Полка «Полки»: XXI век

Полина Барскова — поэт и филолог, исследовательница литературы блокадного Ленинграда. «Седьмая щёлочь» — вторая её книга единственного в своём роде смешанного жанра на стыке литературоведения и художественной прозы (первой стал сборник «Живые картины»). Герои книги — восемь поэтов-блокадников, от официально признанных Николая Тихонова и Ольги Берггольц до абсолютно неподцензурного Геннадия Гора, чьи авангардистские стихи были опубликованы только в нулевых и стали крупным литературным событием. Барскова рассматривает разные литературные стратегии блокадного поэтического письма, которое задним числом меняет наш взгляд на советский литературный канон и на ту человеческую и цивилизационную катастрофу, которой была блокада.

Лев Оборин

Время действия «Орфографии», названной «оперой в трёх действиях», — 1918 год, тектонические потрясения пополам с абсурдом. Быков скрещивает исторический роман с романом о лишнем человеке: его благородного героя-журналиста зовут Ять — как букву, изгнанную большевиками из алфавита. Подобно авторам многих книг о большой истории, Быков не избегает искушения «представить всю Россию» с акцентом на её литературоцентричности. Мир «Орфографии» — кабинеты культурных начальников, коммуна неприкаянных гуманитариев, «несвоевременные» богемные разговоры и поэтические диспуты (скажем, в поэтах Корабельникове и Мельникове ясно угадываются Маяковский и Хлебников, а в писателе Грэме, разумеется, Грин — подобно тому, как в «Хождении по мукам» за искажением-Бессоновым видится Блок). Отдельной жизнью в романе живёт послереволюционный Крым — но бегство туда не приносит спасения. Упрощение и унификация старой орфографии в романе — метафора варварства, упразднения культурной сложности; в начале 2000-х, когда Быков писал роман, этот исторический сюжет уже резонировал с новейшим временем, сейчас резонирует ещё явственней.

Лев Оборин

Антропологическое исследование, ставшее бестселлером: фольклористы Архипова и Кирзюк разматывают психологию советских фобий, часть которых иррациональна, а часть объясняется страхом перед государством и «западными врагами». Из этой книги мы узнаём, как на спичечных коробках выискивали (и находили!) профиль Троцкого, в песне немецкой группы «Чингисхан» слышали обещание ядерного возмездия, рассказывали друг другу о правительственных чёрных машинах, которые безнаказанно давят людей, и учили детей не брать у иностранцев жвачку — она, разумеется, отравленная. Выход «Опасных советских вещей» совпал с модой на исследования слухов и заговоров: можно вспомнить книги Ильи Яблокова, Александра Панчина, Владислава Аксёнова; находясь под ударом могучей волны новой интернет-конспирологии (которую, кстати, Архипова и Кирзюк тоже профессионально изучают), полезно вспомнить, что всё это уже было.

Лев Оборин

Автобиографическая эссеистика Александра Гениса напоминает богатой резьбы шкатулку, в которую уложены сокровища-воспоминания: мамины книги, «Пан» Кнута Гамсуна и травяной многотомник Мопассана, сермяжная отцовская Рязань, рижская улица Висвалжу со школьной партой и посредственным филологическим факультетом, первая страсть к писательству и спасительное знакомство с Петром Вайлем, отъезд в эмиграцию, Нью-Йорк Алексея Хвостенко и многое, многое другое. Память Гениса фиксирует мельчайшие детали, которые обретают прустовскую ценность: вырванное из небытия времени личное прошлое, переданное через крошечные сценки, филигранные зарисовки и афористической точности анекдоты. Через рассказ «о своём» Генис создаёт обаятельный автопортрет на полях истории, окрашенный изящной ироничной интонацией.

Елизавета Подколзина

Середина девяностых, в Таджикистане идёт гражданская война. Русская учительница Вера после смерти мужа-таджика отправляется к родне в горный аул Талхак. Семье удаётся наладить мирную жизнь, но в соседнем ауле обосновался местный наркобарон, которого именуют не иначе как Заххоком — по имени героя персидской мифологии, тирана о двух торчащих из спины змеях. Медведеву удалось на страшном материале построить полифонический роман: события рассказываются от лица журналиста, спецназовца, деревенского паренька и других героев. Это, с одной стороны, позволяет раскрыть конфликт с разных сторон, а с другой — ставит читателя на позицию объективного наблюдателя: события девяностых здесь именно пытаются осмыслить, а не оценить и уж тем более не встроить в понятную идеологическую повестку, и очень жаль, что пока что мало текстов следуют этому постколониальному по своей сути примеру «Заххока».

Сергей Лебеденко

Написанное по заказу британского издательства компактное жизнеописание Толстого: 82 года жизни и 90 томов сочинений уложены в две с половиной сотни страниц. Один из лучших российских историков культуры, Зорин создаёт биографию не просто лёгкую и доступную, полную точных деталей и ярких историй — но и во многом новаторскую: в его логике, между жизнью Толстого и его сочинениями, между Толстым-писателем и Толстым-мыслителем нет непреодолимых противоречий, во всех великих и малых проявлениях личности Толстого автор видит сквозные линии — заворожённость сексом и смертью, стремление к свободе, противостояние общепринятым мнениям и социальным условностям, поиск истины, которая принесёт людям счастье.

Юрий Сапрыкин

Герой Стесина с юности испытывает страсть к Африке, но чувствует моральную невозможность посещать её как турист, поверхностно любующийся живописной нищетой. Русский писатель и американский врач-онколог, Стесин в 2010 году отправился в Гану по программе «Врачи без границ», а после этого побывал на Мадагаскаре, в Эфиопии, Мали, Кении, Танзании и множестве других африканских стран, попутно выучив языки чви и суахили. Автобиографическая «Африканская книга» — сумма впечатлений: это и будоражащие воображение воспоминания о работе в ганском лепрозории, и исторические экскурсы в правление великих эфиопских императриц, и сравнительный анализ кухни разных африканских стран, и портреты множества людей, с которыми автор общается в своих путешествиях. Органическую часть книги составляют переводы из эфиопского прозаика Данячоу Уорку, мадагаскарского классика Жан-Жозефа Рабеаривелу и других африканских авторов. Но главное свойство стесинской прозы — непрерывная саморефлексия в зеркале бесконечного разнообразия чужих культур, скрывающихся за стереотипной экзотической «Африкой», живущей в сознании непосвящённого.

Варвара Бабицкая

Прозу Некрасовой в критических отзывах часто окружает ореол имён: называют и Хармса, и Мамлеева, и Платонова — любимого писателя самой Некрасовой. Но её проза куда больше возможных референтных пересечений. Смешивая фольклорные мотивы с узнаваемыми реалиями России десятых, Некрасова точно фиксирует конфликт между традиционными представлениями о семье и браке и новыми этическими нормами эпохи #metoo и #янебоюсьсказать: неслучайно дебютный роман писательницы «Калечина-Малечина» ставят на сцене, а ключевой для сборника рассказ «Лакшми» был экранизирован. А фантасмагорическая повесть «Несчастливая Москва», в которой катастрофа приходит и уходит одинаково внезапно, очень точно предвосхитила атмосферу пандемийного 2020-го.

Сергей Лебеденко

Банкир Андрей Рубанов с детства мечтал стать популярным писателем. В поисках материала он пришёл к идее «нырнуть в зарешеченное заведение ненадолго… чтобы ознакомиться и понять саму тюрьму и преступную идею» — и потом использовать этот опыт, сочиняя свой шедевр. Российский предприниматель, скандально обогатившийся в 1990-е, всегда держит в уме такую перспективу, и вот главный герой попадает в «Лефортово», где с жадностью антрополога принимается фиксировать подробности местного быта и собственное преображение. Литературную генеалогию писателей-реалистов, которые дебютировали в начале 2000-х, обычно возводят к Лимонову. Аскетичный слог, функциональный синтаксис, кинематографичный монтаж, самурайская интонация — в «Сажайте, и вырастет» различимы следы внимательного чтения лимоновской прозы тюремного периода. Однако если Лимонов пережил в заключении эпифанию, прозрение отчётливо религиозного толка, то оказавшийся на зоне Рубанов упрямо материалистичен. В его изложении тюрьма — место, где можно закалить характер и освоить навыки, с которыми потом будет проще на свободе; вообще, это довольно утешительное, чтобы не сказать мотивирующее, чтение, такая селф-хелп-беллетристика.

Игорь Кириенков

Пелевин перемещается в сознание литературно-полицейского алгоритма Порфирия Петровича и распутывает дело арт-дилеров, научившихся подделывать работы «гипсового» (то есть нашего с вами) периода мировой культуры. Много шуток, которые можно сверять с новостным календарём 2017–2018 годов, несколько радикальных поворотов сюжета, одна из самых запоминающихся пелевинских героинь — Маруха Чо, «баба с яйцами по официальному гендеру». В «iPhuck 10» стало заметно, насколько Пелевина занимают и беспокоят тенденции гендерной политики и «новой этики»: даже залихватски описанный виртуальный секс при помощи айфаков — антиутопическая реальность, в которой к тебе непременно привяжутся борцы за социальную справедливость.

Лев Оборин

Один из экспериментов с языком, пространством и стихией обыденности, за которые Данилова так полюбили. Данилов поставил себе целью в течение года ежемесячно приезжать в город, который в книге так и не назван (спойлер, который ничего не спойлит: это Брянск, в котором жил любимый писатель Данилова Леонид Добычин). Во время каждой поездки Данилов скрупулёзно описывает всё, что видит: «По краям площадки стоит несколько скамеек, предназначенных для отдыха взрослых. Над одной из скамеек нависает навес сложной формы, состоящий из расположенных под разными углами друг к другу квадратов, покрытых каким-то частично отвалившимся материалом. На одном из квадратов написано: Даша Лунина я тебя <символическое изображение сердца> Антон». За двенадцать поездок Данилову удаётся, как и было задумано, вжиться в город, пропитаться им, даже поневоле полюбить его — но и исчерпать: «Надо как-нибудь так сделать, чтобы больше сюда не приезжать».

Лев Оборин

История организованной уральской группировки, выросшей из «боевого братства» ветеранов-афганцев — и воплотившей в 1990-е свои представления о том, «в чём сила, брат». Несмотря на впечатляющие сцены штурмов, захватов и перестрелок, «Ненастье» — не криминальная хроника, а масштабная захватывающая сага о последних тридцати годах русской истории. Иванов показывает новую Россию: она рождается из духа афганской войны, вокруг всегда чужие, и нужно вести огонь во все стороны сразу. Благополучие путинской эпохи оказывается следствием ещё одного поворота исторического колеса, на котором серые исполнители в штатском выбивают с доски предыдущее, жестокое и сильное поколение — и замораживают страну в вечно безысходном настоящем.

Юрий Сапрыкин

Удачно освоив жанр авантюрно-этнографического романа в «Сердце пармы», здесь Иванов разворачивает свои боевые порядки на полную мощность. История сплавщика Осташи, который в конце XVIII века водит барки с чугунными чушками через пороги реки Чусовой, — это и триллер с приключениями, мистикой и эротикой, и лингвистический эксперимент (увлекательный роман можно наполовину составить из архаичной уральско-вогульской лексики и профессионального корабельного сленга), и новый взгляд на пугачёвское восстание, и, главное, создание новой уральской мифологии с помощью древних легенд, исторического бэкграунда и сильных горнозаводских характеров. Критик Лев Данилкин назвал Иванова «золотовалютным резервом русской литературы» — хотя на самом деле Иванов в 2000-е стал не прибыльным ресурсом на экспорт, а наоборот, редким в России профессионалом западного типа, чьё имя гарантирует внимание читателей и издательский успех, и даже фатальное невезение с экранизациями и тотальное игнорирование со стороны литературных премий не мешают ему занимать уверенное первое место в этой по-прежнему немноголюдной лиге.

Юрий Сапрыкин

«Босхианский», «галлюцинаторный», «барочный» — это облако тегов преследует самый известный роман Александра Проханова с момента публикации в 2002 году. Такие эпитеты позволили критикам легализовать основателя газеты «Завтра», ностальгирующего по советской империи, поместив его в престижный постмодернистский контекст. Но игра зашла дальше, чем можно было предположить: скандальный «Господин…» получил премию «Национальный бестселлер» и сделал из автора-парии телезвезду. В 2020 году нейтрально настроенному читателю уже не приходится преодолевать сопротивление среды. На дистанции видно, что роман Проханова, посвящённый приходу к власти Владимира Путина, — своего рода красно-коричневый двойник «Generation П» Виктора Пелевина, другого значительного текста, в котором события недавней российской истории подверглись осмыслению сквозь призму мифа. А болезненный, вывихнутый язык, меньше всего, казалось бы, подходивший для описания операции «Преемник» и взрывов домов в Москве, сегодня выглядит вполне адекватным безумной фабуле 1990-х — начала 2000-х, изложенной, например, в дилогии Михаила Зыгаря «Все свободны» и «Вся кремлёвская рать».

Игорь Кириенков

Выход саги Михаила Елизарова о землекопе Володе Кротышеве и русском танатосе пришёлся на бум death studies ⁠ в отечественном книгоиздании. Можно даже сказать, что появление этого почти 800-страничного фолианта, претендующего на панорамный охват новейшей российской истории и философскую глубину, было неизбежно. Слишком уж густо падали снаряды — расследования Ивана Голунова о московских кладбищах, научные («Археология русской смерти») и просветительские («История смерти: Как мы боремся и принимаем») проекты Сергея Мохова, целая линейка популярных сериалов об утрате близких, горе и загадочном после. Елизаровский эпос сильно отличается от его ранних вещей: язык стал спокойнее, а отношение к сюжету, семейной и романтической интриге, — серьёзнее. В «Земле» виден чертёж, чувствуется перед самим собой поставленная задача: на стук лопат должен откликнуться призрак великого русского романа — всегдашняя точка отсчёта для отечественных писателей вне зависимости от их эстетической ориентации. Жюри премии «Национальный бестселлер» 2020 года оценило если не качество исполнения, то замах — и вручило писателю главный приз.

Игорь Кириенков

Советские доперестроечные 1980-е — нечастый материал для современной прозы. Идиатуллин помещает взрослеющего героя — восьмиклассника Артура — в тщательно выписанный антураж позднезастойных Набережных Челнов: школа, пионерлагерь, завод, пустые лозунги, ядерная угроза, войны подростковых группировок, нависшая над всем этим — в разговорах и в молчании — война в Афганистане. «Город Брежнев» — один из тех романов, которые стремятся стать каталогом, исчерпывающим гидом по эпохе, причём не только по её вещному миру, но и по самой атмосфере. Что-то похожее, хотя гораздо более радикально, сделал Алексей Балабанов в «Грузе 200».

Лев Оборин

Заключительная книга проекта «Голоса утопии»: после участниц войны, афганцев и свидетелей Чернобыля Алексиевич обращается к коллективному опыту постсоветского человека. Из монологов, собранных писательницей, складывается горькая книга о том, как эйфория 1991 года сменилась разочарованием, а идеалы частной свободы — новыми мечтами о великой стране. Постсоветское время становится призмой, в которой сходятся лучи из разных эпох и мировоззрений: кто-то презирает новый консюмеризм, ностальгируя по советскому бескорыстию, кто-то вспоминает ужасающий опыт репрессий; на всё это накладываются травмы уже нового времени, от чеченской войны до этнической резни в бывших советских республиках. «Время секонд хэнд» не стало откровением в России, но было с исключительным вниманием прочитано на Западе: в 2015-м Алексиевич получила Нобелевскую премию.

Лев Оборин

«Современный патерик» — сборник притч, анекдотов, рассказов и едва ли не хармсовских «случаев», связанных общей темой: жизнью современного православия во всём его многообразии и неоднозначности. «Патерик» полон иронии и даже абсурдизма, благодаря чему вызвал неоднозначную реакцию и в самой Церкви, и за её пределами: здесь есть батюшка-супермен и коррумпированный батюшка, окормляющий бандитов, неверующий батюшка и даже батюшка-людоед (зато строгий постник). После религиозного возрождения, связанного в новейшей российской истории с именем отца Александра Меня, Русская православная церковь испортила себе репутацию в глазах либеральной интеллигенции и нередко смущает прихожан. Кучерская же разрушает штампы, описывая Церковь не как обскурантистский политический институт или идеализированный ангельский сонм, а как живой организм с присущим всему живому комизмом, несовершенством и органическим здравым смыслом. Батюшка-людоед оказывается аллюзией на святителя Филарета, говорившего, что постом можно есть всё — лишь бы людей не ели, то есть не терзали ближних, забывая дух христианства ради буквы.

Варвара Бабицкая

Do you want to see your baby? Вы хотите увидеть своего малыша? Такой вопрос задают акушеры немецкой клиники «Шарите» после аборта по медицинским показаниям из-за пороков развития плода. В российской женской гинекологии таких вопросов не задают. История журналистки Анны Старобинец — это откровенный рассказ о потере ребёнка и борьбе с медицинской системой. Детально описанный опыт личной боли, от унизительного УЗИ, когда профессор, заметив патологию, демонстрирует студентам: «Смотрите, как интересно… С такими пороками дети не выживают», — до прощания с безымянным младенцем на братском кладбище. Главным в этой истории становится не агония и отчаяние, тяжесть решений и преодоления, но просьба о человечности. Медицинская рутина может быть гуманной, друзья и родные могут не делать вид, что ничего не случилось, самое страшное горе может быть пережито, если есть сила сочувствия. Посмотреть на него — значит увидеть в каждом, взрослом или нерождённом, человека.

Елизавета Подколзина

Московский поэт Олег Печигин приезжает в среднеазиатскую страну Коштырбастан (напоминающую нынешний Туркменистан), чтобы перевести на русский стихи местного диктатора — президента Гулимова. Фраза Мандельштама «Поэзия — это власть», выбранная эпиграфом к роману, приобретает здесь прямое значение: стихи становятся основой для важных государственных решений и преображают действительность. Чижов превращает процесс перевода в настоящий мистический акт: чтобы ближе подобраться к дыханию речи Народного Вожатого, Печигин переживает внутреннее перерождение, подражая не тексту, но человеку, «капитулирует вплоть до полного отказа от себя». «Перевод с подстрочника» показывает, на что способна поэзия в руках зла и насколько сознание, мышление и даже политическая позиция зависят от нашей речи.

Елизавета Подколзина