Дѣло на два пальца
Ольга Цветкова и Дмитрий Вишневский

 

В тюрьме было так же стыло и мерзло, как на улице. От гулявшего по коридорам сквозняка у подполковника Ромашова ныли кости. Пахло влагой, камнем, безнадегой. Сквозь решетки на заледеневших окнах не разглядеть ничего, кроме снежной круговерти. В Петербурге непогодило.

Стоявший за спиной Ромашова комендант кашлянул:

— Михаил Игоревич, мы его в изоляторе заперли. — Он указал на обитую железом дверь. — Вы уж простите, Арсеньев — ваш офицер, однако ж вел он себя прескверно. Буйствовал.

— Вы точно про моего Арсеньева говорите?

Комендант выудил из-под мышки бумаги:

— Арсеньев, Герман Григорьевич. Тысяча восемьсот девяносто второго года рождения, третий сын барона Арсеньева. Подпоручик лейб-гвардии гренадерского полка. Десятого января шестнадцатого года арестован за убийство Ирины Островской.

Комендант оторвался от бумаг.

— Знаете, Михаил Игоревич, дело-то пустячное, а уже одного до вас с расследования сняли. Уж не знаю, чем не угодил.

— Разберусь.

Изолятор оказался сущей конурой. Узкой и темной.

— Ну, здравствуй, Герман.

Фигура в углу выглядела совсем не по-офицерски. Будто и не дворянин, а битая злым прохожим дворняга.

Арсеньев никогда не отличался могучим телосложением, однако ж имел гордую осанку и умел внушать солдатам почтение — даже несмотря на неподходящую офицеру привычку заикаться.

— Господин п-подполковник?..

Ромашов нахмурился. Проникнувший в ноздри запах напомнил будни окопной войны в южной Пруссии. Арсеньев выглядел под стать воспоминаниям — грязный, всклокоченный, избитый. Справа его посеревшее лицо украшал солидный кровоподтек.

— Господин п-п-подполковник, это д-действительно в-вы? Слава Б-богу! — выдавил из себя Арсеньев. — Я никого не уб-б-бивал! Г-господом Б-богом клянусь!

— Улики и свидетели говорят об обратном.

— К-какие еще с-свидетели?! Я н-не в-винов… не вин-н-н-н…

За два десятка лет службы в императорской армии Ромашов насмотрелся всякого. Сколько перспективных молокососов изгадили карьеру. Кто из-за взрывного характера, кто из-за неуемной гордыни. А то и вовсе из-за женщин или выпивки.

«Эх, ошибся я в тебе, Герман, — с легкой жалостью подумал Ромашов. — Казалось, далеко пойдешь».

— Я не в-виновен. Не в-виновен. Меня оболгали. С-слышите, п-подполковник? Ира… Ир-рочка… я никогда бы такого не сделал. Она же ж-ж-женщ…

— Женщина. — подсказал Ромашов. — И еще какая! Солистка Мариинского, море поклонников. Вы, значит, любовниками были?

— Л-любов-вниками? — замялся Арсеньев. — У м-меня же невеста.

— Твой отец, должно быть, страшно разочарован. Такую тебе партию устроил! Дочь графа Одоевского. А ты все испортил. Только вот не пойму, зачем убивать было? Да еще так жестоко…

— Я не уб-бивал.

Не убивал, не пил, не насиловал, не проигрывал в карты состояние, не участвовал в дуэли… и еще десятки других «не». Все это Ромашов уже многажды слышал.

— То есть Островская случайно заглянула в твой номер в пансионате и так же нечаянно упала на кинжал. Чем ты ее зарезал? Бебутом? Оружия при тебе не нашли, значит выбросил.

 — Вы мне н-не верите.

Ромашов достал из кармана позолоченный брегет, щелкнул крышкой. Коротко вспыхнула гравировка: «За Красноставскую баталию».

— Буду откровенен с тобой, Герман, — устало произнес Ромашов. — Не понимаю, почему твоим делом поставили заниматься меня. Вместо того чтобы тренировать молодняк на погибель пруссакам, заставляют копаться в этом безобразии.

Ромашов отвернулся, постучал в дверь.

— Уж не знаю, кто и зачем поставил на это дело меня. Может, думали, я со своим офицером ласково обойдусь. Так вот, Арсеньев, забудь. Уж я прослежу, чтоб виновный ответил по справедливости.

— Я н-не виновен.

— Болтаться тебе на виселице, поручик.

 

Двухэтажный пансионат с островерхими крышами прятался среди заснеженных сосен и берез. Хорошее место для тех, кто ищет уединения. Но едва ли для убийства — да еще и в комнате, которую убийца снял на собственное же имя.

— Михал Игревич! — окликнули его.

Ромашова уже встречали — Аркадий Герасимович Виноградов, владелец пансионата, покуривал трубку, облокотившись на резные перила.

— Заждались вас!

Виноградов спустился, протянул руку. Замялся, увидев, что на искалеченной деснице полковника осталось лишь два пальца — большой и указательный. Впрочем, Ромашов не постеснялся — схватил клешней руку Виноградова и пожал так, что кости затрещали.

— Ведите.

Они поднялись по лестнице на второй этаж, и Ромашов отметил солидную обстановку. Комнаты стоили здесь немало. И все же удивительно, что прима Мариинского приехала сюда черт знает с кем.

— Сюда-с, — пригласил Виноградов, открывая дверь одного из номеров.

Прибрать здесь еще не успели, или специально оставили, ожидая расследования. Душный, как на бойне, запах прянул в лицо. Темные пятна на стенах и смятой постели, на светлой древесине трюмо. Самое большое марало ковер. Труп на полу — как по́шло, особенно для такой женщины. После славы, блеска.

— Как давно Арсеньев снимал у вас номер?

— Вообще-то, господин Арсеньев пребывал здесь инкогнито и вряд ли захотел бы огласки, но теперь дело другое, верно я понимаю?

— Он в тюрьме.

— Комнату я для него держу с лета. Платил Арсеньев исправно, хоть и бывал наездами. Всегда тишина, порядок. Никогда б и не помыслил, что он на такое способен.

Комната и вправду казалась нежилой, лишь легкое прикосновение хозяина то тут, то там. Сочинения Гоголя у кровати, полосатая сорочка в распахнутом шкафу, приоткрытая коробочка с белым порошком на кромке стола. Ничего удивительного, кокаин нынче в моде. Ромашов и сам когда-то… Впрочем, к моде и удовольствиям это отношения не имело.

Изувеченная рука заныла. Ромашов поморщился, вспоминая проведенные в госпитале дни. Врачи тогда говорили, что ему невероятно повезло — мог не три пальца потерять, а всю руку.

Он обогнул кровавое пятно, приблизился к трюмо. У самого зеркала лежала газета недельной давности. Передовица вопрошала: «Солдатские комитеты — конец армии?» А потом взгляд Ромашова зацепился за пузырек духов розового стекла.

Интересно… Разве стала бы женщина привозить с собой духи на разовую встречу с малознакомым человеком?

— Значит, Островская бывала тут постоянно? — спросил Ромашов.

— Ну что вы, Михал Игревич! Как такое помыслить можно? Такая известная балерина, любимица публики, подруга множества влиятельнейших персон — и жить с каким-то офицериком!

— В самом деле? Арсеньев наезжал один?

— Гости у него бывали, н-да… — замялся Виноградов. — Скверно воспитано нынешнее поколение, не находите? В наши-то времена, Михал Игревич, такого и вообразить-то…

— Не юлите, Виноградов, — с нажимом произнес Ромашов. — Островская была постоянной любовницей Арсеньева?

— Ну как же…

— Хотите занять соседнюю камеру с Арсеньевым?

Ромашов надвинулся на Виноградова.

— Помилуйте, я ведь не за ради себя! — взмолился тот. — Как пострадает репутация… Может, ей, бедняжке, уже все равно, но есть и другие, кому… И поверьте, тоже не последние люди!

От волнения на лбу Виноградова выступила испарина.

— Он всегда только с ней и приезжал. Бывало, на пару часов, а то, помню, в августе жили целую неделю.

Ах вот как. Юный поклонник не просто заманил знаменитую приму? Все было добровольно и не впервые?

— Они были любовниками?

— Боже упаси! Вернее… Откуда ж мне знать? У меня заведение приличное, а уж под дверью я не стоял. Догадки строить — это дело ваше. А мое — о постояльцах заботиться. Больше сказать мне нечего, хоть пытайте! С вашего позволения, откланяюсь.

Ромашов остался в одиночестве. Но, право, что тут смотреть? Самая обычная комната. Безликая. Окно выходит на лес. Ничего не поломано, вещи не разбросаны, стало быть Островская опасности не почуяла. Да и с чего бы, раз приехала к любовнику?

Ромашов почесал подбородок. Одна загадка разрешилась, но понятнее не стало. Прекраснейшая женщина, мечта — принадлежит Арсеньеву. Так зачем ее убивать?

Ромашов уже спустился с веранды, когда до него донесся женский голос:

— Постойте, прошу! — немолодая дама спешно, насколько позволяли приличия, догнала его у дорожки. — Муж не велел мне лезть, но разве так можно? Я ведь слышала… Наши комнаты по соседству с тем молодым господином. Накануне вечером они так ругались с бедняжкой. Я вышла даже на балкон… Ох, как они кричали! Простите…

И женщина, кутаясь в шаль, поспешила прочь.

«Значит, обычная ссора, — подумал Ромашов. — Право слово, даже скучно. И для чего меня приставили к этому делу?..»

 

Ромашов был зол.

Нынче утром в казармы гренадерского полка должны были прибыть из штаба Второй гвардейской дивизии. Обещанные смотры — на фоне слухов об отправлении на фронт гвардейских частей — имели большое значение. Подполковнику Ромашову полагалось быть на плацу, приглядывать за молодняком. А не здесь, в толпе, прокладывая себе путь к Мариинскому театру.

Какого черта тут произошло — откуда столпотворение? Очередной митинг? Трамвай встал? Или просто телега увязла в снегу?

Преодолев толчею, Ромашов наконец оказался у парадного входа и с силой заколотил в закрытые двери.

Утром пришли вести из полиции. Островская была убита изогнутым клинком сантиметров в пятьдесят длиной. Очевидно, бебутом, каковой носили все офицеры артиллерии, включая Арсеньева.

«Повесить юнца — вот и вся недолга», — мелькнуло в голове Ромашова.

Но он получил приказ — разобраться в деле Арсеньева. А значит, разберется. Каким бы пустячным оно ни было.

— Господин подполковник? — спросили из-за приоткрывшихся дверей.

Ромашова повели по богато украшенным холлам Мариинского театра. Ковры, лепнина, картины в человеческий рост, золоченые канделябры, хрустальные люстры… Убранством театр мог посрамить императорский дворец.

— Извольте сюда.

Стену гримерной украшал огромный портрет Островской. Балерина была красива некоей мистической красотой. Полупрозрачные глаза, светлые завитки обрамляют высокий белый лоб, манящая улыбка. Повсюду висели афиши с ее изображением — это прекрасное лицо знал весь Петербург.

«Хороша!» — подумалось Ромашову.

Хотя хозяйки несколько дней как не было в живых, все вокруг хранило ее след. Стул чуть отодвинут, косметика в рабочем беспорядке, чашка с темными следами кофе, припыленное пудрой зеркало отражало батарею балетных костюмов.

— Добрый вечер, Михаил Игоревич, — послышался вкрадчивый голос.

Ромашов обернулся. Человек в дорогом фраке, стоявший в проходе, был уже немолод, с сединой в бакенбардах и благородным, спокойным лицом.

— Господин директор?

— Нет.

Мужчина вошел в гримерку и, откинув полы фрака, уселся на единственный стул. Оставшийся стоять Ромашов отметил, что его лицо окрашено в нездорово сероватый цвет. Будто тот плохо ел и мало спал в последнее время. А глаза… они казались мертвыми.

Меньше всего этот человек походил на директора театра.

— Я граф Мещерский. Думаю, вы обо мне слышали.

Ромашов слышал. Богатый и влиятельный меценат, знаток и любитель искусства, неофициальный покровитель столичных театров.

— А вы — подполковник лейб-гвардии Ромашов. Кавалерист, участник сражений, неоднократно награждены за бесстрашие, отвагу и решительность, — сцепив руки на коленях, произнес Мещерский. — Что ж, именно такой человек и должен расследовать убийство Иры.

— Простите?

— Я хотел посмотреть, кому выпало заниматься этим делом. А заодно и предложить посильную помощь, ежели потребуется.

— Не думаю, ваша светлость. Убийца известен. Дело пустячное.

— Быть может, и пустячное, однако ж нынче, когда повсюду смутьянство, разброд и беспорядок, для полиции даже пустяк может обернуться непосильной задачей. Поэтому я рад, что убийством Ирины занимается военный. Арсеньев должен понести наказание.

— И понесет, — кивнул Ромашов. — Позвольте спросить: вас это заботит сугубо из любви к балету?

Он отчетливо понимал, что дерзит, но прямой вопрос о связи с Островской был бы дерзостью куда большей.

— Разумеется, нет, — ответил граф. — Ирина — она…

Мещерский повернул лицо к столику под зеркалом; едва касаясь, прошелся пальцами по кромке кофейного блюдца.

— Она была необычайной женщиной. Ее талант, красота — это лишь оправа. Настоящий бриллиант — сама Ирина. Драгоценность, каковой еще не было.

Со скорбной улыбкой граф воззрился на портрет Островской.

«Драгоценность, значит?» — подумал Ромашов.

— Позволите мне бестактный вопрос?.. Известно, что у всех балерин имеются покровители, и характер отношений между ними тоже… известен. Вы были близки с Островской? Уверяю, этот разговор останется между нами.

— Близки? О да. Но вам, боюсь, такой близости не понять. Прошу меня простить, но вашему брату известна лишь низшая из форм любви, доступная через банальное совокупление.

Ромашов отметил, с каким отвращением Мещерский произнес последнее слово.

— Мы беседовали — порой часами. Обсуждали театр, книги, политику. Она была умна, прекрасна, слишком чиста…

Ромашов подождал, пока Мещерский продолжит, но, так и не дождавшись, осторожно произнес:

— Но вам ведь известно, что Арсеньев… кхм-м…

Граф поднял руку, приказывая Ромашову замолчать.

— Этот ублюдок каким-то образом возымел на нее влияние. — В его спокойном голосе звенела ледяная ярость. — Ей бывало скучно… я позволял ей некоторые шалости, однако же вижу, что зря. Если бы только Ира могла увидеть низменную природу этого якобы офицера! Я должен был оградить ее от таких Арсеньевых, Фокиных.

— Фокиных?

— Фокин, балетмейстер. Боюсь, он подсовывал ей кокаин. Но она, конечно, была выше этого.

Ромашову вспомнилась коробочка с белым порошком на столе в пансионате. Определенно, насчет Островской граф немало заблуждался.

— Слишком поздно я понял, что она вот-вот погубит себя. Я должен был ее спасти. Но хотя бы теперь я сделаю все, чтобы не позволить всяким псам терзать ее чистое имя.

— Простите?

— Честь Ирины должна остаться незапятнанной. А что до убийцы… полагаю, вы, подполковник, исполните свой долг.

— Всенепременно!

На том и распрощались. На выходе Ромашов столкнулся с двумя мужчинами. Оба внимательно посмотрели на подполковника, у одного из них правый глаз был прикрыт повязкой. Экого разбойничьего вида помощники у сиятельного графа!

Обратно по коридорам Ромашов возвращался без сопровождения и потому заплутал. Откуда-то слышалась торжественная мелодия, и он пошел на звук. Только когда музыка, до того звучавшая совсем приглушенно, ударила прямо в лицо, он понял, что ненароком вышел в главный зал Мариинского театра. Любопытство толкнуло дальше, и подполковник шагнул во тьму между зрительскими рядами. Зал был пуст — за исключением пары передних рядов и сцены, где артисты репетировали постановку.

— Хватит, черт возьми! Довольно!

Громогласный бас врезался в самое сердце многоголосого сплетенья струнных,

...