Моим маме и папе

Художник Вольга Пранкевич

© Анна Зенькова, текст, 2023

© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2023

Часть первая

 
Малыш сказал: «Я иногда роняю ложку».
А дед в ответ: «Я тоже, милый ты мой крошка».
Малыш шепнул: «Я писаюсь в штанишки».
«И я»,  – смеясь, ответил дед мальчишке.
Малыш сказал: «Я часто плачу».
Старик поддакнул: «Я тем паче».
«Но хуже нет,  – вздохнул малыш, бубня, —
Когда большим нет дела до меня».
Коснулась внука нежная рука.
«Я знаю»,  – дрогнул голос старика.
 

Шел Сильверстайн

ПЕТРОВИЧ

Голик сказал: надо написать о нас книгу. И назвать ее «Сироты»! Якобы такое читают сейчас. Я не стал уточнять, кто и когда его по голове тюкнул. Главное, есть результат.

Потом немного подумал и все-таки спросил:

– Ты, Голенький, каши, что ли, объелся? Или компотику перепил?

Мы все так его зовем. Голенький. И ржем. А Серафимовна злится. Говорит: вы что, дети малые – ржать? Забывает, что мы и впрямь такие. Как малые.

Как, потому что есть еще дурнее. Младшая группа.

Вот мы сегодня сидим за завтраком – никого не трогаем. И тут этот приходит – из малышовых. Главное, ни здрасьте вам, ничего. Булочку со стола хвать – и дальше пошел. Я, понятно, не стал молчать. Ну-ка стой, говорю. Стол-то наш, не общий.

Да мне не булочки жалко! Но надо ведь и культуру иметь. В общем, хотел ему в лоб дать – заряд на перевоспитание. Но Серафимовна эта как коршун. Тут же влезла.

– Стихли оба! – шипит.

И раскинулась. Заслонила грудью птенца.

А Голик знай себе:

– Ты бы ей еще под юбку спрятался, – кричит. – Позорище! Смотри там, не задохнись в чужих панталонах!

И ржет. Ну и я вместе с ним. Так наш завтрак и проходит.

А этот, который Панталонович, он же неуравновешенный! Его раз задень, потом ни в жизнь не отстанет. Стал, значит, в дверях и нас караулит. Еще дружка своего свистнул – Витька.

Там тоже персонаж! Сам белый – натуральная моль, а брови как у нелюди: волосистые, с дурной такой рыжиной. Может, потому все и зовут его Бурый, а не Витек. Вроде как уважительно.

Хотя на деле с чего его уважать-то? Дикий черт. Мелкий. Вечно пальцем в носу ковыряет.

И меня это задевает, да. Он, видите ли, Бурый, а я – просто Петрович. Петрович, и все! Такой вот примитив.

Уж лучше бы по имени тогда называли. А то, получается, я совсем негодящий – раз у меня и этого больше нет.

А ведь когда-то было! Мамка меня, помню, Лёшиком звала. Или Алексейкой. Нежная бывала, пока не доведешь. А если вспылит, там уже всякое в обиход шло. Много чего такого – обидного.

А я? Что я мог, разу человека язык такой? Не выдернешь же!

Да и не со зла она, как я сейчас понимаю. Я нынче и сам могу перебрать с резкостью-то. Близкого обидеть – известно, дело плевое.

Вот и Голика я, получается, оплевал – с этой его книгой. Так и сказал: иди поспи! Можешь еще на горшке посидеть – главный свой орган думающий прочистить.

Хотел еще кое-что по сюжету добавить, но было не до обсуждений. Мы же с этими – дефективными – дрались.

До мордоплясия, жаль, дело не дошло – Серафимовна вмешалась. Но тумаками кое-как обменялись. Панталонович теперь ходит – по углам скулит. Жалуется, что мы с Голиком – такие-рассякие – сирот обижаем.

Вообще, если разобраться, идея с книгой не так плоха. Просто ее обыграть нужно. Вот даже с названием этим… Если бы это я писал, совсем по-другому назвал бы. Сказать как? «Безымённые»!

Ну а как еще? Сироты – они и есть такие. Вроде есть, а вроде и нет. Корней нет, имен нет. Петрович, Бурый, Голенький. Бзик еще – это наш вахтер. Он вроде и солидный дядька такой, а вот же – сирота. С поста своего ни ногой. Потому что идти некуда.

А тот, кому идти некуда, с любого угла – сирота.

Я, чтобы Голенького задобрить, сказал: пошли на берег посидим. Мы туда часто ходим. Особенно когда припекать начинает.

Вот и сейчас. Я же видел, как его всего скрутило! Думаю: ну-у, началось. Сейчас еще, не дай бог, заплачет – придется врачиху звать.

Он же непредсказуемый, этот Голик, сил нет. Бывает, придем на утес, а он вдруг: я кидаться буду! Шут гороховый! Я тогда ему в руку вцеплюсь и стою. Спокойно стою, а у самого сердце как шмель – кувыркается. Потому что идея – она вроде и ничего. Я бы, может, и сам кинулся. Если бы только знать, что от этого легче станет.

Голик и сам всё понимает. Или нет? Мы на эти темы не говорим. Но я по лицу вижу, по тому, как он слезы рукавом вытирает. С надеждой на будущее, так сказать.

Он после такого обычно к воде уходит. А я на обрыве сажусь. Челюсть выставлю, чтобы не сводило, и смотрю – далеко, в небо. Долго-долго смотрю, пока шею не заломит. Все хочу рассмотреть, что там внутри. Должно же что-то за этими облаками прятаться.

Или нет?

Вот это самое страшное. Если нет. Тогда лучше и правда кидаться.

Голенький хоть и дурной, но и друг тоже. А кому еще верить, если не друзьям. Это для остального мира мы «безымённые». Но не для своих.

Здесь я Петрович. Он Голенький. Ну Бзыкеще. Так и живем…

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Эксперимент? Кажется, так. Забыла, как правильно называется.

Интересно, это от лекарств или я просто путаюсь?

Ну точно же он! Эксперимент. А как еще назвать такое?

Сначала ко мне Лидочка прибежала. И как начала! Виновато так, в пол:

– Таисичка Пална, милушенька моя, вот вам крест – я ни при чем. Они всех сами распределяли, без меня.

Я молчу. Дышу просто – обвинительно. Пусть знает, что я о ней думаю.

А она снова – как будто ее ключом завели:

– Да что они – и правда не понимают? Проклятые! У вас ведь и возраст какой. А с дочей как же? Здесь совсем другие условия нужны. Деликатные.

Ну а я что говорю? Молчу вот! Лучше всяких слов получается.

Лидочка как будто и ни при чем. Хоть она и жена Высоченного.

Однажды сказала мне, что это не повод ее ненавидеть. А что я могу, если закон такой: ненавидеть Высоченного и всех, кто с ним общается! И попробуй здесь не послушаться!

Но с Лидочкой я так не могу. Чтобы ее совсем ненавидеть! Она мне конфеты приносит. И с дочей видеться дает.

За что мне все это – не понимаю. Как было раньше хорошо. Я маленькая, и дом есть, мама. А теперь что? Уже и не поплачешь. Большие девочки не плачут – так Лидочка говорит. А сама в подсобке ревет, когда никто не видит. И всё из-за главного. Высоченного! Он у нее за спиной что-то там с Нинкой крутит. Это наша медсестра. Краси-и-ивая! А Лидочка вот – ревет.

А я молчу. Я почти всегда молчу. Даже когда к доче прихожу. Просто смотрю на нее. А она на меня. Как будто не видит.

– Таисичка Пална, так вы собираться будете? – Лидочкин голос трескается, как наш потолок.

Буду, говорю. Что еще делать?

Хотя у меня и вещей-то… Но я их берегу. Для дочи берегу. Ей важнее.

Ей мама нужна. И все эти мелочи, я решила, пусть тоже ей будут.

Лидочка снова суется:

– Гребенку-то возьмите.

– Зачем мне гребенка? – злюсь. – Как будто ты не видишь, что я почти лысая.

– Это дело наживное, – говорит Лидочка, а сама себе в тапочки смотрит. – Все у вас наладится.

«Ерунда какая-то, а не тапочки», – думаю я. И молчу. Без всякой злобы молчу. Просто мне давным-давно сказать нечего.

ПЕТРОВИЧ

Вот это я сейчас не понял! Что значит эксперимент?

Пришел, значит, какой-то лысый и давай вещать. Еще такими словами мудреными. Я из ста штук хорошо если десять понял. И то под сомнением. Очень уж странно звучит.

Так это я еще не сразу вник – что за эксперимент. Подобные новости лучше постепенно переваривать. Чтобы несварение не случилось.

Лысый этот – какой-то ученый-социопат. Голик ржет, говорит, сам ты социопат, а он – социолог. Спец, который изучает людей и разные штуки, сними связанные. Почему одни любят, например. А другие только жрать.

Ну, это не Голик такой умный. Сам лысый про себя и рассказал. Наврал, конечно, с три короба. Я с первого взгляда определил, кто есть кто. Социопат он и есть, а не оговорка.

А Голику лысый понравился. И, что уж совсем странно, Голик лысому тоже. Иначе как еще объяснить, кого ему в пару дали? Вполне себе мужик. Димоха или Тимоха? Я не расслышал.

Да и какая разница? С таким хотя бы поговорить можно. Пободаться.

А с этой что? О чем мне с ней говорить?

Пришла, главное, и села. Губы под нос закатала, руки сложила. Я говорю: может, познакомимся? Ну что, я нормальный человек. А она мне – криво так:

– Таисия Павловна.

Я чуть не грохнулся! Говорю: а можно попроще? Таисия, там? Или Тося?

Ну!

А она опять – точно уксуса маханула:

– Нельзя. Так только своим можно! И доче. Я для нее – Тося.

«Доче? – я почти икнул. – Без шуток?»

А она сидит и глазами – хлоп-хлоп. Еще берет свой туда-сюда тягает.

Я только потом увидел. Вот это – на ее голове.

Родственники они, что ли? С нашим социопатом?

– А тебя как зовут?

«Это она мне?»

Смотрю – ну да. На меня же зыркает.

– Петрович, – говорю. – Можно просто Лёха.

– А фамилия?

«Опять берет дергает. Психичка».

– Это и есть фамилия, – нехотя отвечаю я. – Зовут Алексей.

Взял зачем-то и поклонился:

– Сергеевич, если так угодно.

Она меня прямо из себя вывела!

– Странно звучит, – выдает эта мымра. И снова беретом этим – туда-сюда… Чтоб ее…

– Так и Таисия Павловна… кхм-кхм… не так чтобы очень смотрится.

Это уже я ей – ответным комплиментом грохнул.

И что? Она просто встала и пошла.

– Мне пора.

Чума бубонная!

Я – сразу к лысому и говорю:

– Уберите от меня эту. Я с ней жить не буду.

А от него как пахнёт чем-то сладким. Упасть можно, а не одеколон. Хоть бы проветривался иногда, вонючка.

– Так и не надо жить! Просто общаться, дружить! Дарить друг другу тепло и флюиды радости.

Это он меня так успокоил, значит. Еще и руку на меня положил, смердяй!

– Что за мура? – я отодвинулся, чтобы высвободить плечо. – Какие флюиды?

– Энергия жизни! – начал кривляться этот чмошник. – Таинство общения!

«Убью сейчас! – я замер, как кобра перед прыжком. – Или покалечу!»

Но лысый продолжал жеманничать:

– Общение, друг мой, вот где основа основ! И эта основа всем вам жизненно необходима.

– Кому это – вам? – лицо у меня стало «свинсовое». Не металл, а как у дикого хряка – свирепое.

Но он как будто и не заметил.

– Вам, – говорит, – в смысле одиноким людям.

«Баран!»

Но я как-то моментом понял, что бить этого межеумка бесполезно. Смирился, что ли. И двинул искать Голика. Вдруг он согласится поменяться?!

Но Голик не согласился. Удивился – это да.

– Ты обнаглел? – такой. – Мы с Димоном уже вовсю ладим. Захотел чего!

– Так а чего? – я сразу весь закипел. – Ты хоть видел, кого мне дали?

– Ну видел, – Голик равнодушно пожал плечами, – Ты же с Серафимовной ладишь? Вот! Так и с этой поладишь. Делов-то.

– Ты это… знаешь, – я тряханул перед ним кулаком. – Не выводи меня!

– Вон Палыча тоже мадамой наградили, – прыснул Голик.

– Ну? – я недоверчиво покрутил головой.

– Ага, – Голик мотнул своей, но как-то без сочувствия. – Говорят, мужского пола на всех не хватило.

Я все еще не сдавался.

– А у Казбека кто?

Казбек – это тоже наш. Из соседней комнаты.

Голенький весь раззевался. Напоказ или так, я не понял. Но он явно от меня устал.

– Да перец какой-то. Но ты это – не обольщайся. То ж Казбек. Знатная жмотяра.

– А ты не жмотяра, да? – я обиженно сморщился.

– Бери, Петрович, что дают! – заржал Голик. – Авось поладите.

– Иди ты знаешь куда! – я слабо отмахнулся и пошел.

Сам не знаю куда.

Пришел к воде. Она здесь повсюду, куда ни ступи. Но я всегда в одно место хожу, где Левый берег хорошо виден. Стану и смотрю. А Центр, я спиной чувствую, на меня смотрит.

Ерунда, конечно. Что этой глыбе может быть интересно в человеке? Да еще и таком – маленьком. Этому месту все равно, кто ты и откуда пришел. Уж я-то знаю.

Центр – мы там живем. Не дом, нет. Пристанище. Так Казбек говорит. Он тоже дурной, но иногда вот соображает.

Ну хорошее же слово! Именно что про нас. В нем и горькота чувствуется, и много чего такого… Отчего сердце сжимается! Запах хлеба еще. А там, где есть хлеб, уже не страшно. Даже когда про страшное думаешь.

Я особо не думаю. Вот только когда к воде прихожу. Тут все такое – правдивое. Когда стоишь лицом к небу и вроде как бежать некуда. Ты у этого неба как на ладони весь. Чувства, мысли. Не соврешь.

Так-то мы всегда врем. Люди вообще плохо устроены – что тот пылесос. Даже если японский, все равно со временем ломается. Но здесь, где небо в лицо дышит, все иначе чувствуется. Когда смотришь в него и себя видишь. Как в зеркале. Все свои свищи, трещины, ржавчину. Стоишь и думаешь: ну и что? Ну свищи, ну ржавчина. Японцы тоже люди. Все ошибаются!

И вроде как примиряешься. Небо – оно любого примет. Так ветер всегда говорит и по ушам гладит.

Я однажды Голику то же сказал. А он заплакал. Поверил, значит.

Голик из нас – самый дурной.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я с ним жить не буду. Не хватало еще!

Натаниэль Карье… Карэнович! Все время на словах спотыкаюсь. В общем, он сказал, что так надо. Это как игра. Эксперимент. Но я ему не верю. У меня самой игра – не верить всем.

Я только доче могу. И Лидочке еще. Она если говорит – горькое, значит, нужно приготовиться. Ам – и все.

Лидочка милая. Жаль, что меня от нее забрали. Дурацкий эксперимент.

Хорошо еще, мы не в одной комнате будем жить. Просто в одном здании. Если бы в одной, я бы тогда сразу жаловаться пошла куда надо.

Правда, забыла куда.

Бабушка туда часто ходила. Потом как придет обратно – злая-презлая – и кричит с порога: никогда никому не верь!

Я и в дочу особо не верю. Просто притворяюсь, чтобы сохранить… илью. зию? Да, вот эту вот – семьи.

Лидочка говорит, и это пройдет – недоверие. Вопрос – верю ли я Лидочке?

Нет, конечно нет. Она ведь тоже – все.

Пошла без спроса к воде. Красивая такая! Широкая. А вокруг берега! Как у пирога, на вулкан похожего. Там внутри еще жерло! Правый берег ниже, в ямках весь. А левый – высоче-е-енный, с бахромой. Пойду туда. С высокого края берега небо лучше видно. И все, что за ним.

Пришла, а там он сидит. Расселся! Я сразу губы сморщила, чтобы напугать. Ноу него и самого рожа не шутка. Гладкая, как кирпич. Странное такое лицо.

Потопталась. Думаю, надо уйти, пока не поздно. Но уже все – опоздала. Говорю тогда:

– Не смотри так. Я не к тебе пришла. Просто.

А он – вроде мне, а вроде и не мне. Голову задрал, как петух, и на небо тащится.

Таращится, я хотела сказать.

– Так я и не думал, что ко мне, – бурчит. – Больно надо.

Это он точно мне! Вряд ли бы небу стал.

Я еще потопталась. Теперь уже ясно: самое время уйти. Но я как прилипла. Еще к нему чуть подвинулась.

– Ты есть не хочешь? – говорю. Так все спрашивают, чтобы разговор начать.

– Нет, – говорит. И дальше на небо смотрит. – Не видишь, я духовной пищей насыщаюсь.

Я таких шуток не понимаю. Чувствую, что это шутка. Но как понять?

– Ты сама-то давно ела? – он вдруг меняется. Голову опускает и на меня смотрит. – Давно ела, спрашиваю?

– Я лысая, а не глухая, – отвечаю обиженно. А он вдруг начинает смеяться.

Я тоже прыскаю. Смеху него, в отличие от рожи, добрый.

– Мы с тобой поладим, – выдает, успокоившись.

«Еще чего!» – смотрю, как могу, из-под бровей. Так, чтобы сердито.

– Ну точно поладим! – веселится он еще больше. – У тебя же брови как у моего кота. То-то я думаю, хрюкало знакомое!

Я и сама немного добрею.

– Кота? – бурчу. Так, чтобы он не понял, что мне приятно стало. – У тебя есть кот?

Ну как же это – кот? Здесь, что ли?

– Был, – пожимает плечами, – Уже умер.

Дуралей несчастный!

– Я пошла! – бросаю в него, как огрызком, – Мне доче позвонить надо.

– Нету тебя никакой дочи! – орет он мне в спину. – Ты ее нарочно выдумала!

Разворачиваюсь и тоже кричу – так, что, кажется, лопну:

– Нет, есть!

– А вот и нет! – он дергается, как от укола, – Ты помешанная!

Подлетает и срывает мой берет.

– И лысая!

Я думала, смеяться станет.

А он этот берет к себе прижимает. Как кота того, с которым мы бровями похожи. И шепчет:

– Лысая-лысая.

Как будто сейчас заплачет.

Потом вдруг назад ка-ак швырнет:

– На! И не подходи ко мне больше!

Будто я заразная!

– Сам не подходи, – я машу на него беретом. – А то хуже будет!

Он не идет. Снова в небо смотрит.

– Наградил господь соседством, – шепчет ему обиженно. – Это же дура дурой какая-то.

– Не ябедничай, – я корчу рожу. – Небо таких не любит.

– Небо всяких любит, – отвечает он спокойно, – Оно милосердное.

«А вдруг правда?» – думаю я. Но не верю.

Я всем не верю. Даже себе.

ПЕТРОВИЧ

– Так что ты решил? – спросил меня за ужином Голик.

Я в него прямо плюнуть хотел! Но потом вижу – и правда интересуется.

– А что я могу решить, – ворчу, – когда за меня уже всё решили.

– Ну-у-у, не зна-а-аю, – тянет он. – Сходи к директору, скажи, что ты не согласен. Он же тоже человек. Должен понять.

Голенький за ужином почему-то всегда особенно участливый. Есть у меня подозрение, что нам в гуляш какую-то байду подсыпают. Вот он и добреет, это барахло потрепанное.

– Без тебя обойдусь, – говорю. – Нашелся тут советчик.

– Ну и сиди молчи тогда! – огрызается Голик. – Чего раскудахтался?!

– Ты сам сиди! – вскидываюсь я. – Пока не схлопотал по загривку.

– А ну стихли оба! – Серафимовна привычно грозит нам из своего угла. Надо бы ей табличку смастерить «Эмир-базар». Над головой повесить. Чтобы все непосвященные знали, с кем дело имеют.

– Ты фасоль-то будешь? – примирительно буркает Голенький. И намою тарелку такими глазами смотрит, как будто его не кормили лет сто. Ха-ха! Сам-то вон какую морду разъел на буржуйских харчах.

– Не буду, – говорю. – На, давись! Будешь потом на весь блок вонять.

– Вот что ты за человек такой, а? – Голик хватает вилку и чуть ли не носом тюкается в эту фасоль. – Что ни слово, то мусор.

– Да-да, жри давай и не заговаривайся! – подбадриваю я.

– Не рот, а сточная канава какая-то, – никак не успокаивается Голик. – Что за человек?!

Треснуть ему, что ли?

– А я не человек, – говорю, – Ты сам знаешь.

– Знаю-знаю, – он смачно похрюкивает. Это уже от удовольствия!

«Вот же чухло», – беззлобно думаю я. Ну правда, вылитый хрюша!

– Все, пошли! – Голик со вздохом отставляет от себя пустую посудину, попутно дожевывая. – В актовом зале собираемся.

Я отмахиваюсь:

– С какого такого вдруг?

– Сейчас директор выступать будет, – Голик дергает меня за рукав, – Расскажет про этих – наших. Подселенцев!

– Ты иди, а я тут посижу, – отнекиваюсь я, – Устал чего-то.

– Отчего ты устал, дядя? – он с силой тащит меня за рукав. – Пошли, кому говорю! Пока Серафимовна тебя под зад ногой не выпроводила.

А вот это и правда угроза! Там же не нога, а чугун!

Мы как-то с Казбеком повадились у Серафимовны яблоки из кладовой тягать. И вот однажды она нас таки прищучила. Казбек – чечен этот ушлый – сразу смылся. А мне по самую макушку влетело и до самого низа дошло. Задница до сих пор горит, как вспомню. Серафимовна, видно, в прошлой жизни футболистом была. В высшей лиге за каких-нибудь комитаджей играла!

Но она и сейчас ого-го! Наш главный центрфорвард, можно сказать. Во всем этом дурдоме.

– Так ты идешь или нет? – дохнул на меня чесноком Голенький. Вот же мерзость какая.

– Иду, – говорю и высмаркиваюсь. – А ты бы хоть иногда зубы чистил. Или жвачку погрыз, раз своими силами не справляешься.

– Ну а я что, – он виновато разводит руками. – Я, что ли, виноват, да? Или повар, который чеснок положил?

Повар! Как будто он не знает, что его Клавдией зовут… Мурло!

– Пошли уж, – беру его под локоть. – Не распинайся.

– Ну а что ты сам начинаешь? – продолжает возмущаться Голик. Но идет в ногу. Куда денется.

Вот так мы и живем.