Александр Николаев

Delirium tremens

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Александр Николаев, 2019

Фантастическая история о том, как русские небанально пропили американские деньги…

О чем эта книга?

О жизни, о Боге и о любви. Ещё один взгляд на то, как и для чего этот мир создан.

Тех, кому она вначале покажется странной, прошу дочитать её хотя бы до пятой главы…

18+

ISBN 978-5-4496-0844-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Delirium tremens
2. Delirium tremens
   1. Пролог
   2. Глава о той части разговора, о которой Эндрю Маккинли предпочёл помалкивать. Нелепые улыбки. «Оранжевая теория» и вечный двигатель
   3. Глава, в которой еще один разговор
   4. Глава, ради которой, может быть, все и писалось. Или еще один, долгий и нудный, разговор
   5. Глава о грозе, и неочевидности происходящего
   6. Глава, в которой не было бы счастья…
   7. Глава, в которой все только начинается
   8. Глава про первый отряд алконавтов
   9. Глава — Рыба и Насос
   10. Глава — Рыба и Насос, продолжение. Страшная тайна
   11. Глава, в которой не всякому нашлось дело
   12. Глава о том, без чего никуда
   13. Глава в стиле «никогда не говори никогда»
   14. Глава о том, как Рыба попал на крючок
   15. Глава о страхах и их преодолении
   16. Глава о том, что при умении можно и метлу замести
   17. Короткая глава о том, как мало порой человеку нужно для счастья
   18. Глава про безответный ужин
   19. Глава, в которой ничего не предвещало развязки
   20. Глава, в которой эксперименту пришёл конец
   21. Глава, начавшаяся с назойливых стишков
   22. Глава, в которой от тюрьмы не зарекайся
   23. Глава о продолжении Божьего промысла
   24. Глава о том, как короткая ночь, так и не стала самой долгой в жизни
   25. Глава, из которой неясно, что лучше: двигаться вперёд до конца или вовремя остановиться
   26. Глава у разбитого корыта
   27. Эпилог

Delirium tremens

Фантастическая история о том,

как русские небанально пропили

американские деньги.

А мир устроен так…

Леонид Дербенёв.

Пролог

— Нет.

— Нет?

— Нет! — Сэлливан Элдридж, не дочитав до конца, раздосадовано отбросил от себя служебную записку, — Знаешь, Эндрю, прочитав её отчет, я подумал, что это шутка. Что девочке в отпуск пора. Переутомилась! А ты реально пришёл ко мне с этим?! Давай поговорим спокойно. Давай поговорим здраво. С другим бы я и няньчиться не стал, но мы с твоим отцом были не просто друзьями. И в память о нем, я должен… нет, просто обязан, оградить тебя от такого необдуманного, опрометчивого шага. От ошибки. Ведь, ты же мне не чужой. Я отношусь к тебе, как к сыну. То, о чем ты просишь — это… чёрт… да, это безумие! Это блеф. Это карточный перебор. Никто и никогда не даст тебе денег на эту… эту авантюру! — старое, похожее на подкову, кресло раздраженно взвизгнуло, отполированной временем, рыжей кожей — Салли размашисто, «в сердцах», хлопнул тоненькой папочкой небогатого досье по такому же старому, рыжему, изрядно потертому местами столу, — Вот все, что есть по твоему Зобину! Но и этого хватит, чтобы отказать. Окончательно. Бесповоротно. И давай не будем продолжать этот, ни к чему не обязывающий, разговор!

«Актеришка из тебя никудышный,» — избыточная доля драматизма и театральность жеста шефа, приложившего папкой по столу, позабавили Эндрю, но от подступившего смешка он удержался:

— Послушай, Салли, мне не очень-то хочется тебя уговаривать. Знаешь, я бы мог обойтись и без твоей визы. Мог вообще не ставить тебя в известность. Но я пришел к тебе. И, как ты правильно заметил, не только, как к шефу. Мы же знакомы тысячу лет! Я пришел к тебе, как к другу. Как к отцу. Пришел за пониманием и поддержкой. Пришел, потому что уверен: ты не лукавил, расплескивая комплименты моему чутью на приеме в посольстве. А я чувствую тут удачу… Пришел, потому что ты подпишешь это, — Эндрю Маккинли небрежным щелчком подтолкнул листок служебной записки поближе к боссу.

— Ты меня не слушаешь! Точнее, не слышишь! — Салли брезгливо отпихнул от себя эту бумажку и выдернул содержимое папки. Но читать не стал. Он и так все помнит, — Ему сорок пять лет, и он — никто! Лузер! Жалкий инженеришка в заштатной лаборатории убогого провинциального университета! Единственный достоверный факт из жизни которого — это пребывание в психиатрической клинике! А после, двадцатилетний провал — о нём не было ни слуху ни духу. Ты понимаешь, за кого ты просишь?

Ни званий, ни степеней, ни публикаций… Ни одного патента. Ничего! Пустое место. И на этом пустом месте, вдруг, как кролик из шляпы — готовый прототип, который наши гении негарантировано обещают не раньше, чем в следующем десятилетии? Ты понимаешь, что это — по меньшей мере странно? А я бы сказал — подозрительно.

— Понимаю. Подпиши. — Эндрю в третий раз придвинул к нему служебную записку и, видя короткое замешательство шефа, улучил момент продолжить главное, — А теперь, подробности встречи. Сибирячка оказалась права. Более того, аккумулятор оказался даже меньше, чем я ожидал. Литий ионный… — он на мгновение прикрыл глаза, воскрешая детали, — плоский такой, в металлизированной пленке, одна надпись на китайском, штрих-код, три и семь десятых вольта, десять тысяч миллиампер. Генератор в кожухе — пластиковая коробочка — около фута в длину, четверть фута в ширину и не более дюйма в толщину. С источником света ничего не ясно и заглянуть внутрь не было никакой возможности: корпус заклеен. На выходе из генератора волновой световод. На вид — кусок обычного сетевого оптоволокна, пару футов в длину, не больше. Преобразователь залит компаундом, под которым проглядывает катушка из толстого провода на ферритовом кольце и довольно массивный радиатор, предположительно из меди. По элементной базе сведений никаких нет, но думаю — там ничего удивительного… За радиатором, на преобразователе два внушительных зажима, похоже от автомобильного зажигания. Вот, пожалуй, и все. В них был вставлен электрод — кусок медного провода большого диаметра… Хм, с десятую дюйма, не тоньше! А потом, он подключил аккумулятор к генератору обычными тоненькими проводочками, просто приложил их к клеммам и… — пшик! — электрод сгорел мгновенно, буквально вспыхнул, разбрызгав капли расплавленного металла. Испортили скатерть на столе…

— Фокус. И не более.

— Если бы я не видел своими глазами — это первое, что пришло бы мне на ум. Но я крутил эту штуковину в руках. Салли, это не фокус!

— Поверь мне, я тоже всякое повидал на своем веку. Это фокус, мистификация, обман с целью вытянуть из нас деньги. В этой стране верить в такие вещи — по-детски наивно. Ты недавно здесь и многого еще не понимаешь.

— Салли, если это обман, то он появился задолго до того, как в нем возникла реальная необходимость. Вопрос — зачем? Нашему интересу к этой теме только четыре месяца, а устройство, по отчету Сибирячки, существует около пяти лет.

— Обман, даже если он с бородой, не перестанет быть обманом. Были, вероятно, интересующиеся и до нас. Я, как ты, конечно, в Массачусетсе не учился, но даже моих скромных познаний достаточно, чтобы понять, какой силы ток должен протекать в электроде! Мгновенно! И без падения напряжения! Сотни ампер! А это, при исходных данных, что ты обозначил — невозможно. Нонсенс. Фикция! Какие КПД и быстродействие должно иметь такое устройство? При таком слабом источнике? Это обман! — он перевел дух, промокнул испарину на лбу, — И… Даже, если это не обман, откуда сумма такая неадекватная?! Тоже мне, прототип НЛО! За что такие бешеные деньги?!

Эндрю улыбнулся. Ясно, что Салли обмяк. Дело в шляпе. И хотя он знал этого старого зануду с самого своего младенчества, а стало быть, невелика победа, но всё равно — черт побери! — до чего же приятно осознавать, как ловко он, Эндрю Маккинли, умеет манипулировать людьми, потакая их привычкам и слабостям:

— Ладно, старина, оставь свои, пропахшие нафталином, бюрократические придирки, — внезапно голос Эндрю подхлестнула страсть, — Знаешь, что я почувствовал, когда это увидел? Что мне, может быть, впервые в жизни повезло и предоставился шанс не просто купить доморощенный прототип у сумасшедшего ботаника, а стать вершителем судеб. Меценатом! Провидцем. Богатым человеком. Щедрым. Дальновидным! Ты только представь, что мы выделяем грант на развитие нового технического… да что там технического!… фундаментального научного направления! Конечно, пока мы только в начале пути, но у нас уже есть результат! Причем такой, что впору сейчас же строчить триумфальные донесения хоть в Лэнгли, хоть в Фолс-Чёрч! А мы не освоили еще ни одного цента. А что будет дальше? Только представь, какие пряники, как говорят русские, маячат там, впереди!

— Боюсь, никаких пряников не будет… — Элдридж порывом Маккинли не вдохновился, — Ладно, давай поговорим о том, что не поместилось в твой отчет. Вижу, тебе и без этой писанины есть, что рассказать.

— Ну… — не сразу продолжил Эндрю, — я с тобой соглашусь, есть в нем что-то такое… неприкрытый флёр безумия, я бы сказал. Только, не все так однозначно. Похоже, он нарочно притворяется немного чокнутым, дурачит окружающих. К тому же, мне показалось, что он порядочный лентяй. С его слов, тема еще не завершена. Причем, продолжить работу над ней, мне буквально пришлось его уговаривать. Мда…

Ещё один неприятный момент — он абсолютно четко понимает возможное дальнейшее применение этой технологии. Тут нам сэкономить не удасться. Шла речь и о возможности её применения в военных целях, в условиях агрессивных электромагнитных и графитовых атак на энергоносители. Все это он понимает и цену своему устройству знает. Кроме того, меня не покидало чувство, что он знает нечто такое о применении этой технологии в будущем, что мы пока даже не принимаем в расчет. Знаешь, интуиция меня никогда не подводила. И это чувство не давало мне покоя. Я думаю, обратить внимание на это крайне важно. Мне кажется, проще будет понять перспективы дальнейшего развития темы из продолжения его работы над ней, не педалируя излишний интерес с нашей стороны, и не пытаясь узнать все и сразу. Можно спугнуть, мало ли… А деньги?… На них он собирается набирать группу. У него есть план работ, рассчитанный на три месяца, и одно, но предельно жесткое условие, — в первый раз за весь разговор Эндрю осекся.

— Условие?

— Да. Условие. Он требует полной свободы действий по своему усмотрению. Мы три месяца не лезем в его дела и никак не контролируем ход работы. Получаем только результат.

— То-то я думаю, все больно гладко стелется! — Сэлливан Элдридж обрадовался нечаянной возможности встать на дыбы, — Передай ему, пусть он катится к чертям со своим условием! Вот мой окончательный и бесповоротный ответ! Он не получит ни цента! Я все сказал. Разговор окончен.

— Жаль. Очень жаль. Я думаю, для тебя не станет неожиданностью мой следующий шаг? И разрешения твоего мне не понадобится… — Маккинли понял, что заболтать старого лиса, и проскочить самое узкое место в разговоре не получилось.

— Малыш, мы с тобой не в частной лавочке работаем, и я, как твой босс, запрещаю тебе это делать.

— Извини, Салли, мне искренне жаль. Ничего личного, но, как ты сам только что выразился: «разговор окончен», — Эндрю терпеть не мог, когда его называли «малышом». Он ничего не добавил на прощание, едва заметно кивнул головой и вышел из кабинета.

«Щенок», — криво усмехнулся своим мыслям Сэлливан Элдридж и щелкнул кнопкой старенького, видавшего виды и все континенты, диктофона…

«Старый пердун!» — остановился за дверью шефа Эндрю. Перевести дух и выключить запись звука в своем айфоне.

Глава о той части разговора, о которой Эндрю Маккинли предпочёл помалкивать. Нелепые улыбки. «Оранжевая теория» и вечный двигатель

— Даже не знаю, что сказать… Я восхищен! Это очень впечатляюще. Но…

— Но?

— Понимаете, Михаил Дмитриевич…

— Михаил.

— Да, извините. Понимаете, Михаил, все это больше походит на шоу. На трюк… Ой, извините еще раз, — Эндрю сделал вид, что ему стало очень неловко.

— Ничего, ничего… я понимаю. Держите, — Зобин протянул собеседнику коробку генератора, — и преобразователь можете пощупать, и стол изучить, и под столом полазить. Это не трюк.

— Я Вам верю, но вера, согласитесь — это не доказательство, — американец даже не пытался быть дипломатичнее.

— Как знать, как знать… Здесь я, пожалуй, с Вами не соглашусь, — задумчиво замер Зобин. И тут же словно очнулся, — это я о вере, конечно. А вообще, Вы странно себя ведете.

— В каком смысле странно? Что Вы имеете ввиду?

— Ну… Вы сами настояли на этой… на этом рандеву. Сами попросили продемонстрировать работу устройства, а теперь меня не покидает ощущение, будто это я искал встречи с Вами, чтобы продать его подороже, и сейчас набиваю цену. А я, собственно, ничего продавать не собирался. Вы ведёте себя, как шпион, который изо всех сил старается ничем свой интерес не выдать, — Маккинли показалось, что Зобин над ним издевается, — Оконфузил я Вас? Извините, — еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться, растянулся он в широчайшей улыбке.

— Вы хотели задеть мое самолюбие? Напрасно. Вам это не удастся. Напротив, всё сказанное Вами, для меня, в некотором роде — комплимент, — три раза акцентируясь на слове «Вы», обиженно отчеканил американец.

— Боже меня упаси! Чего уж я точно не хотел, так это Вас задеть за живое. Разве что, пошутить, и то — малость, — молитвенно, как пономарь, растягивая слова, заблажил Зобин, — да видно криво у меня сие получилось. Вы уж, батюшка, не обессудьте, — даже извиняясь перед своим гостем, продолжал он валять дурака.

— Ну, под стол я, конечно же, не полезу, — приняв и такие извинения хозяина дома, улыбнулся Маккинли, — слишком много народу. А на преобразователь, пожалуй, взгляну.

— Смотрите, — снова улыбнулся в ответ Зобин, — Смотрите, чего уж там…

— Скажите, Михаил Дмитриевич… Ой, извините, Михаил. А почему об этой технологии нет никаких публикаций? Ни под Вашим авторством, ни под чьим-то еще?

— Других авторов нет, а мне писать об этом не было нужды. Тема не вызвала в свое время никакого интереса у окружающих, а теперь она не вызывает интереса у меня.

— Хотите сказать, что Вы напрочь лишены даже элементарного тщеславия? — американец, слегка прищурившись, цепко уставился на хозяина дома, а тот был обезоруживающе прям и добродушен:

— По-моему, я ничего такого не говорил.

— Даже если не говорили! Сунули в стол такую перспективную разработку и рассказываете о ней столь пренебрежительно, словно речь идет о банальном кипятильнике. Между тем, подобного рода технологии могли бы дать развитие целому направлению в прикладной науке. И сделать имя любому ученому мужу.

— Где Вы изучали русский?

— А что?

— Забавно. Ваша манера, как бы это сказать, излишне правильно… литературно изъясняться. Не покидает ощущение, что я общаюсь с героем классического романа второй половины девятнадцатого века. Необычно слышать такое, да к тому же от иностранца. Но мне нравится. И акцент тут, неожиданно к месту. Словно разговариваю с Мефистофелем.

— Что это? Комплимент? У меня способности к языкам… А вообще, если честно — это от отца. Не знаю, откуда он — потомок древнего шотландского рода — говорил на русском, как на родном языке. Оставаясь наедине со мной, с самого детства, старался разговаривать только по-русски. Львиной долей книг в нашем доме была русская классическая литература. В этом есть какая-то тайна, — голос Эндрю дрогнул, и лицо его на мгновение помрачнело, — Тем не менее, Вы не ответили, почему эта работа не получила развития?

— Мне это не интересно.

— Не интересно? — Маккинли поперхнулся чаем, постаравшись сделать вид: не от услышанного, — Неожиданное, я бы сказал, обескураживающее заявление. Поверьте мне, я предрекаю этой технологии в скором будущем бурное развитие. И финансирование. Перспективнейшее будет экспериментальное направление современной прикладной науки. И инвестиции ждать себя не заставят.

— Современную науку я и имел ввиду.

— В каком смысле науку? Или Вам наука не интересна?

— Современная наука? Нет!

На мгновение Маккинли показалось, что дальше говорить уже не о чем. Последняя реплика Зобина грозила перерасти в молчание, и он решил не отставать:

— Я Вас не понимаю. Что Вы имеете ввиду, говоря «современная наука»?

— Инфраструктуру, конечно же. Организации и инстанции, которые теперь этой наукой у нас занимаются, — Зобин криво усмехнулся, — Вот удачно-точное определение — «наукой занимаются». Этакие собрания новых доминиканцев по интересам. Узкие специалисты в широких областях. Пресыщенные и довольные, а потому и трусливые. Сильно эволюционировавшие в том, что сейчас они не только сами смотреть не будут, но и Вам не дадут.

— Откуда такой радикальный пессимизм? Часто приходилось с ними сталкиваться?

— Дважды.

— Дважды?! Ну, Вы даете! Всего два раза?! Кажется, Вы совсем не умеете бороться за свои убеждения.

— Вы правы. Не умею. Не умею и не понимаю, почему за них нужно бороться! До сих пор никак в толк не возьму необходимости или прелести подобного рода борьбы, а посему и не умею, и не хочу!

— Гордость — не лучший союзник. Но, сегодня можно заниматься… — поняв, что разговор складывается, как нельзя лучше, надо только избегать словосочетания «заниматься наукой», он тут же поправился, — Сегодня можно работать, минуя все эти бюрократические организации. А иногда это даже полезно. И я в этом могу Вам помочь.

— Я определённо угадал, Вы — шпион! — Зобин снова по-идиотски раздражающе заулыбался, и Эндрю не нашел ничего лучшего, как улыбнуться в ответ:

— Согласны?

— Нет.

— Но, почему?

— Да, Вы возьмёте и продадите его своим воякам. В моем понимании — это недопустимо. Можете считать меня впавшим в достоевщину мракобесом, но вопрос, что дозволено человеку, если Бога нет, для меня не стоит. И не спрашивайте почему — не отвечу. Рано ещё. И слезинкой ребенка не попрекайте, ибо не Бог её попускает, но человек. Нам все дано свыше, чтобы слезинки эти не множить, — Зобин коротко взглянул на гостя и остановился — Маккинли прекратил улыбаться, беспомощно хлопая глазами. Он решительно перестал его понимать:

— Вы пацифист? Неожиданно! — наконец справился с собой американец.

— Никогда не причислял себя к таковым, но если все взвесить, думаю: да, я пацифист. Люди дошли до «ручки», когда нужно, как ни прискорбно, либо прогресс притормозить, либо человечество образумить… Иначе прогресс быстро доведет его до откровения.

— До чего доведет? Я не понял.

Зобин не ответил. Возникла неловкая пауза. Один свою мысль закончил, другой не понимал, как из этой концовки развить свою и продолжить разговор о главном.

— Так, Вы согласны? — бухнул Эндрю, не найдя лучшего продолжения.

— Нет.

— Почему?

— Я уже говорил, мне это неинтересно. Тема старая, она изжила себя во мне… Мне это неинтересно.

— Я же не призываю Вас продолжать работу исключительно ради интереса. Мы готовы предложить Вам деньги. Приличные деньги, имея которые, Вы смогли бы работать над чем угодно. Над тем, что Вам интересно.

— Знаете, лет двадцать назад, не находя себе покоя, я проехал эту страну с запада на восток. И где-то посередине нашел одно место. Небольшой сибирский поселок. Скорее, даже село. В излучине красивейшей, благодатной реки. Бревенчатые дома, дощатые причалы, моторные лодки; вода охватывает берег кругом, как полуостров, а за околицей тайга… Тогда мне было не до того. Но сейчас, будь у меня деньги, я бы, не задумываясь, бросил всю эту работу, — Михаил Дмитриевич мечтательно прищурился, — и купил бы там дом. И ловил рыбу. До конца своих дней. Встречая рассветы и провожая закаты с удочкой в руках.

«Ну и зачем он все это мне говорит?! Идиот! Как можно с таким вести дела?! — злился на Зобина Эндрю Маккинли, — Олух! Ленивый и упрямый баран!»:

— Неожиданное желание. Мне показалось, Вы горы способны свернуть, а Вы… собираетесь ловить рыбу?

— Тем не менее. Будь у меня возможность выбирать между рыбалкой и работой на Ваши деньги, а по сути под Вашим присмотром, я бы, не задумываясь, выбрал рыбалку.

— Подождите. Вы меня запутали. Предположим, нет никого, Вы никому ничего не должны, и у Вас есть деньги. Не мои, а Ваши деньги, но с условием, потратить их не на рыбалку, а на работу. Чем бы Вы стали заниматься тогда?

— Зачем Вам это? К тому, что Вы видели здесь сегодня, эта работа не имела бы никакого отношения. Тем более, она вряд ли нашла бы хоть какое-то практическое применение. Вас она не заинтересует, — Зобин замолчал. Он подошёл к окну, открыл форточку и закурил. Выпуская дым в черный ночной проем, Михаил Дмитриевич впервые за весь вечер стал серьезным и сосредоточенным.

Эндрю показалось, что он уловил внутреннюю борьбу и волнение, которые хозяин дома старался спрятать от чужих глаз, как можно глубже, в себе.

— Что я вижу? Признаюсь, что уже не ожидал от Вас проявления настоящих человеческих эмоций. Но теперь и я Вас смутил! — обрадовался американец. Наконец-то пришло время постебаться в ответ, — Судя по реакции — Вы изобрели вечный двигатель! И не меньше! — Маккинли испытывал блаженное злорадство: «Вдоволь ты надо мной потешался. Теперь моя очередь!»

— Вечный двигатель? — переспросил Зобин, не скрывая разочарования от банальности предположения, — При чем тут вечный двигатель? — досадно хмыкнул он себе под нос и далее продолжил обыденно, так, словно речь шла о починке капающего на кухне крана, — Я же говорю, речь идёт о работе, которая не найдёт практического применения. А вечный двигатель… — он на мгновение замялся, — этап пройденный и к обсуждаемому делу отношения не имеет. Я говорил о другой работе.

Сказано это было буднично. Даже скучно. Настолько, что Эндрю стало не по себе. Так бывает, когда во время захватывающего разговора, вдруг приходит осознание психического нездоровья собеседника. Казалось, вот только что он держал Вас в напряжении, приковывая внимание, не переставал удивлять, но уже через мгновение хочется только одного — бежать от него подальше. Как только ему это объяснить потактичнее? А ещё лучше, как сделать так, чтобы ничего объяснять не пришлось? Эндрю стало вдруг неуютно; по спине пробежали подлые мурашки; он почувствовал пат в разговоре:

— Вот так вот?! Да?! Вы изобрели вечный двигатель?… Давно?! — запутавшись в чувствах, вспылил Маккинли. Он злился на Зобина, на Сибирячку, на весь мир, но больше всего на себя: «Какого черта, я вообще здесь делаю?! Договорились до абсурда. Конченный псих, а я ведь повёлся. Бежать отсюда! Бежать. И побыстрее!»

— Вечный двигатель… — словно вспоминая что-то, еле слышно, про себя промямлил Зобин, подошел к книжному шкафу, достал из него простую, тоненькую, ученическую тетрадь и положил её перед американцем.

— Что это? Описание? Значит, работающей модели не существует?! Уфф… А я грешным делом решил, что Вы меня опять… — выдохнул американец спасительную дозу облегчения.

— Типовых деталей нет. Я пытался заказать изготовление, но ничего не получилось. Везде отказали, — Зобин оставался естественным и спокойным, отчего нервозность американца снова усилилась.

— …что Вы меня опять удивите, — после короткого замешательства закончил он свою реплику.

— Понятно, — Михаил Дмитриевич взял со стола тетрадь и собрался вернуть её на прежнее место…

— Подождите! Это нечестно. Я очень хочу посмотреть! Просто… Просто я немного не так выразился… Точнее Вы меня не так поняли!

«Вот барахло. Двадцать первый век, а он ручкой пишет», — поморщился Маккинли, кое-как прочитав оглавление: «Оранжевая теория».

— Что-то не так?

— Понимаете, говорю я хорошо, и читаю машинописные тексты без проблем, но у Вас рукопись… русский язык от руки — это мучение.

— Да и почерк у меня не каллиграфический, — дружелюбно улыбнулся Зобин, — давайте я Вам помогу. Вот тут, смотрите, схема и описание, — он начал листать тетрадку.

— А это что? — Маккинли остановил руку, перелистывавшую страницы.

— Это строение ядра атома, — прокомментировал Зобин, заинтересовавшую американца, картинку.

— А почему Вы считаете, что оно такое? Апельсин, а не ядро.

— А почему Вы считаете, что оно другое? Вспомнили рисунки из учебников, где ядро — это шарообразное скопление из шариков поменьше? Про апельсин Вы, как говорится, не в бровь, а в глаз. Теория поэтому и называется оранжевая. На самом деле, у всех, при словосочетании «атомное ядро» в памяти всплывает этот… гейзенберговский комочек. Такое устройство ядра совершенно ничего не объясняет. Ни один внутренний процесс. И это, — он ткнул пальцем в заинтересовавшую гостя картинку, — моя теория пространственного распределения вещества элементарных частиц в ядре атома. Давайте рассуждать логически. Представьте себе элементарную частицу. Протон. В атоме он с огромной силой притягивается к нейтрону. Силой настолько большой, что она, притягивая их друг к другу, деформирует вещество, заставляя его занять в пространстве минимальный, оптимальный и равноправный, если так можно выразиться, объем. Понятно, что оптимальный наименьший объем — это сфера, шар. При этом сила взаимодействия такова, что элементарные частицы, по определению выше, должны занимать в этом объеме равноценные и равноправные доли. И по логике, доли эти — сектора шара. Как дольки в апельсине. Хотя, — он на мгновение замялся, — На самом деле, не совсем дольки, а скорее — баранки…

— Баранки?

— Да, примерно такие, приплюснутые в двух плоскостях торроиды, — Зобин набрал из вазы с чайными сладостями пригоршню маленьких сушек с маком и одну из них протянул гостю, а остальные начал втыкать в крем торта, — расположенные вот так, по кругу… Но для облегчения понимания модели, давайте пока остановимся на апельсиновых дольках. А о баранках, если захотите, поговорим как-нибудь в следующий раз… Так вот, такое строение объясняет все.

— Что, например? — Маккинли остро почувствовал «свежую кровь». В висках застучало. Чистый адреналин!

— Например, радиоактивность, скажем так, с «пространственно-механической» точки зрения. Вот смотрите, — Зобин перевернул страницу и ткнул пальцем в другую картинку, — Из-за большего количества нейтронов, в радиоактивном ядре будут участки, где эти нейтральные дольки соседствуют. Понятно, что нейтральные частицы из-за отсутствия взаимодействия между собой прилегают неплотно, создавая «трещины». Эти дефекты и есть радиоактивность. Очевидно, почему, в конце концов, такое ядро развалится.

— Я понял. А это и есть двигатель? — Маккинли перевернул следующую страницу: «Ого! Заявка №2009114503/06 (019733) … Да, он собирался его запатентовать?!…»

— Да. Структурно. Естественно, вместо частиц, магниты.

— Но… — Маккинли скептически прикусил губу, — Поток магнитной индукции внутри статора будет равен нулю. У вас — это замкнутое, зеркально-симметричное пространство внутри цилиндра. Ну… по Гауссу. Круговое…

— Вы хорошо учились в институте. С Гауссом на короткой ноге, — поощрительно усмехнулся Зобин, — Ваше замечание справедливо, если описывать полный магнитный поток внутри пустого цилиндра. Но в данном случае силовое взаимодействие между ротором и статором происходит между их поверхностями в малом зазоре. То есть там, где противодействие встречных составляющих потока ослаблено расстоянием от противоположной поверхности, которое намного больше величины зазора. А еще в гораздо большей степени оно ослаблено экранизацией ротора, который занимает почти все внутреннее пространство статора. Речь идет о взаимодействии двух магнитов, а не о свойствах магнитного потока одного из них, — Михаил Дмитриевич снова подошел к окну, открыл форточку и достал сигарету, — Прототип такого движения существует с момента сотворения мира. Посмотрите на картинку. Двигатель очень похож на атом гелия. Поэтому я и назвал его «Гелиоспин». Разница лишь в том, что в атоме гелия, из-за колоссальной разницы масс, «статор» электронной оболочки вращается вокруг «ротора» ядра…

Должен признаться, что задумано это было немного иначе. Вначале идея выглядела легче… элегантнее. Смотрите, — после недолгого колебания он вернулся к столу, открыл тетрадь в конце и вытащил из обложки две вырванные страницы, — Здесь ротор и статор представляют собой цилиндры, намагниченные так, что в любой точке тела такого цилиндра вектор магнитной индукции направлен по касательной к окружности. То есть, общее, интегральное направление магнитного потока в них будет замкнуто по кругу. Такие вот магниты без полюсов. Круговые монополи. Идея в том, что любое внешнее воздействие магнитного поля на такой ротор, приведёт к его закручиванию, так как сила всегда будет приложена к нему по касательной.

— Почему же Вы от неё отказались?

— Я не отказывался. Сначала я не смог заказать изготовление таких магнитов, точнее, не нашел никого, кто согласился бы их изготовить. Потом не смог объяснить в описании, что значит «магнит без полюсов». Меня не поняли. Попросили указать «полярность используемых магнитов», — Михаил Дмитриевич горько усмехнулся, — Я переделал один раз. Потом другой…

— А дальше?

— А дальше заявка не прошла экспертизу по существу. Причем, ответ был настолько формальный, что совершенно меня не удовлетворил. Я позвонил, чтобы разобраться.

— И?

— И меня пристыдили. Сказали: «взрослый, вроде, человек, а занимаетесь такой ерундой»… — Зобин замолчал, отхлебнул из чашки и недовольно поморщился — чай в ней был уже совершенно холодный, — А вообще, Вы знакомы с современной концепцией вечного двигателя?

— Нет. А что, разве такая концепция существует?

— Ну… Если в двух словах, она выглядит так. Считается, что наша вселенная заполнена материей относительно равномерно. Так вот. Если найти или создать в ней области с более высокой или наоборот более разряженной плотностью материи, чем вокруг них, то начнется отток, либо приток материи, выравнивающий её плотность в этих областях с плотностью материи извне. Используя это движение, можно создавать устройства с КПД гораздо больше единицы. Этот двигатель реализует этот принцип. Смотрите, взаимно-встречные потоки магнитной индукции внутри цилиндра статора увеличивают плотность материи магнитного поля внутри его пространства. Что, в свою очередь, создает движение… — Зобин не договорил, потому что Маккинли неожиданно выхватил из его рук тетрадь и вернулся к описанию строения ядра атома. Кое-как разбирая корявую писанину Михаила Дмитриевича, он наконец одолел эти несколько страничек и застыл в ступоре. Во рту пересохло:

— Налейте еще чаю. Пожалуйста.

— Конечно, — Зобин встал, вышел из комнаты и через какое-то время вернулся с заварочным чайником.

Маккинли машинально налил себе чашку, отхлебнул и страдальчески сжал губы.

— Кипяток! — только и успел воскликнуть Зобин, — Горячо! Я же только что его заварил!

Маккинли, не обращая внимания на ожог, осторожно поинтересовался:

— А Вы в курсе, что квантовая теория началась с того, что Бор попытался разрешить парадокс движения электронов в планетарной модели атома Фарадея?

— Конечно, — Зобин был невозмутим, — только, началась она не с Бора, а с Планка.

— Если бы не Бор, она на Планке бы и закончилась… Так Вы утверждаете…

— Я утверждаю, что максвелловская электродинамика, как и положено, работает в микромире. Электронная оболочка, здесь Бор был прав, говоря об оболочке… если начать объяснять её строение, мы вернёмся к разговору о баранках, о которых договорились пообщаться в другой раз. Так вот, электронная оболочка создает внутри себя уплотнение магнитного поля. Ядро, принимая во внимание строение, описанное выше, силовым магнитным взаимодействием, направленным по касательной к ней, сообщает электронной оболочке угловое ускорение, компенсируемое в конечном счёте электромагнитным излучением до нуля, поэтому скорость её вращения, в неизменяемых условиях, постоянна. Электронная оболочка, «разгоняемая» ядром, вращается, излучает электромагнитные волны, не теряет энергию, не останавливается и не схлопывается ядром, потому что КПД этой системы равен единице. А электромагнитные волны, излучаемые электронной оболочкой атома в результате вращения, являются причиной межатомных, химических и магнитных связей. Но об этом, если захотите, я подробнее расскажу как-нибудь позже…

— То есть, Вы полагаете, что ответ на вопрос о природе движения электронов в планетарной модели атома Фарадея кроется в строении ядра? Что они в свое время «не дожали тему», уделив ядру слишком мало внимания? Что каждый атом — это маленький вечный двигатель?

— Да. Всех тогда больше интересовали электроны, а не ядро. Все почему-то решили, что они и есть источник собственного движения, вращаются самостоятельно.

— Вам удалось невозможное. Вы вынесли мне мозг, — Маккинли выглядел так, словно увидел приведение, — а как же постулаты Бора? Квантовая теория?!

— Извините, — Зобин смущенно улыбнулся, — я считаю, что чем меньше в теории постулатов, тем ближе она к истине…

Маккинли долго молчал. Отхлебывал подостывший чай. Снова и снова перелистывая тетрадь.

— Я понял принцип, и он, как бы это сказать, — Эндрю долго не мог подобрать слова, — крайне красив, тем не менее…

— У нас был авиаконструктор, который считал, что если самолет красив, он обязательно полетит.

Теперь к окну подошёл американец. Воздуха не хватало. Зобин протянул ему сигарету.

— Спасибо, я не курю.

Зобин закурил сам — не класть же её обратно — и встал рядом. За ледяной коркой на стекле расплывалась далекими огнями морозная темнота.

— Вы много курите… Теперь я понимаю, почему Вам отказывают, и почему Вы не хотите бороться. Во все это не верится, даже при полном понимании процесса, — вздохнул Эндрю и снова замолчал.

Так они и стояли у окна. Молча. Михаил Дмитриевич курил. Маккинли пытался разглядеть что-то там, в искаженном ледяном мире за стеклом. Минуту или две. Может быть десять…

— Вернемся к моему предложению, — наконец взбодрил себя американец, — Вы утверждаете, что есть тема, которая привлекает Вас больше рыбалки?

— Есть, — Зобин больше не улыбался.

— Не могу не спросить, и больше чем это? — он кивнул в сторону, лежавшей на столе тетради.

— Больше. Только повторюсь, она фактически не имеет практического применения. Зачем она Вам?

— Не мне, а Вам! — Маккинли почувствовал себя божеством.

— Впервые с начала нашего разговора, я Вас не понимаю.

— Все очень просто. Мы выделим Вам необходимую сумму в полном объеме. На оба проекта. С условием, что Вы обязательно закончите работу над генератором. Кроме этого, мы хотим получить результаты этих Ваших… исследований, которые не будут иметь практического применения. Может, мы найдем в них какой-нибудь толк. Согласны?

Глава, в которой еще один разговор

— Слушай, Лара, а кто он? — Маккинли с Сибирячкой ушли последними. На улице было темно и морозно.

— Студённо, — она зябко поежилась, судорожно поведя плечами, — Да теперь уже, в общем, никто… Когда-то мне казалось, что я его любила. Но все это было очень давно.

— Может, вызовем такси? — предложил Эндрю, — Уже поздно и холодно.

— Нет, — в её голосе прозвучали умоляющие нотки, — сто лет тут не была. Пойдем пешком? Здесь недалеко.

— Мне показалось, что ты замерзла.

— Не страшно. В самый раз. Давно я так, зимними ночами не гуляла. Пойдем пешком?

— Ладно, пойдем, — Маккинли не возражал, тем более, он собирался с ней поговорить.

— Мы вместе с ним учились в университете, в одной группе, и жили в одном дворе, — продолжила она свой рассказ, — он всегда мне казался человеком не отсюда.

— А он тебя? — американец был удручающе прям.

— Что он меня? — переспросила Лариса.

— Он тебя любил? — не отставал Маккинли.

— Андрюша, тебе никто не говорил, что ты страшный зануда? — вздохнула она, — А он меня не замечал…

— Он не обращал внимания на женщин?! — Маккинли не исключил и такой вариант.

— Ты не только зануда. Ты еще и дурак! — она демонстративно ускорила шаги.

— Не обижайся, — он мигом догнал её и продолжил, — Значит, у него была другая?

— Была… — после некоторого молчания Сибирячка вздохнула и продолжила, — он всегда был себе на уме. В компании не стремился. Вечно где-то пропадал. На рыбалке, или, если сезон, любил собирать ягоды, грибы. Просто садился на велосипед и на день-два исчезал из города. Был талантливее любого из нас, а учебой не горел. Наши мальчишки боготворили его, остолопы, за то, что он мог сорвать любую лекцию, любой семинар. Просто встать и сказать преподавателю: «Мне кажется, Вы ошибаетесь…» И все. Занятие тонуло в анархии. Каждый занимался, чем хотел, а Миша с преподавателем исписывали километры доски… уже после первого курса они бегали от него, как от чумы…

А еще он сильно и нежно любил свою маму. И для неё кроме Мишеньки никого не существовало на свете. Она растворилась в нем. Помню, бывало, выйдет на улицу, смотрит, не появится ли, если он где-то задерживался. Не могла усидеть дома. Переживала. Ждала…

— А кто она? — Эндрю продолжал оставаться собой.

— Кто она? Мишина Мама? — переспросила Сибирячка и тут же нервно остановилась, поняв, что Маккинли интересует не она, — Знаешь, я тебя ненавижу! Ну нельзя же быть таким… таким… — она так и не нашлась, каким таким нельзя быть занудному американцу и снова замолчала.

— Ты же сама сказала, что все это было очень давно.

Пару минут они шли по сияющей зимней аллее, молча. Только звонкий хруст промороженного плотного снега гулко сопровождал их шаги в густой ночной тишине.

— Так. Одна кукла. Ничего особенного. Она училась не с нами. На экономическом. Двумя курсами позже.

— А почему кукла?

— Потому что, ненастоящая. Дура пластмассовая. Без души. И сердца.

Эндрю притормозил и сморщил лицо:

— Пластмассовая…

— Что?

— Да ничего, продолжай.

Еще какое-то время они шли в тишине. Лариса не могла собраться с мыслями.

— Я не знаю, как они познакомились. Он два года носил её на руках. Забросил учебу. Подрабатывал грузчиком, дворником… Еще кем-то… Однажды, во дворе, я видела, как плачет его мать, умоляя Мишу вернуться в университет. Только, все равно, на парах он появлялся редко и вечно усталый. И всё это лишь для того, чтобы лишний раз сводить её в ресторан или купить ей какую-нибудь ерунду. А она принимала все это, как должное…

На нашем факультете, в лаборатории, работал старый инженер, Левин, вел у нас практикумы. Он относился к Мише, как к сыну, говорил, что такого студента у него еще не было. Казалось, он больше всех переживал за то, что Зобин променял его занятия на такую вот любовь. Я не знаю, что он ему, в конце концов, наговорил, но ему удалось убедить Мишу вернуться к учебе. Тем более, на носу был диплом. Конечно же, Зобину пришлось как-то с ней объясняться, что ему необходимо будет сосредоточиться и окончить-таки, университет. Но она поняла это по-своему…

— Ты говорила, тут близко, — Маккинли замерз. Он беспокойно, с надеждой вглядывался в расплывающуюся темноту аллеи, конца которой не было видно, — Надо было вызвать такси.

— Эх ты! Тепличный мальчик! Из оранжереи! — с лёгким злорадством подшутила над ним Лариса.

— Ну… я же, в отличии от тебя, не сибиряк.

— Я тоже не сибирячка! Эту нелепую кличку вы сами для меня придумали, конспираторы! Узнать бы: кто и почему? Уж я бы нашла ему псевдоним. Позабористей…

Услышав такое, Маккинли решил не хвастаться, что Сибирячкой, она стала с его легкой руки. Тем более, на вопрос «почему», он и сам бы теперь не ответил.

— В общем, — тут же сменив настроение и глубоко вздохнув, продолжила она, — эта стерва мигом нашла себе другого. Ездил у нас по району один. Уголовник! Весь из себя такой… на черном мерседесе. Барыга и бандит. Вдвое старше ее. Времена тогда наступили «подходящие». Все так быстро менялось, и ей красивой жизни захотелось… Я не знаю подробностей. Но, город у нас маленький. Миша их где-то встретил вдвоем и не сдержался, дал этому хозяину жизни по морде. Их разняли тогда, говорят, обошлось без драки. Однако, вскоре Зобина в подъезде дома подкараулили и зверски избили какие-то молодчики. Избили так, что сразу пролетел слух — забили насмерть… — Лариса остановилась. Её лицо горело то ли от мороза, то ли от нахлынувших воспоминаний, — Скорая приехала быстро. Слава Богу, он выжил. Вот только маме его, какие-то доброхоты успели сообщить, что сына её убили. Говорят, что она только накинула платок, выбежала во двор, прямо под дождь, и тут же осела на лавочке у подъезда. Не выдержало сердце. Умерла на месте…

Маккинли повернулся на дрогнувший голос Ларисы. Она плакала…

— Он вышел из больницы только в начале сентября, когда мы уже давным давно обмыли дипломы. В университет не вернулся. Объясняться и восстанавливаться не стал. Вместо этого, он запил. Запил так, словно хотел умереть. Продавал вещи из дома, покупал водку и шел с ней на кладбище. Знакомые несколько раз находили его там и приводили домой. Говорят, он напивался на её могиле до беспамятства. Падал и спал прямо там, на кладбище. Когда я представляю себе это, цепенею от жути. А он пил, пил и пил. Каждый день до потери сознания. И допился до белой горячки. На ноябрьские праздники угодил в психушку. Помню, я даже обрадовалась этому, что он не упадет зимой пьяный на улице и не замёрзнет насмерть.

Сколько он там пробыл, не помню. Может с полгода. А когда вышел, продал квартиру и уехал отсюда. Разные слухи ходили. Поговаривали, что он где-то на Дальнем востоке устроился. Рыбу ловит… Что-то в этом роде… Точно не скажу. Хотя, зная Мишу, наверное, так оно и было… Мы пришли, — она протянула руку в сторону калитки из аллеи, за которой, к удивлению Эндрю, стояла их гостиница.

— А дальше? — ему уже не так сильно хотелось в тепло, — Что было дальше?

— Дальше, я уехала в Москву. А потом в Америку. Связалась с вами, будь вы неладны! И потеряла всякую связь с родиной. Все это время я ничего о нем не слышала. В позапрошлом году было двадцатилетие выпуска. Я приехала. Зазвали сокурсники. Тогда-то и узнала, что он уже три года, как вернулся. По протекции друзей, его взяли сначала техником, а через год дали должность инженера-лаборанта в университете, в лаборатории нашего общего друга, Володи Мартыненко, мы учились с ним вместе… Вот и всё.

— Откуда ты узнала, чем он занимается? В частности, про генератор?

— Слушай! Не начинай опять! Я это уже семь раз писала и переписывала! Ничего нового не скажу, возьми и прочитай мои отчеты! А еще лучше, ты мне ответь, какого черта ты к нему прицепился?! Только про генератор мне не пой! Я — не дура! Его финансирование Элдридж никогда не одобрит. И ничего не подпишет. А в благотворители, ребята, вы не годитесь! Тогда зачем?!

— Элдридж мне не указ. Я и без него деньги достану, — было видно, что Эндрю испытывает крайнюю степень волнения, решаясь на что-то важное, — Просто… я скажу, только дай мне слово, что ты это не разболтаешь и… не будешь смеяться?… Дело не в генераторе. Точнее, не только в нем. Он планирует работать над новым проектом, хочет ставить эксперимент. Какой? Я не знаю. Но, после сегодняшнего разговора, мне вдруг стало дико интересно, чем же таким ещё он собирается заниматься?!

Глава, ради которой, может быть, все и писалось. Или еще один, долгий и нудный, разговор

— Что ты хочешь этим сказать?! — Владимир Григорьевич Мартыненко еле сдерживался, готовый, казалось, вот-вот взорваться праведным гневом. Испепеляя Зобина взбешенным взглядом, он выскочил из-за стола и решительными, размашистыми шагами начал мерить пространство своего небольшого кабинета, разгорячёно маяча за спиной Михаила Дмитриевича.

— Володь, не кипятись, давай поговорим спокойно, — не выдержал и повернулся к нему Зобин. Он сохранял флегматичную выдержку, чем раздражал своего друга и шефа еще больше.

— «Не кипятись»?! — это все, что ты можешь мне сказать? Я убью тебя! Что ты ржешь? Правда, возьму и прибью сейчас этим вот пресс-папье! Не буду ждать, пока тебя разоблачат американцы. А они выведут тебя на чистую воду! Поймают, вывезут в Америку и посадят в клетку! Надолго! Навсегда! Так вот, я избавлю и тебя и их от этой мороки, а себя от роли клоуна в том цирке, что ты затеял!..

Мартыненко перевел дух и вернулся в кресло. Михаил Дмитриевич прикусил нижнюю губу. Его разбирал смех, но дальше злить Володю было чревато:

— Ну, тогда посадят тебя. Только наши. И тоже надолго.

— Поглядите на него! Он еще смеется! Он шутит! Юморист! За тебя много не дадут! У меня будет смягчающее обстоятельство! Большое смягчающее обстоятельство! Огромное смягчающее обстоятельство! Я спасу родину! От тебя и позора! — Мартыненко еще раз перевел дух и продолжил, — Давай по существу! Если тут есть что по существу… Что ты хотел сказать?! И перестань ржать, а то точно прибью…

Зобин шумно выдохнул и набрал воздуха:

— Никакого Большого взрыва не было.

— Гениально! Миш, ты что дурак?! Я сижу, читаю вот эту твою ахинею, — он встряхнул пачкой бумаги, заявкой Зобина на проведение эксперимента, — и тут ни слова про Большой взрыв и, вообще, про космологию! Единственное, что я усвоил из этой цидульки — машина водки и дача. Это и есть эксперимент?! Поэтому повторяю свой вопрос: ты дурак?

— Нет.

— Тогда, изволь, объясниться.

— Я пытаюсь. Только когда я начинаю это делать, ты начинаешь орать.

— Хорошо. Я не буду орать. Делай что хочешь. Денег у тебя… куры не клюют!.. Вот болваны-то! Растяпы! Как ты их развел?! Только, знаешь что? Не впутывай больше никого! Заварил кашу — сам и расхлебывай! Без меня, без лаборатории, без факультета, без университета. Сам!

— Володь, без тебя никак. Ты везде вхож. У тебя опыт. У тебя связи. Я надеялся, ты мне поможешь. Мне нужна дача на семенной станции. Врач, желательно из своих и не болтун. Приборы аудио-визуального и медицинского контроля. Еще вопрос с охраной решить. Питание, мебель, белье… И тебя самого я хотел привлечь. Как специалиста. Деньги есть. Надо лишь придать всему импульс. Решить организационные вопросы.

— А водка-то тебе зачем?!

— Там же все написано, — Зобин поглядел на свою заявку.

— Ничего тут не написано. Точнее, из того, что тут написано, непонятно ничего! Поэтому я и прошу… нет, требую объяснений, — Владимир Григорьевич уже выпустил первый пар, хотя от спокойствия был далек.

— Вот, — Зобин достал из рюкзачка и положил перед Мартыненко потертый томик дорожной Библии, — только, умоляю, не кипятись, здесь, в Книге Бытие, мне кажется… Нет, я уверен! Здесь, в книге Бытие — описание реального процесса сотворения Мира. По крайней мере, сотворения мира вещественной материи.

Мартыненко понимал, что ему, чтобы сохранить реноме нормального человека, необходимо снова начать кричать, бурлить негодованием и взывать к здравому смыслу. Но на это его уже не хватило! Миша тот еще фрукт! Понятно, что он что-то придумал, и ему как-то удалось убедить американцев отвалить на это «что-то» кучу денег. Вопрос: «Как?» Может, действительно, в этом «что-то» что-то есть? Владимир Григорьевич сделал вид, что Зобин его уже порядком достал, но может продолжать… Хотя, свои пять копеек он добавил:

— В начале сотворил Бог небо и землю… — начал он и победоносно выдохнул, — Все! На этом можно, не начиная, заканчивать! Ибо… Ибо, это нонсенс, который противоречит всему, что мы знаем по существу предмета на данный момент.

— Ты не представляешь насколько кстати, ты начало процитировал. И оно ничему, собственно, не противоречит. И я об этом подробно все расскажу. Только чуть позже. Хорошо?

Владимир Григорьевич откинулся в кресле и прикрыл глаза, изобразив навалившуюся усталость, всем своим видом показывая, что негодование его так и не отпускает:

— Хорошо. Дальше.

— Вот. Дальше… даже не знаю с чего начать, — Михаил Дмитриевич смутился, — столько раз представлял себе этот разговор, а теперь мысли разбежались. Растерялся.

— Давай уж. Начни хоть с чего-нибудь. А то довел человека до истерики, а теперь сказать ему нечего.

— Ладно. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою… — продолжил он, начатое Мартыненко повествование, — То есть, безвидна и пуста? А вода уже была? — Зобин никак не мог войти в ритм, мучительно подбирал слова, — И еще один момент. Вначале Творец создает небо и землю. А потом, на второй день, создает твердь, называя её небом, и на третий отделяет сушу от воды, называя её землею. Что же за небо и землю он сотворил тогда в начале?

— Миша, это повествование лишено реального физического… космологического смысла. Не о чем говорить…

— Я пока не об этом. Тебе не кажется, что по тексту Творец дважды создал небо и землю?

— Не кажется. Я не вижу проблемы с точки зрения повествования, в котором сначала декларируется, что он их сотворил, а потом описывается это. Те же небо и земля, — Мартыненко недовольно поморщился.

— Понятно… То есть, ты считаешь, что это стиль повествования — декларация события и дальнейшее его описание?

— Да. И что?!

— Пока ничего. Давай вернемся к воде. Так была ли вода? И вода ли это была?

— Там же написано «над водою», — Владимир Григорьевич испытывал то ли нетерпение, то ли разочарование.

— Понимаешь, я думаю… точнее теперь я уверен, что вначале в тексте Бытия вместо «воды» были «волны»… Но время донесло до нас воду. Почему? Ошибка перевода? Упрощение понимания? Умысел, или, может быть, другая причина? Не важно. История превратила волны в близкую по смыслу, но неверную по замыслу воду. Я утверждаю, изначально, если так можно выразиться, в первоисточнике, Дух Божий носился над волнами.

— И что? Принципиально это ничего не меняет. Если вначале ничего нет — значит ничего нет! А если ничего нет, какие могут быть волны?

— Электромагнитные… Они — суть, причина и связь всего сущего в этом мире.

Зобин замолчал. Было слышно, как в роскошных напольных часах многосложно тикает старинный механизм. Молчание затянулось.

— И что? Не надо тут паузу держать до последнего! Ты не на сцене! Или ты завис? — Мартыненко щелкнул пальцами перед носом Михаила Дмитриевича.

— Представь себе, что пространство существовало, существует и будет существовать всегда. Нематериальная, непрерывная, равномерная, линейная пустота и бесконечность. Аксиоматическая. И в этой пустоте электромагнитные волны…

— Что значит, пространство — равномерная и бесконечная пустота, существовавшая всегда? Что значит, всегда? А как же время? Ты против теории относительности? — Владимир Григорьевич изобразил недовольную, критическую гримасу, — А как же пространственно-временной континуум? Расширение пространства, доказанное экспериментально?

— Я не против здравого смысла… — Зобин сокрушенно вздохнул, — Я, например, не сомневаюсь в том, что скорость электромагнитных волн — максимально достижимая скорость во Вселенной, а энергия, бесспорно, эквивалентна массе. И пусть реальное соотношение не такое, как у Эйнштейна, но тем не менее. А вот теория пространства-времени — отвлеченная от реальности модель… лукавая математика… и не более. Ну, а красное смещение Хаббла, якобы подтверждающее расширение пространства, я могу наблюдать в любой луже, если брошу в неё камень… Может, я продолжу?

У Мартыненко возникло непреодолимое желание прицепиться к словам Зобина о луже Хабла, но он пересилил себя и ринулся защищать святое:

— А как же общая теория относительности? Ты серьёзно считаешь, что пространственно-временной континуум — лишь лукавая математика?

— Дался тебе этот континуум… Или, по-твоему, эта теория имеет хоть что-то общее с реальностью?

— Не по-моему… Не по-моему. Единые свойства пространства-времени общепризнанны! И отрицать это — идти против всех — по меньшей мере, глупо. Пространственные измерения и время равноправны и взаимозаменяемы в расчетах. И это доказано экспериментально!

— Экспериментально? Тогда, поставим эксперимент? — Михаил Дмитриевич встал и двинул каменное прес-папье на середину стола, — Я перемещаю объект в пространстве и возвращаю его обратно. В точку отправления. В Евклидовом пространстве это не представляет проблем. Потому что измерения, как ты определил, действительно равноправны и взаимозаменяемы. А теперь попробуй сделать то же самое в пространстве Минковского, — он протянул пресс-папье Мартыненко.

— Миш, кончай, а? — Владимир Григорьевич не любил, когда Зобин выставлял его дураком, — Не до экспериментов сейчас. До путешествий во времени мы ещё не доросли.

— И не дорастем, — сказал, как отрезал, Зобин — Может, тогда я продолжу?

— Валяй, — обречённо махнул рукой Мартыненко.

— Итак. Дооптические электромагнитные волны в абсолютной пустоте. Откуда они взялись? Это отдельный разговор. Надеюсь, мы до него ещё доберёмся.

И вот, в какой-то момент частота этих волн начала расти…

Для понимания, гипотетически представь себе, скажем так, идеальный генератор электромагнитного излучения.

— Что значит, идеальный генератор?

— Генератор электромагнитных волн, с бесконечными мощностью и частотой. С эффективным излучающим источником, антенной, температура которой остается неизменной и низкой во всем диапазоне мощности и частоты.

— Хорошо, только я не понимаю, зачем? Такой прибор в принципе не возможен.

— Я же говорю, представь. Чисто гипотетически. Я ему уже название придумал, а ты даже пофантазировать ленишься, — Зобин хитро прищурился.

— Название? Любопытно! — Владимир Григорьевич почувствовал, что продолжение обещает быть веселым.

— Да. Я назвал бы его «Михаил», — было видно, что он давно подготовил себя к возможной реакции.

— Миша! — захохотал Мартыненко, — Ну ты даёшь! Не ожидал, что ты?!… Ох… И от скромности не умрешь!

— Что в переводе означает «Кто как Бог», и это — простое совпадение, не более, — Зобин взглянул на Владимира Григорьевича так, что тому стало неловко.

— Обещаю, больше не смеяться, — еще раз прыснул в кулак Мартыненко, — давай дальше, продолжай.

— Так вот. Представь себе, что этот генератор работает в вакууме, на достаточно низкой частоте, и его излучение ничего не меняет: волны, которые он излучает, остаются волнами, а вакуум остается вакуумом. Далее мы плавно повышаем частоту этого генератора и достигаем оптического диапазона. У меня возникает вопрос. Что произойдет? Начнет ли антенна излучать свет? Если, повторюсь, её температура, по определению, не повысилась ни на йоту и тепловым источником света она не является?

— Ну-у…

— Можно я отвечу за тебя? — Зобин не спрашивал, пустая формальность, — Начнет! Антенна начнет излучать свет, испускать фотоны, частицы. А что произойдет, если продолжать повышать частоту этого генератора?

— До какого значения? — Мартыненко посетило ощущение нервозности.

— А это не имеет значения.

— Как это не имеет? — Владимир Григорьевич скептически покачал головой, — Рентгеновское? Гамма-излучение?…

— Не имеет значения. Если продолжить повышать частоту такого генератора до бесконечности?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Володь, мне кажется, ты понял, что я хочу этим сказать, — укоризненно прищурился Зобин, — С какого-то момента волновое излучение начнет проявлять корпускулярные свойства. И мы вслед за излучением фотонов, получим излучение электронов, нуклонов… И вообще, весь спектр элементарных частиц. Генератор начнет излучать частицы. Вакуум наполнится веществом.

— Философский камень какой-то… — задумчиво промычал Мартыненко и тут же оживился, — Ладно, предположим, я понял, что ты хочешь сказать, хотя, ты меня удивляешь. Антагонист квантовой теории о корпускулярно-волновом дуализме заговорил!

— А нет никакого дуализма, — пропустил Михаил Дмитриевич мимо ушей колкость Владимира Григорьевича, — Ибо, частица по сути своей — он на мгновение задумался, подбирая сравнение, — и есть волна, и только волна, точнее, если говорить образно, первый круг этой волны на воде… И природа у неё не двойственная, а единственная — волновая. И вся, так называемая, вещественная материя во Вселенной имеет эту волновую природу, и возникла из реликтового электромагнитного излучения, в результате повышения его частоты. Все элементарные частицы, из которых состоит вещественная материя, — это пространственные энергетические локализации электромагнитных волн на определенных сверхвысоких частотах. Любая элементарная частица, после возникновения, продолжает оставаться электромагнитной волной, сохраняет все свойства этой волны, сама, в свою очередь, оставаясь источником излучения. Реликтовое космическое фоновое излучение — это первичное состояние материи во Вселенной. А работа этого генератора, как мы её представили гипотетически, — упрощенная схема сотворения мира, — Зобин замолчал и начал рыться в карманах, — Я курить очень хочу. Можно я тут, у тебя?

— Кури, только в форточку, — Мартыненко не курил сам и никому не позволял этого в своем кабинете, — И что по-твоему, кхм… — хмыкнул он в нерешительности, — они из себя представляют? Можешь описать их строение?

— Частиц?… Ну… Я уже говорил… Это, как первый круг на воде. Долгоживущий круг, в беспрепятственной среде. Такая объемная энергетическая баранка. Устойчивость в пространстве которой, придает вращение, а оно, в свою очередь, является причиной собственного излучения, о чем я упомянул выше. Такое новообразование получается при достаточной мощности электромагнитного излучения определенной частоты. Для каждой частицы — своей… Естественно, это строение касается лишь тех частиц, что обладают массой.

— Естественно?! Обладают массой?! — Мартыненко мученически скривился, — Может, ты тогда ответишь на простой вопрос, что такое масса?! Только предупреждаю, меня не интересуют всякие математические выкрутасы с выражением величины массы через что-то еще. Суть массы, её природа?.. Что такое масса!?

— Я же уже говорил, — Зобин неподдельно опешил.

— Ничего ты не говорил! А если и говорил, то я еще ничего не понял! — Мартыненко опять не на шутку разозлился. И как тут не злиться, если разговор, практически, так бесславно закончен.

— Теряешь хватку, Володя… Я только что сказал, что устойчивость таким образованиям придает вращение. Ну… вращается эта баранка, понимаешь? Такой энергетический гироскоп. Естественно, как любой гироскоп, он оказывает сопротивление изменению своего положения в пространстве. Это свойство и есть то, что мы называем инертность, или масса. Соответственно, масса частицы — это величина гироскопического сопротивления изменению положения вращающейся энергетической области частицы в пространстве. Извини, я думал, ты понял…

— Гироскопического сопротивления? Что ты имеешь ввиду? Момент инерции? — как бы невзначай переспросил Мартыненко

— Я так и знал, — горько усмехнулся Зобин, — Пойми, Володя, дьявол в деталях. Что ты от меня хочешь? Чтобы я согласился с тем, что вначале было яйцо, а курицы, которая его снесла не существовало в природе? Тебе кажется, ты нашел противоречие в объяснении? В чем же оно? Конечно, я сознательно пользуюсь собственным определением, избегая общепринятого, в котором масса присутствует, как причина устойчивости, но это не значит, что я не прав.

Если хочешь, да — это тоже момент инерции. Момент инерции объекта, изначально не содержащего материальных точек, обладающих массой. Момент инерции энергетического волчка.

Все это легче понять, если не упускать из виду тот факт, что любое механическое взаимодействие, в конечном счёте — это взаимодействие электромагнитных полей. Представь себе такой электромагнитный гироскоп. Вращение чистой энергии. Представил? Ну, а если представил его, ещё легче получится представить то, что потребуется приложение силы при воздействии на него внешним магнитным полем, в попытке измененить его положение в пространстве. То есть, он будет вести себя, как объект, обладающий массой…

Михаил Дмитриевич замолчал. Мартыненко, стараясь не смотреть ему в глаза, уставился в смартфон. Пауза неприлично затянулась:

— Хорошо, предположим. Это инертность. Но, что такое гравитация ты не ответил?

— А ты и не спрашивал… В смысле, это другой вопрос. Ты его не задавал.

— Как это не задавал? По-моему, он напрашивается сам собой. Гравитация присуща всем объектам, обладающим массой, так?

— Так, — по лицу Зобина скользнула улыбка добродушного палача. Владимир Григорьевич не раз видел её перед тем, как Миша собирался «разобрать оппонента».

— Ну? И?! — психанул Мартыненко. Не смотря ни на что, он решил тему «не отпускать».

— Ну, и гравитация, как и масса — это одно из свойств вращающейся энергетической области частицы, ибо, вращаясь, она излучает электромагнитные волны. И волны эти — причина всемирного тяготения.

Это поразительная история! Еще в семнадцатом веке умница Роберт Гук экспериментально обнаружил, что тело, плавающее в воде на волнах определенной частоты, стремится к источнику этих волн. Потом, уже в начале двадцатого века, Петр Николаевич Лебедев проводил похожие опыты со звуковыми и электромагнитными колебаниями. Им экспериментально было доказано, что для любых сред и волн, резонатор притягивается к источнику волн, и никто не обратил на это внимания, не сделал выводов. Хотя, это притяжение — суть всех взаимодействий в нашем мире. Точнее, единственное взаимодействие.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что я, повторюсь, отчасти уже говорил. Вся вещественная материя имеет электромагнитную природу. И есть только одно фундаментальное взаимодействие. Электромагнитное. Сильное, слабое и гравитационное взаимодействия по сути своей — электромагнитные.

— И гравитационное?

— И гравитационное. Излучаемые элементарными частицами волны — причина гравитации. Как в опытах Гука и Лебедева. Частицы — это и излучатели волн, и резонаторы. И на них действует взаимное притяжение, толкающее их друг к другу. Откуда это притяжение берется в однородной волновой среде? Это уже другой вопрос. К механике волновых процессов.

А еще эти частицы из-за вращения, имеют пространственную гироскопическую устойчивость — инертность. Или массу. И мы, в силу неразрывности этих свойств частицы, приписываем одному из них характеристики другого.

В общем, подводя итог, каждое из известных взамодействий по природе своей — электромагнитное. Любое взаимодействие представляет собой волновое притяжение (или отталкивание) элементарных частиц, являющихся одновременно и источниками, и резонаторами электромагнитных волн сверхвысокой частоты. Каждое взаимодействие происходит в своем диапазоне, имеет непрерывный характер и не передается частицами переносчиками взаимодействий, а обеспечивается процессами волновой механики! Более того, с уверенностью могу сказать, что гравитация — это не отдельный вид, а, если так можно выразиться, «остатки сильного и слабого взаимодействий».

Отрешенный, казалось, до этого Мартыненко изменился в лице:

— Стоп! Это что-то новенькое… Ну-ка, поясни.

— Вот, смотри… — Зобин взял бумагу и карандаш, — в свете того, что я уже успел рассказать, это становится очевидным. Представим несколько частиц, как я и предлагал, в виде объемных энергетических баранок. Во взаимодействии они притягиваются друг к другу, образуя замкнутые цепочки. Ядра атомов, например… Как-то, так… — он нарисовал на листе незатейливую картинку, — Такой вот апельсин получился… Основное взаимодействие между двумя соседними частицами в такой замкнутой цепочке, сильное оно или слабое, будет направлено вот так, — он продублировал справа увеличенную часть рисунка, — перпендикулярно плоскости окружности вращения энергии частицы. Ну… подобно силе Ампера для двух рамок с током. Но поскольку баранки эти имеют некий объем, толщину, часть взаимодействия между ними распространяется под достаточно острыми углами «распыляясь», если так можно выразиться, в пространство. Эта часть излучения и является причиной всемирного тяготения. А по сути — это одно и то же взаимодействие между частицами, ослабленное уменьшением синуса угла к плоскости вращения энергии частицы и расстоянием между объектами.

— Но… Тогда гравитацию можно было бы экранировать. Абсурд.

— Никакого абсурда. Теоретически это возможно. Только нечем. Нет у нас еще таких материалов. И будут ли?… Я же говорю, каждое из взаимодействий происходит в своем диапазоне, на разных частотах. Для примера, сравним гравитацию с силой Ампера, где волны генерируются вращением электронной оболочки атомов. Диаметр орбит вращения электронных оболочек намного больше диаметра вращения энергетической области нуклона. Поэтому длина волн, генерируемых электронной оболочкой, достаточно велика для того, чтобы их можно было экранировать металлом даже небольшой толщины. Для электромагнитных волн, излучаемых нуклонами, любая преграда, из любых существующих материалов будет прозрачна. Например, если мысленно представить длину этих волн равной одному сантиметру, ячейка кристаллической решетки железа пропорционально увеличится до размеров три на три километра. То есть, фактически, это будет пустота, никакой преграды… А если предположить, что материал для экранирования гравитации создать все же удастся, его плотность будет колоссальной! Лист толщиной и размером с эту бумажку, — Михаил Дмитриевич ткнул карандашом в свой рисунок, — из такого материала, будет иметь инертность в тысячи тонн… — он замолчал. Мартыненко не отрывал взгляд от экрана смартфона. Зобин, не дождавшись никакой реакции, продолжил, — Взаимодействие нуклонов в ядре атома, поглощая часть энергии, вызывает замедление вращения. Что в свою очередь вызывает ослабление общего гравитационного потенциала ядра по сравнению с суммой гравитационных потенциалов свободных нуклонов, это ядро составляющих. Это же замедление вращения нуклонов в ядре ослабляет общую устойчивость ядра по сравнению с суммарной устойчивостью нуклонов взятых по отдельности, вызывая уменьшение его суммарной инертности, больше известное как дефект масс… — Зобин остановился окончательно и беспомощно уставился на застывшего Мартыненко, — Я что-то упустил?

— Да, — не сразу среагировал тот, — Чем сильное взаимодействие отличается от слабого? Ты не сказал…

— Ну, это совсем просто, — с готовностью отозвался Зобин, — слабое — это, как правило, взаимодействие между разными частицами. Частота собственного излучения которых, значительно отличается. Кривая резонанса растянута и не так выражена, поэтому абсолютное значение силы притяжения меньше. Что-то ещё?

— Самая малость. Гвоздь в крышку гроба твоей теории. Если все взаимодействия одинаковые по сути, почему сильное такое короткодействующее? Даже на малом расстоянии оно уже перестает работать. Почему? Потому что имеет другую природу! — просиял Владимир Григорьевич, — На этом можно поставить точку.

— Запятую, — сдерживая усмешку, сквозь зубы невнятно выдавил из себя Зобин.

— Что? Я не расслышал.

— Запятую, — уже чётче повторил Михаил Дмитриевич, — Сильное и слабое взаимодействия действительно короткодействующие. Но не из-за расстояния, а по времени. Представь себе постоянный магнит в виде эластичного цилиндра, сила магнитного взаимодействия которого легко преодолевает упругость материала, из которого он сделан. В свободном состоянии такой магнит мгновенно свернётся в баранку, слипшуюся полюсами, замыкая взаимодействие на себя и превращая нуклон или цепочку нуклонов в ядро. А ещё лучше представить в виде такого магнита детскую пружинку. Объемные такие, цветные. Не помню, как называются…

Мартыненко вернулся к разговору не сразу:

— Понятно… Теперь понятно, откуда у твоих студентов убеждение, что «зрение от трения отличается лишь частотой и дальнодействием»… — только спустя некоторое время медленно заговорил он, — Люди веками искали ответ. Коллайдер всем миром строили. Десятки миллиардов долларов на это освоили. Годы и горы исследований. Из бесконечности раскоканных частиц крупицы результатов пытались выудить, но тут пришел Миша Зобин и говорит: «Что?! Обломки протонов разглядываете? Деньги есть — ума не надо? Ну и дураки же вы все!»…

— Зря ты так. Ничего такого я не говорил… Давай, вернемся сюда, — чтобы сгладить возникшую неловкость, Зобин потянулся к Библии, — к Евангелию от Иоанна:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.» Слова, согласись, как бы это сказать… несколько неожиданные для вступления жизнеописания. Если не предположить, что они тут неспроста. Что это прямая речь самого Иисуса, которую Иоанн донес до нас буквально дословно. Слова завораживающие. Слова, которые он счел главным посылом проповеди Спасителя о Божественном Начале этого мира. Слова, с которых и он начал свое Евангелие, — Зобин прервался, достал вторую сигарету и буквально залез на подоконник. Было видно, как сильно волнуется он в этот момент, — Почему я обращаю внимание на начало этого Евангелия? Потому что в нем, как и в начале книги Бытие, говорится о сотворении мира. И полностью ему соответствует.

— Соответствует? Чем же? По-моему, ничего общего.

— Слово! В начале было слово. Без которого «ничто не начало быть, что начало быть». Что представляло из себя это слово и как прозвучало оно в абсолютной пустоте? Ответ очевиден. Те самые электромагнитные волны, над которыми носился Дух Божий. Волны, частота которых возросла до творения — это и есть Слово Бога. Волны — его среда и носитель. Подобно тому, как до телевизора, волны доносят информацию и рождают в нем образы, этой информацией определенные, как программой. Только божественная программа куда сложнее. И образы она реализует не на экране, а в реальном вещественном мире. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.» Частота этих волн повысилась до оптической, и пустота наполнилась светом! Частота волн продолжила расти дальше, и мир наполнился частицами вещества. Произошло творение. Если предположить, что эта программа, это Слово, куда многосложнее банального повышения частоты, и в каждом определенном месте пространства оно создавало определенную и необходимую в этом месте частицу, из предусмотренного сочетания которых и возник наш мир, то есть, организовано и продуманно, становится понятно, почему это Слово было Бог.

— Можно вопрос? А как все это выглядит не с точки зрения всей этой божественной мишуры, а… космологии?

— Не было никакого большого взрыва. Вначале пространство относительно равномерно было заполнено реликтовым, сравнительно длинноволновым электромагнитным излучением, частота которого повсеместно повысилась, и пространство, так же повсеместно, заполнилось светом, а далее вещественной материей, — Зобин достал третью сигарету.

— Миш, слушай, не борзей, — Мартыненко замахал вокруг себя рукой, разгоняя воображаемый дым.

— И произойти это могло… Когда угодно.

— Что значит: «Когда угодно»?

— Я вполне допускаю, что этому миру семь тысяч лет и сотворен он был за шесть дней, — Михаил Дмитриевич пропустил мимо ушей слова шефа и закурил.

— Не заговаривайся! А как же кости, которым сотни миллионов лет? Радиоуглеродный анализ? Галактики в миллиардах световых лет отсюда?

— А ровно так, как сказал. Весь этот мир, со всеми костями, галактиками и светом, долетающим до нас из этих галактик, и прочими фактами-артефактами, мог быть создан сразу и повсеместно семь тысяч лет назад, за шесть дней, как есть, будь на то Слово, то есть соответствующая программа, повысившая частоты реликтовых электромагнитных волн до превращения их в свет и вещество, и предусмотревшая состояние и положение этого света и вещества в пространстве. Вот так. Хотя… Я на этом не настаиваю. Просто гипотетически такое вполне допустимо.

— Мда, родной… Ну и каша у тебя в голове, — промычал Мартыненко, — Ну, допустим! Но водка-то тебе зачем?!

— Понимаешь, — погрустнел Михаил Дмитриевич, — меня сейчас интересуют даже не те частоты, на которых был сотворен наш мир. А выше. Гораздо выше. Но, никаких способов экспериментального наблюдения за волнами такой частоты мы не имеем. Не доросли еще. Регистрация элементарных частиц наш предел. Ни формы, ни амплитуды, ни частоты волны, испустившей частицу, мы получить не в состоянии.

— Еще выше?! А зачем тебе это? Ты и так уже тут нагородил… Ого-го!

— Да… Пришло время вернуться к началу нашего разговора, к тому моменту, когда ты вспомнил первый стих книги Бытие, — он снова открыл книгу, — Цитирую:

«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй…»

— И что? — Владимир Григорьевич на глазах терял интерес к этой части разговора, — не тяни.

— На, перечитай, — Зобин протянул ему Библию, — Здесь по дням перечисляется, что и когда создал Бог. В начале, в первый день, Бог сотворил небо и землю. А на второй день, на безвидной земле, посреди воды, он сотворил твердь, которую назвал небом. Тебе не кажется это противоречивым?

— Миш, я же просил — не тяни, говори уже, что ты хочешь сказать? Я тебя не понимаю! — Владимир Григорьевич отклонил книгу.

— Я хочу сказать, что привычное небо над нами Бог сотворил на второй день… А в начале, где «сотворил Бог небо и землю», говорится о том, что Бог создал два мира. Небо и Землю. Наш, привычный нам, осязаемый нами, мир вещественной материи, названный там Землей. И другой мир, небесный, недоступный нам в понимании и восприятии. Названный там Небом.

— Миша, тебя понесло. Ты из инженеров в мистики подался, — Мартыненко снова стало весело, — о восприятии нематериальных миров заговорил.

— Я уверен, — Зобин добавил голосу твердости, — этот небесный мир куда более материален, чем наш. Он такой же реальный, как мы с тобой, и существует вместе с нами в одном времени и пространстве. Он тоже состоит из элементарных частиц. Частиц, которые по природе своей, как и частицы, составляющие наш мир, являются электромагнитными волнами, только гораздо большей частоты. А объекты, состоящие из этих частиц, обладают одним очевидным свойством. Для нас они прозрачны в любом взаимодействии.

— Тупик. Приехали, — Мартыненко подошел к окну и растворил его, впустить свежего воздуха, — У меня есть два вопроса. Первый, откуда они, эти частицы, взялись? И второй, что значит прозрачны во взаимодействии?

— Откуда они взялись? Это очевидно. Повышение частоты реликтового излучения продолжилось дальше. Оно и создало эти частицы. И частицы эти не взаимодействуют с нашими нуклонами. Частота их собственного излучения намного выше. Не резонируют они… — Зобин ненадолго задумался, — Вообще, они никак, точнее почти никак, не взаимодействуют с нашим миром. Вот, я провожу рукой, а тут в небесном мире может стоять непреодолимая стена, но я её не вижу и не чувствую. Для меня она прозрачна в любом из, привычных нам, волновых электромагнитных взаимодействий из-за разницы в частоте.

— Как стена из нейтрино… — задумчиво ляпнул Мартыненко.

— Нейтрино? — переспросил Зобин, — Ну, если только привести их в качестве примера, для понимания проникающих свойств. По моим представлениям, эти частицы намного мельче и инертнее нейтрино и, в отличии от нейтрино, у них есть быстрые и сильные связи между собой, которые приводят к созданию устойчивых вещественных форм. Можно предположить, что стабильность небесного вещества, достигается теми же механизмами, что и в нашей вещественной материи. То есть, возможно, существует еще один «волшебный» набор частиц, подобный связке «протон-нейтрон-электрон». Хотя… именно на таком устройстве я не настаиваю. Но из-за того, что размеры этих базовых частиц значительно меньше, их собственная частота излучения намного выше. Из-за разницы в частоте с нашими частицами, нет взамодействия.

— Меньше нейтрино? Насколько? — Мартыненко, на самом деле, было все равно.

— Не знаю… — Зобин на мгновение остановился, и продолжил, — но, из-за того, что они созданы тем же излучением, энергия этих частиц должна быть сравнима с энергией частиц из нашего мира. Что, при гораздо меньших размерах, должно было значительно увеличить плотность строения вещества. И стать причиной огромной инертности таких объектов. Тем не менее, у них, насколько массивными бы они не были, в земных условиях, например, не будет гравитации.

Ты знаешь, когда-то давно, я читал фантастический рассказ о разумной форме жизни радиоволн. Субъекты этой цивилизации обладали развитым интеллектом, но им не дано было понять, что такое масса! Почему? Потому что, это свойство материи, эта характеристика жизни, были им недоступны. И я тут, как тот «субъект жизни радиоволн», которому недоступны характеристики того, небесного мира. Я вполне допускаю, что там, как бы это сказать, более полная физика. Неведомые нам, характеристики. Нам, здесь, не то что сложно — невозможно судить о них.

— Допустим, я понял, что ты хочешь сказать. Допустим, — Владимир Григорьевич, казалось, наконец-то увлекся этой частью разговора, — Но ты же технарь, Миша! «Теория без практики мертва!» Согласись?! Когда ты говоришь, что некие материальные объекты появляются в результате электромагнитного излучения, и у них нет, к примеру, гравитации, что это? Только умозаключение?

— В основном да, ты же должен понимать, насколько эфемерна эта тема… Но, не только. Могу привести пару примеров наблюдений, как бы подтверждающих, как первое, так и второе.

— Наблюдений?! Ну-ка, ну-ка? Это уже интересно.

Зобин снова остановился, не мигая, глядя в одну точку, но длилось это недолго:

— Во-первых — это всем известная шаровая молния. Хаотичная переходная форма объекта вещественной материи, состоящая из обоих типов разнородного вещества — нашего и небесного миров. (Разреши, для удобства я продолжу пользоваться термином «небесный»? ) Так вот, шаровая молния — это продукт всплеска широкого спектра сверхвысокочастотных электромагнитных гармоник, сопровождающих грозовой разряд. Этот широкий спектр и объясняет, почему в одном объекте присутствуют оба типа вещества. В общем, обычная молния, сопровождаемая мощным электромагнитным импульсом, порождает сгусток разнородной вещественной материи, — молнию шаровую. Она живет недолго, потому что разнородные частицы, из которых она состоит, образуют, в конце концов, устойчивые связи с себе подобными, выделяя, при этом, большое количество энергии. Но, весь свой короткий век она практически не имеет гравитации. Судя по всему, небесное вещество компенсирует гравитацию вещества земного. Хотя есть исторические сведения наблюдателей этого явления: шаровая молния может обладать гигантской инертностью.

— Да? — удивился Мартыненко.

— Да-да, — Зобин многозначительно кивнул на смартфон шефа, — можешь найти и почитать. А вообще, вот тема для эксперимента. Точнее для наблюдения и изучения.

— Шаровая молния?

— Ага. Спектрометом бы её поймать. Жаль, что вероятность такого события такая же, как выигрыш в лотерею.

— Что же ты собираешься там увидеть? — Владимир Григорьевич с ухмылкой потёр ладони, — сам же говорил: это вещество прозрачно во взаимодействии. Значит и спектрометом его не определишь!

— Конечно, — передразнивая друга, радостно потёр ладошки Михаил Дмитриевич, — Только я в этих спектрах с удовольствием и на наши элементы бы посмотрел! Ожидаю, что увидел бы много чего необычного. Неожиданного для ионизированного газа, — Зобин сочувственно посмотрел на друга и продолжил уже серьёзнее, — Если я прав — а я прав! — вещество в этот момент должно находиться в состоянии хаотических связей. Поэтому спектр обещает быть весьма насыщенным. Металлы, неметаллы… Да, что угодно…

— А во-вторых? — неожиданно оборвал его на полуслове Мартыненко.

— Что во-вторых? — не понял его, увлеченный своей мыслью, Михаил Дмитриевич.

— Ты говорил, что можешь привести два примера наблюдений. Во-первых — шаровая молния. А во-вторых?

— А… ну да, — не сразу перестроился Зобин, — Во-вторых, неопознанные летающие объекты в форме огненных шаров. Признанный факт, что чаще всего они появляются в зонах повышенной геомагнитной активности. Судя по всему, в таких местах возникают мощные электромагнитные аномалии сверхвысокой частоты. Они-то и создают эти объекты. Как видишь, природа их весьма схожа с природой шаровых молний, но живут они дольше. Гораздо дольше. А их поведение и траектории полетов указывают на отсутствие гравитации.

— Ты говорил, — снова оживился Мартыненко, — что частицы из этих двух миров не взаимодействуют…

— Почти не взаимодействуют.

— Если они не взаимодействуют, почему они хоть какое-то, пусть даже очень непродолжительное время, живут в рамках одного объекта? Что сдерживает шаровую молнию в одном объеме?

— Хороший вопрос. Но ответ опять же на поверхности. Если мы соглашаемся, что первоначально набор частиц в таком объекте представляет собой случайность и хаос, то обязаны предположить существование в нем частиц промежуточного характера. То есть, средних по размеру между нашими нуклонами и частицами небесного мира. Они могут, судя по всему, осуществлять слабое взаимодействие и с теми, и с другими, связывая их между собой и сохраняя какое-то время устойчивость разнородных объектов. Но сильное взаимодействие делает свое дело. Нуклоны собираются в ядра и атомы. Примерно также «группируются» и небесные частицы, разрывая случайные связи слабого взаимодействия с промежуточными частицами, вызывая их анигилляцию и выделение энергии.

Зобин замолчал. Мартыненко не задавал новых вопросов.

— Ладно. Я схожу на улицу. Покурю.

— Кури тут, — Владимир Григорьевич встал из-за стола и включил кофемашину, — Ты знаешь, у меня был план на этот разговор, я собирался отругать тебя и выгнать.

— Выгоняй.

— Выгоню… Дослушаю весь этот твой бред до конца… и выгоню.

— Володя, знаешь, звезды тоже имеют похожую природу.

— У звезд есть гравитация. И она огромна, — Мартыненко заварил чашку кофе и протянул Зобину.

— Тем не менее. Мы недооцениваем состав и количество вещества в их недрах. Источником звездной энергии может являться такое же взаимодействие разнородных форм вещественной материи. Если принимать во внимание, что сами звезды, как и шаровые молнии, появились на свет в результате широкополосной электромагнитной вспышки.

— Ну и нагородил ты, Миша. Не разгребешь… — Владимир Григорьевич сделал вторую чашку кофе для себя и вернулся за стол, — Значит, ты, я и все вокруг нас — это ни что иное, как одна из форм электромагнитного излучения?

— Множества излучений… Ядро в атоме, в современном представлении — это малая крупинка вещества в огромном пустом пространстве. И любое тело, каким бы плотным оно не казалось, — это почти пустота. Мне досталась незавидная доля: лишить человечество даже этого «почти». Ничего такого вещественного, в том понимании, которое в него вкладывают люди, в этом мире нет. Мы — пустота и живём в пустоте. В царстве чистой энергии.

— Множество излучений… Матрица отдыхает… — Мартыненко задумчиво придвинул к себе заявку Зобина, — В третий раз спрошу — только попробуй, не ответь! — А водка-то тебе зачем?

— Это самая сложная часть разговора, — Михаил Дмитриевич насупился, — Пить… Участники эксперимента будут её пить.

— Неожиданно… А зачем?

— Вот это, — Зобин положил на стол три медицинские карты, — экспериментальная группа. Братья Сидоркины и Юдин. С близнецами мне очень повезло, у них карточки, — он постучал пальцем по медицинским картам, — как под копирку. А Гена, — он взял в руки карту Юдина, — единственный из всех рассмотренных кандидатов, кто максимально близко совпадает с ними по медицинским параметрам. Вот и получилось — три члена группы.

— То-то ты у Шурочки в поликлинике отирался, кандидатов подбирал… — Мартыненко недобро прищурился, — Остается только выяснить, зачем?!

— Цель эксперимента — группу испытуемых, с максимально близкими параметрами физического и психического состояния здоровья, используя одинаковую дозировку алкоголя, идентичные условия питания и режима, довести до состояния одновременного и коллективного delirium tremens.

— До массовой белой горячки? Миша, ты не дурак! Ты хуже… — прошипел Мартыненко.

— Послезавтра они получают дипломы. Взрослые люди. Я подготовил контракты. Это реальная возможность для них хорошо заработать, и на реабилитацию мною предусмотрено все в полном объеме. А близнецы — сироты. Ты видел, какой гадюшник им город в рабочей слободке выделил?! Стыд, да и только. Разве это жилье? Хоть на квартиру себе заработают!

— А можно нескромный вопрос? — Мартыненко, казалось, не верил в реальность происходящего, — Зачем доводить трех человек до состояния белой горячки? Зачем?!

— Если бы была возможность, то их было бы больше, — Михаил Дмитриевич вжал голову в плечи, — Больше не подобрал.

— Я спрашивал, зачем?! — Владимир Григорьевич снова сорвался на крик, — Ты подумал об их здоровье, об этической стороне вопроса?! Что с ними будет дальше?!

— Подумал. А миссию на Марс запускать этично? Или смерть от солнечной радиации этичнее цирроза печени? Я долго думал над этим, и ответственности с себя не снимаю… — Зобин воспрял, — А зачем это нужно? Это главный вопрос всего нашего сегодняшнего разговора. Для меня это единственная возможность доказать правильность моей теории.

— Чёрт тебя побери, Миша! Как?! — негодовал Мартыненко, — Как таким еретическим способом можно хоть что-то доказать?!

В разговоре возникло гнетущее напряжение. Тяжелый взгляд шефа остановился на Зобине. Тот потупил глаза, собираясь с мыслями, долго не решаясь продолжить разговор…

— Помнишь, двадцать два года назад я попал в психиатрическую больницу с белой горячкой?

— Помню! И вижу теперь, что тогда тебя вылечили не до конца!

— Перестань.

— Что «перестань»?

— Соревноваться со мной в остроумии. Я к тебе не за этим пришел. Я их видел… — Зобин болезненно передернул плечами.

— Кого? — Владимир Григорьевич навис над другом, раскачиваясь, как маятник.

— Эти… сущности… — Михаил Дмитриевич очень долго подбирал нужное слово, — из параллельного мира. И они — реальность.

— Понятно. Это называется — чертей! Ну что ж, не ты первый, не ты последний, кто допился до галлюцинаций!

— Нет, Вова — это не галлюцинации. Потом, анализируя подробности и… — Зобину крайне некомфортно давалась эта тема, — детализацию произошедшего, я понял — это реальность, — Михаил Дмитриевич подошел к открытому окну, — Недели через три, после госпитализации, я окончательно оклемался. Лечащим врачом у меня был Петр Иванович Дужников. Похожий на академика Павлова, убеленный сединами, дедушка. Однажды, на обходе, я нечаянно и совсем по другому поводу, ляпнул в его присутствии, что будь у меня возможность еще раз пережить это состояние, я бы с большой долей вероятности успеха, взялся за доказательство реальности этих субъектов. На что он отреагировал очень неожиданно: «Юноша, не стоит геройствовать и впадать в крайности. Доказательства, хоть и косвенные, имеются и без этого…»

Все что угодно! Но услышать такое, да еще в стенах подобного заведения, да еще от врача, казалось бы, апологета психиатрической медицины?! Естественно, я поинтересовался, что же это за доказательства? Он улыбнулся, и спросил: «Как Вы думаете, почему девяносто процентов из перенесших зрительные галлюцинации делириум тременс, видели чертей?» И все. Он ушел. А я задумался. Правда, почему? На следующий день я напросился к нему, на прием. Несмотря на разницу в возрасте и положении, неожиданно для меня, мы сдружились. Он, как бы это понятнее объяснить, протянул мне руку. Фактически, я был здоров, но идти было некуда да и не хотелось, и он предложил задержаться. Так я остался в больнице на полгода. Он позволил мне рыться в историях болезней, разговаривать с пациентами. И хотя информация была скудная, выяснилось, что никто из видевших, скажем так, нечистую силу, никогда до этого момента, свои страхи и переживания с чертями не связывал. Даже не думал о них. У всех из них были проблемы. У некоторых — даже беды. И свои представления о кошмарах. Но ни один из этих кошмаров до этого даже отдаленно не был визуально связан с образами канонических демонов. Ни у кого! Откуда же они появились в галлюцинациях белой горячки? Откуда эти черти взялись?

Ну, и совсем шокирующий случай. С разницей где-то в две недели в больницу доставили двух пациентов. Оба попали к нам с белой горячкой. К тому моменту я находился в стационаре больше четырех месяцев и изучение архива историй болезней практически закончил. Сосредоточился на опросах адекватных пациентов, тех, кто шел на поправку и проявлял коммуникабельность в этом неприятном вопросе. Таких, если честно, было мало. Люди предпочитали помалкивать. Но с этими двумя мне просто повезло. Так вот. С разницей, повторюсь, в две недели, каждый из них, независимо друг от друга, в деталях, в конечном счёте, описал мне одного и того же беса, с важной оговоркой. Видели они его уже в больнице, в приемном покое, сразу после того, как их туда доставили. Как одинаковые галлюцинации разных людей могут быть связаны по месту, но разнесены по времени?

И что это такое — галлюцинация?

Почему в отравленном, задыхающемся, умирающем мозгу разных людей возникают одинаковые видения? И видения ли это? Каков их механизм! Откуда такая повторяемость? Может, дело не в подсознании? — Зобин посмотрел на Владимира Григорьевича. Тот отвел взгляд. Разговаривать на эту тему шефу было не комильфо. Михаил Дмитриевич повернулся к нему спиной. Лицом к распахнутому окну. Вдохнул полной грудью, — Не в подсознании, а в восприятии.

— Разве, в данном случае — это не одно и то же? — Мартыненко стало стыдно, что он отвернулся от друга и он решил поддержать разговор.

— Когда я говорил о том, что эти два мира почти не взаимодействуют, под этим «почти» я, отчасти, подразумевал и наше восприятие, — Михаил Дмитриевич повернулся, — Человеческий мозг сложнейшее образование. Люди наивно полагают, что достаточно изучили его. Но есть в нём много непонятного, я бы даже сказал, темного. Кроме изученных отделов, отвечающих за органы чувств, в мозгу природой предусмотрена, скажем так, функциональная способность, эквивалентная обычному электромагнитному контуру. А может быть это и не в мозгу. Я не знаю. Но, будем считать, что в мозгу. Так вот, в моменты крайней расстройки этого «контура» от эталонной частоты, он начинает улавливать сигналы или низкочастотные гармоники сигналов того, что нам знать не дано. Мы не в состоянии видеть это глазами, но зрительный отдел мозга дублирует эту информацию на сетчатке, так, как будто человек видит это. И это уже не галлюцинация. Это нарушенная селективность восприятия. Воспроизводимые объекты — реальность. Задача, в ходе эксперимента, доказать это.

— Как? — Мартыненко не мог смириться с абсурдностью ситуации, — Как это вообще можно доказать?!

— Необходимо обеспечить максимально одинаковую расстройку нескольких максимально одинаковых «контуров». И если после этого их обладатели, то есть несколько участников экспериментальной группы одновременно увидят одно и то же, что мы должны будем понять из коллективного общения членов группы между собой, а еще лучше с субъектами искомого параллельного мира, и что зафиксируем средствами аудио-визуального контроля — это будет означать, что перед нами, не галлюцинация, то есть нарушение психической мозговой деятельности отдельного индивидуума, а одна, и однозначно воспринимаемая несколькими наблюдателями, объективная реальность.

— Это будет означать массовую галлюцинацию, — Мартыненко неожиданно успокоился, — А пить по расписанию они будут, чтобы состояние «контуров» расстраивалось максимально синхронизировано?

— Ну, да. Поэтому участники эксперимента подобраны предельно близкими по параметрам. Они должны подойти к моменту… «контакта» в максимально синхронизированном состоянии.

— А зачем её так много? Я водку имел ввиду.

— Для того, чтобы обеспечить минимальный разброс, доходить до этого состояния придется малыми дозами, долго и постепенно. Избегая банального и быстрого отравления алкоголем. В оборудованном месте. Под присмотром врача. С ус