…

Еврипид

«О Эсонид! не сердись на меня, если по неразумью

Так я впал в заблужденье! Я сам огорчен и немало

Дерзкою той и несдержанной речью. Но бросим на ветер

Эту ошибку и будем опять как прежде друзьями!»

Москва. Май 1924 года.

Резко щёлкнул стенной выключатель. Вместо бледного лунного света кухню залил яркий электрический. Над стоящей на плите кастрюлей склонился мужчина, одетый в синеватые кальсоны и такового же цвета фланелевую фуфайку. У него изо рта свисали полоски капусты, а по подбородку стекали розовые капли. Виноватые глаза уставились на жену, возникшую в дверном проёме.

— Почему ты не спишь, Миша? Зачем ты ешь холодный борщ, да ещё тайком по ночам? Это по меньшей мере некрасиво!

— Прости, Люба, мне не спится, — жалобно, извиняющимся голосом проговорил мужчина, — чертовщина всякая в голову лезет. Боюсь опять сорваться. А еда мне помогает держаться.

— Если помогает, ешь! — решительно приказала жена и добавила уже мягче:

— Кушай, кушай на здоровье! Хочешь, я тебе разогрею?

Жена метнулась к керосинке, но он жестом остановил ее, положил на стол ложку и закрыл кастрюлю крышкой. Глядя куда-то мимо, он задумчиво начал рассказывать:

— Я говорил тебе, мне вчера поручили написать очерк о присяге красноармейцев. Так вот. Я вчера был на Красной площади. У самого Кремля возле мавзолея Ленина шеренги красноармейцев присягали на верность новому строю. Кажется, они были из чекистской дивизии. Маршировали они, конечно, не так, как прежние юнкера, но уже почти. Потом они читали текст присяги: «Я, сын трудового народа,…». Повторяли, повторяли, повторяли… Казалось, это будет продолжаться бесконечно. И эта фраза стала звенеть у меня в ушах, как колокол. Но только вместо неё мне упорно слышалось: «Ясон трудового народа, Ясон трудового народа…». И стало мне казаться, что на них вместо форменных богатырок надеты греческие гребнистые шлемы, а вместо винтовок в руках — копья. Потом мне показалось, что я и сам тоже древний грек, и зовут меня Еврипид. У меня чересчур разыгралось воображение. Снова начала чудиться всякая чертовщина. Я испугался.

— Всё будет хорошо, Миша. Пойдем спать. Я тебя обниму, ты заснешь, и всё будет хорошо, — женщина подошла и погладила его по волосам. — Ты талантливее любого Еврипида, я в это верю.

Он смотрел мимо неё в пространство:

— А сейчас, Люба, я ночью проснулся, и в ушах у меня опять звенит: «Ясон из народа, Ясон из народа…». Потом буквы сами собой переставились по-другому и получилось: «А зря, но надо». А потом ещё по-другому: «Одна, но заря». А потом: «Заря, но дно!». И мне подумалось: «Заря — это Денница… уж не про Люцифера ли это всё, который меня постоянно преследует?» И мне вдруг так страшно стало, что я пошёл в кухню есть.

Жена ненадолго задумалась, а потом улыбнулась:

— Мишенька, а если ты переставишь буквы по-другому, и получится «ноздря», что означает то самое место, из которой ты вечно выковыриваешь свои словесные выкрутасы. Пойдём спать, Еврипид ты мой!

Они вместе засмеялись и в обнимку двинулись из кухни в комнату.

***

Океан. Февраль 1929 года.

Тихий ветер почти не двигал крошечное судно. Молодой капитан без особого успеха пытался колдовать с безжизненно обвисшим парусом. Пожилой исполнял роль кока и потрошил выпрыгнувших на палубу летучих рыб.

— Так, на чём это я в прошлый раз остановился? Да, про Миклухо-Маклая… А ещё Римский-Корсаков тоже мой земляк. Слышал арию? «Не счесть алмазов в каменных пещерах…», — пожилой запел было, но зафальшивил, прокашлялся и умолк. — Индийский гость, наверное, в кладах толк знал, как думаешь, Федя? А ещё Римский-Корсаков тоже моряком был, может, по этим самым морям и ходил?

— В Тихом Океане есть атолл Римского-Корсакова, только на английских картах он называется по-другому.

— Это другой Римский-Корсаков… А ещё Суворов — тоже мой земляк. А ты знаешь, что здесь в этом самом океане недалече от нас есть атолл Суворова? Миль эдак пятьсот, не больше. Может, завернём туда по дороге? Крюк-то не большой.

— Ты обещал про себя рассказывать, вот и рассказывай про себя, а не про Суворова.

— Я и пытаюсь… Самому про себя трудно рассказывать. Непривычно. Я же не писатель… Вот Суворов — воевал, но про себя только письма писал. Книги про него писали другие. А если бы он книги писал, то никогда бы хорошо воевать не смог. Уж больно разные это занятия: либо живи интересно, либо рассказывай интересно. И про меня должны бы лучше другие рассказывать, им со стороны виднее. Или ещё лучше — настоящие писатели. Правда, эти всё на свете переиначат, по-честному никак у них не получается. И вот веришь ли, Федя, что про меня настоящую книжку написали!

— Не верю!

— И напрасно! Написали. Правда-правда! Там, конечно, всё не так, как было на самом деле, но и моя фигура там вполне узнаваема, хотя и несколько комична.

— Ты знаешь автора? Кто он?

— Представь себе, нет. И понятия не имею, откуда им стало известно обо мне. А откуда Гомер или Еврипид узнавали о своих героях? Мы уже не узнаем никогда. Впрочем, одну версию имею…

Летучая рыба выпрыгнула на борт, отчаянно забилась на палубе, была ловко подхвачена за хвост и мгновенно лишилась головы.

***

Москва. Ноябрь 1924 года.

— Миша, милый, успокойся! Всё хорошо! Это только сон! Сон! Просто ночной кошмар!

— Сон… Страшный… Иван Грозный… хотел отрубить мне голову.

— Чтобы сон не сбылся, его нужно непременно кому-то рассказать. Давай, рассказывай! — жена погладила писателя по голове, стирая у него со лба капли холодного пота.

— Мне привиделся во сне Иван Грозный. Ходит по нашему дому и жильцов одного за другим убивает. Встретил меня и тоже хотел голову отрубить. А потом говорит: «Не трожь мои сокровища, но привези мне синодик, куда я убиенных вписывал. Мне надо им всем долги вернуть!»

— Ходят слухи, что большевики в Кремле ищут сокровища царей. Говорили про библиотеку Ивана Грозного. Ты же сам мне и рассказывал! Вот и весь твой сон.

— Да-да, конечно, только сон. А ты знаешь, Люба, в чём прелесть писательства?

— И в чём же?

— Все свои безумные страхи, кошмары писатель может изложить на бумаге и скормить читателям. Только так я избавляюсь от своих чертей. Просто записываю на бумагу, и тогда эти черти перестают меня донимать.

— Теперь придется тебе написать про Ивана Грозного! — серьёзно сказала жена.

— Вот ещё! Это же не моя тема! — фыркнул писатель.

— Мишенька, ты безумно талантлив, ты справишься с любой темой, — жена гладила писателя по голове, — только умоляю тебя: будь осторожен в разговорах со знакомыми! О большевиках и их вождях — как о мёртвых: либо хорошо, либо ничего!

— Кроме правды, — упрямо тряхнул чубом писатель.

— Миша! — в голосе жены зазвучала сталь. — Даже не вздумай! Это очень опасно!

***

Москва. Ноябрь 1924 года.

«Тов. Арбузов,

Сообщаю Вам полученные сведения о пятом члене банды, ликвидированной 15 июля на финской границе… Воробьёв Василий Мефодьевич, бывший титулярный советник, бывший сотрудник департамента полиции в Петербурге. Отличный стрелок: неоднократно получал призы за стрельбу. Может быть очень опасен при задержании. Близок к службе контрразведки штаба армии барона Врангеля. Предположительно в настоящее время занимается вопросами финансирования Белого движения, конкретно — монархического крыла, близкого к бывшему Великому князю Николаю Николаевичу Романову. В настоящее время находится в Париже. Взят под наблюдение…»

Арбузов прочитал записку, обмакнул перо в чернильницу и написал на полях: «Луговому. К сведению». Затем отложил в стопку на правый край стола, что-то вспомнил и поднял трубку:

— Пригласите ко мне, пожалуйста, писателя… Да-да, которого доставили сейчас. И без конвоя, пожалуйста.

На пороге кабинета появился напряжённый и ссутулившийся человек, лет около тридцати. Во внешности его было нечто аристократическое: прямой античный нос, слегка волнистые волосы спадали на лоб небольшим чубом, из-под которого напряжённо глядели большие глаза. «Какое породистое лицо», — подумалось Арбузову.

Вошедший окинул взглядом кабинет с голыми крашеными стенами, чёрное окно без штор, два стола — для хозяина кабинета и для стенографиста, простые жёсткие стулья, очевидно, для них же, и одинокий табурет напротив стола, очевидно, для посетителя.

— Здравствуйте, Михаил Аристархович! Очень приятно познакомится с настоящим писателем! Меня зовут Артур Христианович.

Вошедший с горькой иронией взглянул на табурет и со вздохом сел:

— Здравствуйте, Артур Христианович. К сожалению, я со своей стороны пока не могу сказать, что очень рад нашему знакомству.

— И совершенно напрасно! — укорил хозяин кабинета. — Ведь я сейчас спасаю вас неминуемой гибели.

Писатель сделал непонимающий вид. Арбузов, тяжело вздохнув, продолжил:

— Михаил Аристархович, скажите, за что вы так обижены на Советскую Власть?

Писатель сердито нахохлился:

— Я вовсе не обижен на Советскую Власть! С чего вы взяли? Я искренне считаю, что Россия сейчас — самая свободная для творчества страна… — писатель взглянул в насмешливые глаза Арбузова и сник. — Пожалуй, да… Вы отчасти правы… Я просто несколько раздражён бытовыми трудностями, но не более того!

— Зачем же вы вступили в монархическую организацию?

— Я никуда не вступал! — вскричал писатель.

— Нам стало известно, что вы посещали заседания заговорщиков. Это было… — Арбузов открыл папку и стал перебирать листы.

— Да… я признаю, — опустил голову писатель, потом вскинулся и торопливо продолжил, — я был там, но только на одном заседании. И я никуда не вступал! И потом, разве это заговорщики? Это просто несчастные люди, живущие иллюзиями. Над ними можно только смеяться или плакать. Лично мне их жаль. Но в любом случае я не стану на них доносить!

— Мы и не требуем от вас ни на кого доносить. Все, кто там был, нам давным-давно известны. Как вы сами понимаете, о вашем там присутствии они сами же нам и донесли, — Арбузов издали показал писателю пачку рукописных листов, исписанных разными чернилами и разными почерками.

— Это была ваша провокация? — на лице писателя отразилось презрение.

Арбузов встал и несколько раз прошёлся по кабинету, потом остановился, глядя в чёрное окно.

— Поверьте, Михаил Аристархович, мы боремся с очень опасными врагами. Наши методы… — Арбузов долго пытался подобрать слова, — методы… разные. И мы всегда стараемся оградить от беды случайных или запутавшихся людей. Например, как в вашем случае. Мне было бы очень жаль, если бы ваш талант ушёл в небытие из-за одной такой досадной вашей ошибки. Кто вас туда привёл?

— Это даже не ошибка… Это всё моё любопытство. Я писатель… Мне нужно чувствовать людей… Самых разных… И этих тоже…

— Вас туда пригласил Блендер?

— Да, — писатель глядел в пол. Арбузов вернулся на свое место за столом.

— Кто он по-вашему?

— Жулик, но… — писатель по-детски улыбнулся, — но он очень обаятельный человек.

— Как вы с ним познакомились?

— Мы с ним встречались раньше несколько раз. В Киеве при Директории, потом в армии у Деникина, потом как-то раз в Москве, уже после войны.

— Зачем он вас пригласил на сборище?

— Понимаете, это замышлялось как шутка. Он позвал разыграть спектакль. Так и сказал: спектакль. Знал, что я не равнодушен к театру… Говорил, Миша, ты же актёр в душе…

— Какую роль в этом спектакле он отвёл вам?

— Он предложил представить меня важным эмигрантом с той стороны. Я мог бы рассказать им парижские новости, выдуманные, конечно же. Но больше мне полагалось важно молчать… Это было… вроде «Ревизора». Хлестаковщина. Они сами должны были всё для себя домыслить… А он пока собирал с них взносы за спектакль… Он говорил, что мы показываем им спектакль, как замышлялось у Мейерхольда, знаете, когда действие переносится в зрительный зал. И касса тоже переносится… Он так говорил о театре, что меня тогда совершенно увлёк… Это был какой-то гипноз…

— Я вас понимаю. И верю, что вы действовали из благородных побуждений. Вы творческий человек и просто немного заигрались в своём воображении. А вы знаете, Михаил Аристархович, у меня есть идея, как можно помочь этим обманутым людям. Не убеждённым врагам, а тем, кто, оступившись, случайно пошёл скользкой дорогой. Или лишь собирается пойти. И я хотел бы просить в этом вашей помощи.

— Я вас не понимаю? — насторожился писатель.

— Нужно рассказать людям правду! Вы же писатель! Покажите их самим себе в их истинном смешном обличии. Смех — могучее оружие. Смех разрушал могучие основы старого общества. Человечество расстаётся со своим прошлым смеясь.

— Это ваше задание? — в голосе писателя послышалась подозрительность.

— Это пожелание, — Арбузов выделил слово «пожелание» и глянул прямо в глаза писателю. — Мы не собираемся вас преследовать за случайные ошибки и со своей стороны гарантируем вам полную свободу творчества. Вы же, понятное дело, не собираетесь клеветать на Советскую Власть?

— Я никогда не хотел ни на кого клеветать. Просто у меня бывает зло перо, и меня иногда заносит дальше, чем следует…

— Вот и отлично, — улыбнулся Арбузов, — обещайте мне больше не посещать антисоветских сборищ и не участвовать во враждебных организациях.

— Не буду! — искренне пообещал писатель.

— Вот и договорились, — снова улыбнулся Арбузов, — вашего слова мне вполне достаточно. Сейчас я подпишу вам пропуск, и вы можете быть свободны.

Арбузов обмакнул перо и подписал бумагу. Подождал, пока высохнут чернила, встал из-за стола и протянул писателю руку:

— До свидания, Михаил Аристархович! А я всё-таки очень рад был с вами познакомится, невзирая даже на такие… обстоятельства!

— До свидания, Артур Христианович! — писатель улыбнулся, крепко с благодарностью пожал протянутую руку, взял пропуск и вышел из кабинета.

Арбузов вновь поднял трубку:

— Блендер ещё не просился на допрос?.. Нет-нет, не надо… Только когда сам созреет, тогда давайте… Да, тогда его сразу ко мне.

Сыщик

Мне Ясон любезен давно: с тех пор, как когда-то,

В прежние дни в речном половодье близ устья Анавра,

Он повстречался мне, людей проверяющий честность.

Ленинград. Декабрь 1924 года.

Город был чужой и враждебный, словно злился на второе переименование, ведь имя Вождя Революции к нему совершенно не подходило. Луговой в зимнем пальто с барашковым воротником и в барашковой шапке шёл по Литейному, высматривая нужный номер дома. Навстречу ему со стороны Невы мела декабрьская вьюга.

Парадная оказалась заперта. Луговой свернул в подворотню, низко наклонившись, едва протиснулся в маленькую входную дверь под низким козырьком. Поднялся на третий этаж по крутой чёрной лестнице и нажал на кнопку дверного звонка. Электрический звонок не отзывался. Молодой человек настойчиво постучал в дверь. Ему открыла баба, укутанная в платок.

— Мне нужен Лукашевич.

— К Лукашевичу стучать четыре раза, — зло проворчала баба. — Вон его дверь в конце коридора.

Тёмный коридор пропах кислой капустой. Вдоль стен были сложены какие-то деревянные обломки, очевидно, предназначенные на дрова. Головой и плечами задевая сохнущее на верёвках бельё, Луговой прошёл до последней комнаты и постучал в высокую двустворчатую дверь, изуродованную грубо врезанным замком:

— Разрешите, Николай Александрович?

Не дожидаясь ответа, он вошёл. Комната осталась со старого времени почти в целости. Очевидно, раньше она служила кабинетом. Шторы и портьеры были на месте, ковры, мебель и