Оглавление

Клавдий

Продолжение первой книги

§ II. Краткое описание Британии

Истинное название острова, который мы называем Британией, в древности было Альбион. Поскольку он является крупнейшим среди Британских островов, имя Британия закрепилось за ним, и ни один из упомянутых мною авторов не называет его иначе. Мы добавили к нему эпитет Великая, чтобы отличить от Бретани — провинции Франции, получившей своё название из-за бриттов, которые переселились туда в середине V века, изгнанные из своего острова англами и саксами, народами германского происхождения.

Я не стану останавливаться на описании местоположения Британии, как его определяли древние. Мы знаем её гораздо лучше них, а их представления были настолько неточными, что большинство полагало, будто она обращена к Испании на западе [1]. Они едва ли знали, что это остров; и хотя наиболее просвещённые среди них — Цезарь, Страбон, Помпоний Мела — говорят об этом без тени сомнения, для простых римлян это оставалось загадкой вплоть до того момента, как флот Агриколы при Веспасиане не обогнул её. Равным образом бесполезно пересказывать здесь их записи о климате, злаках и плодах, которые производит эта земля. Они не могут сообщить нам ничего нового по этим вопросам.

Этот большой остров, уже тогда чрезвычайно населённый, вмещал множество народов, отличавшихся друг от друга и даже имевших разное происхождение. Те, кто населял центральную часть острова, считали себя рождёнными от земли — то есть потомками древнейших жителей страны, чьё происхождение было забыто. Каледонцы, обитавшие на самом севере, по словам Тацита, благодаря высокому росту и светлым волосам, по-видимому, должны считаться выходцами из Германии. В силурах он усматривает сходство с испанцами — из-за смуглого цвета кожи и кудрявых волос; к тому же земли, которые они занимали у реки Северн, ближе к Испании, чем любая другая часть острова. Бриты, жившие рядом с Галлией, походили на галлов. Цезарь утверждает, что всё побережье этого региона было заселено переселившимися белгами, которые сохраняли названия племён, от которых произошли. Тацит добавляет и другие сходства: те же религиозные обряды, та же приверженность суевериям; язык, почти не отличающийся; одинаковый характер — отвага перед лицом опасности и робость, когда она наступала. Однако он замечает, что бриты сохранили больше гордости, поскольку ещё не были изнежены, как галлы, долгим миром. Можно отметить и другое различие: Гораций изображает бритов недружелюбными к чужеземцам [2], тогда как галлы, напротив, всегда радушно их принимали.

Если допустить различие в происхождении народов Британии, то естественно предположить его и в обычаях. Однако греческие и римские писатели не обладали достаточными знаниями об этой стране, чтобы подробно описывать эти детали. В целом они сообщают, что нравы бритов были очень просты и сохраняли всю грубость дикой, необузданной природы. У них есть молоко, — говорит Страбон, — но многие настолько неискусны, что не умеют делать из него сыр. Они не знают садоводства, а некоторые — даже основ земледелия. Цезарь также утверждает, что жители внутренних областей острова не сеяли хлеб. Они питались молоком и мясом своих стад, а также, вероятно, дичью — за исключением зайцев, которых избегали из суеверия. Они также считали запретным есть кур и гусей, хотя разводили их для забавы. Их одежда, столь же простая, как и пища, состояла из звериных шкур; их города представляли собой большие загоны посреди лесов, огороженные изгородями, окружённые рвами и наполненные хижинами, куда они в случае нашествия сгоняли свои стада. Их обычные жилища, возможно, были удобнее и менее примитивны. Цезарь упоминает их постройки, которые, по его словам, похожи на галльские. Он приписывает им ужасающее отсутствие естественной стыдливости в вопросах брака: Они живут, — говорит он, — по десять-двенадцать мужчин вместе — братья, отцы, дети — с таким же или большим числом женщин; и дети, рождённые от этих отвратительных союзов, считаются принадлежащими тому, кто взял мать в жёны, когда она была ещё девственницей. Страбон сообщает почти то же самое о жителях Ирландии. Св. Иероним [3] свидетельствует, что в его время такой же обычай существовал у варварских народов, населявших север Британии, и добавляет, что они ели человеческое мясо.

Во времена Цезаря бриты были настолько бедны, что имели лишь медные или железные монеты. Цицерон [4] также пишет в своих письмах, что у них нет ни золота, ни серебра. Однако Страбон и Тацит упоминают, что на острове были месторождения этих металлов — вероятно, небогатые. Олово Корнуолла, и сегодня столь ценное, в древности составляло главный предмет торговли Британии. Эта торговля очень древняя, и долгое время финикийцы monopolized её. Они отправлялись за оловом на Касситериды [5] — возможно, это и есть Корнуоллский полуостров, который из-за несовершенных географических знаний древние считали окружённым морем со всех сторон. Они так ревностно охраняли эту торговлю от других народов, что, по словам Страбона, один финикийский кормчий, заметив, что за ним следует римский корабль, желавший узнать путь к Касситеридам, намеренно посадил своё судно на мель, чтобы погубить любопытного римлянина. Тот погиб, тогда как финикиец, гораздо более искусный, сумел спастись и по возвращении на родину был вознаграждён государством за убытки, понесённые из-за добровольного кораблекрушения.

Итак, товарами, вывозимыми из Британии, были золото, серебро, олово, железо, меха, рабы и превосходные охотничьи собаки. Всё это имело свою ценность, а в обмен бритам привозили безделушки, способные ослепить варваров, — браслеты из слоновой кости, стеклянные украшения или изделия из янтаря. Британский океан, по свидетельству Тацита, также давал жемчуг, но тусклый и с пятнами. Некоторые считали, что разница между этим жемчугом и восточным обусловлена способом его добычи: в Персидском заливе его вылавливают, извлекая устриц живыми из скал, тогда как у берегов Британии его собирали уже выброшенным морем. Но, — замечает Тацит, — скорее сама природа не наделила этот жемчуг качествами, чем наша роскошь — жадностью и безумием. Его вывод разумен и подтверждён опытом. Жемчуг добывают в Шотландии и сегодня [6], и если бы существовал способ сделать его столь же прекрасным, как индийский, мы бы его непременно нашли.

Я уже рассказывал в «Истории Римской республики» о том, как сражались бритты и об их боевых колесницах. Добавлю здесь, что главной силой их войск была пехота. Перед битвой они раскрашивали тело вайдой [растение], придавая коже темно-синий, почти черный оттенок, полагая, что это сделает их более устрашающими для врагов. Их женщины также использовали эту краску, по-видимому, как украшение, подчеркивающее их красоту. Бритты отпускали длинные волосы, возможно, чтобы придать себе более дикий вид. В остальном же они брили все тело, за исключением верхней губы.

Их форма правления ко временам Тацита изменилась. После долгого периода царствования, при котором власть царей, вероятно, не была абсолютной, у них установился своего рода аристократический строй, который лишь разделял их силы между несколькими вождями и мешал объединению. «И это, — говорит историк, — наша главная опора против могущественных и воинственных народов. Они не умеют действовать сообща. Редко когда два или три племени соединяются, чтобы отразить общую угрозу. Поэтому, вступая в войну поодиночке, они в конце концов оказываются побежденными».

Цезарь, как известно, был первым из римлян, кто вторгся в Британию с армией. В «Истории Римской республики» я изложил его собственный рассказ о подвигах в этой стране, которые не были особенно значительными и в которых он скорее познакомил римлян с бриттами [7], чем покорил их. Затем начались гражданские войны, и вожди республики обратили свои силы против нее самой. Август, оставшись единственным владыкой империи, дважды задумывался о возобновлении замыслов своего двоюродного деда [Цезаря] относительно острова Британия, если только не предположить, что он просто хотел запугать бриттов и заставить их уважать имя Рима. Ему это удалось. Цари и народы этого великого острова, по крайней мере ближайшие к Галлии, отправили к нему послов, воздали почести и согласились платить пошлины за все товары, ввозимые из их страны в Галлию или вывозимые из Галлии в их страну.

Август на этом остановился, а Тиберий, стремившийся лишь к покою и миру, последовал его примеру. Страбон, писавший при этом принце, оправдывает пренебрежение римлян к жалкому завоеванию, которое не могло принести им никакой пользы. «Что они выиграют, — говорит он, — подчинив себе бедные и нищие народы? Пошлины, которые они взимают со всей торговли между Галлией и Британией, приносят им больше, чем дань, наложенная на бриттов, значительную часть которой пришлось бы тратить на содержание войск, необходимых для удержания острова».

Мы видели планы Калигулы относительно Британии, которые свелись к сбору раковин. При Клавдии римляне окончательно утвердились там. Этот принц, мало способный понять политические соображения, остановившие Августа, без сомнения, увлекся блестящей идеей перешагнуть преграду Океана, подчинить римскому владычеству народы, всегда сохранявшие свободу [8], и услышать, как его называют победителем не только непокоренных, но и неизвестных до него народов. Поэтому он воспользовался случаем, который представил ему некий Верик, изгнанный с острова враждебной партией и умолявший о защите, чтобы вернуться. Клавдий приказал Авлу Плавтию вступить в Британию с подчиненными ему легионами.

Римские солдаты неохотно соглашались отправиться в другой мир — так они воспринимали страну, куда их вели. Чтобы сломить их сопротивление приказам своего командира (консульского ранга), вольноотпущенник Нарцисс осмелился явиться в их лагерь и взойти на трибунал Плавтия, чтобы обратиться к ним с речью. Но они и слушать его не хотели, крича «Сатурналии!», упрекая его в рабском прошлом. Однако негодование подействовало на них сильнее, чем долг, и они заявили своему генералу, что готовы следовать за ним.

Плавтий совершил переправу, но Дион (или, по крайней мере, его сократитель) настолько неточен, что не сообщает нам, из какого галльского порта отплыл этот генерал и в каком месте острова высадился. Можно предположить, что он последовал маршрутом Цезаря, отплыл из порта Итий [9] и его окрестностей и высадился в области Кент. Он разделил свою армию на три части, чтобы избежать трудностей, связанных с большим числом, и держать островитян в неведении относительно места, где им следует ожидать нападения. Но для бриттов эта предосторожность оказалась излишней. Они не были настороже, и Плавтий не встретил никакого сопротивления при высадке.

Испуганные варвары сначала отступили в свои леса и болота, куда римлянам пришлось идти, чтобы сразиться с ними. В конце концов они нашли их и разбили Каратака и Тогодумна, сыновей Кунобелина, о котором уже упоминалось при Калигуле. Бритты не пали духом. Они надеялись, что экспедиция Плавтия постигнет участь похода Цезаря и что, оказав ему упорное сопротивление, они сведут на нет его усилия и заставят его покинуть их остров. Они не учитывали, что обстоятельства сильно изменились и что римляне, став мирными хозяевами Галлии, могли позволить себе время для их покорения. Произошло несколько мелких стычек, в которых островитяне, потерпев поражение, были вынуждены отступать, и Плавтий, неизменно побеждая, дошел до устья Темзы.

Его остановила неудача, а также необходимость дожидаться Клавдия, который намеревался лично возглавить армию, если начало предприятия обещало успех. Он никогда не видел войны. Он жаждал настоящего триумфа, считая триумфальные украшения, дарованные ему сенатом за победы его легатов, слишком обыденной честью, недостойной императорского величия.

Узнав об успехах Плавтия, он выехал из Рима, оставив своему коллеге по консулату Вителлию управление делами империи. Он отплыл из Остии, прибыл в Массилию, пересек всю Галлию и снова сел на корабль в Гесориаке [10], совершил переправу и присоединился к армии на берегах Темзы.

Дион утверждает, что Клавдий перешел эту реку и приписывает ему победу в битве над варварами и взятие Камулодуна [11], резиденции Кунобелина. Согласно же Светонию, во время пребывания в Британии Клавдий занимался только принятием покорности побежденных народов: он не дал ни одного сражения, не пролил ни капли вражеской крови. Здесь я скорее поверил бы Светонию. Вполне возможно, что Дион приписал Клавдию подвиги его легата Плавтия. Достоверно то, что император пробыл на острове недолго — всего шестнадцать дней, после чего отправился обратно в Рим.

Тем не менее, он так гордился этой экспедицией, что несколько раз приказывал легионам провозглашать себя императором (победоносным полководцем), хотя, за исключением одного случая при Калигуле, всегда было принято принимать этот титул лишь однажды за все успехи одной войны. Он отправил своих зятьев, Магна и Силана, в Рим с известием о своих завоеваниях, и сенат осыпал его всевозможными почестями: триумф, прозвище «Британский» для него и его сына, две триумфальные арки — одну в городе, другую в том месте Галлии, откуда он отплыл в Британию, — ежегодный праздник в память о его подвигах. По этому случаю Мессалине также были дарованы все почетные привилегии, которыми пользовалась Ливия, мать Тиберия.

Возвращаясь в Рим, Клавдий избрал путь через По и вошел по этой реке в Адриатическое море на корабле, который, по словам Плиния, скорее заслуживал названия дома. Все его путешествие заняло шесть месяцев, и он прибыл в город в начале консульства Криспина и Тавра.

Л. КВИНКЦИЙ КРИСПИН (во второй раз) — М. СТАТИЛИЙ ТАВР. 795 г. от основания Рима, 44 г. от Р. Х.

Триумф Клавдия был отпразднован со всей возможной пышностью. Сам восхищаясь тем, как он смог достичь такой славы, он не поскупился ни на что, что могло подчеркнуть её блеск, и разрешил наместникам провинций и изгнанникам прибыть в Рим, чтобы стать свидетелями этого. Он также пожелал, чтобы все, кто получил в той же войне триумфальные украшения, сопровождали его колесницу. Их было великое множество, ибо Клавдий, снисходительный во всем, щедро раздавал эти почетные награды, удостаивая ими даже за незначительные заслуги простых сенаторов и даже юного Силана, предназначенного стать его зятем, который едва вышел из детского возраста. Эта блистательная толпа шла пешком за триумфальной колесницей. Лишь один, выделявшийся среди всех, поскольку он уже во второй раз удостаивался этих столь великих украшений, ехал на коне, покрытом великолепной попоной, и был облачен в тунику, расшитую пальмовыми ветвями. Это был Красс Фруги, тесть Антонии, дочери Клавдия. Мессалина в роскошной колеснице подобным же образом следовала за колесницей супруга, которого покрывала позором. Все церемонии триумфа были соблюдены неукоснительно, и Клавдий поднялся на коленях по ступеням Капитолия, поддерживаемый двумя зятьями.

В дни, последовавшие за триумфом, были устроены игры всех видов: гонки колесниц в цирке, состязания атлетов, травля медведей, военный танец, исполненный юношами, привезенными из Азии, театральные представления. Наконец, чтобы как-то увековечить свой триумф над Океаном, который он якобы покорил, Клавдий распорядился поместить морской венок рядом с гражданской короной, всегда украшавшей фронтон императорского дворца.

В то время как Клавдий с такой помпой праздновал свои победы над бриттами, бритты вовсе не были побеждены. Они по-прежнему отстаивали свою свободу и вели войну против Плавтия, оставшегося в стране с большими силами. Веспасиан, тогда командовавший легионом, особенно отличился в этой войне. Он дал тридцать сражений врагу, взял двадцать городов, подчинил два британских племени и захватил остров Уайт. За это он был награжден триумфальными украшениями, и это стало первой ступенью к тому высокому положению, которого он достиг впоследствии [12]. Плавтий провел четыре года, расширяя и укрепляя свои завоевания. Он побеждал народы, заключал с ними договоры, и, чтобы эти народы могли доверять всему, что будет установлено и согласовано им, сенат издал декрет, согласно которому договоры, заключенные Клавдием или его легатами, имели бы ту же силу, как если бы в них участвовали власть сената и народа. Таким образом, большая часть земель к югу и северу от Темзы была превращена в римскую провинцию. Плавтий, вернувшись в Рим при четвертом консульстве Клавдия, удостоился овации — чести, в то время исключительной для частного лица, и, как я полагаю, здесь мы видим последний пример этого при императорах. Во время церемонии Клавдий неизменно сопровождал его, уступая ему место по правую руку.

Я хотел сразу изложить то, что Светоний и Дион сообщают весьма кратко о первых завоеваниях римлян в Британии. Последующие события будут подробнее описаны Тацитом, когда придет время.

Факты, которые Дион приводит для консульства Криспина и Тавра, немногочисленны и не слишком значительны. Клавдий предоставил своему префекту претория Рубрию Поллиону право заседать в сенате, когда он сопровождает императора, ссылаясь на пример Августа, который, по его словам, поступил так же с Валерием Лигуром. Он предоставил ту же привилегию Лакону, начальнику стражи при Тиберии, а затем управляющему доходами принца в Галлии. Он также наградил его консульскими украшениями и, согласно Светонию [13], щедро раздавал эти почести даже управляющим низшего ранга.

Он вернул сенату управление провинциями Ахайя и Македония, которые Тиберий присвоил себе.

Он расширил владения Коттия, малого князя, обосновавшегося в Сузе в Альпах и союзника римлян. Коттий не подчинялся их владычеству, скрытый своей безвестностью и защищенный неприступными высотами своих гор. Однако он понимал, что не может оставаться полностью независимым от столь грозной державы. Он искал дружбы Августа, который ему её даровал, и даже принял его имя, называясь Юлием Коттием. В своем малом государстве этот князь имел великие замыслы. Он осуществил весьма значительные работы, чтобы сделать проходимыми альпийские перевалы в своих владениях. Он мудро управлял своими подданными и обеспечил им полное спокойствие под защитой римлян. Клавдий, одновременно расширив его владения, даровал ему титул царя. После его смерти Нерон присоединил его земли к империи. Но память об этом добром князе долго жила в стране, которой он правил. Еще во времена Аммиана Марцеллина показывали его гробницу в Сузе и даже оказывали ему некоторое почитание. Его имя сохранилось в названии Коттийских Альп, известных в древности.

Клавдий лишил родосцев свободы, которой они злоупотребляли, доходя до распятия римских граждан. Позже он вернул им её, как мы отметим, но лишь после того, как они в течение нескольких лет несли наказание за свою дерзость.

Некто Умброний Силон осмелился бросить вызов мести вольноотпущенников Клавдия. Будучи проконсулом Бетики, он навлек на себя их ненависть. Они добились его отзыва под предлогом, что он не обеспечил достаточных поставок для римских войск, охранявших Мавританию, и даже убедили Клавдия изгнать его из сената. Умброний, желая показать, как мало он ценит достоинство, которого его лишили, публично выставил на продажу свою сенаторскую тогу. Не сообщается, чтобы с ним случилось что-то худшее.

М. Виниций, бывший муж Юлии, дочери Германика, казненной Клавдием, тем не менее был назначен тем же императором консулом на следующий год. Это было его второе консульство, в котором его коллегой стал Статилий Корвин.

М. ВИНИЦИЙ II — Т. СТАТИЛИЙ ТАВР КОРВИН. 796 г. от Р. Х. — 45 г. н. э.

Этот год также беден событиями. Клавдий изменил порядок, установленный в последние годы Тиберия, для принесения ежегодной присяги сенаторами. Он не пожелал, чтобы каждый сенатор произносил её формулу, но чтобы претор произносил её от имени всего своего сословия, трибун — от имени всех трибунов, и так для каждого разряда, из которых состоял сенат. Сам он, по своему обыкновению, поклялся соблюдать постановления Августа.

Он положил конец произволу частных лиц, самовольно воздвигавших себе статуи. Город был переполнен ими, все общественные места были загромождены. Клавдий распорядился перенести уже существующие статуи в разные места и запретил впредь частным лицам удостаивать себя этой чести без разрешения сената, за исключением тех, кто построил или восстановил какое-либо общественное здание: в таком случае они могли изобразить себя и членов своей семьи либо на картине, либо в статуе.

Клавдий попытался искоренить другой, несравненно более важный и трудный для устранения злоупотребление. Осудив на изгнание магистрата, виновного в вымогательстве, он по этому случаю возобновил старые постановления, запрещавшие переходить с одной должности на другую без промежутка. Он желал, чтобы магистраты после окончания срока оставались некоторое время в частном положении, дабы те, кого они притесняли, могли свободно привлечь их к суду. А чтобы они не уклонялись от наказания за свои несправедливости под предлогом отсутствия, он также запретил им путешествовать. Наконец, он распространил свое постановление не только на начальников, но и на их легатов, установив для всех одинаковую обязанность выждать промежуток времени, прежде чем они смогут занять какую-либо общественную должность.

Вероятно, чтобы обеспечить исполнение этого постановления в отношении путешествий сенаторов, он добился декрета, предоставлявшего ему право давать им отпуска, тогда как ранее, как во времена республики, надлежало обращаться за этим к сенату.

Клавдий обещал игры в честь своего похода в Британию. Он дал их в этом году и добавил к ним весьма щедрую раздачу денег. Граждане, получавшие от государства регулярные хлебные раздачи, получили одни — триста [14], другие — до тысячи двухсот пятидесяти сестерциев на человека [15]. Дион отмечает, что Клавдий не лично руководил всей раздачей этих денег. Начав её, он поручил завершить её своим зятьям, не желая прерывать свое любимое занятие — судебные разбирательства.

Чтобы ничего не упустить, скажу, что Клавдий восстановил пятый день Сатурналий, добавленный Гаем и впоследствии отмененный. В этом году произошло солнечное затмение первого августа, в день рождения Клавдия. Опасаясь, что суеверная толпа не истолкует это как дурное предзнаменование для него, он заранее приказал вывесить предсказание об этом затмении вместе с научным объяснением этого явления.

Консулами следующего года стали два знатнейших мужа: Валерий Азиатик, который, уже занимая консульство при Тиберии или при Гае, получил от Клавдия второе, видимо, в награду за услуги, которые, как сообщает Тацит [16], он оказал в походе против Британии; и М. Силан, брат Л. Силана, зятя Клавдия, и правнук правнучки Августа, при котором он родился.

ВАЛЕРИЙ АЗИАТИК II — М. ЮНИЙ СИЛАН. 797 г. от Р. Х. — 46 г. н. э.

Азиатик, если верить Диону, был назначен консулом на весь год, но не пожелал пользоваться этой привилегией и сложил полномочия досрочно, чтобы не навлекать на себя зависти, к которой, как он знал, был слишком подвержен из-за своего огромного богатства. Тот же историк утверждает, что в те времена были и другие, кто, подобно Азиатику, назначенные консулами на целый год, сложили полномочия, не дожидаясь срока, но по противоположной причине: их скромные средства не могли покрыть огромных расходов, требовавшихся для консульства.

Виниций, бывший консулом в прошлом году, погиб в этом году из-за злодеяния Мессалины. Это был кроткий человек, занятый своими частными делами и совершенно неспособный нарушить государственный порядок. Но он отказался участвовать в разврате Мессалины, и она приказала его отравить. После смерти ему были устроены публичные похороны, что ничуть не повредило его врагу.

Азиний Галл, внук Агриппы через свою мать Випсанию и единоутробный брат Друза, сына Тиберия, замыслил заговор с целью захватить власть. Нет умов, более склонных к гордыне из-за знатности своего происхождения, чем те, у кого нет никаких других достоинств. Низкорослый, дурной наружности, без ума, без талантов, Азиний Галл считал, что всё должно принадлежать ему благодаря великим именам его рода; и, не имея ни сил, ни денег, он воображал, что стоит ему подать сигнал, как граждане поспешат встать под его знамена и признать его императором. Когда заговор был раскрыт, его безумие спасло его. Столь плохо продуманное предприятие сочли плодом расстроенного ума. Его слишком презирали, чтобы казнить, и Клавдий ограничился ссылкой.

Фракия, до тех пор имевшая своих царей, в этом году стала римской провинцией. Мы видели, что при Тиберии она была разделена между Реметалком и детьми Котиса, из которых только один, также названный Котисом, известен в истории. Гай отдал долю Котиса Реметалку, а самого Котиса вознаградил, сделав царем Малой Армении. Когда Реметалк был убит своей женой, римляне, вероятно, воспользовались этим предлогом, чтобы завладеть страной.

Новый остров возник в Эгейском море [17] близ Феры и Терасии. Мы упоминали о подобном явлении при Тиберии, в 768 году от основания Рима.

Клавдий, желая принять четвертое консульство, взял себе в коллеги Вителлия, который таким образом стал консулом в третий раз.

ТИБЕРИЙ КЛАВДИЙ ЦЕЗАРЬ АВГУСТ ГЕРМАНИК IV — Л. ВИТЕЛЛИЙ III. 798 г. от Р. Х. — 47 г. н. э.

В республике не было цензоров со времен Павла и Планка, которые носили этот титул при Августе, но без особой чести и успеха. Императоры осуществляли их власть как надзиратели за нравами. Они назначали сенаторов и римских всадников. Что же касается функций цензуры, заключавшихся в переписи граждан и их имущества, то, кажется, они полностью прекратились после смерти Августа. Клавдий, будучи консулом в четвертый раз, возродил эту должность: он принял ее на себя и разделил с тем же [прим. ix. a.] Вителлием, который уже был его коллегой по консульству.

Это невероятное возвышение Вителлия было наградой за его позорные угодничества перед Мессалиной и вольноотпущенниками. Ему было мало просто подчиняться их воле: он унижался перед ними самым низким и рабским образом. Однажды он умолял Мессалину позволить ему снять с нее обувь; сняв правую туфлю, он положил ее между тогой и туникой, хранил и всегда носил с собой как драгоценный залог, время от времени целуя ее. Среди своих домашних богов он держал золотые изображения Нарцисса и Палласа. Он не боялся выглядеть смешным из-за нелепостей, лишь бы они были лестными. Когда Клавдий в том году, как мы скоро расскажем, устроил Сеcularные игры, Вителлий сказал ему: «Да будет вам суждено часто праздновать этот праздник!» Таково было унижение, до которого честолюбие довело человека, впрочем, обладавшего умом и способностями.

Клавдий в качестве цензора составил список сената и исключил из него некоторых, большинство из которых удалились добровольно, так как сенаторское достоинство было обременительно для их скромного состояния. Напротив, он почти насильно ввел в сенат некоего Сурдония Галла, который удалился в Карфаген. Клавдий вызвал его и сказал: «Я хочу связать тебя здесь золотой цепью» — и назначил его сенатором.

При пересмотре списка всадников и вообще в своей цензорской деятельности, как замечает Светоний, он проявлял ту же переменчивость здравого и неразумного суждения, которая царила во всех его поступках. Он поставил позорную отметку рядом с именем одного всадника, но когда друзья того заступились, согласился стереть ее, сказав: «Однако я не буду против, если след от помарки останется». В этом смешении снисходительности и строгости есть даже нечто тонкое.

В других случаях он проявлял чрезмерную мягкость. Когда молодого человека, уличенного во многих проступках, оправдывал и даже хвалил его отец, Клавдий освободил его от всякого порицания, сказав: «У него есть свой цензор». Профессионального развратника, известного по всему городу своими изменами, он просто предупредил, чтобы тот бережнее относился к своему здоровью или хотя бы вел себя осмотрительнее. «Ибо, — добавил он, — зачем мне знать, кто ваша любовница?» Напротив, он отметил нескольких граждан за весьма незначительные проступки, которые до него никогда не служили поводом для строгости цензоров: за выезд из Италии без его разрешения, за присоединение к свите и чиновному рангу какого-то царя в провинции. Некоторые с позором для него опровергли обвинения, выдвинутые на основе небрежных донесений его соглядатаев. Люди, которых он упрекал в безбрачии, бездетности или бедности, доказали, что они женаты, имеют детей и богаты. Одного он обвинил в том, что тот в ярости и отчаянии покушался на свою жизнь и ранил себя мечом. Обвиняемый разоблачился перед ним и показал, что на его теле нет ни единой раны.

Он не допускал, чтобы те, кого он призывал к ответу, пользовались помощью адвокатов: каждый должен был говорить за себя и объясняться как умел. В этом он был прав, учитывая, что цензоры не действовали судебным порядком, и все происходило перед ними без формальностей и сложных прений.

Он заслужил похвалу и за свое рвение в борьбе с роскошью, приказав купить и разбить на куски искусно сделанную серебряную колесницу, выставленную на продажу.

Но вновь впадая в глупости, он в один день издал двадцать указов, два из которых касались весьма странных предметов. Один предупреждал, что, поскольку урожай винограда ожидается обильным, следует тщательно смолить бочки. Другой рекомендовал сок тиса как средство против укуса гадюки.

Пока Клавдий занимался цензорскими делами, Мессалина и вольноотпущенники продолжали свою жестокую игру, подвергая опасности разных людей под предлогом заговора против государства и императора. Они вовлекли в это и ничтожных лиц, которых Клавдий проигнорировал или наказал лишь слегка, говоря, что «на блохе не мстят, как на льве». Но его зять Помпей Магн, муж его старшей дочери Антонии, поплатился жизнью. Хотя его вина заключалась лишь в том, что он не угодил Мессалине, Клавдий приказал заколоть его в постели без всякого суда. Его отец Красс Фруги и мать Скрибония погибли вместе с ним. Их знатность была их преступлением. Что касается ума, Красс вовсе не был опасен: он вполне походил на Клавдия своей глупостью и был так же достоин занять его место, как и неспособен его домогаться.

Валерий Азиатик впоследствии был обвинен. Тацит — ибо мы вновь встречаем его здесь, что читатель легко заметит — приводит подробное описание этого дела [18], но оставляет некоторые обстоятельства для догадок, поскольку начало его повествования до нас не дошло.

Эта мрачная интрига, жертвой которой стал один из самых знаменитых членов сената, дважды удостоенный высшего сана в империи, по-видимому, зародилась из-за женской ссоры между Мессалиной и Поппеей. Последняя, дочь консуляра Поппея Сабина, получившего при Тиберии триумфальные отличия, была прекраснейшей женщиной Рима, но отнюдь не самой добродетельной.

Она вела позорную связь с пантомимом Мнестером, в которого, как мы видели, Мессалина была безумно влюблена. Императрица, снедаемая ревностью, убедила себя, что Валерий Азиатик также причастен к разврату Поппеи. Кроме того, она страстно желала завладеть садами Лукулла, которые этот богатый консуляр украсил и обустроил с величайшей роскошью. Поэтому она решила погубить одновременно и Азиатика, и Поппею, поручив их обвинение Суилию — о котором уже шла речь и который еще не раз появится в дальнейшем, — адвокату, более знаменитому своим талантом, чем честностью. В помощники ему она дала Сосибия, воспитателя Британника. Этот ловкий грек, притворяясь ревностным слугой императора, внушил ему, что могущество и богатство частных лиц опасны для государя. Что Азиатик был главным виновником смерти Гая и настолько дерзок, что признавался в этом и даже хвалился этим перед народным собранием Рима. Что, снискав себе этим великую славу в городе и видя, как его репутация распространяется по провинциям, он готовится отправиться подстрекать германские легионы. Что, будучи уроженцем Вьенны и связанный родством с самыми знатными родами Галлии, он легко может поднять восстание среди народов, от крови которых происходил.

Клавдий был чрезвычайно доверчив, стоило лишь намекнуть ему на малейшую опасность. Поэтому, не утруждая себя дальнейшими разбирательствами, он отправил преторианского префекта Криспина с отрядом гвардейцев, словно дело шло о подавлении начинающейся войны. Азиатик в тот момент находился в Байях, в Кампании. Его схватили, заковали в цепи, доставили в Рим — и немедленно начали суд, не в сенате, а в покоях Клавдия, в присутствии Мессалины.

Суилий, выступавший обвинителем, обвинил Азиатика в подкупе солдат деньгами, а также иными, еще более преступными способами. Кроме того, он укорял его в прелюбодеянии с Поппеей и в иных противоестественных пороках. Азиатик был человеком умным и мужественным. Он защищался с такой силой, что Клавдий был глубоко тронут, а сама Мессалина не смогла сдержать слез. Однако в ней это было лишь механическое впечатление, не изменившее ее сердца. Выйдя, чтобы утереть глаза, она наказала Вителлию не дать обвиняемому ускользнуть.

Между тем обвинение разваливалось само собой. Азиатик потребовал, чтобы ему предъявили хотя бы одного из тех солдат, чью верность он якобы подкупил. Привели одного, который его даже не знал и которому лишь сказали, что Азиатик — лысый. Этот лжесвидетель, спрошенный, знает ли он обвиняемого, ответил утвердительно и, чтобы доказать, указал на кого-то из присутствующих, приняв его за Азиатика, поскольку тот тоже был лысым. Над этой ошибкой посмеялись; Клавдий осознал ее значение и склонялся к оправданию обвиняемого.

Вителлий помешал этому благому намерению ужасным предательством. Приняв смягченный тон и пролив несколько слез, он сказал, что Азиатик был его давним другом и что они вместе оказывали почтение Антонии, матери императора. Он перечислил заслуги обвиняемого перед республикой, его доблесть в войне с бриттами и все прочие доводы в его пользу — и заключил, что ему следует предоставить свободный выбор способа смерти. Клавдий так тупо следовал внушениям тех, кому привык подчиняться, что согласился с этим, полагая, что проявляет милосердие.

Дион передает события несколько иначе. Он пишет, что Вителлий притворился, будто Азиатик поручил ему просить о праве самому избрать себе смерть, и что Клавдий, поверив этому, счел просьбу обвиняемого признанием вины. Но, возможно, это объяснение было придумано теми, кто не понимал, до какой степени глупость помрачала разум Клавдия.

Как бы то ни было, Азиатик умер с твердостью, достойной его прежней славы. Друзья уговаривали его избрать медленный и легкий путь к смерти, отказавшись от пищи. Он ответил, что благодарен им за эту последнюю заботу, но просит освободить его от следования их совету. Совершив обычные упражнения, искупавшись и весело поужинав, он велел вскрыть себе вены, не позволив себе ни единой жалобы — разве что заметил, что было бы честнее погибнуть от козней Тиберия или ярости Гая, чем от коварства женщины и грязного языка Вителлия. Перед смертью он пожелал увидеть костер, на котором должно было сгореть его тело, и велел перенести его на другое место, чтобы дым не повредил деревьям — до такой степени он сохранял присутствие духа в последние мгновения.

Пока в покоях Клавдия судили Азиатика, Мессалина, как я уже говорил, вышла. Она спешила избавиться от Поппеи и послала к ней людей, которые так напугали её тюрьмой, что та решилась на добровольную смерть. Всё это произошло без ведома Клавдия: спустя несколько дней, увидев за своим столом Сципиона, мужа Поппеи, он спросил, почему тот не привёл жену; и Сципион ответил, что она умерла.

Два брата, знатнейших римских всадника, были замешаны в этом деле за то, что предоставили свой дом для встреч Мнестра и Поппеи. В этом состояло их преступление. Но Суилий обвинил их в сенате за сон, который видел один из них и который они истолковали как предзнаменование общественных бедствий или скорой смерти принцепса. Они были осуждены, а те, кто помогал Мессалине во всей этой интриге, получили награды. Префекту претория Криспину было пожаловано полтора миллиона сестерциев [19] и преторские знаки отличия. Вителлий добился для Сосибия миллиона сестерциев [20] — как для человека, полезного республике уроками, которые он давал Британику, и советами, которыми помогал императору.

Сципион, муж Поппеи, присутствовал на этом заседании сената; когда же пришла его очередь говорить, он вышел из положения как человек умный: «Я вынужден, — сказал он, — думать о поведении Поппеи так же, как и все остальные. Так что можете считать, что я голосую вместе со всеми».

Суилий, которому, несомненно, досталась часть имущества Азиатика, подстрекаемый жаждой наживы, с жадной жестокостью предался ремеслу доносчика, и у него нашлось немало подражателей его дерзости. Ибо при принцепсе, страстно любившем вершить суд и сосредоточившем в своих руках всю власть законов и магистратов, настал благоприятный момент для тех, кто стремился обогатиться за счёт несчастных. Адвокаты бесстыдно торговали своими обязательствами, и их вероломство, по словам Тацита [21], «продавалось, как товар, открыто выставленный на рынке». Это подтверждает трагический случай с одним знатным римским всадником, который, заплатив Суиллию четыреста тысяч сестерциев [22] и узнав, что тот предаёт его и сговорился с противной стороной, пришёл в дом своего неверного защитника и закололся там.

Шум, вызванный этим событием, привёл к жалобам, которые были доведены до сената Гаем Силием, назначенным консулом и личным врагом Суилия. По этим представлениям сенаторы почти единодушно потребовали восстановить действие закона Цинция, изданного в древности для запрета адвокатам получать деньги или подарки от своих клиентов и впоследствии возобновлённого Августом. Те, кто чувствовал себя заинтересованным в этом деле, воспротивились желанию сената. Но Силий настаивал с жаром, приводя примеры древних ораторов, которые считали славу в грядущих веках единственной достойной наградой за свой талант. «Если отступить от этого принципа, — добавил он, — красноречие, первое из изящных искусств, унизится, став грязным ремеслом. Даже верность подвергается опасности искушения, как только позволяют себе думать о размерах гонораров. Кроме того, если судебные процессы не приносят никому дохода, их число уменьшится; тогда как сейчас поддерживают вражду, умножают обвинения, ненависть, оскорбления, чтобы, подобно тому как болезни обогащают врачей, сутяжничество в судах обогащало адвокатов. Пусть они возьмут себе в примеры Поллиона, Мессалу или даже Аррунция и Эзернина, чья память ещё свежа и которые достигли вершины славы и почестей благодаря безупречной жизни и красноречию, не запятнанному корыстью».

Эта горячая речь склонила все голоса, и уже готовились постановить, что те, кто брал деньги у своих клиентов, будут наказаны как вымогатели. Тогда Суилий, Коссутиан Капитон (о котором речь пойдёт далее) и другие, оказавшиеся в таком же положении, видя, что дело не в расследовании их действий (поскольку факты были очевидны и неоспоримы), а в том, что вот-вот будет вынесен приговор, приблизились к присутствовавшему Клавдию и стали просить помилования за прошлое. Тот милостиво кивнул, не проронив ни слова. Ободрённые этим знаком покровительства, они возвысили голос. «Кто из нас, — сказали они, — настолько горд, чтобы претендовать на бессмертие? Мы предлагаем гражданам необходимую помощь, дабы слабые, лишённые защиты, не были угнетены сильными. Впрочем, красноречие не даётся даром. Мы забрасываем свои дела, чтобы заниматься чужими. Есть разные пути для приобретения честного состояния: военная служба, обработка земель. Но никто не станет заниматься делом, если не надеется извлечь из него выгоду. Поллиону и Мессале, обогатившимся в гражданских войнах, как и Эзернину и Аррунцию, унаследовавшим от отцов большое состояние, легко было придерживаться благородных и возвышенных принципов. А если привести противоположные примеры — разве Клодий и Курион не получали платы за свои речи? Мы — сенаторы скромного положения, которые в мирное время существуют лишь благодаря полезным в мирные дни занятиям. Если лишить учёные труды их плодов, сами эти труды погибнут».

Эта позиция была менее достойной, но Клавдию она показалась не лишённой убедительности. Был найден компромисс: постановили, что адвокатам разрешается получать не более десяти тысяч сестерциев [23], а превышение этой суммы будет считаться вымогательством. Это постановление стало законом. Однако знаменитые ораторы, как видно из примера Плиния Младшего, сохранили древнее благородство своей профессии, работая бесплатно. Квинтилиан рассмотрел этот вопрос [24] и изучил, позволительно ли адвокатам взимать плату за свои услуги. Он высказывается на этот счёт так разумно, что, по замечанию г-на Роллена [25], даже там, где обычай иной, его принципы должны служить правилом.

В этот год, который был семьсот девяносто восьмым от основания Рима согласно исчислению Катона, которому мы следуем, являлся восьмисотым, если придерживаться вычисления Варрона относительно даты основания города, и римляне в то время считали именно так [26]. Таким образом, это был год проведения Секулярных игр, если предположить, что они должны праздноваться каждые сто лет. Август придерживался иной системы, согласно которой век составлял сто десять лет, и, следовательно, он провёл Секулярные игры в семьсот тридцать пятом году от основания Рима. Клавдий не счёл себя обязанным следовать примеру Августа в этом вопросе. Желая украсить своё правление торжественностью этого празднества, он предпочёл общепринятый способ исчисления века и в этом году отпраздновал Секулярные игры.

Однако это привело к нелепости в приглашении на эти игры. Предписанная формула призывала граждан на праздник, которого никто из них никогда не видел и никогда не увидит. Но с момента игр Августа прошло всего шестьдесят четыре года, так что многие из живших тогда уже видели их, и актёр Стефанион играл для одних и тех же зрителей.

Клавдий проигнорировал это обстоятельство: до того ему казалось прекрасным устроить Секулярные игры. Мы увидим, как Домициан будет мыслить и действовать таким же образом, повторя ту же нелепость. Игры и зрелища были важным делом для римлян. Народ любил их до безумия, а правители использовали их как инструмент своей политики, чтобы развлекать граждан и отвлекать их от серьёзных дел, которые могли бы затронуть интересы государства. Клавдий за время своего правления устроил множество зрелищ всех видов, столько же по личному вкусу и склонности, сколько и из политических соображений, к которым он был мало способен.

Среди представлений, сопровождавших праздник во время проведённых им Секулярных игр, была Троянская скачка, исполняемая детьми знатнейших семей Рима. Британик участвовал в ней вместе с Л. Домицием, который вскоре был усыновлён Клавдием и получил имя Нерона. Между этими двумя юными принцами народная любовь склонилась к последнему. Он был единственным мужским потомком Германика, чья память ещё была дорога римскому народу. О нём распространялись сказки, призванные чудесным образом привлечь к нему почтение доверчивой толпы: говорили, что драконы охраняли его в детстве. Его мать Агриппина, чью сестру Мессалина уже погубила и которая сама находилась в опасности, вызывала сочувствие. Мессалина заметила эти настроения, и ничто не мешало ей устранить ту, кто ей мешал, кроме новой страсти, которую она воспылала к красивейшему юноше всей римской знати — Силию, назначенному консулом, о котором мы уже упоминали, сыну того Силия, которого Тиберий принёс в жертву своей ненависти к дому Германика.

Это была не любовь, а безумие: и этот предмет, заполнив ум и сердце Мессалины, изгнал оттуда все другие мысли. Она начала с того, что заставила возлюбленного развестись с женой Юнией Силаной, женщиной самого высокого происхождения, чтобы владеть им одной. Силий понимал и величину преступления, и степень опасности [27]: но гибель его была неизбежна, если бы он сопротивлялся; он не терял надежды перехитрить слабоумного Клавдия; он был осыпан почестями и богатствами; и, по несчастному ослеплению, вместо того чтобы погибнуть с честью и унести в могилу славу невинности, он вверял будущее судьбе и тем временем наслаждался настоящим. Мессалина нисколько не скрывалась: она приходила к Силию с большой свитой; сопровождала его, когда он появлялся на публике; осыпала его почестями и милостями; наконец, как предвестие готовящегося переворота, рабы принца, его вольноотпущенники, мебель и экипажи оказались в доме соблазнителя его жены. Эти бесчинства кажутся невероятными, но они ничтожны по сравнению с теми, о которых мы расскажем в следующем году и которые привели к катастрофе.

Тем временем Клавдий занимался обязанностями цензора. Он строгими указами пресёк вольность, которую позволял себе народ в театре, оскорбляя криками некоторых знатных дам и Помпония, консуляра и знаменитого автора трагедий. Он провёл закон против ростовщических займов, выдаваемых молодым людям в расчёте на смерть их отцов. Он продолжил работы по строительству акведуков. Он даже обратил внимание на предмет, более достойный грамматика, чем принца. Когда-то он написал трактат, доказывая, что римскому алфавиту не хватает трёх букв. Он захотел ввести их употребление императорским указом: и действительно, они использовались при его правлении в публичных памятниках; после его смерти они были настолько забыты, что достоверно известны лишь две — дигамма эолийская, соответствующая нашему «в» (согласному), и антисигма, заменявшая сочетание «ps»; третья осталась неизвестной.

Иностранные дела этого года представляют достаточно интересный материал. Произошли волнения в Азии и на Востоке; были беспокойства и в Германии. Поскольку события на Востоке образуют цепь происшествий, заполняющих несколько лет, я оставлю их для отдельного изложения, где всё будет собрано вместе. То, что произошло в Германии, более обособленно.

Херуски в своих междоусобицах потеряли почти всю свою знать, и у них остался лишь один отпрыск царского дома, находившийся в Риме. Его звали Италик, он был сыном Флавия и, следовательно, племянником Арминия; по матери его дедом был Катумер, вождь племени хаттов. К столь знатному происхождению он добавлял личные достоинства: молодой принц был красив лицом, статен и обучен всем военным упражнениям как римлян, так и германцев. Херуски, попросившие его себе в цари, получили согласие Клавдия, который одарил Италика богатыми дарами, дал ему охрану и, отправляя его, напутствовал возобновить славу предков. «Ты первый, — сказал он, — кто, родившись в Риме и воспитанный среди нас не как заложник, а как гражданин [28], отправится владеть чужеземным царством».

Сначала Италику всё удавалось. Поскольку он не участвовал в распрях, разделявших херусков, он относился ко всем одинаково и тем всем нравился. Он сочетал в своём поведении римские обычаи с нравами своего народа: с одной стороны, мягкость и умеренность избавляли его от врагов; с другой — излишества за столом и кутежи делали его приятным для варваров. Таким образом, его двор был многолюден, а слава начала распространяться.

Те, кто выделялся в прежних распрях, стали опасаться, что сами дали себе господина. Они удалились к соседним племенам и своими речами настраивали их против Италика. «Германия, — говорили они, — теряет свою свободу, и среди нас утверждается римское владычество. Что же, разве среди природных германцев не нашлось никого, кто мог бы занять первое место, и нужно было искать в Риме сына предателя Флавия, чтобы вознести его над нами? Напрасно хотят почтить его родством с Арминием. Будь он даже его сыном [29], а не просто племянником, — воспитанный среди наших врагов, пропитанный рабским воспитанием и чужими нравами, чего нам от него не ждать? Но если он унаследовал отцовские чувства, то никто не сражался с большей ненавистью против отечества и против пенатов германцев, чем его отец».

Этими речами они возбудили умы и собрали большие силы. Италь, со своей стороны, имел значительную партию, и его друзья утверждали, что он пришел к власти не насилием, а был призван по выбору народа. «Он, — говорили они, — обладает преимуществом знатного происхождения: испытайте его доблесть и убедитесь, достоин ли он Арминия, своего дяди, и Катумера, своего деда. Ему даже нет причины стыдиться своего отца. Флавий вступил в союз с римлянами с согласия всех своих соплеменников. Разве можно винить его за то, что он не захотел нарушить свои обязательства? Напрасно безумцы громко кричат о свободе, тогда как сами, низкие и презренные в своем личном поведении, вредящие общему благу, питают надежды лишь в раздорах».

Обе стороны сошлись в битве, и царь одержал победу в жестоком сражении. Но удача его испортила. Он предался гордыне и жестокости; изгнанный своими же, восстановленный с помощью оружия лангобардов, он стал в равной степени бедствием для херусков как в дни своего процветания, так и в дни своих неудач.

Римляне не вмешивались в эти волнения и, следуя политике Тиберия, оставили херусков их раздорам. Однако они не могли игнорировать набеги, которые совершали канги в Нижней Германии. Эти племена ободрились известием о смерти Санквиния Максима, оставившего легионы на Нижнем Рейне без начальника, и прислушались к уговорам Ганнаска, который, будучи канинефатом [30] по происхождению и долго служив римлянам в качестве союзника, затем покинул их и, собрав легкие суда, совершал частые нападения на побережья, населенные галлами, зная, что те богаты и изнежены долгим миром.

Эти грабежи продолжались лишь до прибытия преемника Санквиния. Им оказался знаменитый Корбулон, не слишком отличившийся при Тиберии и Гае, но великий военачальник, которому, возможно, не хватило лишь жизни в эпоху, когда таланты могли свободно проявляться, чтобы сравняться в подвигах с самыми прославленными римскими полководцами. Едва прибыв в свою провинцию, он спустил по Рейну свои триремы, отправил лодки через озера и каналы, где большие суда не могли пройти из-за малой глубины, настиг вражеские корабли, захватил их или потопил и сразу восстановил спокойствие и безопасность на побережьях.

Но для него было мало того, что Ганнаск больше не смел показываться в море. Жаждая славы, он замышлял завоевания и, как человек выдающийся, понимал, что должен нача