автордың кітабынан сөз тіркестері  Путешествие по «Путешествию в Арзрум»

Александр Долинин

В главе I реконструируется история самого путешествия, предпринятого в 1829 году, в главе II исследуются причины, побудившие Пушкина обратится к рассказу о путешествии шесть лет спустя, в главе III выявляются многочисленные источники, на которые он опирался, в главе IV речь идет об изданиях и редакторских искажениях текста, в главе V описывается двойная позиция рассказчика, в главе VI путешествие Пушкина на Восток сопоставляется со смертями на Востоке Байрона и Грибоедова

Мандельштам в 1930 году совершил поездку по Армении и затем написал путевые очерки, название которых — «Путешествие в Армению» (1931–1932) — перекликается с пушкинским

Во-первых, он, вслед за Пушкиным, строит рассказ как монтаж цитат и перифраз из разных источников, подвергая их стилистической унификации (о работе Пушкина с источниками см. ниже в главе III), а, во-вторых, в вымышленной биографии отца подчеркивает перекличку и сцепление мотивов, складывающихся в тему судьбы, что делал и Пушкин, только не так последовательно.

только что попались слова: «Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моей любимой мечтой» 4, как вдруг его что-то сильно и сладко кольнуло. <…> «Жатва струилась, ожидая серпа». Опять этот божественный укол! А как звала, как подсказывала строка о Тереке («то-то был он ужасен!») или — еще точнее, еще ближе — о татарских женщинах: «Оне сидели верхами, окутанные в чадры: видны были у них только глаза да каблуки». Так он вслушивался в чистейший звук пушкинского камертона — и уже знал, чего именно этот звук от него требует (Набоков 2002: 277–278, 279

музыкальное развитие нескольких мотивов и указал на ряд метрических вкраплений 3. Но еще до Бицилли «Путешествие» прочитали поэтически В.В. Набоков и О.Э. Мандельштам — модернисты, писавшие и стихи, и прозу, — которые сочли его достойным цитирования и творческого усвоения

порывает с пластическими искусствами и являет в чистоте свою изначальную природу мусического искусства, тяготеющего к своей первооснове, первому „полярному“ искусству — музыке» (Бицилли 1937: 257; курсив

читать так, как читают поэзию, т.е. намеренно медленно, задерживаясь на отдельных мотивах, обращая внимание на словесное оформление, воспринимая значения слов на нескольких уровнях» (Шмид 2013: 34

В Пушкине я нашел еще больше, чем ожидал, — рассказывал он. — Такого мозгу кажется не вмещает ни один русский череп, по крайней мере ни один из ощупанных мною.

Пушкин видит и описывает чужой мир не политически, а эстетически, и потому к «Путешествию в Арзрум» неприменимы лекала, выработанные постколониальной критикой, для которой эстетическое, как честно призналась одна исследовательница травелогов, есть лишь «дымовая завеса консервативной культурной повестки дня» (Bohls 1995: 22). Рискуя прослыть новым С.Т. Верховенским, напрасно убеждавшим прогрессивную молодежь, что Шекспир и Рафаэль выше народности и даже социализма, я все-таки осмелюсь утверждать, что для пушкинского травелога легко вычитываемая из него имперская и колониалистская составляющая — дело десятое, и потому в дальнейшем ей будет уделено не очень много внимания.

В ранних версиях Пушкин, как и подобает романтическому поэту, смотрит на экзотическую «дикарку» как на объект желания, которым он стремится овладеть; в поздней, напротив, сам, как байроновский Дон Жуан, становится таким объектом и убегает прочь, иронически уподобляя себя Одиссею, покинувшему волшебницу Цирцею