Редактор серии Екатерина Тёрина

Дизайн обложки Натальи Каштыкиной

Консультант Александра Фудзисава

© Аркадная Д., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Глава 1

В какой момент человек становится способен на убийство? Сознательное, хладнокровное лишение жизни другого человека. Что должно произойти в душе и разуме, чтобы это стало возможным? Порок ли это, изъян, данный при рождении, которому суждено однажды проявиться?

Перепачканные штаны, когда-то бывшие белыми. В левой руке, страшно неподвижной и словно бы потерявшей все краски, зажат сухой цветок нарцисса.

Руки сами тянутся к чужому горлу, прижимаются в попытке поймать ниточку бьющейся жизни, касаются глаз, а затем бессильно опадают. Зачем она делает это, сама не знает, ведь понимает, что уже поздно. Нож с вырезанной искусной рукой рукоятью торчит из живота, а вокруг места, где лезвие распирает багровую рану, вьется особенно крупная и яркая надпись, оставленная кровью.

Когда у нее выходит разобрать написанное, ей приходится на миг задержать дыхание, чтобы вернуть утекающий как вода сквозь пальцы самоконтроль. На теле кто-то оставил не просто слово – имя.

Ее имя.

За день до этого

Жизнь покидает старика, лежащего перед Сабиной. Девушка почти физически может ощутить то, как с перебоями бьется чужое сердце, из последних сил качая кровь в тонких стенках сосудов. Она наклоняется к лицу умирающего. Глаза того полуприкрыты, но со своего места Сабина все равно может рассмотреть тот особенный блеск, что появляется во взгляде во время предсмертной агонии. Это зрелище заставляет ее цепенеть даже спустя много лет.

Она наблюдает, не в силах шевельнуться. Время в сознании настолько замедляется, что каждый щелчок секундной стрелки на ее наручных часах разносится эхом.

Щелк… Щелк… Щелк…

Сухие губы с беловатым налетом чуть шевелятся, рождая бессвязное глухое бормотанье, похожее то ли на шелест, то ли на хрип. Сабине всегда интересно слушать звуки, рожденные исчезающим разумом перед ослепительным мгновением своего полного угасания.

Чаще всего это музыка без слов, в которую складываются шорохи и свисты, не несущие никакого значимого смысла. Но иногда… Наружу стремится вырваться потаенное, порой постыдное, порой печальное. Кто-то из умирающих делится сокровенным в здравом уме, исподволь, словно случайно роняя пару фраз и умолкая, а кто-то – в исступлении бреда, заставляя ее гадать, был ли в сказанном смысл.

Сабина склоняет голову почти к самому лицу умирающего и прикрывает веки, вслушиваясь в прерывистые звуки. Неожиданно ощущает чужую хватку у себя на левом плече, удивительно крепкую первые несколько секунд, но почти сразу ослабевающую. Даже не вздрогнув, она медленно открывает глаза и встречается взглядом с лежащим перед ней пациентом, кажется, пришедшим в сознание.

– Д..вл, – говорит тот неразборчиво, но девушка точно знает, какое слово рвется на волю с потрескавшихся губ. «Дьявола» старик поминал часто, хотя речь его была разорванной и мысли то и дело соскальзывали с одного на другое. Каждый раз, как Сабина видела его, искривленный пережитым инсультом рот исторгал из себя очередное ругательство, которое падало в тихий гул палаты с тяжелым стуком, с шорохом прокатывалось до окна и там растворялось в уличном гомоне.

Грудь старика застывает на какое-то мгновение, понуждая и Сабину задержать дыхание, в последний раз поднимается в судорожном рывке и очень медленно, почти незаметно начинает опускаться. Короткая судорога проходит и по остальному телу, заставляя простыни сбиться.

Все.

Девушка с еле слышным присвистом выпускает воздух из легких и только теперь начинает нормально дышать. Возвращаются все звуки, вновь обретают четкость покрашенные в зеленый стены и очертания других коек в палате, сейчас пустующих.

Она еще немного стоит, затем наклоняется к мертвецу и осторожно закрывает ему веки. Мимолетно смотрит на часы, показывающие четверть пятого утра: нужно отметить в обходном листе время смерти.

Саднящее ощущение возникает у нее в основании шеи и заставляет обернуться. В палате пусто, но Сабина готова поклясться, что на долю мгновения почувствовала чужой взгляд. Она быстро проходит к полуприкрытым дверям и ловит ускользающий отзвук чьих-то легких шагов. Выглядывает наружу и молча рассматривает такой же пустой коридор, озаренный лишь тусклым светом больничных ламп. Одна из них вдруг начинает мигать, искажая падающие тени, и девушке кажется, что она замечает краем глаза мелькающий силуэт где-то слева от себя, но, стремительно развернувшись, вновь никого не видит. Ей слышится тихий смешок, от которого скрутило живот и сбилось дыхание. Замерев на месте, Сабина прикрывает веки, отгоняя непрошеные мысли и возвращая себе спокойствие. Она просто устала. Возможно, ночные смены лучше какое-то время не брать: нехватка сна вдавливает в разум искаженные образы. Когда она открывает глаза, лампы вновь светят ровным светом, а в коридоре никого, кроме нее, нет.

* * *

На следующий день моросит с самого утра. Тяжелые тучи тесно напирают друг на друга и в любой момент грозят обрушиться на город стеной воды. Время в такие дни тянется медленно, ничем не обозначая смену часов. Сабина стоит под козырьком дежурного крыльца и стискивает на плечах шаль – пожалуй, слишком тонкую для осени, выдавшейся в этом году особенно холодной.

– Иночка, – окликает ее из-за спины старшая медсестра, Любовь Григорьевна. Пожилая женщина относится к ней с материнской заботой, которой Сабина никогда не видела от собственной матери.

Последний раз вдохнув холодный воздух, девушка разворачивается и возвращается в тепло больницы. Старшая коллега ждет ее в предбаннике, она чем-то взволнована, лицо бледнее, чем обычно, а глаза потемнели от тревоги.

Они вместе идут обедать в больничную столовую, где пациенты сидят вперемешку с персоналом. Любовь Григорьевна молча поглощает первое, и Сабина из-под ресниц наблюдает за тем, как напряжение понемногу покидает лицо женщины.

«Как мало нужно человеку, чтобы освободиться от тревожащих дум», – размышляет она. Мысли неспешно перетекают с одного на другое, пока рука без всякой цели возит по еде в тарелке. То мелькает вспышкой воспоминание о вчерашнем вечере, то разрозненные реплики, услышанные краем уха то тут, то там, словно застревают в фокусе внимания, рождая любопытство. Девушка чувствует себя будто в полусне, и как бы хотелось, чтобы сытная еда смогла избавить ее от не покидавшей несколько недель внутренней необъяснимой маеты. Она не оставляла ее ни в больнице, ни по дороге домой, где ей все мерещился чей-то внимательный взгляд, ни в маленькой квартирке, приходя в которую Сабина падала в холодные простыни и без сна проводила всю ночь. Тусклое как пыльная тряпка беспокойство часами не давало мыслям успокоиться, и они бесконечным хороводом сменяли друг друга до самого утра. Когда же наконец наступало будто бы затишье и получалось задремать, оставляя тревогу на поверхности сознания, как круги на глади озера, образы из самых глубин памяти проникали через игольное ушко спящего разума и кричали в голове разноголосицей, устраивали диковатые пляски и кружили, кружили Сабину в своем дьявольском хороводе, заставляя вздрагивать всем телом и просыпаться.

Что-то происходит. Но она пока не может распознать: внутри ли, снаружи ли. Лишь чувствует приближение неминуемого изменения, трещины, что разделит ее жизнь на «до» и «после», как это уже случалось прежде. А пока все, что в ее силах, – продолжать привычный и налаженный ритм такой драгоценной рутины.

К ним вскоре присоединяются две другие младшие медсестры, Ангелина и Маша, и ординатор Андрей. Их часто видят втроем, поэтому Сабина невольно объединяет их в одно целое трио всякий раз, как думает о них. Представлять их по отдельности, каждого как личность (живого человека, в конце концов) отчего-то не получается, и они остаются в ее воображении как некая идея без четкой формы и содержания. Трое молодых людей, коллег, которые все говорят и говорят о чем-то между собой, смеются, обмениваются фразами, вроде бы имеющими значение, но остающимися бледным росчерком карандаша на бумаге – черновиком без смысла и наполнения. Она видит их лица, выражения на них, однако не может свести видимое ни к эмоции, ни к какому-то отношению. Это оттого, что смысла за всем этим нет? Или он остается Сабиной непонятым?

Трио к Сабине относится и вовсе с опаской: приветливые с другими, к ней у них иное обращение, и она ясно замечает это, что делает мимолетное общение еще более неловким с обеих сторон. Она знает, в чем причина, и это знание наполняет ее неясным чувством, заставляющим порой избегать их общества, а иногда – очень редко – специально искать его, чтобы хоть на секунду насытить злость внутри себя их страхом. В маленьких городках слухи живут долго, преследуют тебя шорохом недомолвок и косых взглядов, как мелкая щебенка вбиваются в спину эхом шепотков. Сколько же времени должно пройти, чтобы все забыли, стерли с ее лица этот смертельный приговор?

– Такой ужас, опять бесследно, – говорит Ангелина, и Сабина понимает, что пропустила какую-то часть беседы. – Двое детей остались, она одна воспитывала.

– Вышла в магазин и не вернулась, – подхватывает Маша. – Все повторяется один в один. Наверняка скоро начнут еще находить. Ну, вы знаете: тела…

– Маша! – одергивает ее строго Любовь Григорьевна. – Не за столом. И вообще, к чему эти сплетни распускать?

– А что такого? – пожимает плечами медсестричка и поворачивается за поддержкой к приятелям. Под конец даже смотрит на Сабину, но быстро отводит взгляд. – Все и так всё знают, разве нет? Оттого, что будем молчать, это прекратится?

Андрей кивает:

– Власти ничего не делают, как будто все в порядке. Я вообще считаю, что это дело рук не одного человека. Может, преступная группировка какая-то у нас объявилась и людей похищает на органы, а мы сидим молча.

Любовь Григорьевна поджимает губы и качает головой. Она выглядит разозленной и подавленной одновременно, и Сабина задается вопросом, что в разговоре послужило тому причиной. Была ли это возможная смерть женщины? Или всему виной страх, что уже третий год шелестит в голосах людей словно песчаная змея, стоит кому-то вспомнить, заговорить, рождая новую волну будоражащих сознание сплетен.

Женщины пропадали в их маленьком городке одна за другой третий год подряд, и то, что сначала было сочтено рядовыми случаями, вскоре выстроилось в страшную систему. Все окончательно изменилось, когда было найдено тело – всего одно, искалеченное с жестокостью, поражающей воображение. Только после этого тревожные домыслы об исчезновениях переродились в скручивающую нутро идею о неизвестном убийце, не оставляющем за собой следов и скрывающемся среди жителей. Один из них. Может, это тот сосед из квартиры напротив, странный нелюдим? Или коллега, что сейчас заливисто смеется в ответ на простецкую шутку, а следом замирает и с погасшей на губах улыбкой смотрит в пустоту? А что, если и вовсе член семьи? Уродство, подобравшееся так близко, на расстоянии вытянутой руки – рассмотри, дотронься, позволь могильному холоду проникнуть сквозь самые кончики пальцев вглубь мозга засевшей на подкорке мыслью, подозрением, и больше никогда не спи спокойно. Вдруг убийца прямо рядом с тобой? Вдруг ты – следующая жертва?

Расследование велось, дела давно объединили в одно и расследовали скопом, но все было впустую. Ни улик, ни подозреваемых – ничего, будто тело – то самое – взялось из ниоткуда. Да и были ли другие? Об этом тоже нельзя было судить наверняка, из пропавших женщин ни одна не объявилась, как это случалось порой в мирных исходах таких историй, и о судьбе их было неизвестно. Первое время после начала исчезновений бывало, что загуляет кто из молодежи, а потом вернется домой как ни в чем не бывало или сорвется в другой город на выходные, никого не предупредив. Теперь же все было иначе. Люди были испуганы. Осторожны. Недоверчивы. Но женщины не прекращали исчезать.

Трио продолжает обсуждать – уже между собой – пикантные подробности, и Сабине делается не по себе, сама не знает отчего. Она встает вслед за Любовью Григорьевной и оставляет звуки безразличных слов позади. Та идет с резко выпрямленной спиной, и во всем теле пожилой женщины в такт биению сердца стучит глухой дробью недовольство. Они складывают подносы на стойке для грязной посуды и покидают столовую, которую словно улей начинает охватывать какофония шепота. Да, все испуганы. И им нужно почувствовать, что те, кто рядом с ними, тоже боятся. Что они просто люди.

* * *

Вечером, в конце смены, Любовь Григорьевна приглашает ее на чай. Они сидят в небольшом закутке комнаты отдыха и говорят обо всяких пустяках и курьезах, которых за день успело накопиться немало. Сабина вспоминает, как точно так же проводила окончание своего самого первого дня в этой больнице, да и в должности медсестры в целом. Они чаевничали, а старшая медсестра расспрашивала новенькую про ее жизнь, только что закончившуюся короткую учебу, родительскую семью. Девушка размышляет, что же она тогда отвечала, но на ум приходят только лишенные особого смысла скупые описания да выхолощенная вежливость фраз. С каждым годом то время – только-только после начала нового этапа ее жизни – словно покрывалось пылью, тускнело, теряло себя, как увядающее в силках сорняков брошенное растение. Сабина об этом не жалела. В конце концов, там не было ничего, о чем стоило бы помнить, – так она считала.

На город понемногу опускаются сумерки, последние солнечные лучи, выглянувшие из-за поредевших туч, отголосками скорой ночи мягко подсвечивают скаты крыш, и старшая медсестра, бросая взгляд за окно, а затем на часы, хмурится и качает головой.

– Что-то мы засиделись, – говорит она, отставив чашку с недопитым чаем, уже третью, на тревожно звякнувшее блюдце. – Совсем забыла про время, ты меня в следующий раз одергивай, теперь по темени будешь возвращаться. Может, такси возьмешь?

– Ничего, мне близко. – Сабина улыбается. Эта мимолетная забота старшей коллеги ей по душе, она наполняет ее внутри, как вода наполняет пустую тару.

– Ну ладно, собирайся тогда, только, как зайдешь домой, напиши СМС, хорошо? Мне что-то неспокойно. Трещотки эти вечно болтают, что на уме, то и на языке. – По всему выходит, что обеденные разговоры Любовь Григорьевну сильно впечатлили. Да что говорить, Сабина тоже не осталась равнодушной. – И знаешь что, смены ночные со следующей недели пока больше не бери. Ты и так чаще всех здесь полуночничаешь.

Девушка, коротко подумав, согласно кивает.

– Я и сама об этом думала. Со сном совсем плохо стало последнее время, – объясняет она.

Может, если наладится график и восстановится режим, это неясное выедающее беспокойство наконец уйдет? До выходных, впрочем, ей предстоят еще два ночных дежурства.

Когда они, переодевшись, выходят из здания больницы, уже совсем темно. Любовь Григорьевна принимается настаивать, чтобы подвезти Сабину: ее саму каждый раз после работы забирает на машине сын, но девушка привычно отвечает отказом.

Они прощаются, и Сабина неспешно бредет по полупустым улицам, охваченным вечерней прохладой. Городок их из тех, что с первыми подступами ночи уже погружается в тягучее молчание. Редкие в такие часы прохожие торопятся поскорее спрятаться в домах, птицы устраиваются на ночевку, сопровождаемые негромким шелестом, похожим на то, как если бы кто-то взял в руки книгу и быстро-быстро пропустил страницы переплета между пальцами. Небо вновь стянуто хмарью, и девушка идет, глядя себе под ноги. Ее путь сопровождает неяркий желтоватый свет фонарей, тени плывут по земле, вытягиваясь и сокращаясь от одного фонарного столба к другому. Каково это – быть такой тенью? Прилипать к каждому встречному, провожать его, куда бы он ни шел, проглатывать частичку чужой жизни под солнечным светом, наливаясь цветом и формой, а затем пропадать в наступившей темноте так, словно и не было тебя никогда, чтобы вновь объявиться, когда зажгутся фонари.

Квартира Сабины, доставшаяся ей от матери, располагается в историческом фонде практически в самом городском центре. Невысокие, всего в четыре этажа здания, переделанные из единого комплекса доходного дома, теснятся друг к другу витиевато облицованными фасадами. Время оставило на них много своих прикосновений: лепнина местами осыпалась, побелка давно пожелтела и иссохлась, обнажая то тут, то там куски блеклого грунта. Администрация недавно обещала провести реконструкцию, и Сабина ожидает этого с легким чувством сожаления: ей нравится эта обветшалость, налет живой старины и в то же время упадка. Разве прошлое не должно быть рассыпающимся на части, постепенно исчезающим в крошке слабеющих стен и изъеденных выбоинами лестниц?

Ее собственное было именно таким.

Подходя к своему подъезду с одной-единственной лампочкой прямо над деревянными дверями с облупившейся краской, девушка замечает, что с освещением что-то не так. Она останавливается, не донеся руку до дверной ручки, поднимает взгляд туда, где в следующее мгновение загорается тусклое свечение, а затем снова пропадает. Размеренное моргание сопровождается легким гудением, раз за разом обрывающимся легким щелчком и следующей за ним темнотой, погружающей крыльцо в темноту, плотную и жадную. Сабине кажется, что ее собственное сердцебиение подстраивается под этот нехитрый ритм, замирая на очередном щелчке и запускаясь вместе с новой вспышкой.

Что-то не так не только с освещением, вдруг понимает девушка. На нее кто-то смотрит, прямо сейчас, а может, уже какое-то время, а она и не заметила. Взгляд этот, наполненный почти физической полновесностью и каким-то жадным вниманием, прокатывается волной вдоль ее позвоночника, пуская по телу дрожь напряжения и заставляя плечи подняться, а слух обостриться. Чувство дежавю мягко стучится в сознание, захватывает мысли, переплетает между собою цвета и звуки, выворачивает восприятие наизнанку, превращая тени привычных предметов в искаженные образы чего-то чужеродного, неестественного.

«Просто открой дверь и зайди в подъезд», – твердит про себя Сабина и уже делает шаг навстречу входу в дом, но тут откуда-то доносится смешок – как тогда, в коридоре больницы. Тело действует само по себе, совершая резкий разворот, глаза вглядываются в полутени тусклых очертаний деревьев и машин, оставленных жильцами на парковке. Внутренний сквер кажется тихим и безлюдным. Впрочем, это ощущение быстро разбивается о взрыв смеха – из-за угла показывается молодая парочка, оживленно о чем-то переговариваясь.

Девушка шумно втягивает в легкие воздух: она непроизвольно задерживала дыхание все это время. Слышны приглушенные звуки дороги по ту сторону дома, отдаленные детские голоса и шуршание ветра, поднимающего опавшие листья. Взгляда она больше не чувствует. Все же ей нужен сон, и как можно скорее. А лампу сама завтра заменит. Сабина дергает за железную скобу, служащую вместо дверной ручки, и оставляет изменчивое мигание позади.

* * *

В квартире все напоминает о детстве. Потускневшая штукатурка сложного цвета, мелочовка на книжных полках, где книг толком и не было, нелепое вязаное покрывало на вельветовом диване с кое-где протершейся обивкой, давно пустые горшки из-под комнатных растений на подоконнике. Сабина ничего не стала менять, когда вернулась из приюта жить в родительский дом, хотя много раз представляла, как выбросит все в одну огромную кучу где-нибудь во дворе, обольет бензином и подожжет сразу весь коробок спичек. Иногда воображение заходило дальше, пока она лежала на узкой койке, окруженная тихими сонными звуками других воспитанников. Под закрытыми веками продолжало полыхать жгучее пламя, взметающееся выше сорокалетних тополей, и когда все до единого, что было брошено в него, распадалось на части с громким треском, она сама делала шаг в центр рукотворного костра, чтобы сгореть дотла.

Порой Сабина задумывалась, почему не переедет в другое место, зачем мучает себя, возвращаясь день за днем туда, где все ее нутро скручивает в каком-то неизбывном напряжении, глубинной тоске, которая будто бы стала чем-то родным внутри нее, чем-то, от чего даже жаль избавляться. Но эти мысли были мимолетны, и она никогда всерьез не позволяла себе в них погрузиться.

Девушка быстро ест нехитрый ужин, сооруженный из остатков еды в холодильнике, а потом долго стоит под теплыми струями воды, пытаясь очистить голову от суеты прошедшего дня, а тело от скопившейся усталости. Небольшая спальня, бывшая когда-то детской, встречает прохладой воздуха и резным желтым листом на полу возле рассохшегося подоконника: окно приоткрыто. Сабина чувствует, как на коже выступают мурашки, и спешит укрыться одеялом. Лежа в кровати, она смотрит в сторону колыхающихся полузакрытых штор, их движение почти убаюкивает. Рука тянется, чтобы выключить прикроватную лампу, но замирает на выключателе, когда комната погружается в темноту. Щелк – светильник вновь загорается. Щелк. Она перед входом в подъезд, кто-то наблюдает за ней. Щелк. Она в коридоре больницы, кто-то прямо за ее спиной. Щелк.

На очередном щелчке ее сознание вслед за комнатой проваливается в темноту.

* * *

Звон бьющегося стекла заставляет замереть, стук падающего тела через стены отдается в заполошно заходящемся сердце. Сабина обнимает себя тонкими ручками, тревожно вслушивается в короткий провал тишины, которую через мгновение, кажущееся целой вечностью, заполняет до краев низкий прокуренный голос. Она не может разобрать слов, только интонацию, и в животе крутит от боли, легкие в какой-то момент схлопываются, а затем с усилием распрямляются, когда Сабина начинает глубоко дышать. Голова кружится, она почти не чувствует конечностей. Кажется, что темнота вокруг то приближается, то отдаляется в такт сделанным насилу вдохам. Из-за двери – как будто совсем рядом – доносится шорох, а после – тонкий жалобный стон, обрывающийся захлебнувшимся вскриком. Мама измотана, а значит, скоро он закончит с ней и придет сюда, к Сабине. Нужно спешить, чтобы успеть сделать то, что она задумала.

Руки не слушаются, когда девочка сползает с постели на пол, продолжая тянуть за собой одеяло, которым накрыта с головой, и беспорядочно шарит ими возле ножек кровати. Наконец холодные пальцы нащупывают тонкий корпус фонарика, который она спрятала еще несколько дней назад. Прошлой ночью оказалось, что в нем нет батареек, и сегодня она тайком вытащила несколько из коридорных часов.

Сабина, все еще с одеялом на плечах, осторожно подползает к окну. Нельзя шуметь. Полы ледяные, как и оконное стекло, к которому она осторожно прижимает фонарик, следя, чтобы не осталось зазора, – иначе он может заметить выбивающийся из-под двери свет, и тогда совсем плохо. Одна мысль об этом наполняет ее рот сухой кислотой, и приходится кусать язык, чтобы отвлечься. Кнопка на фонарике очень тугая, Сабине приходится напрячь обе руки, прежде чем удается сдвинуть ту в другое положение, а потом вернуть обратно, и так три раза. А теперь нужно делать все медленно – еще три включения и выключения. Это же сможет помочь? Кто-то придет и спасет их?

Снова быстро. Щелк. Щелк. Она знает последовательность, успела выучить, но мысли постоянно сбиваются вместе и распадаются на части – прямо как ее дыхание – и в какой-то момент девочка путается. Сейчас быстро или медленно? Щелк.

Сабина не сразу понимает, что не так, пока не слышит приближающиеся шаги и грохот силой открываемой двери. Она должна была понять, что стало слишком тихо.

Простыни неприятно холодят кожу, когда Сабина вырывается из сна. Пробуждение походит на резкое всплытие откуда-то со дна, девушка пытается открыть глаза, но они смежены так плотно, что не сразу удается это сделать. Она стягивает через голову влажную сорочку и отбрасывает в изножье кровати. Кожу обдувает легкий сквозняк, и Сабина чувствует, как вместе с холодом, проникающим в тело, начинает свербить в носу. Она поднимается и, сняв с крючка на стене висящий там теплый халат, накидывает его на плечи, стянув фалды руками, когда подходит к окну.

Темный горизонт уже разбавили светлые краски, начало светать. Воспоминание о прошедшем вечере побуждает ее шире раскрыть оконные створки. Наклонившись через подоконник, девушка смотрит вниз. Лампочка над входом в подъезд исправно горит без всяких перебоев. Неужели кто-то успел заменить ее?

Уже распрямляясь, чтобы закрыть окно, она замечает силуэт под одним из дворовых тополей совсем рядом с детской площадкой. Фигура не двигается, просто стоит, чуть прислонившись одним плечом к стволу дерева. Голова человека повернута в ее сторону, Сабина может поклясться, что, кто бы это ни был, он смотрит на нее. Неясное тянущее чувство возникает под ложечкой. Незнакомец – девушке кажется, что это мужчина, – не выглядит угрожающе, но это не приносит спокойствия. Ее сознание все еще на острой грани восприятия после кошмара, иначе почему она продолжает искать опасность там, где ее не предполагается? Не слышно заведенной машины, не видно уголька зажженной сигареты, нет других людей поблизости – что этот человек может делать в такой час на улице, если он оказался там случайно?

Тишину разрывает карканье, заставляя Сабину резко отвернуться от неизвестного и посмотреть в сторону. Через пару мгновений с соседнего дерева взлетает ворона. Когда хлопанье ее крыльев стихает, под тополем уже никого нет.

* * *

На следующий день Сабина просыпается с тяжелой головой. Солнце уже пересекло зенит, и со двора доносятся громкие звуки играющей ребятни. Состояние вновь стало маетным, внутри нестерпимо ноет, а что – она не может понять. Кажется, вот-вот что-то должно произойти, и это ожидание наполняет ее дурным предчувствием.

Сабина обходится без завтрака, забывает и об обеде. Так часто случалось последнее время, хотя к вечеру живот наверняка скрутит в болезненных спазмах. Она и сама замечала за собой поступки, обещающие причинить неудобство, но по какой-то причине продолжала их совершать.

Оставшиеся часы до ухода на вечернее дежурство девушка занимается квартирой. Порой она даже думает о ней как о живом существе и заботится, как иные заботятся о питомцах: наводит порядок, натирает лимонной эссенцией деревянные косяки и оконные рамы, чистит шторы. Неизменно потертый диван стоит там, где он стоял много лет прежде, настил полов отходит тут и там, гудит старенький холодильник. Сабине некуда особо тратить те не слишком большие деньги, что приносит ей ее профессия. Она, может, и могла бы избавиться от всего, что даже в настоящем не приносит ей радости, порой даже начинала искать что-то в Интернете, много часов проводила за перебором того и этого, но в конце концов оставляла это занятие. Ей казалось, нужно менять ее саму, а не вещи.

Когда до выхода остается несколько минут и Сабина уже стоит в дверях, ей на телефон поступает звонок.

«Лечебница-психиатр» высвечивается на дисплее.

Палец привычно тянется на сброс звонка, но прямо над значком замирает. Мелодия продолжает наигрывать, а затем смолкает. Девушка выдыхает и хочет вернуть телефон в карман уже надетого пальто, когда экран загорается вновь. На этот раз Сабина все же отвечает.

– Слушаю.

– Сабина Алексеевна, добрый вечер, это Гавришкин вас беспокоит. Мы недавно с вами разговаривали по поводу вашей мамы.

– Да, я помню, Алексей Петрович.

– Вы обдумали то, что мы обсуждали?

Сабина некоторое время молчит, ничего не отвечая, и ее собеседник продолжает:

– Алло, меня слышно? Сабина Алексеевна?

– Да, слышно. Я все еще думаю о том, что вы сказали.

– Не хочу лезть не в свое дело и как-то на вас давить, но сами понимаете: вопрос лучше решить поскорее. Может, вы сможете приехать? Я бы оформил для вас пропуск на проходной и рассказал о возможном алгоритме действий. Хотя здесь вам, возможно, лучше поможет грамотный юрист. Последнее время апелляции об условно-досрочном для таких пациентов удовлетворяют, спасибо недавнему скандалу. Я, как и обещал, делаю что могу, но если диагноз подтвердится, вашу мать переведут в паллиативную часть… А там не те условия, которые пойдут ей на пользу.

Руки чувствуют внезапную слабость, и девушка на какое-то время отнимает телефон от уха, прикрывает глаза. Зря она взяла трубку, но человеку на том конце провода этого не объяснишь. Он действует из лучших побуждений, откуда ему знать, что она просто не может? Даже мысль о том, чтобы увидеться с матерью, вызывает удушье.

– Я приму это к сведению, – коротко говорит Сабина и торопливо завершает звонок, не дожидаясь ответа врача. Горло царапает, сжимает плотным кольцом, обрывая дыхание.

Не сейчас. Она решит все еще немного позже, а пока нужно поторопиться.

* * *

Когда дежурство только начинается и Сабина неспешно заполняет в компьютере рабочие данные, к ней заглядывает уже освободившаяся Любовь Григорьевна. Вместе они проводят пару минут за приятным разговором. Вскоре женщина уходит домой, передав (с наказом обязательно съесть) небольшой пакет с чем-то увесистым и аппетитно пахнущим, и девушка остается одна. Второй медсестрой на смене должна быть Маша, которой все еще нет на месте, и Сабина вспоминает, что после вчерашнего обеда больше ее не видела.

«Может, отпросилась? Но Любовь Григорьевна ничего такого не говорила перед тем, как попрощаться», – размышляет она, принимаясь за подготовку медицинского столика: скоро предстоит делать обход.

После того как все плановые обязанности завершены, время подходит к двенадцати ночи. Сабине нравится это время, наполненное тишиной больничных стен, неясным, но уютным светом желтоватых ламп и ощущением полной оторванности от остального мира. Днем в больнице постоянно какое-то движение, само здание, кажется, дышит вместе с каждым шагом пациентов, прогуливающихся по коридорам, голосами персонала и посетителей, всей этой лишенной всякой особенности суетой. Ночью же совсем иное дело: мысли ни на что не отвлекаются, поглощены созерцанием вещей, как они есть. Будто школьник, впервые оказавшийся в школе после ее закрытия, робеет, а затем тянется сделать шаг к темным провалам окон, дверей, и привычные силуэты преломляются, приобретают для него наполненность, смысл, прежде ускользающий от понимания.

Сабина решает сделать небольшой перерыв, чтобы перекусить за чашкой чая. В комнате отдыха у медперсонала было оборудовано небольшое место под холодильник, микроволновку и электрический чайник, поэтому там всегда можно было подкрепиться. Оказывается, старшая медсестра оставила ей полноценный ужин: в пакете контейнер с супом и завернутый в промасленную бумагу кусок сладкого пирога. Только тут девушка чувствует, насколько проголодалась, и в два счета разделывается с едой. Маша так и не появляется. Когда Сабина возвращается на сестринский пост, на часах уже половина первого.

Она успевает отодвинуть стул на высокой крутящейся ножке и даже делает движение, чтобы сесть, когда ощущает какую-то неправильность, словно в привычную мелодию вмешался посторонний звук. Запах. Сладость душного парфюма и обожженное железо плавят ее легкие, стекают вглубь пищевода, цепляются за внутренности, таща их на поверхность. Через усилие она вытягивает шею, пытаясь рассмотреть что-то, лежащее на полу с другой стороны стойки и чего прежде там не было. Вечернее освещение тусклое, тени перекатываются друг в друга, сплавляясь в линии и наклоны.

Чьи-то… ноги? Она видит ноги в белых штанах с красным абстрактным рисунком и серых кроксах с россыпью джибитсов[1]. Девушка чувствует, как тело деревенеет, стопы и ладони наливаются тяжестью. Сабине кажется, что проходит целая вечность, прежде чем она медленно обходит стойку, одновременно стремясь и боясь увидеть человека, которому они принадлежат. Когда ей это удается, то внутренности резко сворачиваются узлом, а горло охватывает оцепенение, сжимая голосовые связки. Она не может открыть рот, губы склеены, веки отказываются опуститься даже на мгновение. Поэтому Сабина смотрит. И смотрит. И смотрит.

Витая деревянная рукоятка ножа в солнечном сплетении, мертвый взгляд, и так много крови…

Сознание схлопывается вместе с легкими, перенося Сабину туда, где ей снова тринадцать лет и кто-то кричит, все залито алым: стены, пол, мебель, она сама. Кровь набивается сладко-гнилостной ватой в горло, выжигается на сетчатке, проникает в самый центр мозга. Мама смотрит на нее широко раскрытыми растерянными глазами, обе руки крепко сжимают скользкий от крови нож. Ей хочется убежать или спрятаться от этого взгляда, накрыться одеялом с головой и притвориться спящей, но она знает, что все будет иначе. Тело на полу дергается в последний раз и замирает. Запах повсюду, он оседает на коже, пропитывает одежду, мысли, становится частью чего-то внутри. Хочется перестать вдыхать его, но не получается, каждый вдох дольше выдоха, невозможно остановиться. Ведь она все еще жива.

«Нереально», – повторяет себе Сабина, пытаясь очнуться от захватившего ее образа. Нет, она не там, а здесь, в больнице.

Девушка осознает себя сидящей на коленях на полу больничного коридора, ее дыхание частое и прерывистое, голова кружится, раздваивая поле зрения. Она на время закрывает глаза и концентрируется на дыхании. Короткий вдох и очень длинный выдох, отсчитывая про себя каждую секунду.

Постепенно разум успокаивается, и когда Сабина вновь открывает глаза, она вбирает в свое сознание каждый оттенок крови, который видит. Ее взгляд скользит по прислоненному к стойке обнаженному по пояс женскому телу, изрезанному тут и там изящным почерком, складывающимся в слова. Сабина узнает эти тусклые глаза, сейчас безразлично уставившиеся в потолок, эту кожу, когда-то полную живого румянца, а теперь похожую на заскорузлый воск, эти губы – неестественно алые, в густой помаде, раскрытые в провале скошенного рта.

Маша.