Оглавление

1. Солдатская доля
2. Пролог войны
3. Глава первая
4. Глава вторая
5. Глава третья
6. Глава четвертая
7. Глава пятая
8. Глава шестая
9. Глава седьмая
10. Глава восьмая
11. Глава девятая
12. Глава десятая
13. Глава одиннадцатая
14. Глава двенадцатая
15. Глава тринадцатая
16. Глава четырнадцатая
17. Глава пятнадцатая
18. Глава шестнадцатая
19. Глава семнадцатая
20. Глава восемнадцатая
21. Глава девятнадцатая
22. Глава двадцатая
23. Глава двадцать первая
24. Глава двадцать вторая
25. Глава двадцать третья
26. Глава двадцать четвертая
27. Глава двадцать пятая
28. Глава двадцать шестая
29. Глава двадцать седьмая
30. Глава двадцать восьмая
31. Глава двадцать девятая
32. Глава тридцатая
33. Глава тридцать первая
34. Глава тридцать вторая
35. Глава тридцать третья
36. Глава тридцать шестая
37. Глава тридцать седьмая
38. Глава тридцать восьмая
39. Глава тридцать девятая
40. Глава сороковая
41. Глава сорок первая
42. Глава сорок вторая
43. Глава сорок третья
44. Глава сорок пятая
45. Глава сорок шестая
46. Глава сорок седьмая
47. Глава сорок восьмая
48. Глава сорок девятая
49. Глава пятидесятая
50. Глава пятьдесят первая
51. Глава пятьдесят вторая
52. Глава пятьдесят третья
53. Глава пятьдесят четвёртая
54. Эпилог мирного времени

Солдатская доля.

Пролог войны

Колеса железнодорожного состава стучали размеренно монотонно, их звук далеко разносится по таежным далям. Леса и сопки высились над дорогой, по которому двигался серый эшелон, серые товарные вагоны-теплушки. В вагонах помещались бойцы в черных морских шинелях. На помощь защитникам Москвы выдвигался личный состав бригады морской пехоты Тихоокеанского флота.

Внутри было жарко натоплено, дым махорки стелился до самой крыши. Все пространство вагона занимали нары, расположенные в два яруса. В голове вагона стояли отдельные нары, рядом с ними- стол, неподалеку было уложены винтовки в пирамиду, их охранял часовой. За столом сидел старшина- уже седой мужчина крепкого телосложения с оспинами на лице. Пронзительный его взгляд выдавал в нем человека бывалого. В тонком журнале с твердым переплётом что-то записывал пером с черными чернилами.

Метрах в двух от него с ноги на ногу переминался часовой, дюжий детина двух метров роста, истинный сибирский богатырь. Из-под шапки вились золотые кудри, в могучих руках винтовка казалась игрушечной. На вид детине было не больше двадцати пяти.

— Прохор Кузьмич, разреши с поста сойти, малость прихватило, — на его широком скуластом лице по-наивному детские глаза выражали мольбу.

— Часовому запрещается покидать пост под каким-либо предлогом, матрос Зорин. Устав читай, — монотонно буднично произнес старшина. Не впервой ему было учить молодых желторотиков.

Зорин с минуту хлопал своими пышными ресницами, по всему было видно, что иной реакции он и не ожидал.

— Прохор Кузьмич, а ежели меня сменят? — не унималась бойкая натура.

— Сменят тебя только через час, — последовал невозмутимый ответ старшины.

— А ежели прямо сей же час товарищ заменит? Сей же час кликну?

— Отставить «кликну»! — передразнивая заключил Прохор Кузьмич.- Часик потерпишь, с тебя не убудет.

— А с вас убудет, ежели меня товарищ сменит?

— С меня нет, а вот с порядка да! Порядок заведен, от него ни ногой! — уже почти на крик сорвался старшина.- Привыкайте к службе, желторотики.

На лице крепыша не шевельнулся ни один мускул, глаза по-прежнему сияли наивностью. Казалось, он даже нисколько не обиделся на отказ.

— Зря вы так, товарищ главный корабельный старшина. Гляньте-ка на меня, у меня весь порядок вот в этих самых руках, в каждой жилке. Я немца и без порядка с нашей земли выкурю. Всю немчуру, всю их немецкую породу с корнем изведу. Каждую сволочь по отдельности и всех вместе!

Старшина окинул взглядом часового, отложил ручку. Со стороны уже стали наблюдать другие солдаты, балагуры заметно стихли.

— С одной лишь только силою навряд ли дело сделаешь. Еще и ум надо приложить. А коли правильно применить, то тут и порядок нужен, дисциплина по-другому. Без порядка и дисциплины ведь нет армии.

Затем, помолчав, старшина добавил:

— Немцы своим порядком сильны. Вот с ним и доперли почти до самой златоглавой. Ну а мы сейчас им свой порядок везем, русский, с сибирской закалкой, соль вся его в невозмутимости и стойкости. Положим, лежишь ты в засаде и приспичит тебя, прям как сейчас. Побежишь тотчас до ветра и позицию бросишь, товарищей?

— Нууууу, товарищей то не брошу, факт! Мы ж не в засаде, до войны еще не доехали, в вагоне, это ж малость…

— Всякая малость потом в большое дело оборачивается! Как привыкнешь ты в малом деле обходиться, так потом и в большое дело войдешь. Не тушуйся, как дитятя, ты солдат, потому терпеть все обязан, — глаза бывалого старшины так и сверлили новобранца.

Старшина всему этому поучал новобранца вовсе лишь не только из-за своего возраста. Главный корабельный старшина Прохор Кудрин ехал уже на третью по счету войну в своей жизни. Таким же, как Алешка Зорин, юнцом он ехал в похожем вагоне на бойню первой мировой, затем с началом гражданской стоял против Колчака. Словом, человек с войной имел дело, имел же он и полное моральное право поучать молодых.

— Иначе еще тебе на часах накручу…

Угроза подействовала, и все оставшееся время Зорин простоял молча, лишь что-то шепча губами.

Через некоторое время Алексей уже довольный шел к своим нарам после смены, чтобы скинуть сапоги и развалиться на досках, как тут же его остановил долговязый боец в ватнике. Тускло блестели круглые очки, губы нервно поджимались.

— Извините, уважаемый, но вот про всех немцев вы это зря обобщили, — интеллигентный голос его заметно дрожал.

— Это с чего вдруг? Фрицевские заступники нашлись? — нахмурился брови Зорин.

— Я Яков Крейцер, немец по национальности, но я коммунист, и в Германии тоже есть коммунисты, не все переметнулись к Гитлеру.

— Что же это тогда одна Красная Армия с ним воюет, а где немец-коммунист?

— Они, безусловно, борятся в Германии…

— Безусловно… Это я тебе сейчас по первое число накостыляю, ежели ты у меня вражину защищать будешь!

Правой рукой он схватил воротник долговязого и притянул к себе поближе. Немец хотел оттащить от себя здоровяка, но у него явно не хватало сил.

— Алеша, отпусти человека, он ничего плохого не сделал, — прозвучал низкий голос с явным азиатским акцентом.

Голос принадлежал низкорослому коренастому красноармейцу татарину Мустафе, сидевшему неподалеку на верхнем ярусе со скрещенными ногами.

— Он немец, я татарин, ты русский. Мы все хороший человек, там фашист- плохой человек. Оставь на него ненависть.

Мустафу все знали как рассудительного человека и набожного мусульманина. Говорил он немного, но коротко и всегда по делу.

Зорин чуть припустил хватку:

— Ну, немец, гляди у меня, я за тобой слежу, если что, в бою сам зашибу! Не верю я вашему брату…

Рубанул с плеча и дальше направился к своим нарам. Немец отрешённо съехал на нижний ярус, повернул голову к Мустафе, потирая шею, произнес:

— Зачем же злым таким ходить? Нельзя же из-за одной коричневой банды всех немцев в один котёл мешать. У меня дядя от них в Советский Союз сбежал, младший брат под Ленинградом воюет, я теперь на фронт еду…

— Горячий человек, Алексей. На войне хладнокровным надо быть, — заключил Мустафа.

На соседних нарах сидел, прислонившись к стене вагона, русоволосый парень лет двадцати, карандашом аккуратно выводил буквы на серой бумаге:

«Милая Ефросинья.

Пишет тебе твой Емельян. Уже третий день как нашу бригаду везут паровозом на запад. Здесь все горят желанием ударить по фрицу, горю желанием и я…

Ты не беспокойся, я живым непременно вернусь, обещаю. Если в дело идут сибиряки, то дело, считай, уже решено. Не унывай, Милая! Знаю, помню, что не виделись мы с тобою уже больше двух лет- на то ведь война пришла. И на войну всякие люди идут- и стар, и млад. Все горят ненавистью к врагу, все жаждут отстоять Москву. Отстоим, выживем, домой вернемся свадьбу сыграть. Молодые точно все сыграют, так наш старшина подбадривает, Прохор Кудрин, мировой мужик. Эх, ведь не забыть мне никогда, как кукушка звучит, как вода рябью об лодку бьётся, а в той лодке мы с тобою! На тебе венок одуванчиковый, мною сплетённый. Вот мы только с покоса, а сразу вдвоём по реке на лодке, кататься могли ночи напролёт, по песчаной косе гуляли. Рассвет наш за мельницей помнишь? Как свет через мельничные крылья пробивается, осветив твоё лицо загорелое. Я сотни раз это во сне вижу, жду видения этого каждую ночь…

Разлюбезная моя Ефросинья! Знаю, немало беды выпало нам на нашу долю, но держаться и помнить друг о друге, любить друг друга первейшая наша нужда теперь будет! Будем счастливы, не помрём! С горячим приветом к любимой Ефросинье от Емельяна! А по-твоему величать- разлюбезный Емелюшко!»

Глава первая

Паровоз, чихая белесым густым паром в ночную мглу, замедлил ход и остановился, немного не дотянув до здания вокзала. Хотя вокзалом можно было назвать такое строение лишь с натяжкой. Кирпич в стенах был порядком испещрён сколами и трещинами, время хорошо постаралось и наложило свою печать на здание дореволюционной постройки. Перрон был частично расчищен, частично завален какой-то хозяйственной рухлядью, некогда бывшей повозками и тележками. Стоял такой мороз, что двери вагона не сразу поддались при открытии. Пришлось лопатками долбить лёд в стыках, прежде чем выбраться из него. Округа наполнилась звуками хруста снега под ногами, которые перерастали в один протяжный звук, казалось, услышанный в самом Берлине. Держись, немец, к русским подошло подкрепление.

Бойцы строились поротно, выравнивались в шеренгах. Приказы командиров звенели на морозе. Пар сгустился над строем и надолго повис в воздухе. Новобранцы все стояли будто в ожидании чего-то важного и особенного в своей жизни, молодые люди приехали на войну с долей некого любопытства и интереса. Политработники знали свою работу, с бойцами было проведено множество бесед с целью моральной подготовки к боевым действиям. Также имели место многочисленные тренировки по слаживанию боевых действий бригады, бойцы совершали переходы, рыли окопы, учились обращению с оружием. В бригаде были, в основном, уроженцы Сибири, Казахстана, Забайкалья. Наученное горьким опытом Хасана и Халхин-Гола военное руководство долго держало бригаду в Приморском крае, ожидая нападения со стороны японцев, но всё же важность западного фронта дало о себе знать, бойцы после шестнадцати суток пути прибыли под Москву. Никому не надо было объяснять важности происходящих событий возле столицы, остановить и разгромить врага отнюдь не было пустым звуком, все понимали важность закрепления на данном рубеже.

Ждать в строю приходилось долго, командиры ещё не разобрались по ходу дела, каким образом и где разместить личный состав, комбриг исчез в здании вокзала, гулко хлопнув входной перекошенной дверью. Бойцы в ожидании курили, негромко переговаривались, переминаясь с ноги на ногу. Лёха подбежал к старшине с пустым чайником:

— Товарищ старшина, разрешите за водой метнуться?

Кудрин неопределённо махнул рукой, мол, не до тебя сейчас, и Алексей, сообразив, что в данной ситуации тот скорее разрешил, чем запретил, бегом помчался в сторону водокачки. Вызвался помочь ему Емельян, у которого осталось немного чая, поменянного на табак. Злотников не курил, лишь раз в детстве попробовал затянуться самокруткой вместе со старшими ребятами ради любопытства. Они тогда пол-дня шатались по приречной заводи, изрядно уморились в жаркий летний зной и малолетний Емельян поддался уговору товарищей, якобы от курева расслабишься и легче перенесёшь жару. Но вопреки обещанному после второй затяжки лёгкие столь резко сдавило, казалось, глаза вылезли из орбит, появились спазмы. Некоторое время душили изнутри паренька, пока не вылетел наружу спасительно-целительный кашель. Слюни из рта летели в разные стороны, Емельян согнулся пополам, на всю жизнь запомнив тот ошеломлённый страх и тупую боль в горле и лёгких, что навсегда отныне зарёкся курить.

Водица пошла не сразу, видимо, чуть примёрзла в трубе. Тугая струйка постепенно перешла в напор, медное нутро чайника наполнилось гулом.

— Вот и ладно, — удовлетворенно произнёс Зорин, когда чайник наполнился полностью.

На открытом огне вода быстро вскипела и вскоре около десятка бойцов сгрудились возле костерка, из рук в руки пуская железные кружки. Обжигаясь, хлебали тёмный напиток, бурча про тягостное ожидание.

— Вот чего тут, ждём, пора бы уж по избам, — гнусавил низенький тощий солдатик с узким лицом в шапке с подвязанными ушами.

— Да мы то чего, начальству уж видней, кого и куда отправить, — вслух рассудил Зорин.- Как будто не привык ещё к службе, как малой…

— Привыкнуть то привык, только как же нам воевать так выйдет, мерзлявыми да оголодавшими? Много не навоюешь, — ответил гнусавый.

— Воевали люди и замёрзшими, и голодными, и в окружении воевали, и без оружия. Одним своим духом и дрались, — подал голос неразговорчивый обычно Мустафа. За свою долгую и бурную жизнь успел понюхать пороха как в гражданской, так ещё и на Халхин-Голе.

— Всякое бывало, — отозвался с другого края людского кружка старшина.- Бывало, что ни единого патрона на винтовку, а вражья лава на нас летит, того и гляди сомнёт. Казацкие лошади дюже выносливые, махом степь переметают…

Замолкнул, сминая в пальцах цигарку с махоркой. Все окружающие напряжённо слушали, многие были ещё необстрелянными и о войне знали лишь понаслышке. Желание хотя бы по рассказам очевидца прочувствовать её внутри себя читалось в их усталых глазах.

— Шашки на солнце блестели так, что аж глаза резало, а гул от копыт лошадиных так вообще некоторых трястись заставлял. Белые налетали, сминали за миг, в плен никого не брали, рубили шашками, топтали, звери почти…

Растянул во рту папиросину, дым заструился к небу белесой струёй. Почти невидимый, утонул в потоке пара людского дыхания вперемешку с паром от чайника.

— Наше счастье, что мы на пригорке крутом окопались, поле кончалось, проход сужался, врагу пришлось цепочкой подбираться. Ну тут то мы и вдарили всем своим утлым снаряжением, а это были пять бердан, две «мосинки», «максимка» весь пробитый, на нём аж еле кожух держался, присобачили его уздечкой к затвору. Ну а главной нашей огневой мощью был ручной «льюис», так его можно было из края в край перетаскивать, на него вся надежда то и оставалась.

Бойцы бренчали кружками, дули на крепкий чай, но не переставали слушать Кузьмича, как звали его всей ротой. Своей обходительностью, крестьянской смекалкой он был симпатичен всем, его порой высокая требовательность в службе удивительно уживалась с его русской добротой, способной понять людей и их поступки в сложившихся ситуациях. За людей своей роты Кудрин всегда готов был встать горой.

— А задача у нас стояла к пристани белых не пустить, на ту пристань нам по Волге-реке продовольствие и боеприпасы поставляли. Царицын, девятнадцатый год, ей-ей лихое время… Туго бы нам пришлось, не знавали бы вы меня сейчас, если бы не смекалка наша простонародная. Тем оружием, что у нас тогда было только зелёных отпугивать, не то что казачью свару.

— Чего ж придумали? — не вытерпел и поинтересовался Зорин.

— На пристани смолы вдоволь было, мы ею пустые бочки прокоптили, подожгли и с горочки казачкам отправили горящий красноармейский привет. Ветер от нас дул, сухая трава махом занялась, кони огня и дыма очень уж пугливые… Так-то мы и отбили пристань.

Одобрительный гул стоявших бойцов заставил старшину усмехнуться в усы:

— Поэтому зарубите себе на носу, желторотики: на войне всегда гибнет тот, кто больше паникует. Раньше времени гибнут только из-за своего страха.

Дорога тёмной змеёй петляла среди снежных бугров, уходя в невидимый горизонт, морозной ночью складывалось ощущение будто бы вдали где-то земля смешивалась с горизонтом. Бригада, построившись поротно, перемещалась от станции прибытия к пункту дислокации, определённому ей в приказе. Перемещаться приходилось по фронтовым меркам совсем немного, около семи километров, на таком лёгком морозце было ещё терпимо.

— Вот они начались, военные дороги, сначала железные, потом обычные. Мне знакомый дядька всегда говорил, что самое тягомотное на войне, это дороги, всё тянутся и тянутся пути, всё нет им конца и края, — взбудораженно произнёс Алексей. Он шёл в первой шеренге роты.

— Так это ж не самое утомительное, вот ожидание, вот что человеку даётся гораздо сложнее. Ожидание боя, убьют или нет, вот чего он, то есть все люди, боятся, — ответил ему на это шагавший рядом Емельян.- Возьми вот, к примеру, шофёра или железнодорожника, им по-твоему, так дорога не в тягость, как солдату? Они этих дорог уже насмотрелись выше своей головы, ещё их внуков тошнить от дорог будет.

Царапнув щетиной подбородка воротник шинели, продолжил:

— Я и сам сколько таких дорог вот по малолетству прошёл голодным… В деревне по зиме хлеба ведь не добыть было, так ходил я на станцию километрах в восьми, там хоть каким-нибудь харчем разжиться ведь можно… По полю ведь идти совсем невмоготу, когда ветер в лицо прямо сечёт. А деревья все на дрова по краям дорог спилили, начальник районный так распорядился. Вот сестрёнка жива была, с ней вместе и ходили. Торбы через плечо, вёдра в руки, оба от горшка два вершка, смотреть жалобно… Голодная година, батьку с мамкой сразу забрала, мы с сестрой крепкими оказались.

— А волков что же, вообще не боялись? — спросил удивлённо Зорин.

— Голод страшнее волка, он съедает человека дольше, чем зверь. Мучается неделями, на крик исходят, разум мутнеет. А волк задрал моментально, да и делу конец.

— Эх ма, голод не тётка, я это ещё в интернате почуял на собственной шкуре, — подытожил Лёха.- Сиротой родиться, — всю жизнь поститься. Я ж не такой весёлый в детстве ведь был, голодный и злой всю беспризорницу проходил, даже дразнили, мол, никакой нет в тебе зори, а сплошной сумрак. Может, и взаправду…

— А когда повеселел то? — Емельян не заставил ждать себя с вопросом.

— Вот как-то фабричные ребята впятером отмудохали в парке на танцульках, так сразу забалагурил по жизни, — не растерялся тот с ответом.

Дружный хохот бойцов расстелился по строю надолго, даже старшина Кудрин задорно прыснул сам себе в усы.

Бригада вступила в село, довольно большое и протяжённое. Судя по дымящимся кострам и печному дыму, на постой здесь осталось большое количество солдат. Дорога была исчеркана траками, на окраине замаскированные стволы орудий буграми упирались в ночное небо.

— Сила есть, мужики, значит, жить будем, — подбодрил всех старшина.

После двухнедельного пути в отдельном эшелоне бойцам теперь очень важно было в моральном плане ощутить себя частью большого и мощного военного организма, чётко взаимосвязанного и подчинённого единой цели- раздавить врага. Тем более это чувство спаянности и товарищества было необходимо новобранцам.

Как необходимо им было и напутственное слово старшего начальника, отца-командира, появившегося внезапно перед бригадой, — тот резво выпрыгнул из подъехавшей полуторки, которая поспешно вывернула из –за угла большой бревенчатой хаты. Отцом-командиром оказался приземистый мужичок крепкого телосложения полушубке, отороченном белым мехом, и валенках. Окинув смелым взглядом бригадный строй, он поспешно кашлянул в кулак, заслушивая доклад подскочивших к нему комбатов. Коротко бросил в их сторону:

— Доклад принял. Вольно.

Командиры продублировали команду, нависла тишина, пар от дыхания бойцов навис над строем будто пелена, искрящийся снег слепил и контрастировал с чёрным полотном небес. Непроглядный дымчатый смог, образованный давлением морозного воздуха, будто бы небесным благословением и оберегом повис над русским воинством.

— Товарищи! Враг давит и прёт своей мощью на нашу армию, подмял под свою пяту сёла и города, рвётся покорить столицу нашей Родины.

— Ну вот, пошла политинформация опять… Лучше бы пожрать и поспать дали, — про себя пробурчал Лёха.

Но вопреки сложившейся традиции горланить бравурные речи о победе над врагом оратор продолжил свою речь вовсе не так бодро, как её начал:

— Много смертей и горя принесли фашисты на нашу землю, сильны они и числом, и техникой, и воевать хорошо обучены. Но только нет сил у них, чтобы сломить наш характер, русский характер. Они даже танками тот характер раздавить не могут, — в конце голос совсем дрогнул, послышалось волнение. Громко вздохнув, он продолжил:

— Совсем недавно ваши товарищи в количестве двадцати восьми стояли против пятидесяти немецких танков, двадцать восемь и пятьдесят, вдвое меньше… Погибли, но врага не пропустили. Приказываю вам также держаться, до последнего стоять, но не пустить врага к столице, потому как Москва сейчас есть символ борьбы нашей святой.

Повернувшись к командирам, произнёс:

— Ваша западная окраина села, домов, где расселиться достаточно. Обогреть и накормить людей.

— Это в одного против двух танков, разве оно так вообще может быть? — с сомнением бросил Лёха вслед умчавшейся полуторке.

— Эх ма, видать, жёстко прессуют брата нашего, что такие расклады выкатываются, — послышался голос из задней шеренги.

— Ну ка, отставили словесный понос, паникёрских разговоров не допущу, — осадил всех старшина.- Воевать приехали, не ныть и не стонать… Про тех смельчаков даже в газете написано, с фамилиями и фотографиями впридачу. С такими людьми всё одолеем!

Шагая по сельской улице в строю, Емельян с Лёхой затеяли нешуточный спор:

— Нет, ну сам ведь рассуди, какой бы солдат справный не был, но так чтобы каждый по паре танков угробил, почитай, целый танковый полк против одного взвода? Тут, брат, явный перебор, быть такого на белом свете не может. Немецкие танкисты не дуралеи, у них пушки с пулемётами, у них не забалуешь.

— Эх, Лёха, ты вот старшину послушай, на войне всякие геройства имеют место быть, почему бы и против танков нашим не выстоять. Может, были опытные ребята, что с самого нападения Гитлера воюют, злые да проворные, научились танки подбивать… Может, у них на каждого по противотанковому ружью было?

— По штату не положено на каждого! — блеснул знанием Зорин.- На взвод по два ружья должно быть.

— Значит, метко стреляли уж из этих ружей… А как же подвиг пулеметчиков, что батальон в капусту покрошили месяц назад, политрук зачитывал? Тоже придумали?

— Ну это ты промахнулся, то ведь пехотный батальон, без танков, да если в поле, да если ещё и без укрытий. Ежу понятно, что с пулемёта покрошить можно.

Ближе прислонившись к товарищу, добавил:

— Это ясно, что статейки эти боевой моральный дух поднимают, это правильно, я считаю. Но чтобы прямо по паре танков на бойца, это уже перегнули товарищи в политуправлении, честно тебе признаюсь.

Емельян лишь хмыкнул в ответ:

— Вот повоюем, увидим.

Они даже и представить ведь себе не могли, сколько страшных и удивительных вещей им предстоит увидеть в смертоносном калейдоскопе по имени Война. А разобраться с правдивостью газетной заметки предстояло уже совсем скоро.

Серенькие домики ровными рядами выстроились на снежных барханах, расстояние между всеми было выверенным и точным. Емельян удивлялся такому обстоятельству, мысленно сравнивая подмосковное сельцо с родной сибирской деревушкой. Сравнения были отнюдь не в пользу последней.

Домики его родины кое-где кучковались в узком кружку, а кое-где были разбросаны друг от друга на десятки метров. Да и внешне они сильно разнились с добротными срубами, поставленными почти четверть века назад, тогда как жильё в Сибири строилось переселенцами ввиду дефицита материалов и ресурсов на скорую руку, иногда даже на косогорах и ухабах. Ставить дома приходилось и на холмах, что в изрядном количестве высились над среднесибирской равниной. Золотое правило переселенцев, — «река это жизнь» было актуальным во все века и вынуждало с огромным трудом ставить дома в не самых удобных местах, лишь бы был ближе выход к воде. Его хата стояла далеко от речки, боец с тоской вспоминал ежедневные изнурительные походы с вёдрами по воду, тогда ему казалась эта работа нудной, а сейчас на фоне фронтовых будней ощущалась самой что ни на есть простой.

На следующее утро Лёху с Емельяном старшина отрядил на заготовку дров на пункт тылового обеспечения бригады. По пути к нему Злотников долго и молча любовался добротным видом подмосковных домишек, Алексей же рядом весело насвистывал какую-то незамысловатую мелодию. Его настроение приподнялось, когда выпала возможность пройтись размяться. Работы ни тот, ни другой никогда не чурались, Зорин ввиду своей бойкости, а Злотников ввиду своей крестьянской натуры, что прививала любовь к труду с детства. Выпас коров, колка дров и заготовка сена, сколачивание амбаров и загонов, — с детства Емельян испытал на себе все прелести крестьянского труда.

Возле широкого амбара были свалены спиленные стволы сосен и елей. Рядом работали солдаты, совсем немного, человек пять. Топоры друзья прихватили свои, но вот с пилами было туго, пришлось просить и ждать, пока освободиться инструмент.

Декабрьского зимнего солнца почти не было видно, слоистые облака плотно затянули небо, лишая людей порции тепла. Находиться на улице становилось уже невмоготу, особенно после долгой прогулки по улочке, и Злотников предложил зайти внутрь амбара. Пилить всё равно предстояло много, да и обещанные сани для перевозки дров должны будут появиться не раньше вечера.

Внутри строения бойцы увидели занятную картину: на деревянном ящике в углу здания стоял разобранный станковый пулемёт «Максим», а с его затвором возился усатый красноармеец зрелого возраста в одной гимнастёрке.

— Привет, стрелкам! Не в одном ли расчёте с Анкой-пулемётчицей воюешь? — начал острить с ходу Алексей.

Смутный взгляд карих глаз пулемётчика почему-то заставил Емельяна именно себя почувствовать неудобно из-за шутки товарища, и он толкнул того в плечо:

— Да ладно, будет, не отвлекай человека.

С невозмутимым видом тот продолжал чистить оружие. Зорин усмехнулся и предложил:

— Вон на тюки давай присядем.

В амбаре было теплее лишь градусов на пять, чем на улице, пулемётчик пока разбирал детали, — станина аккуратно была убрана с ящика на пол, потом принялся смазывать затвор, затем счищать нагар с длинного ствола. Емельян даже невольно залюбовался красотой огнестрельного оружия.

— Вот бы с такого пострелять, — медленно произнёс Алексей.- Ведь когда-нибудь придётся и из этого дракона по фашистским гадам пульнуть.

— Пулемёт ведь опытным доверяют, как Мустафа, который порох нюхал…

— Я и не хуже Мустафы с такой штукой управлюсь, — отрезал Алексей.

— Сегодня пока нам с дровами доверили управиться, а дальше видно будет, — подытожил Емельян.

Помолчали, глядя в запылённое стекло, как бойцы рубят и пилят деревья.

— У меня всё из головы не выходят те парни, что по два танка на каждого встретили, — вдруг признался Злотников, — ведь большой бойцы…

— Брось, времена вон какие страшные, вот люди и гибнут. Где командиры-то были, чего зевали с подкреплением? — резонно заметил Зорин.

— У них комдив через два дня после них тоже погиб. Панфёров, кажется…

— Панфилов, — бросил фамилию как отрезал пулемётчик, — Иван Васильевич.

Карий взгляд стал ещё более хмурым и сосредоточенным.

— Ну видишь, вот и поправил нас опытный боец, пусть земля им всем будет пухом, — вздохнул Алексей.

— Точно, в газете так и писали, панфиловцы они, двадцать восемь их было, двадцать восемь и погибло.

Звук щелчка пулемётного затвора, казалось, разорвал воздух амбара, с ящика свалился ключ. Боец всем телом развернулся к друзьям и, тяжело задыхаясь, произнёс:

— Врешь! Все живы, все до единого! Все, и Диев, и Панфилов, и Добробабин, и Москаленко, все… Все до единого живы и рядом живут, ясно?

Зорин громко присвистнул на такую тираду, а Емельян оторопело смотрел в налившиеся яростью глаза стрелка, их выражение явно не сулило бойцам ничего хорошего.

Вновь первым отреагировал Зорин:

— Да брось, боец, мы же не знали, что они друзья твои, окстись… Не подумай плохого, мы памятью-то дорожим.

Сжав кулаки, тот прислонился к ящику:

— Други мои, ушли вы и никаким газетным строкам вас не вернуть.

Смахнув выступившую слезинку промасленным рукавом гимнастёрки, спросил:

— Спирт есть?

— Это да, сейчас помянем, — засуетился Лёха, у которого всегда булькала заначка во фляжке. На замечание Кудрина всегда остроумно отвечал: «Зима ведь, вода мёрзнет, а спирту хоть бы что».

Первый глоток будто бы испил через силу, два последующих пошли уже смелее. Оторвав фляжку от губ, отдал её обратно Зорину.

— Я смотрю, из новобранцев будете?

— Мы с резерва, с Дальнего Востока, — ответил Алексей и тоже припал к фляжке, но лишь чуть пригубил, с Прохором Кузьмичём на спирте не пошутишь, живо учует и накажет строго.

— Нас встретили тоже необстреляными, а сюда приехали меньше месяца назад, — карие глаза буровили стену амбара.

Продолжил монолог не моргая:

— В поле всю ночь окопы рыли, сначала для самих себя, потом секреты, для пушек немецких. Было нас у Дубосеково целая рота, это на нашем участке двадцать восемь, остальные оборону за дорогой держали. Одно орудие даже выделили, ух, и помогло ведь оно нам в бою.

Короткими грязными пальцами достал пачку, потряс её, пока из прорези не показался серый цилиндр папироски:

— Политрук наш, Василий Георгиевич, широкой души был человек, любой из их породы политработников о героизме язык чешут, сидя в землянке командирской, да о долге перед народом и Сталиным, а сами жопы свои под пули подставлять не торопятся. Он же совсем другой закваски был, патриотом… И погиб он по-настоящему, со связкой гранат в руке.

Продолжил лишь тогда, когда сигарета укоротилась на треть, причём очень необычным вопросом:

— Сами то откуда будете?

Вопрос прозвучал неожиданно.

— Я с Твери, — ответил немного погодя Лёха.

— С Алтая, — отозвался Емельян.

— Земеля, — заискрились карие глаза, — будем знакомы, Иван.

Протянул друзьям по очереди широкую мозолистую ладонь.

— Емельяном звать.

— Емеля-земеля, вона как звучит… Ну а меня Лёхой, — всё острил Лёха.

— Забавный ты какой, Лёха. Задор, как и злость, на войне полезными бывают… Вот у нас Димка Тимофеев остряк всей роты, как и я, кое-как из этой передряги выбрался…

— Так и что, много кто выжил? Чего тогда в газете написали? — недоумевал Емельян.

— А кто их на хрен разберёт, чего они нас похоронить всех решили. Пропаганда, мол, умираем и не отступаем, мол, — неопределённо пожал плечами Иван.

— Ну а ежели самому-то пойти разобраться, объявится, мол, живы люди, — предложил Зорин.

— Оно мне надо, разбираться, не здесь сгинешь, так после в другом месте… Разбираться, — несколько волнительно протянул последнее слово пулемётчик.- Там, почитай, почти вся дивизия полегла, не только одна наша рота, комдив сам сгинул… Ну это всё к чертям, про ребят написали, что они герои, молодцы, не смолчали, и на том спасибо, остальное хрен с ним…

Пора было уже приступить и к дровам. Сквозь окно было видно, что бойцы на улице уже освободили одну двухручную пилу, но Емельян с Лёхой будто бы приросли к амбарному тюку, желая ещё хотя бы на пяток минуток остаться поговорить с героем, живым свидетелем смертельной схватки.

— Страшно ведь бывает? — задал вертевшийся всё время на языке вопрос Емельян. Спросил и тут же укорил себя: «Ещё чего подумает, что трус его земляк. Молокосос.»

Ответ последовал удивительно быстро, будто стрелок уже был готов к нему:

— Страшно, когда снаряды летя и разрываются рядом. Окоп сразу чувствуешь своей могилкой, а поле своим последним пристанищем. Немцы всегда с артиллерией наступают, без неё то и не воюют никогда.

Раздавив окурок о дощатый пол, он хлопнул рукою по своей коленке:

— Вот какое западло, ребята, как ночью лопатой землю ковырять, так она еле-еле поддаётся. Зато немецкий снаряд вырывает куски её просто на раз. Перепахал он с утра, значит, этой землицы будь здоров, танки на нас пошли. Только ведь танки одни погулять не выпустили, пускают строго лишь с пехотой, порядок у них немецкий, стало быть, такой.

Друзья даже поразились смене интонации рассказчика, из трагически печальной она перешла в более оптимистичный, как будто ни в чём ни бывало. Емельян про себя отметил: «Видать, на нервах».

А рассказчик всё продолжал:

— Я то с напарником подалее расположился, сбоку от позиции, пулемёт Василий Георгиевич, политрук наш, пожелал отдельно в засаду поставить, очень неглупый расчёт в этом был… По первости мы то совсем не высовывались, не стреляли, танки ближе к себе подпускали, а орудие наше единственное прямо напротив пулемёта на опушке стояло, — протянув руку, будто визуализируя картинку на стене амбара, пробормотало боец.

— Молодой момлей был, но упёртый и храбрый, при обстреле не спасовал, отлично его замаскировал. Обманных щелей фрицам нарыли, они по ним и лупили, — усмехнулся он в конце тирады.

Вновь полез в карман за папиросой, а некурившие Емельян с Лёхой, как заворожённые наблюдали за ним, совсем позабыв для чего они прибыли н этот край села.

— Одной пушкой все танки не побить было, хороший запас был гранат, птэров, бутылок с зажигательной смесью. Это летом же в начале надо было поджечь её с тряпки, а потом швырнуть, да поточнее, ведь сколько народу на них пообжигалось…

Перекатил губами цигарку из одного угла рта в другой:

— Ну а теперь то «чиркаш» придумали, черканул его да и передал фашисту наш пламенный русский привет. Таких-то приветов у нас штук восемьдесят, четыре ящика было.

Едкий дым тянулся к потолку амбара.

— Дружок мой, Колёк Москаленко… Самым мастером кидать эти бутылки был, в круг диаметром пять метров с восьмидесяти попадал… Усмехаетесь? Командир роты тренировал на совесть: и в круг на точность кидали, и деревянную конструкцию наподобие танка готовили, размером, как с него самого, вместо пушки бревно воткнули… Катали её на колёсах да учились подбивать, наукой воевать вот уж были подкованы неслабо.

Вдруг сумбурно выругался, передёрнув плечами:

— Известно что, немцы техникой да стратегией брали, на всю нашу дивизию тогда до двух сотен танков пёрло, да ещё и пехота. Перла, значит, гуртом, неторопясь, еле-еле, подпустили мы её где-то на сотню метров да как влупили из всех стволов, пушка заговорила. Встали первые гробы ихние, немецкие, серые, небо коптят, дошли, значит, до Москвы, а как же!… Я же своего зверюгу до лучших времён приберёг.

Слёзы наворачивались на глаза бойца по мере углубления в рассказ:

— Единственное орудие наше они всё-таки подбили, замолчала артподдержка, но и сами в атаке своей захлебнулись… Вторая волна уже через пару часов подобралась, эти махины стальные воюют да дождичком себе свинцовым поливают. Повезёт, так найдёшь себе укрытие, в земельку завернёшься, не то раздавит, расплющит гадина… Ну и мы их били, ох как мы их били! В борт, под башню, да ребята такие лихие, что в смотровую щель фрицу за здорово живёшь попасть могли…

Мотнул головой в сторону своего оружия, прокомментировал:

— На моём-то «максиме» задание особое было, оторвать пехоту от танков, с чем мы с ним, моим дружищем, с удовольствием справились… Так ведь, посчитать, голов восемьдесят немецких чертовских положили на том поле, так только я один…

Впервые за всё время рассказа на его лице появилась улыбка:

— А танков то, почитай, числом до пятидесяти горело, не врут эти газетные писаки. Хоть и не люблю я этих корреспондентиков, их бы самих в окопы, прочухать, что такое война.

— А про слова, про Москву, что за нами? Тоже врут? — осторожно спросил Злотников.

— Вот Василий Георгиевич, политрук наш, человек пламенный и горячий был, патриот и речь какую угодно мог ввернуть. Здесь уже не поспоришь, сам не слышал, но могло быть… Только и зацепил я краем глаза, как он в измазанном грязью полушубке, а щеголял он в нём белоснежном, дорожил такой вещицей. Значит, выскочил он из смотровой щели через дымы да швырнул гранату в танк, затем поджёг бутылочку, но выполз следующий хищник из дыма да срезал пулемётом Василь Георгиевича… Про слова его последние не знаю, я далеко ведь от него оборону держал…

Резко встал в напряжении весь с места, захрустели старые суставы:

— Ну а потом ведь меня самого и накрыло снарядом, бухнул, сволочуга, прям рядышком… Сильно меня оглушило, будто забылся я… Очнулся, когда уже смеркалось, весь день, почитай, дрались. Тишина-то какая на поле, будто бы в раю оказался. Вражьи махины только сгрудились чёрными пятнами, трупами серыми стелились… Бить их можно ребята, они сейчас натуру свою показали, прут своей наглостью и нахрапом, а мы их стойкостью и сноровкой берём, ещё и не так бить будем, и в хвост, и в гриву ещё погоним до самого их мерзкого Гитлера, где там эта шваль вся сидит…

Опёршись рукой на ящик, крепко рукой обхватил пулемёт:

— Оружие у нас не слабже их, тамошние пушки только поточнее бьют, вот и всё. Да эта точность и не значит ничего вовсе, против ребят таких… Гриша Петренко в смотровую щель танка попадал, шмалял точно, будь здоров… Яша Бондаренко бегал от щели к щели и так четырёх зверей приструнил, а Никита Митченко так и вовсе умудрился забраться на башню танка и прямиком в люк горящую бутылку закинул, устроил чертям ад… Попомните меня, с такими ребятами немцам точно крышка придёт.

Выходили друзья из амбара смутные да ошарашенные:

— Вот это герои, брат, вот это подвиг! — вздыхал Алексей.

— Есть же сила в нас, брат, однако… Человек после такой мясорубки и дальше в пекло лезть готов… Боевой у нас народ, огнеупорный, а сейчас ещё мы с Сибири и Дальнего Востока подтянулись. Крышка оккупанту, — рассуждал Емельян.

Долго потом они ещё высказывали свои мысли о подвигах и геройстве за двуручной пилой.

Глава вторая

Уже минут двадцать как горят костры в ночном поле, уже замерзли руки держать оружие, но команды идти в бой все еще нет. В растоптанных валенках и нульцевых ватниках всё равно было холодно. Только густые ели маскировали роту морских пехотинцев, вокруг в чистом поле не было видно ни зги.

Старшина передал команду ориентироваться по кострищам, двигаться по маршруту от костра к костру.

Вот, наконец, взлетает красная ракета, рота выбирается из леса, быстрыми перебежками люди продвигаются по полю, крики «ура» и любой другой разговор запрещен- приказ комбрига ясный: соблюдать скрытность до сближения с противником.

Емельян бежал рядом с Мустафой, чувствуя между лопаток струйки пота, а татарин вовсе даже и не запыхался. « Вот черт выносливый» — думал про себя Емельян. Снег был неглубокий, но валенки всё же увязали глубоко, передвигать ноги приходилось с трудом.

Через полчаса появились очертания деревенских домиков. Рота подошла к ним бесшумно, немцы начали стрельбу с явным запозданием, атаки совсем не ожидали.

Емельян смутно видел силуэты домов, фигуры людей, тело как будто двигалось в невесомости. В самом первом бою разве сообразишь что-либо. Сердце долбит, как пулемёт, семь потов под ватник сошло, ноги ватные, руки смёрзли. Мда, он явно не так представлял своё боевое крещение.

Справился с волнением, заметил немецкую траншею. С воплями из неё выбежали три фигуры. Присел на колено, вскинул винтовку- Бах! Один немец ничком уткнулся в снег, другие бросились в рассыпную. Краем глаза Емельян замечает татарина, тот броском настигает уцелевших и пронзает штыком одного из них. Татарин был опытным бойцом, и Емельян посчитал полезным в бою держаться рядом с ним.

Из траншеи выбегают еще двое и тут же становятся жертвами русских штыков. Мустафа подбегает к двери и бросает внутрь ручную гранату. Взрыв, всполохи пламени, довольный татарин скалит зубы:

— Уууу, шайтан, давись, фриц!

Дальше был суматошный бег по деревенским улицам. Утлые хаты перемежались с пепелищами, брошенными грузовиками, мотоциклами, техника, по большей части, горела. По улицам метались перепуганные лошади, судорожная паника охватила и немцев. Пулеметные расчеты были сразу же блокированы и подавлены. Много фрицев погибло в штыковом бою.

Емельян, Мустафа и ещё два десятка бойцов пробились к центру деревни и с ходу выбили немцев из добротного дома, как оказалось, из комендатуры. Полотнище со свастикой упало в грязный снег. Но продвинуться дальше помешал внезапно возникший пулеметный огонь. Немцы стреляли из подвала старой церкви, расположенной метрах в двустах напротив комендатуры.

Морпехи залегли. Прямо до церкви добраться не представлялось возможным. Старшина жестом приказал двинуться в обход. Обойдя здание комендатуры с тыла, Емельян и Мустафа преодолели несколько огороженных загонов, прячась за стожками сена, телегами и повозками. Скрытно подойти еще и помог почти двухметровый сугроб, наметённый с торца церкви.

Ползком по насту бойцы подползли к зданию, но до пулеметного гнезда, оборудованного в подвале, было очень далеко.

Мустафа указал на лестницу, ведущую в подвал. Видимо, сам церковный подвал был очень обширным, как и следовало ожидать, дверь в него была заперта. Бойцы разделились, окружив подвал с двух сторон. Дверь выбили с помощью пары гранат. Под напором ударной волны её вынесло, из глубины подвала раздались выстрелы и крики гитлеровцев.

Из самой церкви доносилось дикое ржание. «В церкви лошади!» — осенила догадка Емельяна. «Устроить в церкви, в святом месте конюшню, это же кощунство!»

Дверь выбили с целью отвлечения внимания, чтобы с другой стороны подвала через малые оконца морпехами дать возможность проникнуть. Такой приказ получили Емельян с Алексеем.

Бойцам потребовалось менее пяти минут, чтобы добраться до окон. Одно из них было завалено мешками, сверху торчал пулемётный ствол, — немцы педантично не оставили без охраны весь периметр подвала.

Бойцы отложили к стене оставшиеся гранаты, их оказалось всего три, потом решили действовать наверняка, так как не знали сколько именно фрицев засело в подвале. Договорились обезвредить немца- пулеметчика и сбить верхний мешок. Со стороны дверей послышалась хаотичная стрельба, приём с отвлечением сулил успех.

Алексей подкрался ближе ударил со всей злости по стволу пулемёта. Потом обеими руками ухватил ближе к прикладу и дёрнул со всех сил на себя. Послышался удар каски о камень, немец явно оказался оглушен. Емельян в следующий момент, перевернувшись на бок, стукнул ногой со всей силы по мешку, мешок брякнулся внутрь. Следом в чёрное нутро полетели подготовленные две гранаты.

Емельян лишь успел укрыться за стеной, как прозвучал взрыв, затем последовал следующий, более оглушительный, видимо, взорвался ящик с гранатами у немцев. Громыхнуло так, что у бойцов уши заложило. Приподнявшись, Зорин кинул еще одну, последнюю…

Внутри подвала воцарилась тишина. Сопротивление врага было подавлено.

Дождавшись, пока рассеется дым, Алексей с Емельяном заползли внутрь через оконце. В нос ударил мерзкий запах, так наверное, только горелое мясо и пахнет. Темнота в подвале была непроглядной, но даже в ней можно было различить отдельные фрагменты столь ужасной картины, что бойцы замерли на месте от охватившего их трепета.

Бесформенные тела в сером валялись в одном сплошном месиве, отдельно в стороне лежали два или три тупа, сложно было разобрать. Также можно было различить разметанные части тел: руки, ноги.

Ворота подвала резко распахнулись, вошли бойцы со старшиной, вместе с ними проник и свет- от увиденного у Емельяна резко сдавило желудок. Он резко согнулся в три погибели и сел на корточки, Зорину также стало похуже, но он сумел устоять на ногах.

Тёмно-красные разводы пролились под каждым немецким телом. Лица были обезображены, попадались даже обезглавленные трупы. В руках они все ещё сжимали оружие. На остатках ящика с гранатами валялась оторванная кисть с единственным уцелевшим из всех указательным пальцем. И ещё стены, обагренные кровью, её запах, чуть теплый, перемещался с запахом гари и, казалось, забивал лёгкие.

Не помня себя, Емельян очутился на улице. Растерев снег на щеках, засунул его даже в рот, затем долго стоял на коленях и отплевывался. Ему казалась, что немецкая кровь комом встала в горле. Подбежал Мустафа, склонился к нему:

— Эмельян, — так по-своему, с акцентом произнес имя, — вставай, вставай! Говори со мной!

Емельян встряхнул головой, словно сбросив оцепенение, посмотрел на товарища, тот бережно подхватил его под мышки и поставил на ноги.

— Не, не… Сам я, — слабо запротестовал Емельян, — сам смогу.

Подобрал винтовку, закинул за плечо, резко выдохнул, собрался с духом. «Бой еще не окончен, нет, нельзя раскисать, нельзя, недопустимо. Идти надо, идти должен…»

Но что-то блекло-алое виделось ему всё равно на стенах хат, бортах грузовиков, на ватниках и шинелях товарищей.

Немцев выбили почти из всей деревни, если можно было назвать так то, что от неё осталось- уцелевшими остались лишь церковь с комендатурой и десятка полтора домов. Остальные строения представляли собой сплошное пепелище. Враг сжёг эти дома, но сполна поплатился за свои деяния. Иноземные солдаты валялись теперь трупами по дворам, сараям, черными островками догорали в подбитым транспорте. И взгляд у всех был одинаковым, мертво-остекленевшим, этот взгляд уперся в небо. Словно с неба пришла кара им за содеянное. Остатки разбитого гарнизона прижали к крутому берегу речушки и там же перестреляли как куропаток. Дольше всех сопротивлялся долговязый офицерик, он вообще пытался удрать на чёрном легковом автомобиле. Но брошенная меткой рукой Мустафы граната подбила авто, офицер смог выбраться, даже добежал до обрыва, не желая сдаваться. Рухнул прямо с обрыва, провалившись по пояс в снегу. Немец был упёртым, выбравшись из сугроба, он добрался до ледяного покрова речки. Судорожно скользя по льду, он почти добрался до середины русла, как лёд хрустнул сначала под левой ногой. Он дёрнулся всем телом, только успел вытащить её, как сразу же провалился всем туловищем- трещина пошла дальше по разлому, другая нога в скользком сапоге не удержалась на поверхности. С берега красноармейцы смотрели на судорожные попытки врага спастись. Ледяная вода быстро сковала серую шинель тяжестью, оккупант пошёл ко дну с истерическими воплями.

Солдаты возвращались в деревню. Для многих это был первый бой, первая война. Для некоторых он же оказался и последним- рота потеряла около тридцати человек.

У околицы перед бойцами предстала душещипательная картина: большая толпа женщин, стариков и детей, оцепенело прижавшихся друг к другу. Прямо на снегу сидели раненые жители, их перевязывали бойцы. На заднем плане бесновался огонь, — горел большой амбар. Крыша и стены его уже рухнули, пламя топило снег вокруг костровища. Тёмный дым стелился в сторону востоку, в сторону Москвы.

Подойдя ближе, Емельян с товарищами обратили внимание на то, что у всех раненых были ожоги.

— Никак сжечь хотели! — вырвалось у старшины Кудрина.

— Так, голубок мой, так! — закричала в истерике из толпы женщина лет тридцати, словно душа вырывалась наружу.

— Собрали нас всех ещё с ночи, в этом амбаре и продержали всю ночь. Как пальба началась они, аспиды проклятые, двери подпёрли и зажгли вокруг.

Гневные возгласы поддержки лишь усиливали трагизм происходящего.

— До чего нелюди додумались. Как их только земля наша их носит! — гневно крикнул Зорин.

— Давить будем гадов! — проскрипел зубами Емельян.

Даже вечно невозмутимый Мустафа издал протяжный гортанный звук, полный ненависти.

Забилась женщина в приступе рыданий, её рассказ продолжил высокий кряжистый старик.

— Дым, копоть, все визжат, матушки мои, ну, видимо, умирать нам дано такою адской мукой… Если бы не хлопцы, сгинули бы, зажглись бы спичкой, — с этими словами дед указал на бойцов, перевязывающих раненых. Среди них был и немец Яков Крейзер.

Старшина подскочил к нему, обнял по-братски:

— Спасибо, дорогой, людей спас… Спасибо! К награде вас представим, всех!

— Я по разговору понял, что они людей в амбаре подожгли, — совсем тихо, еле слышно рассказывал потрясённый Яков, — я одного схватил, прижал к стене, он быстро показал, где людей собрали. Сюда с хлопцами бегом, еле успели…

Подскочил к беседующим и Зорин:

— Молодчага, наш парень! А за тот разговор в вагоне извини, погорячился!

Яков отрешённо кивнул головой.

Внезапно из столпа дыма вынырнули два бойца. С собой вели потрёпанного человека в овчинном полушубке без шапки. По голова и по густым усам его текла кровь. Мужику было уже за тридцать, мелко посаженные зелёные глаза бегали суетливо.

— Товарищ старшина, в подвале нашли, прятался.

Увидев пойманного мужика, толпа жителей заволновалась. Молодка лет двадцати пяти закричала гневным голосом:

— Поймали аспида!

— Товарищ командир! Предатель это, полицай, немцам служил! Гришка, кличка Кабан! Людей мучил! — гневные крики толпы заставили мужика вжать голову и согнуться.

— Они девушку пытали, — тоненьким голоском прокричал мальчик лет одиннадцати в облезлом треухе.- Неместная она, схватили приволокли в комендатуру, секли, потом голую вывели на улицу. Этот её ножом полосовал, я с голубятни смотрел.

«Иуда», «убивец», «каратель», — с такими словами люди наступали на полицая, солдаты стеной обступили жителей, оттащили Гришку-кабана от самосуда.

Старшина крикнул:

— Тише, тише, товарищи! Советская власть вернулась сюда навсегда, предателя будем судить! По всей строгости военного времени, не сдерживая себя от гнева!

Зорин засипел:

— Дай я его кончу, Прохор Кузьмич!

— Ошалел? Я сказал- судить! Отвести особисту.

Только проговорил, как краем глаза заметил вскинутый ствол винтовки. Вскинул руку, отбил предплечьем ствол старшина, пуля ушла в небо. Матерясь, он выхватил оружие из рук Зорина.

— Марш к комроты! Доложить, что деревня наша! Немедленно!

Алексей не сдвинулся, в глазах плясал недобрый огонёк.

— Есть, товарищ главный корабельный старшина! — подчинился приказу. Подойдя ближе, шепнул на ухо, — Прохор Кузьимч, только в глаза посмотрю.

Не дожидаясь разрешения, подошёл вплотную, гневно дыша:

— Девушку то как звали?

Одной рукой взял за богатый воротник, другую положил на плечи.

— Т-т-таня… — заикаясь, произнёс Кабан. Змеиные глаза впились в бойца недоумённо.

— Это тебе за Таню, — тихо и вполне отчётливо произнёс Алексей.

Левой обхватил снизу затылок, правой схватил за подбородок, за жиденькую спутанную бородёнку, дёрнул резко вверх и в сторону. Послышался хруст шейных позвонков. Труп предателя плашмя упал в грязь. Сопровождающие бойцы лишь хлопали глазами, — настолько стремительной была расправа. Потом морпехи дружно одобрили поступок Алексея. « Такие мрази не должны жить, не должны топтать советской земли.»

Старшина, увидев труп полицая, вздохнул, устало махнул рукою и отдал винтовку Алексею.

Солдаты брали людей под руки, помогали идти к своим хатам. Тех, у кого ничего не осталось, собирали вместе, ждали отправки в тыл.

Емельян вёл под рук высокого старика, печально размышлял: «Что ж за зверьё такое? Людей живыми жечь… Или нет у них стариков и детей своих? Что за нашествие пришло в края наши, пепел да кровь приносит?… Трудно будет одолеть врага, ох нелегко!» — мысль свербила в голове и не давала покоя.

Глава третья

Стальной корпус бывшего когда-то рыболовного судна, а теперь боевого катера с шумом рассекал волны Волги. По небу стелился дым, настолько плотный, что хмурое осеннее солнце казалось ещё более тусклым. Горел Сталинград, старый русский город, ставший бастионом русского духа на Волге.

Стайка катеров, сухогрузов, просто лодок, всего плавучего, пригодного для переправы солдат на ту сторону реки, шла по свинцовой воде, унося кого-то навстречу смерти, а кого-то навстречу славе. Тревожны были волжские волны. С ещё большей тревогой отражались они в глазах людей в серых шинелях и чёрных бушлатах.

На катере «Гремучий» морпехи заняли всю палубу. Емельян стоял почти на самой середине палубы прямо под большим круглым прожектором, используемым для освещения переправы в тёмное время суток. Солдат силился разглядеть силуэт боевого города, но ползучая ядовитая туча окутала горизонт, предвещая смерть и страх. Болтать никому не хотелось, даже завзятый балагур Алексей Зорин с деловитым видом, сложив руки на висевший на шее автомат, тянул сигаретку. Курили, поплевывая, думали солдаты невесёлую военную думу.

Страха Емельян не чувствовал, не первый месяц на войне, чувствовал просто, что не отдаст свою жизнь задёшево, просто так, не по трусости или слабости. «Ведь трусы первыми гибнут на войне!», — мутная свинцовая вода никак не располагала к позитивным мыслям, но и не давала сбиться боевому настрою. По официальным сводкам, слухам с фронта положение в городе становилось чрезвычайным, сродни битве под Москвой. И Емельян чувствовал в себе силы поучаствовать в таком деле.

Думал солдат и о любимой. Все девушки совхоза сейчас на сборе урожая. Недосыпая, а порой недоедая, девушки, старики, дети отдавая последние силы для фронта. Чувствовал, что не подведёт Ефросинью, страх смерти отступит перед чувством долга и собственной совестью.

Словно шмелиный рой поднялся над судами, — разрезая клубы дыма, прямо с высоты двухсот-трёхсот метров метров заходили на бомбёжку чёрные стервятники.

— Воздух! — остервенело крикнул рулевой из рубки катера. Разлетелись стёкла, посекли щёку матроса. Пулемётные очереди насквозь проживали рубку.

Вжались от страха бойцы в палубу, кто не успел припасть к ней, прижимались прямо к спинам товарищей.

Тупоносые бомбардировщики с характерным воем ныряли вниз, сбрасывая смертоносный груз. Разрывы гремели всё чаща и чаще, вода в реке вспенилась. В нос передового катера ударила бомба, его будто преломило пополам. В воздух взметнулись деревянные обломки, куски обшивки, бушлаты, людские ошмётки, превратившиеся в бесформенные обрубки. Пучина поглотила бойцов быстро, став для всех общей братской водной могилой.

Смерть гуляла по Волге, собирая свой неистовый урожай, сгребая вместе с металлом и деревом, катерами и лодками людские судьбы. За рёвом самолётов и свистом бомб невозможно было расслышать предсмертные крики утопавших. Алексей сгрёб руками Емельяна в охапку, вместе они прижались к стенке кубрика, присев на корточки.

Самым страшным здесь казалось ожидание, то самое ожидание своей бомбы, своей смертью, которая, возможно, уже несётся с очередной порцией немецких «гостинцев». Поэтому и хотелось сильнее вжать голову в плечи под смертоносные звуки немецких «хейнкелей». Бывалые фронтовики различали марку бомбардировщиков по звуку.

Скрюченными пальцами обеих рук приходилось держаться за трап, бились касками друг с другом.

Алексей и в минуты смертельной опасности оставался верен себе, своему неуёмному чувству юмора и потрясающему самообладанию. Подставив голову к уху Емельяна, зарядил во всю глотку:

«Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает!»

Емельян тут же подхватил:

«Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,

Пощады никто не желает!»

С песней страх отступил. Теперь уже казалось безопасным поднять выше голову из воротника бушлата, бомбы упадут мимо, пули увязнут в воде.

Метрах в двухста уже показалась полоска земли, — это уже был Сталинград. К рёву моторов и грохоту взрывов прибавился еще какой-то звук, непонятное глухое стрекотание. Вспышки в небе показали, что в дело вступили советские зенитные пушки и пулемёты. Воздушные разбойники дружно развернулись и удрали восвояси. Бойцы заметно приободрились.

Высадка на берег началась с обстрела. Немецкие батареи артиллерии и миномётов находились совсем неподалёку и сменили крылатых стервятников. Снаряды и мины рвались прямо в воде.

Катера причалили к берегу, чёрно-серая волна высыпала на песчаную косу, перерытую и перепаханную проклятой войной. Через восемьсот метров песчаная суша превращалась в оборонительную полосу: доты, окопы, блиндажи, капониры для орудий. Километрах в двух далее высились огромные здания- прославленный на всю страну Сталинградский тракторный завод. Именно за него изнурительная борьба шла уже полтора месяца.

Бежать приходилось во влажном песке, грязь комьями налипала на сапоги. Емельян с трудом удерживал равновесие.

Рядом бежал Мустафа вместе с ящиком патронов от пулемёта Дегтярева.

«Умудряется ещё и ящик на себе тащить,» — удивился в очередной раз недюжинной силе товарища.

Быстрым темпом бригада морской пехоты преодолела прибрежную косу и укрылась за оборонительными позициями гвардейской дивизии.

Старшина тут же собрал всю роту в окопе. По предварительным подсчётам, при переправе потеряли около дюжины своих товарищей.

— Противник расположился в здании бывшего завода и делает отчаянные попытки сбросить наших в Волгу. Ставлю боевую задачу: не допустить прорыва противника через оборонительные укрепления, стоять до конца, до самого последнего вздоха! Отстоим славный город на Волге! — с такими словами обратился к своим бойцам командир роты капитан-лейтенант Рожнов.

«Пехтура» встретила «полундру» с радушием. Делились едой, тушёнкой, сигаретами, немногих счастливчиков, выбравшихся из холодной воды невредимыми, тут же стали отогревать тёплыми вещами и спиртом.

На войне привал был как раз тем самым временем, когда можно было почувствовать себя в мирной жизни, несмотря на помокший бушлат, разбитые сапоги, вечно трущий плечи автомат.

В армии Емельян был с 39-го, он уже с трудом помнил себя в гражданской жизни, в которой хорошо знал столярное дело. Запах ржаного поля запомнил он хорошо, того самого поля, что убирала бригада Ефросиньи, он наведался к ней, помнил её руки, шевелящиеся колосья, знойное марево над всем полем. Потом пошёл дождь, проливной, с громом, они спрятались под телегой, поцелуи… «Суждено ли вернуться к ней иль сгину на войне?»

Через полчаса доставили пищу: гречневую кашу с мясом. Солдатская каша номер один. Так назвал её весельчак Лёха:

— А ну, братва, налетай на горяченькое! Ежели сложить свою головушку, так на сытое брюхо! Неизвестно, как ещё там на небесах с гречневой кашей обстоит, дают её там или нет!

— Зато фрицы свинцовую кашку направо-налево раздают! Смотри, не налопайся!

Старшина, как всегда, был в своей стихии, серьёзный, ненужного бахвальства не одобрял. Да и не понаслышке знал, что такое ранение в живот с набитой утробой.

— Не замай, старшина! Цыганка нагадала, не от пули я погибну!

— Ложкой поживее, да оружие вычисти! Расслабляться немчуре не дадим, к вечеру бой будет. Всем подкрепиться, подогнать снаряжение, пополнить боеприпасы, про оружие не говорю, сами всё знаете. Коль в бою подведёт оно вас- не будет пощады от фрица-курвы!

Наставления старшими подействовали почти магически-разговоры поутихли, только быстрее зашевелились ложки в котелках. Емельяну нужды напоминать не было- своего Шпагина он содержал в чистоте. Даже сейчас, казалось бы идеально гладкую воронёную сталь он тёр неспешно. Получил на пункте раздачи патроны, четыре гранаты, затем неторопливо забил два диска патронами, аккуратно сложил гранаты в сумку. Вспомнил, как старшина учил когда-то укладывать правильно-нерадивые бойцы подрывались не раз из-за своей оплошности, да и командир роты мог выписать затрещину по старой флотской традиции.

Вот и сейчас уделял внимание каждой мелочи- с командирами взводов, старшиной которого уважал за недюжинный опыт, к которому прислушивался, обходил окопы, контролировал подготовку бойцов к атаке, где пойдут пулемётные расчёты, как подогнано снаряжение, доведение каждому командиру взвода маршрут выдвижения на местности цель для каждого подразделения- все успевал отметить, обо всём успевал упомянуть Рожнов.

Сумерки медленно заволокли небо над Сталинградом. Где-то вдали бухала артиллерия и гудели моторы самолётов. Емельян со старшиной уселись у края окопа и ждали сигнала к атаке.

— Накинулась это война на нас, всю Россию на ноги подняла… Кабы не она, уже б женился давно, так вот мыкаюсь, на смерть лицу смотрю да на грязь… На что она, война эта, -в словах Емельяна слышалась иссупленная горечь и тоска.

— На что, на что! Немцам земля наша треба! — в словах старшины послышались нотки родного наречия, — нашу землю забирать пришли, твою, мою, всей советской власти.

— Да это я понимаю, знаю! Да ведь куда столько самой Германии, всей немчуре. Что они с ней делать будут?

— То, брат, политика, не солдатское дело! Доля солдатская- дерьмо грести из-под политики… Но я тебе так скажу, по опыту. Был я и в гражданскую, и в царскую, с немцами дело имел. В шестнадцатом с Брусиловым.

Глаза старшины показались Емельяну печальными и глубоко ранимыми, — такими он их ещё не видел.

— Тогда царь Николашка посылал нас на убой. Немец и тогда был крепок, как орех. Это ненужная война была, умирали за политику. Мы тогда на чужой земле были, а сейчас они к нам пришли, — голос звенел всё твёрже, а глаза становились злее, — и прогнать мы их обязаны, хоть с политикой, хоть без неё! Ради сыновей и дочерей, внуков и правнуков, ради неба чистого и поля русского! Из века в век такова доля солдатская.

Емельян вздохнул, поправляя ремень от автомата. Слова старшины воспринимались, как какие-то нравоучения, но разумное зерно в них определённо было. Просто привыкнуть к крови и смертям было не так то просто. Вернуться бы уже к верстаку да пиле…

По окопу, скрытому в сумерках, внезапно пробежало оживление, как будто муравейник ожил. Суматоха охватила все блиндажи, но была какой-то неспешной, толковой, даже оружие бряцало неправдоподобно тихо. В воздухе витала одна мысль: «Скоро атака!»

Минут через сорок в небо взметнулись две зелёные ракеты- сигнал. Почти одновременно с ними заухала миномётная батарея- железные болванки, вылетая, издавали звук, чем то напоминавший новогодние хлопушки.

— За Советскую Родину! Вперёд!, — зычный голос капитан-лейтенанта Рожнова залихватски подзадоривал бойцов. Командир роты сам первый взобрался на бруствер и повёл бойцов на врага.

Ночь была на стороне морской пехоты, нестройные тени неслись по пустырю, изрытому воронками- бои здесь шли уже больше месяца. Кровью и железом обильно насытилась земля Сталинграда.

Немцы ждали атаки- подпустив русских на расстояние около сотни метров заговорили станковые пулемёты. Монотонное их стрекотание перемежалось с криками «ура!» и стонами раненых.

В наступательным порыве дошли до заводской территории: сожжённые склады, разбитые бомбами бетонные стены, обугленные остова грузовиков, — всё служило на промзоне укрытием. Рожнов попросту решил не терять людей и закрепиться на достигнутом рубеже.

Сам он, укрывшись за обломков стены, пытался осмотреть местность. Ночью бой тем сложнее, что не разглядишь всех деталей местности и зданий, приходилось ориентироваться по автоматные и пулемётный вспышкам, по разрывам мин.

Дорогу к ремонтным мастерским преградили баррикады, в центре которых размещался обычный трамвай. Из каждого его окна, насколько возможным было разглядеть, торчало по стволу станкового пулемёта. С левого края баррикад, судя по звуку, лупила ещё и пушка. С обеих её сторон фрицы грамотно расположили огневые точки в шахматном порядке, закрепилась немчура основательно.

Бойцы рассредоточились за укрытиями, ждали приказа. Но Рожнов медлил, чего-то выжидал, или просто опасался. В войну такие командиры, что солдат берегут, — на вес золота. Тем более в такую войну.

Небо разорвал вновь знакомый свист: железные стервятники с крестами на бортах появились быстро. Видимо, неподалёку у них размещался аэродром.

Свист бомб, — немцы даже ставили оперения на своих бомбах таким образом, чтобы при падении они угрожающе свистели, — вой пушек и миномётов врага- всё это вместе заставило морпехов ещё сильнее прижаться к укрытиям, авось пронесёт.

Емельян своими глазами видел, что осталось после попадания авиабомбы в бетонное укрытие: лишь бетонная крошка, торчащая арматура да окровавленные ошмётки, размётанные вокруг, — за укрытием сидели трое…

Обстрел всегда был самым страшным на войне, никогда не знаешь, твоя это бомба летит или нет. Инстинкт самосохранения заставляет сжимать голову в плечи, вжаться, раствориться в окружающей тебя твердыне, просочиться в землю. Лишь это чувство заставляет тебя сильней стиснуть в руках оружие, не выбросить его и не пуститься наутёк. Бежать нельзя, ни в коем разе нельзя, накроет обязательно либо осколками посечёт. Безопаснее всё же выждать.

Смертоносный вихрь носился по позициям. Земля, камни, изогнутый металл и человеческая плоть сливались все в страшную массу. Столбы пыли, всполохи пламени витали по открытой площадке завода.

Внезапно всё стихло, минут через пять прилетела запоздалая мина, шмякнулась в стороне, не причинив никому вреда.

Далее чинно и размеренно застучали пулемёты, серые мышиные мундиры вылезли из своих укрытий и пошли в атаку.

Емельян с Алексеем огляделись, ряды морпехов бомбардировка ощутимо проредила, атаку придётся отражать меньшими силами, что имелись при высадке.

— Не журись, Емельян! — подбадривал Зорин.- Ща дадим курве прикурить-то!

— Бригада, к бою! — подал голос комроты. Он сидел за поваленной бетонной стеной как раз напротив центральной огневой точки немцев- трамвайчика.

«Серые» немцы мелкими перебежками, постреливая из автоматов, медленно приближались к позициям русских. Тактика немцев вообще отличалась предусмотрительностью. Они никогда не лезли наобум, внутрь дома, подвала, чердака, предварительно не кинув туда гранату или не пустив струю из огнемёта. Также противник никогда не приступал к активным действиям без поддержки авиации и артиллерии. Координация действий у немцев была блестящей.

Емельян с Алексеем залегли за штабелем бетонных блоков с двух сторон.

Справа и слева от них ещё остались боеспособные бойцы, позиция была хорошей. Наискось вправо за большим нагромождением блоков, расположенных перпендикулярно друг другу сидели Рожнов, Кудрин, ещё трое морпехов, один из которых радист. По радиосвязи срочно летели сигналы о помощи.

Подпустив оккупантов метров на сто пятьдесят, комроты засадил очередью, следом начали стрелять остальные.

Емельян бил не вслепую, а тщательно выбирая цель. Вот нелепо взмахнул руками и упал бородатый унтер. Вот уткнулся в мусор и больше не встал низкорослый гренадёр.

Рядом метко клал пули в цели Зорин, подкрепляя каждое своё попадание крепким трёхэтажным забористым высказыванием. Так ему веселей казалось бить врага, да и Емельян постоянно ощущал присутствие товарища.

Враг лез вперёд, не обращая внимания на потери. Серых фигурок становилось всё больше, подбирались они всё ближе.

Глава четвертая

Всё чаще и чаще впивались пули в бетонные укрытия морпехов, небольшой камешек даже рассёк Емельяну щёку. Оккупанты за счёт количества принялись планомерно выдавливать морпехов. Кое-где бой уже перетекла в рукопашную схватку, бойцы стойко стояли на своих рубежах. Всех подбадривал жёсткий голос капитан-лейтенанта. «Командир жив, выходит, держимся» — в этом морпехи все как один были уверены. Дабы подойти ближе к блокам фрицы очень умело сосредоточили автоматный огонь и поражающее действие мин, бойцам приходилось всё реже высовываться из укрытий, чтобы не словить осколок. Немцы всё же одолели количеством и обошли блоки.

Емельян встретил первого же смельчака свинцовой струёй в живот, затем перекинул через блоки свой гостинец- осколочную гранату. Крики раненых свидетельствовали об успехе и боец решил его закрепить. Перебежал к торцу укрытия, высунулся и дал пару очередей в сторону врага. Патроны кончились, он потянулся в подсумок за очередным магазином.

Тут на него сверху навалился немец с ножом, видимо, тоже кончились патроны. Перехватить его руку стоило больших усилий, лезвие блестело почти у самого лица. Выручил товарищ вовремя: саданул неприятеля прямо в лицо прикладом. Того откинуло в сторону. Емельян быстро поменял магазин и отправил на тот свет храброго фашистского вояку.

Пришлось держать оборону и с другого края. Зорин умело насадил не в меру прыткого гренадёра на штык.

Отстреливаться теперь приходилось совсем в упор: дважды немцы обходили укрытие, но столько же бойцы их выбивали. На помощь им присоединился Мустафа, видя отчаянный напор неприятеля. Втроём дело пошло быстрее, гора немецких тел рядом с блоками увеличилась.

Уже закончились все патроны, и бойцы палили из немецких автоматов, отнятых у убитых. Их прицельная дальность была больше, чем у советского оружия, врага получалось за счёт этого сдерживать на более далёком расстоянии.

Лязг железа, крики, взрывы, — всё смешалось в сплошной гул, и через этот гул Емельян действовал на автомате, все его чувства отключились. Атмосфера боя полностью поглотила бойца.

Внезапно ко всему ещё и прибавилось отдалённо доносившееся «ура», и когда бойцы еле отбили очередной неприятельский приступ, то наступило всеобщее ободрение, это же шла подмога.

То были стрелки-гвардейцы. Командование предпочло не терять отбитые рубежи, видимо, тракторный завод был важным объектом в стратегическом плане обороны Сталинграда.

Фигурки красноармейцев, которые приближались со стороны Волги, добавили сил морпехам. С утроенной яростью дрались они с немцами, руганью и матом, штыком и гранатой, кое-кто и вовсе кулаком- бились с врагом. Не более чем через пятнадцать минут после вступления в дело гвардейцев, кусок обороны морпехов был полностью очищен от врага, в едином порыве русские солдаты устремились далее на баррикады противника. Не спасали уже и длинноствольные пулемёты МГ-34, миномёты: красноармейцы вплотную примкнули к отступающим фрицам и нещадно преследовали их.

Емельян с товарищами бежали по направлению к рубежу, за которым укрепились старшина с комроты. Беглого взгляда вполне хватало, чтобы убедиться: среди мёртвых лежащих на блоках, не было ни того, ни другого.

Мустафа среди атакующих смог разглядеть чёрную тужурку командира:

— Вон он, впереди!

Бойцы приободрились и смело устремились за командиром.

В пылу атаки стрелки и морпехи заняли оборонительную позицию немцев. Злосчастный трамвайчик пришлось закидать гранатами. Путь к заводу был для русских открыт.

Дорога в сборочные цеха пролегала через промышленную площадку. Разбитые гранатами, снарядами помещения представляли собой жалкое зрелище: разорванные, изогнутые шпалы, разбитые станки.

Естественно, немцы считали цеха очень выгодными в плане обороны.

Только вот русский штык вражеский расчёт во внимание не брал…

У немцев, оборонявших цеха, почти не было пулемётного и другого тяжёлого вооружения, в этих металлических катакомбах толку от них было мало. А русскому солдату не в диковинку биться в рукопашную. С давних времён у русских парней в особом почёте была народная забава: стенка на стенку. Вот в этой забаве и крепли настоящие коллективные боевые качества: дружеская спайка, товарищеская поддержка и чувство локтя, которые давали абсолютное преимущество в рукопашных схватках. Красноармейцы лезли вперёд остервенелые, как черти. Уж если добирались штыком или прикладом до оккупантов, то неизменно сыны России брали верх над супостатом. Лилась немецкая кровь, обагрив сталинградский металл, красила в алый цвет волжские камни. В первых рядах наступавших бежал Рожнов с немецким «шмайсером»: все патроны своего табельного уже истратил. Рядом с ним держались Кудрин, Емельян Злотников, Зорин и Мустафа Ахметдинов.

Морпехи, проникнув в цеха, немедленно разбились на двойки и тройки, так их учила война уже больше года. Емельян был в паре с Мустафой. Принцип взаимодействия был прост: один продвигается, другой прикрывает, затем второй подтягивается под прикрытием первого.

Крепким орешком попалась на пути взорванная транспортная тележка, она была перевёрнута на бок.

Бойцы принялись её обходить так, чтобы уменьшить сектор обстрела врага, затем добраться до позиции. Мустафа поливал свинцом угол, за которым спрятался вражеский автоматчик, а Емельян со всех ног устремился укрыться за соседней тележкой. Добежал, залёг за колёсами, уже оттуда нашпиговал фрица свинцом.

Замешкались немцы, всё внимание устремили на тележку Емельяна, подняли пыльные фонтанчики у шпал.

Отвлеклись от татарина, а тот уже несётся прямым ходом к перевёрнутой тележке. Подбежал вплотную, ухватился за колёсную пару, подтянулся, опёрся на левую руку, перекинул правую с автоматом через край, секанул очередью вниз, протяжно и продолжительно. Послышались вопли, винтовочные одиночные выстрелы.

Но тут уже подоспел Емельян и кончил того, что палил из винтовки. Мустафа перепрыгнул через тележку, в самом углу забился тщедушный фриц. Судорожно порошил он сумку с патронами, смачно сплёвывая кровавые сгустки. Еле-еле достал гранату-колотушку, руки потянулись к чеке. Мустафа невозмутимо загнал ему пулю в лоб, также невозмутимо загнал ту же самую гранату себе за пояс.

Эта граната очень пригодилась им при штурме контрольного поста- узкого вагончика, стоящего на металлических опорах метров на десять от пола. На посту даже имелся пулемёт- весомый аргумент для контроля пространства сверху.

Емельян ползком добрался до ближайшей опоры, его прикрывал Мустафа и вся тройка старшины, вдвоём бы не справились. В смотровую яму спереди от поста залёг татарин, глазами прикинул расстояние. Лишь только ствол немецкого пулемёта ушёл немного в сторону, Ахметдинов вырвал чеку, размахнулся и отправил смертоносный гостинец прямо на открытую площадку контрольного поста. Взрывом вышибла тонкие стены, казалось, их можно было прошить автоматной очередью. Пулемёт застыл стволом вверх.

Злотников живо полез вверх по вертикальной лестнице, пока никто из немцев не показался сверху. Он почти достиг площадки, когда из открытого проёма показался гренадер, с остервенением передёргивавший затвор автомата.

Емельян среагировал быстро, ухватился за перила, оттолкнулся от ступенек, повис. Правой вскинул верный ППД и послал свинцовый привет.

Автомат фрица закрутился и шлёпнулся вниз, тот стоял на коленях и дико визжал, обхватив перила сверху. Морпех почти забрался вверх, уже из-за плеча гренадёра различил, как в проёме мелькнули оскаленные злые чумазые лица. Соображая, что некуда прятаться от немецких пуль, он внезапно припал к раненому, схватив за воротник и притянув плотно к себе. Одновременно просунувший автомат тому под мышку- рраз! —

Очередная порция горячих приветов нашла своих адресатов.

Пара пуль, видимо, попала всё-таки в живой щит, немец дёрнулся и затих.

Емельян откинул его на площадку, вскинул автомат и хорошенько прошерстил открытое пространство внутри поста. Затем, перебравшись через труп, мигом пробрался в вагончик. Никого, кроме, естественно, мёртвых. «Что ещё нового может быть на войне?», — пронеслось в голове бойца.

Огромную ценность, несомненно, представлял собой пулемёт. Гладкий вороненый ствол с прорезями, чётко выделяющийся кожух, — всё это смотрелось так величественно, что Емельян быстро придумал, как поддержать бойцов.

Развернул «чёртову машину», как говаривал старшина Кузьмич, выдал очередь по рубежам фрицев. Сверху ему были отчётливо видны фигурки своих бойцов.

Емельян ненавистно выжимал гашетку, удерживая ствол по направлению к ненавистным чёрным силуэтам. Грохот выстрелов чрезвычайно бодрил.

— Аааа, сучье вымя! Вот вам Волга, вот вам Сталинград!

Патроны в ленте кончились. Пристёгивая следующую, он кричал:

— Сердечный привет от Емельяна, от Ефросиньи, от всей Сибири!!!!

Вновь прильнул к прицелу, нажал гашетку. Немецкий пулемёт косил немецких же солдат.

Под прикрытием длинноствольного «дракона» красноармейцы прошерстили все цеха, остатки гитлеровцев ушли через площадь вглубь города.

К разгорячённому Рожнову, взъерошенному, в расстёгнутой тужурке, подлетел тучный майор

— Комбат майор Чистяков, — представился командир стрелков.- Командованием предписано гнать врага дальше из самого города.

Затем наклонился и внушительно произнёс:

— Фронт слева и справа от нас также в наступлении.

— Ну что же, наступать так наступать! Сколько можно драпать? Полундра! — разгорячённый комроты, казалось, не знал усталости.

Всегда бывший при нём старшина лишь только фыркнул. Верно, горячие какие…

Командиры собрали своих людей и с упоением повели в атаку прямо из каменного жерла цехов на серую унылую площадь.

Нестройные ряды атакующих вырвались на простор. На другом конце площади высились вражеские баррикады. Бойцы высыпались кучей с оружием наперевес, забористый мат разлился по всей округе.

Внезапно с улицы, примыкавшей к площади, выкатился к баррикадам чёрный немецкий танк, чудовище с крестами на бортах. Вряд ли кто-то что-либо смог сразу сообразить, то ли из-за эйфории боя, то ли из-за того, что не могли сразу разглядеть вражескую махину. Танк лихо повернул свою башню и ствол озарился пламенем.

Снаряд осел прямо где-то в центре бегущих, разметавший тела по всей площадке. Первая линия бежавших чуть сбавила темп, пытаясь остановиться, но задние напирали столь рьяно, что этого невозможно было сделать.

Танк послал второй снаряд, опять в самую солдатскую массу. Ему начали вторить противопехотные пушки, которые подкат или к баррикадам, а следом подоспел ещё один танк и методично подключился к обстрелу.

Мясорубка… Наверное, и тысяча самых разудалых головорезов, ведомых самим дьяволом, не смогла бы такого натворить, пролить столько крови, сделать из здоровых мужчин и ребят сразу стольких калек и мертвецов, сколько сделали эти бездушные машины войны. Как по осени крестьянин собирает свой урожай, так и старуха с косой собирает свою жатву.

На разрытой снарядами земле лежали люди, а кое-где и просто разорванные туловища. Попадались целые и вполовину, ноги, руки, головы, каски, оружие, амуниция, — всё перемешалось. Крики раненых вперемежку со свистом снарядов.

Снаряд взорвался где-то позади Злотникова, но голову тут же пронзила боль. Совершенно пропал слух, по спине словно пробежал электрический разряд. Руки выпустили автомат, ноги онемели и не слушались.

«Ну всё, конец. Отвоевался… Фросенька, прости, подвёл тебя», — пролетели мысли в голове молниями.

Упал на четвереньки, он затем полностью прижался к земле. Но сознание не терял.

Голову мотало из стороны в сторону, поджилки тряслись. Всё вокруг происходило как в немом кино. Впервые его видел Емельян, когда попал в город Барнаул. После немого показывали картину «Если завтра война». Как разительно отличался этот фильм про войну от реального происходящего!

Инстинктивно боец потянулся к оружию, успел схватить, даже по привычке проверил патроны в магазине.

«Слабо, всего семь», — мелькнуло в голове, захотелось приподняться. Закинул автомат за спину, опёрся руками о землю, силясь опереться на ноги, не получалось, ноги были словно ватные. В голове непрестанно шумело, уши как будто бы наглухо были забиты чем-то металлическим, абсолютно ничего не было слышно. Внезапно пришло осознание: «Чёрт, это же контузия!… Не смерть, не рана, а контузия!». Комья холодной земли попали за шиворот, Емельян вспомнил, что всё ещё находится под обстрелом. Тело уже машинально прильнуло к земле, двигаться приходилось ползком.

Изрытые воронки, гарь, трупы в неестественных позах, — всё это вперемежку устилало площадь. Самыми ужасными и почти театральными выглядели части тел, они казались оторванными от манекенов и выкинутыми на площадь, будто бы за ненадобностью. Но покрывавшая всё вокруг кровь красноречиво свидетельствовала об отсутствии всякой бутафории.

Емельян полз к зданию завода, перебираясь через трупы, брошенное оружие, кирпичи. Поселилась в мозгу мысль: «Сейчас, если доползти до своих, то там, у них, контузия непременно пройдёт, я стану слышать». Ведь главное солдату на войне всегда верить, плевать на страх, главное, верить. С верой солдат твёрдо может пойти на погибель, может с этой же верой и спастись.

Краем глаза отчётливо заметил, как уцелевших косят пулями, автоматом либо пулемётом, значит, немцы пошли в наступление. О том, что они добивают раненых, Злотников знал точно, определённо.

На своём пути Емельян обнаружил огромную широкую воронку, которая образовалась, видимо, вследствие попадания нескольких снарядов. Легли все близко друг к другу и образовали одну большую яму. На дне её скопилось большое количество воды. Вода сбегала из разбитой трубы, торчащей из земли. Снаряды пробили водопровод. Емельян кубарем скатился на дно ямы. Пробравшись к трубе, он подставил обе руки и умыл лицо. Холодная вода привела в чувство, мысли полетели быстрее, он сообразил, что из ямы пока лучше не высовываться, необходимо переждать.

Но мысли о спасении тут же переборол гнев: « Что же, здесь я как мышь затаюсь, а там мои ребята под пулями погибать будут? Нет, не годится!». Взобрался на самый край, чуть высунулся и принялся наблюдать.

Немцы шли осторожно, мелкими группами, перебегал через трупы, долго на открытых участках не задерживаясь, прячась. Огонь сопротивляющихся красноармейцев понемногу сдерживал вражеский порыв, некоторые из немцев единожды упав уже не вставали.

Метрах в пятнадцати от себя Емельян обнаружил группу бойцов, тоже засевших в воронке. «Рискну, была не была», — решил Злотников и подполз ближе к краю ямы.

Быстрого осмотра вполне хватило, дабы увидеть безопасный маршрут. С другой стороны воронки, начиная от водопроводной трубы, площадной асфальт пошёл разломом, куски его расщепились и образовали нагромождение. За асфальтовой горкой безопаснее ползти, — так решил морпех.

Емельян здорово удивился собственной сноровке, когда стремительно перебрался через водопроводную трубу, когда подобно ужу прополз сквозь разломы асфальта, прижимаясь к сырой земле, боясь отхватить пулю. Но молодость и сноровка сделали своё дело, — он почти пробрался к своим.

Укрывшись за разбитой стеной, как за щитом, от немцев отстреливались Мустафа, Алексей и ещё пара морпехов. Скорее, даже просто пытались отстреливаться, поскольку немецкий огонь был настолько плотным, что позволял бойцам лишь огрызаться.

Услышав шорох позади себя, татарин резко обернулся, готовый мгновенно выстрелить, но, увидев Злотникова, тут же обрадовался и поспешил на помощь:

— Друг дорогой, жив, вот удача то, Аллах тебя храни!

Емельян всё ещё слабо слышал, позволил взять себя под руки и положить под стену. Ноги дрожали, руки не слушались от усталости. Татарин протянул бойцу фляжку с водой:

— Эк его, похоже, контузило…

Глотал Емельян долго, но вовремя спохватился, бой ведь продолжался и неизвестно когда закончится, еле оторвался от фляжки, отдал обратно.

Один из бойцов произнёс:

— Точно контузило, кровь из ушей идёт. Отправить бы назад к нашим, а то пропадёт.

Злотников прислонился спиной к укрытию и лишь сипло дышал, в груди бешено колотилось сердце. Жажда прошла, а вот слуха ещё не было. В отчаянии он принялся бить руками по голове, по лбу, по ушам: «Всё, конец, больше уже ничего не услышу…»

Лёху сцена растрогала, он прижал двумя руками товарища к себе:

— Ну всё, будет, успокойся, вот малахольный, то а… Я его сейчас выведу.

Поняв, что речь идёт о нём, Емельян быстро замотал головой:

— Сам… Сам дойду… Доберусь один.

Мустафа, отстреливаясь от немцев, крикнул:

— Всем уходить надо! Немцы близко, всех убили!

Немцы подавили на площади все очаги сопротивления и плотным кольцом приближались к оборонявшимся. Бойцы поняли всю тщетность своей обороны. Враги обязательно выдавят бойцов, смысла удерживаться не было никакого, справа и слева никого из своих не было. А в цехах, в тылу, стрельба не утихала, — русские там ещё сопротивлялись. Возможно даже подошло подкрепление.

Группами по двое уходили бойцы, Емельян уходил с другом Алексеем.

Бежали они кучкой, Алексей позади, спиной прикрывая товарища, ещё успевая и отстреливаться.

«Вот человек открытый, для другого свою жизнь отдаст, хороший, душевный Лёха», — мысли о благородстве друга занимали голову Емельяна во время отступления.

Как ни странно, но до цехов добрались все целыми, хорошо помог огонь прикрытия из цехов.

Емельяна осмотрел санинструктор:

— Небольшая контузия, скоро восстановится.

Где-то в глубине цеха под разбитым станком ему отвели место, он сразу же забылся мёртвым сном.