Полка «Полки»: XXI век

Полина Барскова — поэт и филолог, исследовательница литературы блокадного Ленинграда. «Седьмая щёлочь» — вторая её книга единственного в своём роде смешанного жанра на стыке литературоведения и художественной прозы (первой стал сборник «Живые картины»). Герои книги — восемь поэтов-блокадников, от официально признанных Николая Тихонова и Ольги Берггольц до абсолютно неподцензурного Геннадия Гора, чьи авангардистские стихи были опубликованы только в нулевых и стали крупным литературным событием. Барскова рассматривает разные литературные стратегии блокадного поэтического письма, которое задним числом меняет наш взгляд на советский литературный канон и на ту человеческую и цивилизационную катастрофу, которой была блокада.

Лев Оборин

Время действия «Орфографии», названной «оперой в трёх действиях», — 1918 год, тектонические потрясения пополам с абсурдом. Быков скрещивает исторический роман с романом о лишнем человеке: его благородного героя-журналиста зовут Ять — как букву, изгнанную большевиками из алфавита. Подобно авторам многих книг о большой истории, Быков не избегает искушения «представить всю Россию» с акцентом на её литературоцентричности. Мир «Орфографии» — кабинеты культурных начальников, коммуна неприкаянных гуманитариев, «несвоевременные» богемные разговоры и поэтические диспуты (скажем, в поэтах Корабельникове и Мельникове ясно угадываются Маяковский и Хлебников, а в писателе Грэме, разумеется, Грин — подобно тому, как в «Хождении по мукам» за искажением-Бессоновым видится Блок). Отдельной жизнью в романе живёт послереволюционный Крым — но бегство туда не приносит спасения. Упрощение и унификация старой орфографии в романе — метафора варварства, упразднения культурной сложности; в начале 2000-х, когда Быков писал роман, этот исторический сюжет уже резонировал с новейшим временем, сейчас резонирует ещё явственней.

Лев Оборин

Антропологическое исследование, ставшее бестселлером: фольклористы Архипова и Кирзюк разматывают психологию советских фобий, часть которых иррациональна, а часть объясняется страхом перед государством и «западными врагами». Из этой книги мы узнаём, как на спичечных коробках выискивали (и находили!) профиль Троцкого, в песне немецкой группы «Чингисхан» слышали обещание ядерного возмездия, рассказывали друг другу о правительственных чёрных машинах, которые безнаказанно давят людей, и учили детей не брать у иностранцев жвачку — она, разумеется, отравленная. Выход «Опасных советских вещей» совпал с модой на исследования слухов и заговоров: можно вспомнить книги Ильи Яблокова, Александра Панчина, Владислава Аксёнова; находясь под ударом могучей волны новой интернет-конспирологии (которую, кстати, Архипова и Кирзюк тоже профессионально изучают), полезно вспомнить, что всё это уже было.

Лев Оборин

Автобиографическая эссеистика Александра Гениса напоминает богатой резьбы шкатулку, в которую уложены сокровища-воспоминания: мамины книги, «Пан» Кнута Гамсуна и травяной многотомник Мопассана, сермяжная отцовская Рязань, рижская улица Висвалжу со школьной партой и посредственным филологическим факультетом, первая страсть к писательству и спасительное знакомство с Петром Вайлем, отъезд в эмиграцию, Нью-Йорк Алексея Хвостенко и многое, многое другое. Память Гениса фиксирует мельчайшие детали, которые обретают прустовскую ценность: вырванное из небытия времени личное прошлое, переданное через крошечные сценки, филигранные зарисовки и афористической точности анекдоты. Через рассказ «о своём» Генис создаёт обаятельный автопортрет на полях истории, окрашенный изящной ироничной интонацией.

Елизавета Подколзина

Середина девяностых, в Таджикистане идёт гражданская война. Русская учительница Вера после смерти мужа-таджика отправляется к родне в горный аул Талхак. Семье удаётся наладить мирную жизнь, но в соседнем ауле обосновался местный наркобарон, которого именуют не иначе как Заххоком — по имени героя персидской мифологии, тирана о двух торчащих из спины змеях. Медведеву удалось на страшном материале построить полифонический роман: события рассказываются от лица журналиста, спецназовца, деревенского паренька и других героев. Это, с одной стороны, позволяет раскрыть конфликт с разных сторон, а с другой — ставит читателя на позицию объективного наблюдателя: события девяностых здесь именно пытаются осмыслить, а не оценить и уж тем более не встроить в понятную идеологическую повестку, и очень жаль, что пока что мало текстов следуют этому постколониальному по своей сути примеру «Заххока».

Сергей Лебеденко

Написанное по заказу британского издательства компактное жизнеописание Толстого: 82 года жизни и 90 томов сочинений уложены в две с половиной сотни страниц. Один из лучших российских историков культуры, Зорин создаёт биографию не просто лёгкую и доступную, полную точных деталей и ярких историй — но и во многом новаторскую: в его логике, между жизнью Толстого и его сочинениями, между Толстым-писателем и Толстым-мыслителем нет непреодолимых противоречий, во всех великих и малых проявлениях личности Толстого автор видит сквозные линии — заворожённость сексом и смертью, стремление к свободе, противостояние общепринятым мнениям и социальным условностям, поиск истины, которая принесёт людям счастье.

Юрий Сапрыкин

Герой Стесина с юности испытывает страсть к Африке, но чувствует моральную невозможность посещать её как турист, поверхностно любующийся живописной нищетой. Русский писатель и американский врач-онколог, Стесин в 2010 году отправился в Гану по программе «Врачи без границ», а после этого побывал на Мадагаскаре, в Эфиопии, Мали, Кении, Танзании и множестве других африканских стран, попутно выучив языки чви и суахили. Автобиографическая «Африканская книга» — сумма впечатлений: это и будоражащие воображение воспоминания о работе в ганском лепрозории, и исторические экскурсы в правление великих эфиопских императриц, и сравнительный анализ кухни разных африканских стран, и портреты множества людей, с которыми автор общается в своих путешествиях. Органическую часть книги составляют переводы из эфиопского прозаика Данячоу Уорку, мадагаскарского классика Жан-Жозефа Рабеаривелу и других африканских авторов. Но главное свойство стесинской прозы — непрерывная саморефлексия в зеркале бесконечного разнообразия чужих культур, скрывающихся за стереотипной экзотической «Африкой», живущей в сознании непосвящённого.

Варвара Бабицкая

Прозу Некрасовой в критических отзывах часто окружает ореол имён: называют и Хармса, и Мамлеева, и Платонова — любимого писателя самой Некрасовой. Но её проза куда больше возможных референтных пересечений. Смешивая фольклорные мотивы с узнаваемыми реалиями России десятых, Некрасова точно фиксирует конфликт между традиционными представлениями о семье и браке и новыми этическими нормами эпохи #metoo и #янебоюсьсказать: неслучайно дебютный роман писательницы «Калечина-Малечина» ставят на сцене, а ключевой для сборника рассказ «Лакшми» был экранизирован. А фантасмагорическая повесть «Несчастливая Москва», в которой катастрофа приходит и уходит одинаково внезапно, очень точно предвосхитила атмосферу пандемийного 2020-го.

Сергей Лебеденко

Банкир Андрей Рубанов с детства мечтал стать популярным писателем. В поисках материала он пришёл к идее «нырнуть в зарешеченное заведение ненадолго… чтобы ознакомиться и понять саму тюрьму и преступную идею» — и потом использовать этот опыт, сочиняя свой шедевр. Российский предприниматель, скандально обогатившийся в 1990-е, всегда держит в уме такую перспективу, и вот главный герой попадает в «Лефортово», где с жадностью антрополога принимается фиксировать подробности местного быта и собственное преображение. Литературную генеалогию писателей-реалистов, которые дебютировали в начале 2000-х, обычно возводят к Лимонову. Аскетичный слог, функциональный синтаксис, кинематографичный монтаж, самурайская интонация — в «Сажайте, и вырастет» различимы следы внимательного чтения лимоновской прозы тюремного периода. Однако если Лимонов пережил в заключении эпифанию, прозрение отчётливо религиозного толка, то оказавшийся на зоне Рубанов упрямо материалистичен. В его изложении тюрьма — место, где можно закалить характер и освоить навыки, с которыми потом будет проще на свободе; вообще, это довольно утешительное, чтобы не сказать мотивирующее, чтение, такая селф-хелп-беллетристика.

Игорь Кириенков

Пелевин перемещается в сознание литературно-полицейского алгоритма Порфирия Петровича и распутывает дело арт-дилеров, научившихся подделывать работы «гипсового» (то есть нашего с вами) периода мировой культуры. Много шуток, которые можно сверять с новостным календарём 2017–2018 годов, несколько радикальных поворотов сюжета, одна из самых запоминающихся пелевинских героинь — Маруха Чо, «баба с яйцами по официальному гендеру». В «iPhuck 10» стало заметно, насколько Пелевина занимают и беспокоят тенденции гендерной политики и «новой этики»: даже залихватски описанный виртуальный секс при помощи айфаков — антиутопическая реальность, в которой к тебе непременно привяжутся борцы за социальную справедливость.

Лев Оборин