И в зеркале моём, и в зазеркалье…
Стихи и проза
Татьяна Исааковна Славская

© Татьяна Исааковна Славская, 2016

ISBN 978-5-4483-1905-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сыну

Леониду

и всем, кто был и есть

в моей

жизни

Иносказание (Вместо предисловия)

Никогда не писала предисловий. Искать одни слова, чтобы прокомментировать следующие за ними? Пред-и-словие… Одни слова предпосылать другим? Но…

Но Слово было и в начале. И, значит, предисловие – всегда «между»: между Словом изначальным и словами последующими. И подобное соотнесение слов со Словом, духовное, душевное, нравственное – подсознательное или осознанное – есть в каждом слове, изречённом или написанном.

«В начале было Слово…» Но как во всём есть своя изначальность, так в любой изначальности есть возможность своего, неординарного, индивидуального подхода, поиска, развития, продолжения. И кто знает, быть может, найдя слово, нужное, единственное в этой точке времени и пространства, мы помогаем рождению того высокого, что освещает и освящает жизнь? Дай-то, Бог…

Но мы не только наблюдаем мироздание и описываем его – мы живём в нём, мы – его часть. И наши слова – не только отражение жизни, они и сама жизнь. Жизнь, которая при общей необъятности и бесконечности бытия, у каждого отдельного человека, как ни грустно, имеет свой предел. И потому – Memento mori, помни о смерти, призыв, идущий к нам от древних мудрецов. В нём нет желания усугубить в нас ощущение трагизма от конечности нашего личного существования. Это – если отвечать мудростью на мудрость – лишь призыв дорожить каждым мгновением нашего быта-бытия, не тратя скоротечного времени на суетно-пустое…

Итог нашей жизни подведут другие. Или Время. И потому человеческое «Я» – лишь канун итога. Оно, до конца непостижимое, всегда уникальное и необъятное, меняющееся до последнего ощутимого нами вздоха, – целый мир со своим сокровенным движением…

Но и то, что существовало до рождения человека, уже успело войти в его «Я» и странными, порой причудливыми путями полнит его на протяжении всей жизни… Это и генетическое наше наследие, и поведанные нам откровения и воспоминания других людей – живущих ныне или живших ранее в этом мире… Бытует мнение, что в каждом из нас есть память о прошлом. Возможно, есть и память о будущем. Всё – может быть. Даже если всё – уже было.

Я перебирала в памяти свои стихи, очерки, рассказы – опубликованные и хранящиеся в рукописях… О ком бы я ни писала – я писала о себе. Моё сострадание было на уровне страдания. Сложные и экстремальные ситуации в судьбах других людей становились моей жизнью.

Так что любое «Я» в этой книге – моё «Я». Любое «Я» в этой книге – не только моё «Я». Каждое повествование о другом всегда превращалось в иносказание о себе.

Иносказание. Это слово, это сочетание букв мне подходит. Своим мягким и плавным течением, – гласных звуков в слове больше, чем согласных. Своей физически ощутимой протяжённостью, неспешностью: и-но-ска-за-ни-е…

Слово радует меня и своей приобщенностью к некоему иному измерению, иномуспособу постижения окружающего мира, некоей приподнятостью над привычным и обыденным. Остаётся лишь приподнять букву «С»… ИноСказание.

Другая память

Мир вокруг – бесконечный, живой, беспокойный, зовущий и звонкий…

А уйду – пусть я стану травой

под босыми ногами ребенка…

«Бывают дни, что круги ада, —…»

 

Бывают дни, что круги ада, —

в них дух разлада и распада,

и очевидно лишь одно:

как много, Господи, нам надо,

как мало, в сущности, дано.

Тогда, отчаяньем ведома,

бегу из сутолоки дней,

и лес, что в двух шагах от дома,

дает приют душе моей.

И в миг, когда на сердце камень

житейских распрей и обид,

дано мне ствол обнять руками

и одиночество избыть.

И, прислонясь щекой к берёзе,

я не пытаюсь отличить,

её ль, мои ли это слёзы

стекают землю окропить…

И лишь пройдя сквозь все печали,

в конце пути, а не в начале,

пройдя сквозь годы и преграды,

понять мне было суждено:

как мало, в сущности, нам надо,

как много, Господи, дано.

 

«В начале было Слово. Но его…»

 

В начале было Слово. Но его

мы забывали в жизни нашей бренной,

и слов иных азарт и волшебство

нам в душу проникали постепенно.

Рассвет. Надежда. Небо. Синева.

Очаг. Огонь. Блик. Отблеск. Отраженье.

Какие есть прекрасные слова!

Движенье. Первозданность. Постиженье.

Ах, слово, слово, – свет и колдовство…

Прикосновенье. Нежность. Бесконечность.

Естественность. Природа. Мастерство.

Пленительность. Нечаянность. Беспечность.

Но есть совсем особые слова.

Дыханье. Дух. Смиренье. Состраданье.

Сонет

 

Не говори: уходит всё бесследно,

а тихо на ладони подержи

какой-то миг – не первый, не последний,

один из тех, что подарила жизнь.

Пусть будет он и сумрачен, и страшен, —

ты сумрачности этой улыбнись:

огромна, бесконечна – только жизнь,

миг – только миг. Нелёгкий – преходящ он.

Но если вдруг захочется судьбе

миг счастья бросить на ладонь тебе, —

будь с этим счастьем сдержан, строг и чуток,

оно не терпит неуместных шуток.

И если сердцем к прошлому приник —

взвесь на ладони жизни каждый миг.

 

«Неужто в нас – ни веры, ни любви…»

 

Неужто в нас – ни веры, ни любви

не отыскать – зови иль не зови?

Неужто – ни Аллаха, ни Христа,

ни храма, ни молитвы, ни креста,

ни истины, ни крестного пути?

Неужто – и трава хоть не расти?

Ни прошлого, которое в чести,

ни берега, к которому грести?

Ни совести, дабы произнести

в последний миг последнее «прости»?

…Но есть надежда это обрести.

 

Третий взгляд

 

На первый взгляд – всё невпопад.

Но взгляд второй вдруг обнаружит

тот скрытый смысл, который служит

поступкам, мыслям и вещам.

А третий взгляд – и ясно нам,

что ничего ещё не ясно,

что разбираться ежечасно,

и знать, и пробовать, и сметь,

то понимая – не уметь,

а то уметь – не понимая,

но каждым мигом отбирая

священной Истины зерно.

Одно.

 

«История? Политика? Любовь?»

 

История? Политика? Любовь?

Всё это – «Я» в различных измереньях,

в движеньи сил, в разладе, в измененьи,

и жизнь, и тлен, и прошлое, и новь.

 

«Я – в этом мире. Мир – во мне…»

 

Я – в этом мире. Мир – во мне.

Но что же – в центре, что – вовне?

И где граница? Нет границы

меж тем, что видится, что мнится…

И в каждой точке мирозданья

живое тонкое сознанье,

единство и разъединённость,

безмерность и определённость,

и в каждом миге бытия

есть прочность и незащищённость,

своя живая протяжённость,

есмь и Вселенная – и Я.

 

«И радости, и боли, и тепла —…»

 

И радости, и боли, и тепла —

мне, неуёмной, всё казалось мало…

Какой ещё тропою не брела?

Каким ветрам лица не подставляла?

В каком лесу не собирала хворост?

Чей не признала храм или костёл?

И кто чужой – печальный или хворый —

в моей душе приюта не нашёл?

И в том пути, живом и непреложном,

любя, надеясь, веруя, скорбя,

я постигала, что одно и то же —

найти себя и выстрадать себя.

 

«И снилось в ту ночь…»

 

И снилось в ту ночь

что-то странное мне:

я к Истине шла

в этом призрачном сне,

и свет её брезжил

в туманной дали

у самого-самого

края земли.

Сон смутен и зыбок,

и трепетно-тонок,

путь к Истине – тёмен,

хоть свет её виден…

Вдруг слышу —

у ног моих плачет ребёнок

от мне неизвестной

и горькой обиды.

И пусть различить

в этой тьме его трудно,

он смотрит мне в душу —

покорно и мудро.

К нему я склоняюсь,

тяну к нему руки —

всё глуше, всё дальше

печальные звуки.

Что делать?

Кто даст мне на это ответ?

Где путь,

что начертан судьбой?

С одной стороны —

манит Истины свет,

и плачет ребёнок —

с другой.

Он смотрит мне в душу

покорно и мудро…

И тут я проснулась —

за окнами утро,

и светлое небо

зовёт улыбнуться…

Но мечется сердце

в тоске и тревоге —

нет, лучше бы мне

никогда не проснуться,

чем бросить ребёнка

на тёмной дороге.

 

«Говорят, – только правда ли? —…»

 

Говорят, – только правда ли? —

смерть красна на миру,

ну а я – и у радости

что чужак на пиру.

То мне жизнь – не загадка,

то не знаю, что делаю,

то утёнок я гадкий,

то ворона я белая,

то одним непонятна,

то другим невпопад…

Не иду на попятный —

что ж, расклад как расклад.

Принимаю покорно,

да и в этом ли дело —

слыть вороною чёрной

или лебедем белым?

Не изменится доля,

не разрушится воля,

не прибавятся болести,

не убавится разума.

Ну, а просто по совести —

мало этого разве?

 

«Не тщетна жизнь моя…»

 

Не тщетна жизнь моя

меж Богом и людьми

и выдержит душа

почти безмерный гнёт,

коль кто-то, хоть один,

хоть на короткий миг,

к одной моей строке

единожды прильнёт.

 

«Из пены житейской – иль пены морской? —…»

Григорию Славину

 

Из пены житейской – иль пены морской? —

вставала, рождалась… Вступала

в тот храм, в тот костёр, в тот земной непокой,

который Тобой называла.

Дорогами ада, дорогами рая

брела я, дороги не разбирая.

Ах, сказка, твои б сапоги-скороходы, —

я шла босиком через долгие годы.

Дорогами ада? Дорогами рая?

Как долго брела я по самому краю —

по краю обрывов и пропастей

я шла, о себе не давая вестей.

Так долго я шла, не давая вестей,

так долго тебя обретала,

что стал ты за время дороги моей

седым. Но тебя я узнала.

 

«Два полных ведра…»

 

Два полных ведра

на моём коромысле,

и в них отражается

всё поднебесье.

Два полных ведра

на моём коромысле —

откуда испить мне,

не сбив равновесья?

Два полных ведра

на моём коромысле —

всё так равновесно,

размеренно, поровну…

Но как мне, скажи,

доискаться до смысла

извечных метаний

из стороны в сторону?

Два полных ведра

на моём коромысле —

а в их равновесьи —

покой и движенье.

Два полных ведра

на моём коромысле —

и сладок мне

каждый глоток утоленья.

 

«То единенье, то разрыв…»

 

То единенье, то разрыв…

Но за семью замками

законы те и правила игры,

что правят нами.

 

«Зовёт нас надежда?»

 

Зовёт нас надежда?

Иль гонит нужда?

Мы призваны?

Или гонимы?

Два полюса жизни —

любовь и вражда,

и мечемся мы

между ними.

Два полюса жизни —

любовь и вражда,

и мечемся мы

между ними:

зовёт нас надежда

и гонит нужда,

и призваны мы,

и гонимы.

 

«Ах, этот брошенный во тьму…»

 

Ах, этот брошенный во тьму

вражды тяжёлый камень…

Уходит мальчик на войну,

развязанную нами.

И день, и год, и десять лет

мать всё глядит ему вослед.

Мать всё глядит ему вослед —

и день, и год, и десять лет.

…Опять мы у вражды в плену

и сквозь тысячелетья

от нас – всё так же, на войну, —

уходят наши дети.

 

«Зла не копи…»

 

Зла не копи,

мстить не давай обета,

и ты поймёшь,

доверившись судьбе,

что высшее достоинство

на свете —

прощать другому больше,

чем себе.

 

«Всё – суета, так возвещал мудрец…»

 

Всё – суета, так возвещал мудрец…

А этот мир, исполненный надежды?

А руки мастера, творящие одежду

невесте, коей завтра под венец?

Всё – суета? И этот гордый знак,

в глазах поэта трепетно горящий,

и дар его – живой, животворящий —

всё суетно? Напрасно? Просто так?

А странники, которых не вернут

под тёплый кров истлевшие одежды?

Мужи учёные, все те, кого невежды

камнями забросать не преминут?

А этот наступающий рассвет,

позолотивший небо хмуро-серое?

…Прости, мудрец, но я упрямо верую

в высокий смысл тех суета сует.

В тот смысл, который не с чем соизмерить,

и в то, что всех нас, суетных, услышат,

и в миг, и в вечность… А всего превыше —

в живую душу, что умеет верить.

 

«Эта светлая родинка…»

Памяти Григория Славина

 

Эта светлая родинка

на виске, средь морщинок…

Я с тобой, как на Родине

после долгой чужбины.

И очаг, нами созданный,

светлым храмам сродни,

дышим жизнью, как воздухом, —

чистым, общим, одним.

И глаза дорогие

греют мягким теплом…

Без тебя – ностальгия

даже в доме родном.

Столько прожито, пройдено

в пять стремительных лет…

Я с тобой – как на Родине,

хоть тебя уже нет.

 

«Как много в жизни нам отведено!»

 

Как много в жизни нам отведено!

Увидеть свет. Босым земли коснуться.

Познать любовь. И пригубить вино.

Испить тоски и к радости вернуться.

Зерно судьбы очистить от плевел.

Дитя дать миру. Ощутить предел.

И на пороге жадно оглянуться —

ах, сколько же ещё я не успел…

 

«От домашних чертогов…»

 

От домашних чертогов,

где уют и родня,

чувство вечной дороги

поднимало меня.

Не мешала погода —

что мне слякоть и зной?

В этой жажде ухода

всё приемлемо. Но…

За всю жизнь, как ни странно,

не решила – ей-ей! —

домосед я иль странник

по природе своей.

И что было – то было,

а что будет – то будет,

если горя избыток

души не остудит.

И не знаю покуда,

и не в помощь примеры —

то ли вера от чуда,

то ли чудо от веры…

 

«Остаток лет, замешанный на боли…»

 

Остаток лет, замешанный на боли,

и меньше сил… Но замыслов – всё боле:

понять, найти, увидеть, осознать,

посметь, успеть, испробовать, изведать,

и миру сокровенное поведать,

и что оно услышано – узнать…

 

«Все эти ссоры, споры, свары…»

 

Все эти ссоры, споры, свары,

раздоров дымные пожары —

вражды бессмысленный поток…

Как защититься от удара,

тебя сбивающего с ног?

Держусь надеждой: «Дай нам Бог,

дай Бог – и мне, и всем живущим —

не погубить живую душу,

чтоб нас, усталых и недужных,

хватало на добро и дружбу…»

 

«Беззвучье. Безъязыкая тоска…»

 

Беззвучье. Безъязыкая тоска.

Молчание на грани онеменья.

И тонкой струйкой тёплого песка

сквозь пальцы утекает вдохновенье.

Тускнеют краски. Меркнет синева.

И тьма грядёт. И рушатся основы.

Теряют смысл и звуки, и слова…

Но – теплится несказанное слово.

Ещё тоска не выпита до дна,

ещё душа устало-осторожна,

ещё вокруг всё та же тишина…

Но музыка – уже возможна.

 

«Как часто я в жизни чего-то боялась…»

 

Как часто я в жизни чего-то боялась…

Боялась – какою окажется старость?

Боялась жары и боялась простуды,

боялась разбить дорогую посуду,

боялась, что дело не сделаю к сроку,

по-женски боялась судьбы одинокой,

боялась насмешек и грубого слова,

надежды напрасной и умысла злого,

боялась, что люди за что-то осудят,

боялась – будильник меня не разбудит.

Тревожила душу мне всякая малость —

я даже бояться порою боялась.

Гадала – что завтра со мною случится?

Спеша, суетясь, что-то в жизни решала…

А жизнь проводила иные границы

и в бездны иные меня погружала,

да грузом забот неизбывных давила.

Но – было что было…

И э т о – о с т а л о с ь.

Чего же тогда я так долго боялась?

Но только на грани душевного краха

мы жить начинаем без этого страха.

 

«Зачем я? Куда и откуда?»

 

Зачем я? Куда и откуда?

Что зло есть, а что – благодать?

Нет, жизни великое чудо

и разумом всем не объять…

 

«Себя поведав мимоходом…»

 

Себя поведав мимоходом

берёзе, ветру и ручью,

то знахарствую, то лечу

вселенски вечные невзгоды.

Жизнь не деля на быль и небыль,

всего со всем приемля связь,

тянусь к простой горбушке хлеба

и ем её, не торопясь.

А в непонятных сновиденьях

совсем обычные дела

вдруг поразят соединеньем

Добра и Зла, Добра и Зла.

И снова – путь, движенье, действо,

то праведничаю, то грешу,

но – постороннему судейству

души своей не обнажу.

Без чьих-то просьб и вещих знаков

себя другим я раздаю,

но, приобщась к душе инакой,

её приемлю как свою.

И до сих пор ещё не знаю —

там, на безмолвной глубине,

душа моя или… чужая

живёт во мне…

 

«Беспечный, вечный жар в крови…»

 

Беспечный, вечный жар в крови

у мирозданья на виду…

Ещё чуть-чуть – и две любви

меня на свет произведут.

…Ещё чуть-чуть – и я шагну

из материнских рук надёжных

в свою двадцатую весну,

где так светло и бестревожно.

…Ещё чуть-чуть – и всё сумею,

и храм воздвигну для двоих,

и всё осилю, всё посмею,

и дотянусь до губ твоих.

…Ещё чуть-чуть – и взрослый сын

увидит у меня морщины,

и сын, родившийся у сына,

добавит парочку морщин.

…Ещё чуть-чуть – и я замечу

груз лет, что давит мне на плечи.

А впрочем, разве в этом суть?

…Ещё чуть-чуть – и миг настанет,

когда меня уже не станет.

А мне б ещё чуть-чуть… чуть-чуть…

 

«Мы ходим по жизни порой, как по лезвию…»

 

Мы ходим по жизни порой, как по лезвию,

то никнем, то вызов бросаем судьбе…

Но есть в этой жизни Добро и Поэзия,

что в трудный момент да помогут тебе…

 

«Мы, разбредясь по собственным квартирам…»

 

Мы, разбредясь по собственным квартирам,

по душам собственным – чужие, не зови! —

не ощущаем, сколько в этом мире

л ю б в и.

Восторженной. Отчаянной. Больной.

Погрязшей в суете и мелких распрях.

В душе угрюмой мечущейся страстно.

Абсурдной. Вдохновенной. Озорной.

Увядшей как осенняя листва.

Поруганной. Отверженной. Гонимой.

В неведеньи проследовавшей мимо

того, кто ждал её как божества.

Надменной. Безнадёжной. Виноватой.

Огромной – не унять и не объять.

Всесильной и беспомощной. Распятой

и вновь восставшей из небытия.

Нелепой и смешной. Косноязычной.

Меняющейся, странной, многоликой…

И всё-таки – в любом своём обличье! —

в е л и к о й.

 

«Так увидеть любимых захочется…»

 

Так увидеть любимых захочется…

Но судьба возражает – «Нет!»,

нас готовя к тому одиночеству,

где уже ни любви, ни сует.

 

«В пространстве лет…»

 

В пространстве лет

рассыпаны мгновенья…

Что скрыто в них?

Прозренье? Озаренье?

В мелодию

сплетённые созвучья

иль россыпь разных нот —

на всякий случай?

К познанью

непроторенные тропы

или спрессован в них

готовый опыт?

Священный текст

иль чистый лист бумаги —

пиши, твори,

исполненный отваги?

В них росчерк света

или сгусток тьмы?

Что ищем мы?

Чего боимся мы?

 

«Верю, верую – что бы ни сталось со мною…»

 

Верю, верую – что бы ни сталось со мною,

не умру я – уйду в измеренье иное.

В измерении том – без сумятицы чувств,

без надежд, без одежд, – знаю, я приживусь,

и обетов земных, верьте, там не нарушу,

на иные весы положив свою душу.

И со мною уйдут – и не надо иного,

и меня осенят, как земная награда,

только отзвук прощального слова,

только отсвет печального взгляда…

 

«Я полную чашу воды иль вина…»

 

Я полную чашу воды иль вина

придвину неспешно к застолью,

не требуя выпить немедля, до дна, —

пусть жажда диктует, и только.

Несу своё Я – пусть полно до краёв! —

легко, ненавязчиво, исподволь…

Да будет последнее слово мое

не проповедью, а исповедью.

 

«Пробился сквозь задвинутые шторы…»

Памяти Григория Славина

 

Пробился сквозь задвинутые шторы

весенний луч, такой лукавый малый…

Живу я в марте, в месяце, в котором

Тебя не стало.

Вчера соседка раскидала карты,

сулила мне дорогу и валета…

И хоть грядёт уже второе лето,

мне не уйти, мне не уйти из марта.

Живу – не в жизни. И ещё не скоро

с души спадет вселенская усталость, —

живу я в марте, в месяце, в котором

Тебя не стало.

И в миг, когда от жизненного старта

до самой крайней точки добреду, —

я не умру, я лишь уйду из марта,

к Тебе уйду.

 

«В один прекрасный день я родилась…»

 

В один прекрасный день я родилась.

Была зима. И снег, наверно, падал,

и кто-то юный по седому саду,

наверное, бродил, не торопясь.

И много ль дней – не стоит предрекать —

с минуты той успеет в Лету кануть

до той поры невидимой, пока

в один прекрасный день меня не станет.

Не знаю я – он пасмурный иль ясный,

в нём свет костра иль вечного огня…

Я потому зову его прекрасным,

что этот день – не только для меня.

 

«Измученная долгою дорогой…»

 

Измученная долгою дорогой,

прошедшая все круги бытия,

седая, постаревшая до срока, —

приди ко мне, поэзия моя.

Тебе нехитрый ужин сотворю

и приглашу к столу, а не к застолью,

и, поделясь с тобою хлебом-солью,

не нагружу тебя своею болью,

а выслушаю исповедь твою.

Не попрошу ни славы у тебя,

ни почестей, ни благ и ни признанья,

лишь одного – коснись своим дыханьем,

коснись, не награждая, а любя…

 

«В неожиданно-странном наитии…»

 

В неожиданно-странном наитии

поняла я в свой скорбный час:

разрушает не ход событий,

мыслей ход разрушает нас.

 

«Взять неожиданно билет —…»

 

Взять неожиданно билет —

прочь все помехи! —

и ранним утром в Петербург

одной приехать.

По строгим улицам пройти,

всмотреться в лица,

и с городскою толчеёй

безмолвно слиться.

И, затерявшись меж людей,

попутных, встречных,

вдруг ощутить себя – на миг! —

живой и вечной,

коснуться медленной рукой

оград чугунных…

И мир вокруг – как под смычком

тугие струны,

и меж струящихся колонн

плывёт неспешно

колоколов вечерний звон —

смиренный и мятежный.

 

«Ах, зеркало, мой пробный оселок…»

 

Ах, зеркало, мой пробный оселок

лукавых взглядов, озорства, кокетства,

с самим собой

извечный диалог,

с самим собой

безмолвное соседство.

Ах, зеркало, прозрачная страна,

стихия отраженья, погруженья,

где сквозь тончайший

флер воображенья

живого сердца

тайнопись видна.

Ах, зеркало, мой ревностный двойник,

свидетель всех случайных превращений,

самосожжений,

самообольщений —

ты мне откроешь

истинный мой лик?

Твоих границ пленительный овал

мне так же дорог, как любой осколок.

Ах, зеркало,

души моей привал,

твой век стеклянный

хрупок и недолог.

Но знаю – там, во глубине стекла,

есть память, что жива и неустанна…

Прошу —

не закрывайте зеркала,

когда я быть

меж вами перестану.

 

«На третьей по счёту от солнца планете…»

 

На третьей по счёту от солнца планете,

на нашей Земле, как понятно любому,

рождаются самые чудные дети…

Да разве могло быть у нас по-другому?

Смешные и милые наши создания —

таких не отыщешь во всём мироздании.

Родные кровиночки мамины, папины —

родные до боли, до каждой царапины…

Они полежат в разноцветных колясках,

потом, не минуя ни слёз, ни ушибов,

они дорастут – до стола и до сказки,

до первых свиданий и первых ошибок.

Пробившись сквозь строй

наших взрослых «накачек»,

надежд, указаний, упрёков, запретов,

они подрастут… И у них – не иначе! —

появятся самые чудные дети,

родные до боли, до каждой царапины, —

родные кровиночки мамины, папины.

…Вот так и ведётся от веку на свете:

на третьей по счёту от солнца планете

рождаются

самые чудные дети.

 

«Мой Бог, позволь, чтоб именно во мне…»

 

Мой Бог, позволь, чтоб именно во мне,

в моей душе, метавшейся во тьме,

пусть на исходе лет, однажды, вдруг, —

Твой голос проступил и был озвучен…

Прошу – Тебя и верую – во случай,

и век тружусь, не покладая рук.

 

«Не на подмостках сцены, нет…»

 

Не на подмостках сцены, нет,

(в театры цены те ещё!) —

бесплатное, на мостовой

давали зрелище.

И нас, не зрителей – толпу, —

чтоб мы вперёд не лезли,

на расстоянии держал

заслон железный.

Но пред забором одного

там страж оставил

как исключение из тех —

железных! – правил.

Смешной, нарядный, он сидит

на детском стуле,

а за его спиной народ

гудит, как улей.

Рубашки белый воротник,

штанишки в клетку —

сидит на стульчике своём,

поджав коленки.

Сидит у мира на виду,

весь – в таинстве момента,

один из всех уже готов

начать аплодисменты.

Между искусством и толпой

сидит, безгрешный,

ещё не зная, что всегда

он будет – между…

Меж двух огней, меж берегов,

меж правдою и ложью,

между проторенной тропой

и бездорожьем.

Между землёй и небом,

меж зрелищем и хлебом.

 

«От привычного круга забот вдалеке…»

 

От привычного круга забот вдалеке

я стояла тогда на горячем песке…

И пригрезились мне

в раскалённой тиши

та скрипачка

тринадцати лет с небольшим

да старик

в заскорузлой одежде своей, —

как два полюса жизни,

две крайности в ней.

Лёгкий мостик дощатый

на жёлтом песке,

звуки скрипки,

прижавшейся к детской щеке,

зеленеющий лес

на другом берегу

до сих пор я

никак позабыть не могу.

В этом миге,

очерченном ярко и чётко,

улыбался старик,

а грустила – девчонка,

и от круга привычных забот

вдалеке

я стояла пред ними

на зыбком песке.

И в том странном,

судьбою подаренном дне,

я поверила скрипке,

поведавшей мне,

что не финиш и старт,

и не полюсы это —

наша юность

и наши преклонные лета, —

это всё и всегда

на одном берегу…

Я теперь и сама

в том поклясться могу.

 

«Характер мой диктует мне? Судьба ли?»

 

Характер мой диктует мне? Судьба ли?

Живу, смеюсь, тоскую, ошибаюсь.

Прошу совета – и ему не следую.

Не так пою. Не вовремя обедаю.

Не тех люблю. Не с теми спорю.

Мой дом – на речке, стихи – о море.

То страж порядка, то враг порядка —

с соседским внуком играю в прятки.

Пусть ем не досыта, свободы – вдосталь.

Всё очень просто. Всё так непросто.

Характер это? Случайность? Рок ли?

То – как пружина, то – мямля, рохля.

Делам серьёзным не давши ладу,

полдня азартно пеку оладьи.

Судьба ли это играет мною?

Иль я играю своей судьбою?

Дышу.

Надеюсь.

Смеюсь.

Тревожусь,

боль затая…

Живу —

покуда

мне жизнь

дороже

небытия.

 

«В честь осени или весны…»

 

В честь осени или весны,

а чаще – просто по традиции

на старт выходят бегуны

скрестить надежды и амбиции.

Вперёд! И номер на груди,

и жизнь уже не жизнь – дистанция,

и приз, что где-то впереди, —

неужто он другим достанется?!

Эх, люди-кони, бег тот спорый —

без всадника и без узды…

Но вдруг «подстёгивает» «скорая»,

взметнувшая сигнал беды.

Гудит сирена: дайте путь!

Но нет, осталось так немного:

дожать… домчаться… дотянуть…

до финиша совсем чуть-чуть…

Ну как тут уступить дорогу?!

Нечаянный свидетель, я

лишь одного прошу у Бога:

«Пусть в нас, вершащих путь земной,

в житейских марафонах стонущих,

идущих выбранной стезёй

или в своём беспутьи тонущих,

с душой, где только тлен и дым, —

одно незыблемым останется:

желание сойти с дистанции,

услышав зов чужой беды».

 

«Посередине лета и тепла…»

 

Посередине лета и тепла

без тени недовольства и смущенья

она лежит, беспомощно мала,

удвоенная собственною тенью.

Извечные ослушники в миру,

ни обойти, не подойти не смея,

два малыша, забыв свою игру,

растерянно возвысились над нею.

Их башмачки истёртые – в пыли,

они еще не знают, как поступят:

ногой небрежно на неё наступят

или поднимут бережно с земли.

Но – в апогее лета и тепла,

такого, что трава уже пожухла,

она лежит, доверчиво мала —

не женщина, не девочка, а кукла.

Ну а мужчины – возраст их не в счёт! —

решают, как от веку им завещано,

с тревогой, не осознанной ещё:

игрушка это или… Или – женщина?

 

«В едином созвучьи…»

 

В едином созвучьи,

в едином мгновеньи

так радостно слиты

покой и движенье.

Так трепетно слиты

в едином мгновеньи

улыбка, дыханье

и сердцебиенье,

и губы, и звуки,

и руки, и плечи —

и музыка жизни,

и музыка встречи.

 

«На белом рояле…»

 

На белом рояле,

на белой рояли

забытые ноты

печально молчали,

и руки в морщинах

бессильно лежали

на белом рояле,

на белой рояли…

На белом рояле,

на белой рояли

две тёмные розы

покорно увяли,

и струны, что жили

под крышкой рояля

уже не звучали…

Давно не звучали.

Но, может быть, это

пригрезилось мне

в коротком, тревожном,

нечаянном сне?

И стоит проснуться —

как тут же, я знаю,

откроется взгляду

картина иная:

там тёмные розы —

я вижу, не грежу —

прекрасны и свежи,

пленительно свежи…

Там мальчик, малыш —

не достать до педалей! —

касается клавиш

на белом рояле…

…Те детские пальцы,

о, как колдовали…

Во сне? Наяву ли?

Над белым роялем…

 

«Хоть атрибуты жизни…»

 

Хоть атрибуты жизни

те же, те,

я, как во тьме кромешной,

в суете:

не разогнуть

ни душу и ни спину…

О, Господи… позволь…

на миг единый…

отринуть мать,

дитя своё отринуть,

знакомых и родных,

весь белый свет,

пропасть, исчезнуть,

затеряться., сгинуть —

так, будто не было меня

и – нет…

И в этом кратком

миге отрешенья

на грани

бытия-небытия

прислушаться…

и различить движенье

истерзанного

собственного «я»,

и на мгновенье

дух перевести…

Вдох – выдох… Выдох – вдох…

Легко, неспешно…

И от души

усталость отвести,

и новое дыханье

обрести,

и свет увидеть

в темноте кромешной.

 

«Как поздно я пришла к самой себе…»

 

Как поздно я пришла к самой себе,

когда почти и жизни не осталось,

но даже эта горестная малость

как благодать, как свет в моей судьбе.

 

«Не ведаю, пришлась ли ко двору…»

 

Не ведаю, пришлась ли ко двору

я этой жизни, или так, чужая…

Но если я когда-нибудь… умру…

О нет, об этом помолчу пока я.

Я помолчу, пока ещё рассвет

так будоражит утреннюю землю,

пока душа растроганно приемлет

души другой нечаянный привет.

Пока мне часто-часто снится сон

о выдуманном детстве и забавах,

где всё впопад, всё – в такт, всё – в унисон,

где всё – победа! Всё – «ура!» и «браво!».

Но, просыпаясь рано поутру,

я розовые сны отодвигаю

и будничное действо начинаю,

и в руки тряпку с веником беру.

…Но если я когда-нибудь… умру…

О нет, об этом помолчу пока я.

Я помолчу, пока в одной из книг

так терпеливо ждет меня закладка,

пока мой дух не ослабел, не сник,

пока мой внук со мной играет в прятки.

Пока мне есть, кому сготовить ужин,

пока мне этот мир так остро нужен,

пока – по всем раскладам бытия —

себя живою ощущаю я.

 

«Я – девочка, которой никогда…»

 

Я – девочка, которой никогда

ни книжек не дарили, ни игрушек,

чья изначальность – детские года —

пуста, как наволочки без подушек.

Подросток я – неловкий и худой,

чуждающийся шума и веселья,

в себя ушедший с детскою бедой

так, как монах в свою уходит келью.

Я – девушка, попавшая в тиски

нескладности своей и невезений,

чьи дни полны тревоги и тоски,

а ночи – непонятных сновидений.

Я – женщина, которая сама

за всё платила полною монетой.

Я – женщина, чья странная зима

в себя вместила и весну, и лето,

и осень… Пограничная с зимой,

та осень так светла и благодатна…

Да, начинала путь с пустой сумой.

Да, шла и знала – нет дорог обратных,

а есть что есть. И посему

я не кляла пустую ту суму.

И потому на жизненном пути

(или на крестном?! Что одно и то же…),

не повторяя всуе имя Божье,

зажав тоску, как камешек в горсти,

спокойно пояс затянув потуже

я наполняла

не суму,

а душу…

 

«Исчерпан короткий отрезок покоя…»

 

Исчерпан короткий отрезок покоя,

и что-то опять происходит со мною,

и сердце всё чаще дает перебои

в мгновения те, где, бывало,

оно так спокойно стучало.

Порою я плачу… И если я плачу,

то это не так уже много и значит.

Что ж, пусть, но я тихо и грустно поплачу

в мгновения те, где, бывало

я так безутешно рыдала.

Я вдруг поняла, что уже не спешу,

по дому размеренно-тихо хожу

и ровно – до странности ровно – дышу

в мгновения те, где, бывало,

мне воздуха не хватало.

Я память свою не тревожу напрасно,

и всё же тоскую о чём-то неясном,

но эта тоска уже нет, не опасна

в мгновения те, где, бывало,

она меня просто съедала.

И гнев свой теперь я легко успокою,

чтоб ладить с другими и ладить с собою,

и гневаться, знаю отныне, не стоит

в мгновения те, где, бывало,

я гневом тяжёлым вскипала.

Я радуюсь будням, друзьям, юбилеям,

я радуюсь, если ничем не болею,

я радуюсь чаще и радость острее

в мгновения те, где, бывало,

я радости не замечала…

…Всё это, о чём я сейчас рассказала,

ещё не настало…Почти не настало.

И в этом «почти» я ещё горячусь,

вскипаю и гневаюсь, и тороплюсь

поладить с собою, поспорить с судьбою…

Ах, сердце, прости мне твои перебои…

 

«Из тьмы незнанья, страхов и недугов…»

 

Из тьмы незнанья, страхов и недугов,

что не избыть, не выплакать, не счесть,

я восходила на иные круги,

чтоб осознать и выстрадать – «Я есть!»

Чтобы понять, что солнце – незакатно,

что это я свершаю свой виток…

Всё повторяется. Всё так же невозвратно.

И не дано нам подвести итог.

 

«Жива. Живу. И эту жизнь приемлю…»

 

Жива. Живу. И эту жизнь приемлю.

И буду жить до той поры, пока

во мне – ещё не высказана – дремлет

хотя б одна строка.

 

«И ни о чем я впредь не загрущу…»

 

И ни о чем я впредь не загрущу,

и о былом не потревожу память.

В одну строку всю жизнь я умещу:

«Я к вам пришла. Уйдя, останусь с вами».

 

«Какая есть, такая есть, поверьте…»

 

Какая есть, такая есть, поверьте,

точней сказать, была, а не иначе…

Но если кто-то обо мне заплачет,

те слёзы после жизни, а не смерти.

 

«Какая тишь… Какая тишь…»

 

Какая тишь… Какая тишь

на этой боковой тропинке…

Прислушайся – и различишь,

как пробивается травинка

из-под земли, из-под камней,

лежащих в тёмном беспорядке,

из-под запутанных корней,

сквозь их разлапистую хватку,

как страстно рвётся из тенет

тонюсенькое волоконце,

чтобы увидеть белый свет,

себя явить земле и солнцу,

чтобы зелёный свой привет

нам донести такой ценою…

Лишь так из тьмы – из тьмы на свет! —

прорыв свершает всё живое.

 

«Я в одиночество шагну…»

 

Я в одиночество шагну,

как в склеп,

чтоб, отрешившись

от забот житейских,

там душу круто замесить,

как тесто

не на пирог,

а на насущный хлеб.

 

«Раз, по Птичьему рынку гуляя…»

 

Раз, по Птичьему рынку гуляя,

было это, помню, зимой,

я купила себе попугая,

привезла его в клетке домой.

Я ношу ему ветки из леса,

и по ним он так весело скачет,

и, наверное, это значит —

я учла его интересы.

Он свободно по дому летает

и садится на плечи ко мне,

ну а клетка висит на стене,

кроме ночи – всё время пустая.

Ест он зёрнышки прямо с руки

и гортанно о чём-то лопочет…

А быть может, он так хлопочет,

чтоб избавить меня от тоски.

Не беда, что повсюду крошки,

мы спокойно живём теперь,

словно не было вовсе потерь

ни в моём и ни в птичьем прошлом.

Я учу его говорить,

его имя весь день повторяю,

только вдруг на его «фьюить»

«Дорогой мой…» – неслышно роняю.

Так что если когда-то судьба

одиночеством вас испугает,

не считайте, что дело – труба,

заведите себе попугая.

 

Баллада о плюшевом медвежонке

Внуку Вячеславу

 

Он был любим. Он жил, не зная бед,

опилками набитый медвежонок.

Его хозяин от роду трёх лет

к нему тянулся по утрам спросонок

и ласково Мишуткой называл,

и в плюшевые губы целовал,

а днём таскал всё время за собою

и мамину, пушистую, соболью,

ему на уши шапку надевал.

Они и ели из одной тарелки,

дружили – и водою не разлить,

и никакие зайцы или белки

соперничать с Мишуткой не могли.

И, плюшевый, доверчивый, смешной,

в счастливый миг забыв про всё на свете,

он возомнил, что он живой, иной…

А мальчик вырос, как растут все дети…

И не был он ни виноват, ни прав —

он просто вырос для иных забав.

Без этой дружбы, по-ребячьи пылкой,

всё изменилось в жизни медвежонка,

и даже прохудилась одежонка

и из неё посыпались опилки.

И он теперь, растерзанный и жалкий,

без лапы и без уха одного

сидит на свалке, на обычной свалке,

где, наигравшись, бросили его.

И смотрит он на пёстрый хлам и лом,

на муху, что ползёт по битой кружке,

и думает, всё думает о том,

как плохо в этой жизни быть игрушкой.

 

«Мне судьба подарила…»

 

Мне судьба подарила

тяжёлый подъём для начала

и привалы дала,

чтобы я в том пути отдыхала,

и надежду,

что я одолею вершину, —

всё дала, что смогла,

чтобы я восхожденье свершила.

Я иду, то срываясь,

то вновь поднимаясь,

иногда в той дороге

меня настигает усталость,

иногда свет надежды

бывает и тускл, и неясен…

Ну а если дойду —

значит, дар этот был не напрасен.

 

«Надев броню, «Ты умер для меня!» —…»

 

Надев броню, «Ты умер для меня!» —

мы говорим тому, кто расстаётся с нами,

но нас не защищает та броня —

и в тот же миг мы умираем сами.

И меркнет свет в разгаре бела дня

от слов простых «Ты умер для меня!»

Но вспоминаем снова мы и снова

тринадцать букв – четыре горьких слова,

что проступают вопреки всему

сквозь годы, что летят и пролетели,

отметинами на душе – не теле,

что не стереть и Богу самому.

…Тем не дано покоя обрести,

кто первым их решил произнести.

 

«Звала я счастье именем твоим…»

 

Звала я счастье именем твоим…

Но нет тебя. Ушёл ты вместе с ним.

И сердце так молчанием сжимало,

что имени в нём места не хватало.

Но имя прорывалось из молчания

и становилось именем отчаянья,

и утверждала вечная разлука,

что это имя – имя вечной муки.

Когда ж звала тебя, с разлукой споря,

на это имя отзывалось горе.

Со временем и горе замолчало,

и стало имя – именем печали.

…Теперь всё это в памяти моей,

и память эта с каждым днём светлей.

 

«Уведёт…»

 

Уведёт,

поведёт колея…

Может быть,

это к Храму дорога?

«В добрый путь, —

прошепчу тихо я

и напутствую мысленно, —

с Богом…»

 

«Ветвей чернеющих узор…»

 

Ветвей чернеющих узор

на зимнем небе так печален…

Весна украсит их листвой,

согреет теплыми лучами

и смоет ту печаль дождями.

И лето – кто ему не рад! —

свершит положенное дело:

оденет землю в свой наряд,

день увеличит до предела.

И в отведённый ей черёд

нас осень встретит листопадом…

А там уж и зима грядёт,

и новый год так близко, рядом.

Всё то же, что теперь, что встарь:

зима и ветви вновь нагие…

Но то уже другой январь,

и год другой, и мы – другие.

 

«Тайный голос…»

 

Тайный голос

мне шепчет в ночи:

«Уходи

от пустого торга.

Не спеши

ни принять, ни отторгнуть.

Не спеши.

Не спеши…

Не спеши».

 

«Осознаю, почти прожив свой век…»

 

Осознаю, почти прожив свой век:

я – странный и отдельный человек,

отдельный от житейской суеты,

в которой, что ни говори, погрязла,

пряла, чтоб жить, – и не щадила прясла,

не ощущала – в жажду! – вкус воды.

И всё хотелось мне переиначить,

казалось всё то шуткой, то подвохом,

как будто куклу приходилось нянчить

взамен живой, кричащей, тёплой крохи.

Но мне тогда была ещё дана

живая радость самого простого —

я ощущала, медленно и снова,

что так прозрачна неба глубина

и многомерно найденное слово,

что неба синь так трепетно близка

и красками роскошествует осень…

И незаметно проступает проседь

как путь к зиме – на ветках и висках.

…К своей зиме несуетно шагая

и меньше о несбывшемся скорбя,

под грузом лет надежды не теряя,

и этот путь мы примем, и себя.

 

«Села бабочка мне на рукав…»

 

Села бабочка мне на рукав

летним полднем в саду, у фонтана,

и сказала вдруг: «Не лукавь,

ты печалишься слишком рано…»

«Я печалюсь? Да ты о чём?

Я дышу, я любуюсь садом…»

«Нет, – вспорхнув ко мне на плечо,

мягко ухо щекочет, – не надо…

Если можешь летать – летай,

только прожитых дней не считай,

потому что от этого счёта

исчезает чувство полёта.

Ох, уж этот мне человек —

он не солнце видит, а тень,

он считает коротким век,

я же знаю, как долог день…»

Вот и всё. Мотылёк не при чем,

нет его, лукавь – не лукавь…

Только ноет к дождю плечо,

только ветер колышет рукав,

только в воздухе, у лица

тихо-тихо дрожит пыльца.

 

«Всё хорошо, когда отхлынет горе…»

 

Всё хорошо, когда отхлынет горе,

в котором дух твой утопал так долго…

Всё хорошо, и даже то, что Волга

в Каспийское впадает море.

 

«Всё вернётся на круги своя…»

 

«Всё вернётся на круги своя,

всё вернётся на прежние круги…»

Так когда-то надеялась я,

воздевая к ушедшемуруки.

Всё вернулось на круги своя,

но то были не прежние круги.

…И с другими я ныне в разлуке.

И опять простираю я руки

дотянуться до круги своя…

И опять это новые круги.

Неужели моя колея

не на круги – на муки своя?!

Лишь бумага всё терпит. И я

опишу неизбывность разлуки!

Но не в силах ни разум, ни руки

очертить эти круги своя…

Ведь не мы начертали те круги.

 

«Опасность исчезла – ёж спрятал иголки…»

 

Опасность исчезла – ёж спрятал иголки

и сразу стал добрым, счастливым, неколким.

Понятно ежу и любому известно:

всему – своё время, всему – своё место.

Кто здесь и сейчас может жить интересно,

тот, значит, нашёл своё время и место.

И будет он добрым, счастливым, неколким —

зачем же всё время топорщить иголки…