Оглавление

Часть первая

Глава 1

Осень гоняла разноцветную листву по дорожкам парка. Бывшая усадьба с посеревшими от времени колоннами переживала нашествие очередных любителей поэзии. Они делали одухотворённые лица, прижимали к груди томики любимых поэтов и знали, чем отличается анапест от амфибрахия. Некоторые из них прятали в сумках исписанные тетрадки с собственными творениями. Не все из них будут извлечены на свет. Вполне возможно, что ни одно из этих стихотворений не прозвучит под сводами провинциального ДК. Но одна только мысль о том, что они существуют и в любой момент могут быть озвучены, грела не меньше, чем возможность публичного признания.

У четырнадцатилетнего Лёши Бочкина никакой тетрадки не было. Он вообще не любил стихов и читал только те, что входили в школьную программу. Была мама, бережно хранившая за стеклянными дверцами шкафчика томики Рубцова и Асадова, Пушкина и Лермонтова, Ахматовой и Цветаевой. Там же теснились поэты серебряного века. Нижнюю полку занимали шестидесятники, оставляя крошечный уголок для современных лириков, мало кому известных, но не менее талантливых. Так утверждала мама. По её мнению отсутствие на литературном небосклоне новых Пушкиных объяснялось всего лишь пренебрежительным отношением государства и общества к какой бы то ни было поэзии.

— Если постараться, — говорила она, — то можно отыскать настоящий рубин или даже бриллиант среди толпы графоманских рифмоплётов.

Драгоценные камни мама искала на поэтических вечерах, собраниях литературного общества «Лира» в местной библиотеке и на ежегодном дне поэзии в доме культуры «Ткач». В то время как всё население России (из тех, разумеется, кто имел какое-то отношение к поэзии) отмечало значимую для себя дату весной, городские почитатели прекрасного упрямо собирались в сентябре, приглашая всех, кто мало-мальски умел зарифмовать пару строк. Приветствовался и белый стих как и более-менее образная проза, при должном воображении называемая стихами в прозе. Так день поэзии становился самым демократичным праздником из возможных. Для участия хватало лишь желания. Благо, что толпы литераторов не штурмовали администрацию со слёзными просьбами об участии. Заполнить зал удавалось лишь при помощи школьников и студентов. Истинные поклонники вроде Лёшиной мамы составляли ничтожное меньшинство.

— Твой отец совершенно не воспринимает прекрасное, — жаловалась мама, когда они шли по усыпанным листьями дорожкам парка. — Не видит смысла ни в живописи, ни в музыке. Он совсем не слушает музыки, никакой. Даже современной. А книги? Ты видел хоть раз, чтобы он читал книгу? Какое счастье, что ты у меня не такой!

Она с нежностью взглянула на сына:

— Ты чуткий и нежный. Ты любишь классику, тебе нравится размышлять над ней. Тебя приводит в восторг Моцарт. Я видела твои глаза, когда мы слушали «Волшебную флейту». Помнишь эту чудесную мелодию? Конечно, помнишь! Такое не забывается! И сейчас в твоей жизни самая чудесная пора — пора юности и весны. И всё плохое, что случается в твоей жизни всего лишь первые весенние грозы, после которых мир становится чище, смывая с себя грязь и мерзость. Ах, Лёша, как я тебе завидую!

Лёша вздохнул. При чём здесь грозы? И он никакой не чуткий, а лживый и двуличный. На его письменном столе гордо возвышалась стопка из четырёх томов «Войны и мира», которую он пытался осилить уже больше года, объясняя столь долгий срок медленным темпом чтения и нехваткой времени. А под кроватью, в самом углу, терпеливо дожидались поздней ночи фантастические боевики с храбрыми земными воинами и жуткими инопланетными злодеями.

Поэзию он воспринимал нейтрально, просто привык к ней за долгие годы, а Моцарт… что ж, Моцарта можно перетерпеть, равно как и Бетховена и прочих маминых любимчиков. Умение спать с открытыми глазами не такая уж хитрая штука. Многие часы первых школьных уроков помогли достичь совершенства. Учителя тоже считали, что у Лёши очень внимательный и одухотворённый взгляд.

При всём при этом иногда его мучило чувство неполноценности. Почему он не может понять то, что давно уже причислено к мировым сокровищам и по определению должно нравиться всем. Лёшка вспомнил учительницу литературы Зою Петровну. Как она стояла перед классом сотрясая воздух томиком Пушкина. Её всегда ровно уложенные волосы выбились из пучка, лицо раскраснелось, голос дрожал. Со стороны казалось, что произошла страшная катастрофа. Но нет. Просто Димка Филонов имел наглость заявить, что ему не нравится творчество великого поэта, родоначальника русского литературного языка. Неслыханная наглость! Именно в тот момент Лёша понял, что в школе учат не только разумному, доброму, вечному, но и умению притворяться, выдавая у доски именно то, что положено выдавать, а не то, что ты думаешь на самом деле. Потому что ты ещё слишком мал, чтобы судить о чём-то большом и великом, что все твои мысли чушь собачья, а искусством нельзя просто так наслаждаться. Необходимо знать, расчленять на составные части, анализировать. Причём именно так, как написали когда-то другие люди, называемые критиками, более умные и образованные, чем ты.

Ещё Лёше вспомнилась неудавшаяся поездка в Третьяковку.

— Малы ещё в такие места ездить, — заявила классная Евгения Павловна. — Они ничего там не поймут!

Сказала как отрезала. Поездку отменили, а Лёшу до сих пор терзала мысль о том, что непонятного может быть в картине. Почему нельзя просто любоваться нарисованным на полотне лесом и восхищаться тем, что сидящие на поваленных стволах медведи совсем как настоящие.

Впоследствии много лет понадобилось Лёше, чтобы понять, что он не один такой равнодушный к прекрасному, что большинство людей просто притворяются, с умным видом рассуждая о достоинствах того или иного творения. И лишь немногие, такие как мама, способны искренне радоваться хорошему стихотворению или монументальной кантате, уносящей их в те далёкие миры, о которых обыватели вроде Лёши не подозревали.

— Да, твой отец никогда меня не понимал, — продолжала мама. — Грубый приземлённый человек. Но он дал мне тебя, и за это я ему благодарна.

Она вздохнула и улыбнулась вымученной, совсем не весёлой, улыбкой.

В фойе бывшего ДК царил хаос. Одна толпа штурмовала стойку с бесплатным шампанским, разлитым в пластиковые стаканчики. Другая выстраивала более-менее ровную очередь к туалету. Несколько человек, презревших материальное, бродили вдоль прилавков с книгами, пытаясь отыскать пищу духовную.

Мама бросила взгляд на стаканчики и поморщилась. Высокое искусство и одноразовая посуда для неё были несовместимы.

— Послушайте! — раздалось из дальнего конца фойе, пронеслось громовым басом над людскими потоками. Лёшка восхищённо замер. Вот это голос у человека!

— Послушайте! — повторилось резкое, зовущее замереть слово. — Ведь, если звёзды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?

— Опять Шумаков чудит, — проворчал старичок с остатками седой растительности на голове. — Перепил дармового шампанского, не лучшего, я вам скажу, качества.

— Как вам не стыдно! — возмутилась мама. — У человека душа поёт!

— Могла бы и потише петь! — старичок отхлебнул из стаканчика. — А шампанское всё-таки так себе, экономят.

— Это же Маяковский! А Маяковский только так и читается, на нерве, на разрыв души!

— Так кто это? — не понял Лёша. — Шумаков или Маяковский?

— Как тебе не стыдно, — покраснела мама, — показывать своё невежество!

Она смутилась, а их невольный собеседник, не сдерживаясь, захохотал во весь голос.

— И, надрываясь в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, — всё неслось и неслось над головами.

— Маяковский — это великий советский поэт, — объясняла мама, ввинчиваясь в толпу и увлекая за собой Лёшу. — А Миша Шумаков — это новый Маяковский. Понимаешь? Он единственный сумел прочувствовать его творчество, влиться в него, пропустить сквозь себя и создать нечто новое. А как он читает первоисточник! Пойдём быстрей! Ты должен его увидеть!

Они протиснулись сквозь узкий коридорчик и очутились возле входа в зрительный зал. Там на резной металлической створке ворот у входа в зал висел мужчина лет сорока и бросал в набежавших зрителей рубленые фразы:

— Ведь, если звёзды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Значит, это необходимо…

У него были длинные стянутые в тонкий хвост волосы, чёрная борода клинышком и пронзительные угольно-чёрные глаза.

— … чтобы каждый вечер, над крышами, загоралась хоть одна звезда?! — закончил он, запрокинув голову. На висках от напряжения блестел пот. Раздались аплодисменты, кто-то попросил почитать своё. Шумаков улыбнулся и покачал головой.

— Моё собственное скромное творчество услышите в зале, а пока вынужден откланяться.

Он легко спрыгнул на пол и, театрально раскланявшись, подбежал не к кому-нибудь, а к Лёшиной маме, схватил за талию, закружил на месте.

— Леночка. Ты пришла! — воскликнул он несколько наигранно. Мама, нахмурившись, отстранилась и сообщила:

— Я с сыном. Лёша, познакомься!

— Здравствуйте, — сказал Лёша, не понимая, чего от него хотят.

— Привет, мужик! — Шумаков схватил его руку и так крепко сжал ладонь, что на глаза навернулись слёзы. — Любишь Маяковского?

— Обожаю, — выдавил из себя Лёша.

Миша просиял.

— Пойдёмте, я устрою вас на первом ряду, поближе к прекрасному.

Шумаков Лёше не понравился. Слишком шумный, неуёмно энергичный, он не походил на образ поэта, сложившийся у Лёши. По его мнению настоящий поэт тих и скромен. Он любит бродить по улице, восхищаясь цветами и бабочками, ночами смотрит на звёзды и поёт оды луне. Простые слова, привычные образы. Можно не любить, но понять, о чём идёт речь, можно всегда. У Шумакова не так. Каждое отдельное слово понятно, но, складываясь в предложение, они ставили в тупик каждого, кто пытался разобраться, как именно связаны друг с другом такие совершенно разные понятия как кит и волос или гроза и нарцисс. Лёшу поразило словосочетание фиалковая нечисть. Он ломал над ней голову минут пять. Ровно до тех пор пока не оказалось, что она ещё и дождит. На этом странном глаголе его умственные упражнения закончились, и он приступил к более приятному занятию, а именно ко сну с открытыми глазами.

Удивительно, но мама пребывала в восторге. Лёша хоть и старался пропускать мимо ушей её чтение (а стихи требовалось непременно читать вслух, иначе они не звучат), но кое-что всё-таки усвоил. А именно то, что мама любила более спокойные стихи вроде Рубцова и Асадова. От некоторых строк Есенина она недовольно морщила лоб, а Маяковского на дух не переносила. И вдруг Шумаков, на разрыв души, великий поэт современности… Всё это Лёше не нравилось. Вызывало смутную тревогу.

Домой возвращались втроём. Шумаков мощным басом оглашал окрестности, хватал маму за плечи, притягивал к себе, а она, ничуть не смущаясь, громко хохотала и твердила, что после подобного вечера ей ни капельки не хочется возвращаться домой к серым однообразным будням мещанского существования.

— Всё же зависит от нас, самих Леночка! — басил Шумаков. — Всё зависит от нас! Каждый волен сам выбирать свой путь! Человек свободен! Слышишь? Сво-бо-ден!

И побежал по улице, поднимая вверх руки и пугая прохожих. Мама смеялась, а Лёша чувствовал себя лишним на этом празднике жизни и всё больше мрачнел.

Лёша был замечательным человеком. Он всё замечал. Так сказала соседка Тамара с первого этажа. Ему было лет шесть, когда он подошёл к её окну и, набравшись смелости, спросил:

— А вы что, балерина?

— Балерина, — ответила Тамара. — Только на пенсии уже давно. А тебе кто сказал?

— Никто. Сам догадался. У вас очень спина прямая, и походка такая танцевальная, а ещё вы худая и красивая.

Последние слова он произнёс совсем тихо, но Тамара всё равно услышала и улыбнулась. В тот день она по своей привычке сидела на подоконнике и курила тонкую сигарету в длинном мундштуке. По обе стороны от неё цвели красные герани, ветер развевал ярко-рыжие волосы, и она на самом деле была чудо как хороша.

— Спасибо, мальчик, — Тамара заправила за ухо непослушную прядь волос, — только стара я для комплиментов. Я, наверное, твоей бабушки ровесница. У тебя есть бабушка?

— Есть. Только она далеко живёт и совсем на вас не похожа.

Тамара засмеялась:

— Поверь мне, я очень-очень старая. Как, кстати, тебя зовут?

— Лёша Бочкин, — ему стало очень неловко.

— Ты замечательный человек, Лёша Бочкин, — Тамара, наклонившись, дотронулась до его волос. — Не забывай об этом. Никогда.

— Не забуду, — пообещал Лёша, а потом добавил:

— А курить вредно!

— Я знаю. Поэтому не начинай. Мне уже поздно бросать, а тебе лучше не пробовать.

— Я и не собирался! — выкрикнул Лёша и побежал, сгорая от стыда и радости одновременно.

Чувством подмечать мелкие детали Лёша тяготился. Он не всегда мог их осознать, а потому часто мучился и переживал тогда, когда любой другой не видел ничего подозрительного. Обычно чувство рождалось в подсознании и звучало в голове единственной мыслью «что-то не так». Непонятно что именно, но что-то точно есть. Одни называли подобное интуицией, другие чрезмерно развитым воображением, некоторые обыкновенной дурью. Лёша склонялся к интуиции, потому что в конечном счёте все его подозрения оказывались верны.

Прощаясь с человеком, он всегда точно знал, что никогда больше его не увидит. А однажды в автобусе мальчика охватил такой страх, что захотелось выскочить на первой же остановке. Слишком странным показался водитель, слишком сосредоточенным и бесстрастным было его лицо. Сойти Лёша не успел. Когда до остановки оставалось несколько метров, автобус вильнул и съехал в кювет, завалившись на бок. Водитель умер на месте. Не выдержало сердце. Но если бы тогда, в самом начале поездки, кто-нибудь поинтересовался у Лёшки, что должно произойти, он бы не ответил. Единственное, что он знал «с водителем что-то не так».

В последнее время ощущение неправильности просто висело в воздухе, отравляя атмосферу. В день поэзии, когда Шумаков наконец оставил их в покое и улетел в «родные пенаты», всё и началось. Мама сразу погрустнела и завела бессмысленный по мнению Лёши разговор.

— Люди совершают ошибки, — говорила она. — Совершают все, но не все их осознают. К некоторым озарение приходит слишком поздно.

Она задумалась:

— Знаешь, случается так, что люди влюбляются. Им кажется, что они вместе до конца лет, что они две половинки единого целого, что они дышат и думают в унисон…

Лёшка смотрел на неё с удивлением. Что она от него хочет? Зачем говорит об этом?

— Да, они так думают, а потом проходят года, и оказывается, что всё обман, иллюзия, и на самом деле они совершенно разные. Понимаешь?

— Нет.

— Ну и не надо. Тебе незачем пока. Знаешь, а ведь случается так, что живут двое, терпеть друг друга не могут, а живут вместе. Мучаются, а ничего не предпринимают, катятся по накатанной.

— Как Жвалевские? — спросил Лёшка.

— Как Жвалевские.

Эту семью с шестого этажа знал не только весь дом, а ещё добрая половина улицы. Едва ли не ежедневные скандалы сотрясали окрестные дворы. Он барабанил в дверь, она его не пускала. Он с боем пробивался в квартиру, она вышвыривала в подъезд его вещи. Он бросал с балкона мебель, она лупила по нему всем, что попадалось под руку. Он кричал на неё, она орала на него. Выла соседская собака. То ли от страха, то ли по какой другой причине истерически голосила их дочь. Постоянные скандалы не помешали им завести второго ребёнка, и на несколько месяцев соседи вздохнули с облегчением. Наступила желанная тишина. Позднее всё повторилось с удвоенной силой. Только теперь к общему хору прибавился плач младенца.

С завидным упрямством вызываемый участковый поначалу ревностно исполнял свои обязанности. Примерно после пятого раза участковый сдался, и в доме его никто больше не видел.

— Вот такая бывает любовь на свете, Лёша Бочкин, — говорила Тамара. — Не могут они по-другому. Иначе скучно. Дело в любви, Лёша, в кипении страстей.

Лёша кивал, но в глубине души отлично понимал, что дело не в каких-то там чувствах, а в том, что Жвалевский каждый божий день приползал домой чуть ли не на карачках, источая убийственный запах алкоголя.

— Не понимаю я их, — сказала мама. — Все разводятся. Ничего такого. Не в средние века живём. Я бы на её месте и дня бы с ним не осталась. Как ты думаешь?

— О чём? — поинтересрвался Лёша. Какое ему дело до каких-то там скандалистов с шестого этажа. Пусть живут, как хотят.

— О том, чтобы развестись. Как ты к этому относишься? — а потом вдруг, смутившись сменила тему:

— Слушай, смешно так. Потеряла томик Асадова в квартире. В квартире, представляешь? Нигде не видел?

— Не видел, — Лёша смотрел на неё и думал, что что-то с ней не так. Только вот что?

Глава 2

17.45. Отец приходит ровно в шесть. Всегда. Без опозданий. По пятницам тоже. На заводе короткий день, заканчивают на час раньше, но он всё равно приходит на час позже. Пятница — последний рабочий день, и он просто обязан напиться в хлам. Так, чтобы на все выходные хватило.

На кухне мать гремит посудой. Готовит. Судя по запаху макароны. Через полчаса они окажутся на чьей-то голове. Или стене. Как дело пойдёт. Шмякнуть полной кастрюлей о стену — милое дело. В коридоре до сих пор красное пятно от борща. Цветёт рядом с туалетом. В полумраке похоже на кровь. Может, и правда кровь? Не здесь ли мать ему нос разбила, когда изображала метательницу диска? Диском служила тарелка. Прочная. Даже не разбилась. Только отбросила от себя кусочек, задев по касательной нос отца. Кровь тогда всю прихожую залила. Или не здесь это было?

17.50. Пора к окну. Лучше заранее всё просчитать, заранее приготовиться. Ню посмотрела на свои руки. Вроде не дрожат. Всё нормально. Она успеет. Шустрик накормлена, не станет капризничать. Ню прислушивается. Сестра напевает незатейливую песенку. Мать гремит посудой.

17.55. Автобус уже на остановке. Отец пешком не ходит. Жалуется, что его ноги не держат. Мать говорит, что пить надо меньше, тогда ничего болеть не будет. Он возражает, чего ж ты сама такая больная? Не пьёшь ведь!

Залезть на подоконник, вывернуть шею. Видно, как он идёт от остановки. Ню не может понять, в каком он состоянии. Подходит ближе. Шатается? Вроде нет. Это не показатель. Главное — лицо. Красное и глаза сощурены. Взгляд странный, блуждающий. Может, обойдётся? Шестой этаж всё-таки. Как она могла разглядеть его лицо? Показалось. Точно показалось. Ню высовывается из окна, пытаясь увидеть дверь в подъезд. Опасно, но она должна знать заранее. Если приготовиться, то не так страшно. Топчется у входа. Не может открыть дверь. Ключ от домофона скользит в руке.

Ню идёт за одеждой.

— Мам, мы гулять, — тихо. Ей необязательно слышать. Может не отпустить. Зато потом не нужно будет врать, что ушли без спросу.

17.58. Скребётся в дверь, стучит кулаком. Мать вытирает руки о фартук.

— Шустрик, иди одеваться!

— Мы пойдём на наше волшебное место?

— Конечно, давай быстрей!

— Я возьму куклу.

— Бери! Только побыстрее!

18.00. Вваливается в квартиру. Последний тест — взгляд в лицо.

— Здравствуй, папа!

— Здравствуй, Нюта! — рука на волосах, поцелуй в лоб. Ну и вонь! Задохнуться можно. Никакая она не Нюта. И не Аня, как называет её мать. Мать, которую собственное горе и несчастье волнует больше, чем переживания её детей. В школе называют Анна. Всегда, когда отчитывают, а отчитывают её часто. Иногда по фамилии — Жвалевская. Кто придумал это унизительное обращение по фамилии? Словно ты в тюрьме, а не в школе. Мало разницы. Однажды она решила, что забудет все прежние имена, и станет просто Ню. Никому из них не придёт в голову так её называть. А она сама откроет своё настоящее тайное имя только друзьям, тем, кто будет о ней заботиться, кто будет её понимать и любить. А с этими у неё нет ничего общего. Это чужую девочку Нюту гладит по волосам пьяный отец, чужую девочку Аню просит замолчать и не говорить ерунды мать, неизвестную ей Анну ругают за синюю прядь в волосах. Она — Ню, и к ним всем она не имеет никакого отношения.

18.03. Мать выходит из кухни. В руках вилка. Решила побыть вилкометательницей?

— Опять нажрался? Да когда ж всё это кончится!

18.05. Схватить сестру в охапку, проскользнуть в подъезд и бегом по лестнице. Шустрик боится лифта. На пятом этаже мальчик заходит в квартиру. Лёша. Пухленький такой, обычно очки носит. Сейчас без них. Посеял где-то. Странный. До сих пор с мамой ходит. В магазин и в сквере гулять. Когда в ДК театр приезжал, он тоже с мамой на постановку пришёл. Сидели вдвоём через три места. Ню очень хотела спектакль посмотреть. Только Шустрик закапризничала, стала в туалет проситься, чуть не описалась. Ню её отвела, вытерла слёзы, умыла, а обратно так и не вернулась. Жалко. Интересно, чем спектакль закончился. Сначала хотела спросить у этого Лёши. Только как? Они же раньше ни разу не разговаривали.

Ну, как не разговаривали? Однажды случилось кое-что. Ню торопилась в школу. Не опаздывала, просто хотела зайти раньше Ирины Витальевны, директрисы. Иначе начнётся: «Да что на тебе надето? Когда всё это кончится? И что у тебя на голове? Ты на себя в зеркало хоть иногда смотришься?» И всё в том же роде. Так и хочется сказать: «Не ваше дело!»

Бежала Ню не только из-за директрисы. Вперёд гнал изнуряющий внутренний зуд, не позволявший расслабиться. Ведь стоит только дать слабину, поверить, что всё хорошо и спокойно, как обязательно случится что-то страшное. Расслабляться нельзя. Нужно готовиться. Высматривать в окно отца, пристально вглядываться в лица учителей и одноклассников, беспокойно переступать с ноги на ногу, стучать пальцами по парте, грызть ногти. Останавливаться нельзя. Мать посмеивается, говорит: «У тебя, что, опять зуд седьмого года?» И смотрит недовольно. А Анна Юрьевна, молодая математичка, только из института, кричит, срывая голос: «Жвалевская! Прекрати немедленно!» Ню сразу перестаёт пальцами стучать. Начинает рисовать в тетради длинные бесконечные линии.

Мать сказала: «Невроз». Потом: «Перестань! С чего это у тебя? На войне побывала? Прекращай!» Действительно, с чего? Мать считает, что у Ню с головой не в порядке. Говорит, в дурку ей надо. Жалко только. Когда-нибудь дождётся, не выдержат нервы, сдаст. Ню её слова мимо ушей пропускает. Это не про неё, а про Аню. Ей на всех наплевать и на директрису тоже. Просто слушать неохота. А так наплевать.

Ню пересекла школьный двор, взлетела на крыльцо и у самого входа столкнулась с Ириной Витальевной и Ольгой Викторовной, завучем. Обе крупные широкоплечие женщины с толстыми ногами из-под юбок-карандашей. На головах короткие стрижки. Почти близнецы.

— Жвалевская, опять с синей головой! — начинает директриса. — Сколько раз говорила — перекрасься!

— Не синяя, а фиолетовая, — Ню почти нарывается. — И она не смывается.

— Что делать, — вздыхает завуч. — Придётся брить.

Непонятно, шутит или нет.

— Молчи лучше, — машет рукой директор. — А то ещё правда побреет.

Смеются. Не противно ли? Ню отворачивается, торопится зайти.

— Что на тебе надето?

— Форма.

— Форма? А почему гольфы такие яркие? В глазах рябит.

— А вы не смотрите!

— Жвалевская! Ты как со старшими разговариваешь! Мать в школу вызову!

— Эх, Ольга Викторовна, там такая мама…

У Ню внутри всё трясётся. Сердце так стучит, того и гляди выпрыгнет. Могла и промолчать. Кто её за язык тянул? Стояла бы молча.

Ню топчется у закрытого класса. Одноклассники разделились на кучки. Шушукаются. В одной Юлька Полякова ревёт. Умер кто? Нет. Ноготь сломала. Ню смотрит на свои обгрызенные ногти, смеётся. Тоже мне проблема!

— Ты чего ржёшь? — Полякова, сквозь слёзы. — Прикольно тебе? Да?

— Ногу сломаешь, так же ныть будешь или поменьше?

— Дууура! Я тебе рожу расцарапаю!

— Чем? Ногтями?

Юлька вытирает слёзы, пиджак одёргивает. Правда что ли драться собралась? Ню вздрагивает, пулей влетает в туалет, захлопывает дверь. Сейчас ломиться начнёт. Ню ждёт, подпирая дверь, сердце как сумасшедшее. Странно тишина. Потом смех. Дикий. Над ней?

— Ты чего? — в полумраке лицо. Мальчик. Лёша, сосед с пятого этажа. Ню оглядывается. Туалет — мужской! Выскакивает в коридор. Пусто. Подходит к окну. Приживается к стеклу лбом. Хорошо, прохладно.

— Ты не бойся, я никому не скажу, — Лёша. — Ты случайно… с кем не бывает?

Ни с кем ни бывает! Только с ней! И чего это стекло так дребезжит? Или это она трясётся?

— Ничего страшного, ты не плачь!

Она не плачет. Просто стекло дрожит.

— Ну, ладно. Я пойду.

И почему она всегда во что-то влипает?

Ню жаль, что тогда в школе она не заговорила с Лёшей. Он всегда казался нормальным. Подумаешь, маменькин сынок. У каждого свои недостатки. Этот не худший. Только вот дурацкий комок в горле мешал выдавить хотя бы слово.

Глава 3

Лёша возвращался домой с ненавистных шахмат. Мама считала, что они развивают интеллект. Лёша сомневался. На прошлой неделе по телевизору показали фильм «Защита Лужина», из которого выходило, что шахматы сводят с ума. Лёше подобное не грозило. В игру он не вникал, потому часто проигрывал. Выигрывал в основном у новичков, но всё равно дважды в неделю посещал кружок, лениво переставляя фигуры.

В тот день у него всё валилось из рук. По дороге в школу он три раза споткнулся, а на четвёртый упал на ровном месте, вызвав злорадный смех одноклассников. На литературе подвёл сон с открытыми глазами. Лёша сомкнул веки, прислонился к стене и даже начал похрапывать. За что получил повторный злорадный смех, съёмку на телефоны и запись в дневник. На шахматах он не выиграл ни одной партии и в довершении всего опозорился, уронив на пол коня и проползав по комнате минут десять в его поисках. Ко всему прочему при падении сломались очки, и Лёша, вернувшись домой, сослепу сунул ключ во входную дверь не той стороной. Ключ застрял в замке намертво.

Вспоминая все известные ему ругательства (слышала бы мама, не поверила бы), он яростно сражался с упрямым механизмом, когда мимо него пронеслась фиолетововолосая девчонка в ярко-салатовых гольфах, тянувшая за собой крохотное существо с куклой наперевес. Лёша от изумления открыл рот, разом позабыв о ключе. Девчонка была одета в розовую, вырви глаз, куртку. Ему ещё никогда не приходилось видеть столько ярких цветов сразу. Девчонка яркой вспышкой пронеслась мимо, оставив замершего на площадке Лёшу. Он даже не сразу сообразил, что каким-то немыслимым способом освободил ключ и теперь держал его в руке.

В квартире было тихо. Так тихо, что от малейшего шороха по спине бежали противные мурашки. Странно. Обычно мама всегда встречала Лёшу, когда тот возвращался после кружка. Она не выбегала ему навстречу, не бросалась обнимать и не пыталась накормить. Она просто была. Кричала из комнаты: «Лёш, это ты?» «Это я», — отзывался он, и на душе становилось немного теплее.

Как-то раз, классе в третьем, Витька Смирнов обозвал Лёшу маменькиным сынком, за что сразу же получил учебником по голове.

— Слабак! — заорал тогда Витька. — Даже ударить нормально не можешь!

Лёша запустил в него телефоном и разбил нос. Домой шли вдвоём. Оба плакали. Один жалел телефон, другой — собственный нос.

— Нос-то что, — внезапно улыбнулся Витька, размазывая по лицу слёзы. — Поболит и пройдёт! А вот телефон тебе потом фиг купят!

Лёша засмеялся. Тоже мне сравнил! Нос и телефон! Как бы там ни было, хохотали они до самого дома. Отчего, непонятно. Просто светило солнце, уроки закончились и зарождалась самая настоящая дружба, а телефон и нос — дело наживное.

С тех самых пор, если Витька и называл Лёшу маменькиным сынком, то только в шутку. А тот слегка бил Витьку в бок, тоже шутя.

Сегодня пустая квартира угнетала. В последние месяцы Лёша понял, что бывают вещи пострашнее ругани и скандалов. С ними-то как раз всё ясно. Но как понять тишину? Что могут означать молчаливые вечера перед телевизором, когда каждый занят собой. Мама морщит лоб и наверняка думает о том, что телевидение в отличие от поэзии и классической литературы дегенеративное искусство (конечно, если его можно назвать искусством). Отец спит в кресле. Лёша читает фантастический роман, спрятанный за суперобложкой от сборника повестей Тургенева. И никому нет никакого дела до бедной девушки, убитой жестоким маньяком.

Мама всегда настаивала на совместных вечерах. «Мы же семья!» — говорила она. Никто не возражал. Что может быть лучше, чем смотреть вместе фильм или развлекательную передачу, снабжая действие комментариями и беззлобным смехом? В последнее время подобные вечера превратились в тяжкую обязанность. Отец убивал время сном, словно не желая видеть окружающих его людей, мама погружалась в собственные грёзы, а Лёша осмелел настолько, что почти в открытую читал запрещённые книги. Вероятность разоблачения свелась к нулю. Каждый очутился в собственном коконе, оттолкнув от себя остальных. И это пугало больше, чем ссоры и ругань.

В квартире выше что-то грохнуло, затряслась люстра и, набирая громкость, пронзительно заверещала соседка. Муж вторил ей глухим, едва слышным голосом.

«Такого нам тоже не надо» — мрачно подумал Лёша. Настроение у него было препаршивым.

Наверху снова что-то загремело, посыпалась извёстка («Ну кто в наше время красит потолок извёсткой!» — любила возмущаться тётя Вера). Зашипел кот. Лёшка обернулся. Васька забился в угол и сверкал глазами-изумрудами. Белоснежный красавец-перс имел тонкую душевную организацию и от соседских разборок страдал едва ли не больше людей. Домосед по натуре, Васька лишь однажды переступил порог квартиры, проскользнув в приоткрытую дверь за ярким солнечным зайчиком, метавшимся по площадке. В подъезде зайчик исчез, а сам Васька впав в панику, заметался по лестнице. Выскочив на улицу, он ошалел от обилия воздуха, света, громких звуков и распластавшись на асфальте, приготовился умирать. Здесь его и обнаружила Тамара, успокоила, помазала зелёнкой поцарапанный нос и передала на руки зарёванному Лёше.

— И как же зовут нашего спасённого? — поинтересовалась тогда Тамара, а услышав имя, возмутилась:

— Как же так, Лёша Бочкин, неужели этот благородный красавец не заслужил лучшего имени? Васька! Подумать только!

Фыркнула и ушла. И долго потом интересовалась при встрече, как поживает наш дорогой Базилевс. Тамара особенно подчёркивала слово «наш», справедливо считая себя причастной к жизни перса.

В данный момент «наш дорогой Базилевс» мечтал исчезнуть, только бы не слышать оглушительных соседских криков.

Лёшка потянулся к коту и заметил на полу измятую визитку. Прижав к носу искалеченные очки, он вгляделся в небольшой прямоугольник. На лицевой стороне витиеватые буквы сообщали о московском кафе с уютной обстановкой и изысканной кухней, а на обратной округлым маминым почерком записан номер телефона какого-то Яра. Кто это интересно?

Лёша повертел визитку в руках и, чувствуя смутную тревогу, сунул в карман. На столе обнаружилась записка всё с теми же мамиными буквами: «Лёша, сходи в магазин. Купи хлеба и корм Ваське». Рядом лежала пара купюр.

Оставаться дома было невыносимо, но и идти в магазин не хотелось. С севера на город надвигалась мрачная чёрная туча. Лёша решил позвонить Вите, вдвоём всё-таки веселее.

— А меня опять к бабке на все выходные задвинули, — с плохо скрываемым воодушевлением сообщил друг. Не подобало такому крутому парню радоваться поездке в деревенский дом без удобств. Лёша вздохнул. Что ж, придётся идти одному.

Дождь настиг его на обратном пути. По всем известному закону подлости зонт остался дома. Распихав по карманам пакетики с кормом и зажав под мышкой батон, Лёша нацепил на голову пакет и побежал к дому самым коротким путём через пустырь, посреди которого рос большой раскидистый клён с искривлённым стволом. Лёша прищурился, без очков он видел совсем скверно, и заметил под деревом ярко-розовое пятно под голубым куполом. Жвалевская!

— С ума сошла! — подбегая ближе, заорал Лёша. — Зачем под дерево встала? Вдруг молния ударит!

— Молния два раза в одно и то же место не ударяет! — из-под зонта выглянула маленькая, лет пяти, девочка. — А в это дерево уже била. Правда, Ню?

Старшая девчонка промолчала, только уставилась неподвижным взглядом на Лёшу.

«Тоже мне имечко, — подумал тот, — покруче, чем Яр!»

Мелкая тем временем продолжала щебетать:

— Мы сюда почти каждый день ходим, здесь наше тайное место. Ой! — и прикрыла рот ладошкой. — Ню, я нечаянно сказала. Ничего? Он же наш друг, правда?

Ню молча сверлила его взглядом.

— А меня Шустрик зовут, — девочка протянула руку, совсем по-взрослому.

— Лёша, — рука оказалась мягкой и тёплой.

— Я знаю, ты же под нами живёшь! — Шустрик засмеялась. — Иди под зонтик!

Лёша опасливо взглянул на Ню. Та застыла словно изваяние, пугающе неподвижно.

— Ноги не замёрзли? — крикнул он, только чтобы её расшевелить. — Холод собачий, а у тебя коленки голые!

— Ты кто, доктор Айболит, что ли? — Ню отмерла и принялась постукивать носком о ствол.

— Айболит зверей лечил, — не растерялся Лёша. — Ты зверь что ли?

— Все люди — звери, — усмехнулась Ню, стуча всё сильнее и громче. — Позвоночное животное, класса млекопитающих.

— Она всегда так говорит, — пояснила Шустрик. — Мама говорит, что она большая советская циклопедия.

Ню скривилась.

— Просто я очень много знаю. Это плохо? — и принялась свободной рукой сдирать кору.

— Хорошо, наверное, — Лёша замолчал, чувствуя, как течёт за шиворот противная холодная струйка с пакета. Он не представлял, что ещё можно сказать. — Ну, я пойду.

— Кто тебя держит…

Лёша побежал. В кроссовках противно хлюпало, одежда промокла насквозь, а батон под мышкой начал размокать. У самого дома он обернулся: дождь хлестал изо всех сил, а под клёном всё также виднелись два розовых пятна, большое и маленькое, защищённые большим голубым куполом.

Глава 4

Школьный хор стоял на сцене, вытянувшись в неровную линию. Нескладные, угловатые, какими и должны быть подростки, они старательно выводили песню о том, как гремят в порту цепи якорей и как верят в свою мечту корабли. Зал скучал, переговаривался. И только старый ветеран, учитель ОБЖ, смахнул слезу, когда школьники дружно, но в разной тональности, выразили желание стать матросом.

Пели они плохо, и знали это. Энтузиазм с лихвой возмещал отсутствие таланта. В центре мощно возвышалась Маша Коновалова. Её толстые ноги, обтянутые яркими полосатыми колготками, никак не хотели стоять смирно и всё время, пока играла музыка, пускались в пляс. Маша была мощной, широкоплечей, с косящим левым глазом. На репетиции её всегда приводила мама, хрупкая миниатюрная женщина с печальными глазами. Именно она попросила принять Машу в хор. Вначале её невзлюбили: из-за громкого голоса, раскатистого смеха и живущих своей, отдельной от тела, жизнью рук и ног. Но когда после нескольких репетиций Маше удалось обуздать свой голос и не перекрикивать остальных, стало понятно, что поёт она едва ли не лучше всех.

Ню с тоской и завистью смотрела на сцену. Ей выступать не разрешили. Сказали, сначала оценки подтянуть. Можно подумать только отличникам петь позволяется!

— Коновалова жжёт! — захихикали сзади. Ню осторожно обернулась. Чуть наискосок сидели двое мальчишек, Лёша и ещё один, с оттопыренными ушами.

— Чего они её сюда притащили? — продолжал возмущаться лопоухий. — Тоже мне звезда школы!

— Говорят, это из-за седьмой, — ответил Лёша. — У них там тоже вовсю инклюзия идёт.

— Ну и чо? У неё своя школа должна быть, пусть там и тусуется!

— Что ты заладил Машка да Машка! Влюбился в неё что ли?

— Ага, без памяти, — лопоухий захихикал. — Жить не могу без её косых глаз!

Ню вспомнила, как появилась в классе эта необычная девчонка. Мать вернулась с родительского собрания и сообщила, что в школу примут несколько особенных детей. Они получат социальную интеграцию и включение в общество, а Ню и её одноклассники взрастят в себе такие благородные чувства как толерантность, сочувствие и понимание того, что все люди имеют равные права.

Ню только усмехнулась. Плохо же мать знает Ирину Витальевну. Для той главная цель жизни — догнать и обогнать седьмую школу. А на всякие там толерантность и включение в общество ей плевать. В её родной шестой организовали хор и театральную студию только после того, как они появились в седьмой. Седьмая ввела факультатив по испанскому языку. Ирина Витальевна отыскала преподавателя китайского, утверждая, что в современном мире этот язык более востребован и учить его лучше со школьной скамьи. Программа создания безбарьерной среды оставила свой отпечаток в виде нелепого кособокого пандуса, по которому не то что проехать на коляске, пройти страшно. Два года назад директора посетила светлая мысль о том, что нечего плестись за соперницей, нужно действовать на опережение. Ирина Витальевна объявила шестую школу первой в районе, где будет действовать инклюзивное обучение и приняла Машу Коновалову.

Впервые Ню увидела её первого сентября на школьной линейке. На крыльце выстроились учителя. Маше отвели место рядом с ними. Звучала задорная музыка, а её руки словно дирижировали невидимым оркестром.

Маше предоставили почётное право позвонить в колокольчик, возвестив тем самым начало учебного года. Школьники толпой ринулись в здание, а Ню пробралась к новенькой и тихонько дотронулась до её плеча. Маша обернулась, округлив глаза.

— Меня Аня зовут, — Ню улыбнулась. Пока так, позднее можно назвать своё настоящее имя.

Маша вздрогнула, отдёрнув руку, а Ню побежала дальше. Отчего-то ей очень понравилась эта несуразная девчонка.

Ню часто ошибалась. Потому что всегда безгранично верила людям. Не всем подряд, только близким или тем, кто особенно нравился. Первой обманувшей доверие девочки стала мать. Ню навсегда запомнила, как много лет назад, когда она ещё не ходила в школу, случилось чудо. Приехал цирк. Редкая радость для захолустного городка, в котором ничего не происходит. Ню исполнялось шесть лет, и единственное, что она пожелала, билет в ДК на волшебное представление.

— Хорошо, — сказала мать. — Завтра и пойдём. Только больше никаких подарков. Договорились?

Ню согласно закивала. Ночью она долго не могла заснуть, каждые полчаса бегая в туалет и обратно. Только под утро глаза наконец закрылись, и пришёл сон с гарцующими лошадьми, танцующими собачками и парящими под куполом мыльными пузырями.

Проснулась Ню поздно. Мать, ругаясь, замачивала в ванной шторы.

— У всех нормальных людей стиральные машинки, — кричала она. — Одна я, как крепостная, с тазиками бегаю! Конечно! Откуда у нас деньги! Всё на водку уходит!

— Помолчи, а? — отец обувался в прихожей. — Достала!

И ушёл, хлопнув дверью. Ню заглянула осторожно в ванную, дёрнула мать за цветастый халат и тихо спросила:

— Мам, а когда мы в цирк пойдём?

Мать выпрямилась, стряхнула с рук пену и непонимающе посмотрела на дочь.

— Какой цирк?

— Ты вчера обещала, в подарок.

— Я обещала? Не помню, — мать вернулась к своим занавескам. — Некогда мне по циркам ходить. Все вопросы к твоему отцу. Купил бы машинку, загрузили бы мы её с тобой и пошли бы, куда захотим. Хоть в цирк, хоть в зоопарк или просто гулять. Мы гуляем, а она стирает. Красота!

«Жалко, что у нас нет машинки», — подумала тогда Ню.

Такой и была мама. Легко давала обещания, так же легко потом от них отказывалась. Часто зависела от настроения. Могла приласкать, а через минуту кричать и обзываться. Ню давно перестала обращать внимание на её слова. Другое дело — отец. Слово он держал твёрдо. Потому и обещал что-то крайне редко. Но уж если говорил, обязательно делал. Только в одном обманул он дочь, зато по-крупному. Ню была совсем маленькой и лежала в больнице с воспалением лёгких. Она почти умирала.

— Что ты хочешь? — спросил тогда отец. В его глазах стояли слёзы. — Я всё сделаю.

Ню попросила больше не пить и не ругаться с мамой.

— Всё, что угодно, — ответил он. — Только бы ты поправилась.

Ню выздоровела, вернулась домой, где её окружили невиданными прежде вниманием и заботой. Летом отец достал путёвку в заводской санаторий и пусть тот находился не на море, а всего лишь в Подмосковье, девочка провела в нём счастливейшие недели своей жизни.

Позднее всё повторилось с утроенной силой. Отец возвращался с работы пьяным, мать начинала кричать, разгоралась драка. Ню кричала. Она панически боялась, что однажды они поубивают друг друга. Наблюдать молча она не могла. Страх копился в животе, поднимался вверх, разрывая изнутри тело, и вырывался наконец наружу долгим и протяжным криком, который ничего не менял и почти не приносил облегчения. Орать Ню могла до посинения. Занятые собственными разборками родители не обращали на неё никакого внимания.

Лишь однажды Ню очутилась в эпицентре скандала. Мать разбила отцу нос, метнув в него тарелкой. Кровь хлынула ручьём. Отец, закрыв лицо руками, рухнул на пол, а Ню всерьёз решила, что он умирает. Мать подбежала и принялась колотить отца ложкой по голове. Этого девочка не вынесла и сломалась. Подбежала к отцу, обхватила руками и закричала так, что даже стаканы в серванте задрожали. Мать отхлестала её по щекам и заявила, что её вообще не касаются их разборки, что она не должна лезть во взрослые дела, и к ней это всё не имеет никакого отношения. Всю ночь Ню проплакала от стыда и беспомощности. А на следующий день, когда отец ввалился в квартиру и на четвереньках замер в коридоре, она спокойно оделась и пошла на улицу. Её никто не остановил, и она до темноты бродила по городу. Через год родилась Шустрик, и через несколько лет они уходили уже вдвоём.

И вот теперь Ню снова обманулась. Машиной вины в том не было ни грамма. Просто так сложилось, что ей прощалось то, что другим грозило записью в дневнике, вызовом родителей или словесным замечанием. Когда Ню стучала по столу пальцами, ей велели прекратить, потому что делала она это, по общепринятому мнению, нарочно. Маша могла хоть обстучаться неуправляемой ногой о парту. Ню постоянно снижали оценки за неразборчивый почерк, Машины каракули удостаивались твёрдой «пятёрки» за старание. Но самым серьёзным стало даже не это. У новенькой обнаружилась ещё одна общая с Ню проблема — она боялась отвечать у доски. С места — пожалуйста. Пусть медленно и сосредоточенно, но дело шло. У доски словно кто-то перекрывал кислород. Маша сипела, жадно глотала воздух и не могла произнести ни слова.

— Машенька, не волнуйся, — успокаивали её учителя, гладя по спине. — Можешь не выходить.

Ню у доски умирала. У неё темнело в глазах, оглушающе стучало сердце, пальцы безостановочно теребили край одежды. И это при том, что при других обстоятельствах она была смелой и даже наглой, кидая учителям фразы, за которые потом приходилось краснеть. В её символическую смерть у доски не верили. Считали, что Ню подражает Маше.

— Чего это я подражаю? — как-то возмутилась она. — Я же первая начала!

Но её никто не слушал. Учителя нервно закатывали глаза, в классе дразнили. А вот Машу не трогали. Не потому что одноклассники всерьёз задумывались о её диагнозе или жалели её. Просто невозможно дразнить человека, который не обижается, а наоборот смеётся вместе со всеми, часто даже не понимая, что над ним издеваются.

Вот поэтому Ню и ненавидела Машу. За её болезнь, дающую индульгенцию за все проступки, вольные и случайные, за отношение к ней, безразлично-снисходительное, одноклассников. Против Маши лично она не имела ничего, но больше всего на свете Ню хотелось, чтобы та училась в другом классе, а ещё лучше в соседней школе.

Ню слушала про море и думала о том, как здорово было бы заполучить какую-нибудь нестрашную болезнь, чтобы все тебя любили, сдували пылинки и прощали абсолютно всё.

Глава 5

Лёша терпеть не мог школьные мероприятия. Особенно когда погода за окном радовала глаз и тревожила душу. Осень в этом году оказалась удивительно тёплой. Начало октября, мягкое неяркое солнце заливает окрестности. А ты сиди в пыльном зале и наслаждайся самодеятельным творчеством одноклассников. Потому что так надо. Потому что День учителя.

Сидевший рядом Витя любовно обнимал круглый как арбуз рюкзак. Рюкзак, старый и потрёпанный от времени, достался Вите от погибшего отца. Мальчик сам пришивал отрывавшиеся лямки, ставил заплатки, стирал. Боялся, что мама выбросит. Память об отце для неё ненужная сентиментальность. Она и фотографии его выбросила, кроме одной, надёжно спрятанной Витей во внутреннем кармане того же рюкзака.

— Ты чего с ним? — спросил Лёша.

— К бабке поеду, — Витя постарался сдержать радость и громко вздохнул. — На все выходные.

— Ну, и не ездил бы, раз не хочешь!

— Заставят. У них там личная жизнь, а я мешаю.

На самом деле Вите нравилось жить в деревне. И пусть непохожа она на идиллический пейзаж, изображённый на холстах и отражённый в старых советских фильмах. Длинный серый ряд унылых домиков, покосившиеся заборы, колодец и невероятная тишина. Тишина особенная, не абсолютная. По вечерам там пели сверчки, по утрам будили птицы и крикливый петух, обитавший в доме напротив. Именно здесь случилось с Витей одно из главных чудес его жизни. Был он тогда пятилетним мальчишкой. Ещё был рядом отец, а мама всегда улыбалась.

К бабушке ездили все вместе раз в месяц. И каждый раз находилась работа — поправить покосившийся забор, смазать скрипящие дверные петли, покрасить деревянные оконные рамы, заменить гнилую ступеньку у крыльца. Отец работал быстро и без возражений. Казалось, труд приносил ему наслаждение. Маленький Витька мечтал поскорей повзрослеть и научиться так же уверенно держать в руках рубанок, загонять гвоздь в доску по самую шляпку и рубить на заднем дворе дрова как заправский дровосек. А пока он только подавал отцу неведомые инструменты и помогал бабушке заниматься огородом.

Бабушка казалась кудесницей. Волшебным образом появлялись из земли зелёные упругие ростки, выпрямлялись во весь рост, тянулись к небу, выбрасывая в стороны широкие листья. Распустившиеся цветы вскоре превращались в сочные пупырчатые огурцы, тяжёлые кабачки или краснобокие томаты. Это чудо рождения новой жизни, приносящей богатые плоды и погибающей к осени, осталось с Витей навсегда. И ничего не любил он больше, чем огород. У него не вызывало лени работа на земле, он всегда с восторгом и удивлением смотрел на грядки, но никогда ни при каких обстоятельствах он не признался бы в этой своей любви другим. Мало того, перед каждой поездкой в деревню Витя ворчал, делал недовольное лицо и с показной неохотой плелся на автостанцию, хотя душа его ликовала, предвкушая покой, любимое занятие и освобождение от опеки матери и воспитания отчима.

Что у отчима за воспитание Лёша узнал случайно. Раньше он не придавал значения словам Вити о том, что отчим в своём педагогическом рвении не знает меры. Витя так и говорил «педагогическое рвение». Где только вычитал такое выражение?

В прошлом году на Новый год ставили сценку для первоклашек. Лёша играл медведя, Витя — ворона. Засиделись допоздна. Под конец и не репетировали даже, а просто дурачились. Только в половине седьмого очнулись, заторопились домой. Тут-то и явился Витин отчим.

— Ты где, поганец, шляешься! Телефон недоступен! Мать извелась вся! — зашипел он зло.

«Подумаешь воспитание! — удивился тогда Лёша. — У некоторых и похлеще бывает!»

На следующий день Витя явился хмурый. Всё утро молчал, а в раздевалке перед физкультурой возился дольше всех, забившись в угол. Лёша уже вбежал в зал, когда обнаружил, что по своей всегдашней рассеянности, забыл переобуться. Вернулся назад, а там Витя снимает рубашку, а под ней вся спина в тёмно-красных полосках.

На сцене три толстушки из 8 «А», облачённые в сарафаны, пытались изобразить неизвестный науке народный танец. Лёша повернулся к Вите. Большие Витины уши светились в ярких лучах осеннего солнца. Лёша захихикал.

— Ты чего? — возмутился Витя.

— Вспомнил, как тебя от лопоухости лечили.

Витя показал кулак:

— Помолчи, а то получишь!

Лёша уткнулся в колени и беззвучно засмеялся.

Лет пять назад, когда Витина бабушка ещё не страдала от боли в ногах, она часто приезжала проведать внука. В один из таких визитов она и рассказала забежавшему на минутку Лёше о том, как её дочь переживала из-за торчащих ушей сына и даже однажды примотала их к голове клейкой лентой, объяснив свой поступок тем, что уши ещё растут и в конце-концов под действием ленты примут нормальную форму. И только вмешательство отца пресекло странное лечение.

— Смейся, смейся! — возмутился Витя. Ему не нравилось, когда маму выставляли глупой. — У неё тогда стресс был.

— Конечно, конечно, — закивал Лёша, с трудом сдерживаясь.

Концерт тем временем закончился, и школьники шумной ватагой ринулись на волю. Ню отыскала в толпе Лёшу и отважно двинулась ему навстречу. Наконец-то не придётся топать домой в одиночестве. Замахала рукой, привлекая внимание и тут же дёрнулась в сторону, спряталась за колонну — рядом с Лёшей, сжимая в руках уродский рюкзак, шагал лопоухий. Ню пошла следом. Она точно знала, что выйдя из школьных ворот, мальчишки свернут направо, дойдут до поворота и там расстанутся. Лопоухий зайдёт в пятиэтажку, а Лёша отправится дальше. Там-то она его и нагонит. К огромному её разочарованию они свернули налево и бодрым шагом направились к находящемуся неподалёку автовокзалу.