Часть первая. В дарах тех образ обожанья

Глава первая

«Да будет мир».

Эти слова на древнем языке азатанаев были высечены на каменной облицовке над дверью. Не тронутые ветром или дождем, они могли бы показаться столь же юными и невинными, как и сама сентенция. Неграмотный увидел бы здесь лишь неистовство руки каменщика, но вряд ли будет ложью утверждать, что невежды не способны к иронии. И тем не менее, подобно домашнему псу, который по одному лишь запаху осознает истинную природу гостя, даже самый невежественный свидетель способен ощутить скрытую истину. Соответственно, жестокая рана на базальтовой поверхности дверной перемычки производила впечатление даже на непосвященных, в то время как искренность высеченных на камне слов заставляла задуматься тех, кто их понимал.

«Да будет мир». Убежденность подобна каменному кулаку в сердце всего сущего. Ее формируют уверенные руки, быстро сметая прочь отходы. Она создается, чтобы противостоять врагам и бросать им вызов, а оказавшись загнанной в угол, сражается, позабыв обо всяких законах чести. Нет ничего ужаснее убежденности.

По общему мнению, в Обители Драконс не могло быть никого, в чьих жилах текла бы кровь азатанаев. Собственно, мало кто из этих созданий с усталым взглядом, обитавших за Баретской пустошью, когда-либо бывал в королевстве, именовавшемся Куральд Галейн, за исключением разве что каменщиков и прочих строителей, призванных для выполнения той или иной задачи. В любом случае хозяин Обители был не из тех, кого можно расспрашивать о его личных пристрастиях. И если даже рукой азатанаев над порогом Большого дома были высечены двусмысленные слова – как будто провозглашавшие наступление новой эпохи (в форме не то обещания, не то угрозы), – то это никого не касалось, ибо являлось исключительно делом повелителя Драконуса, фаворита Матери-Тьмы.

Так или иначе, хозяин Обители в последнее время посещал ее не часто, в основном пребывая рядом с Матерью-Тьмой в Цитадели Харканаса. И когда он внезапно вернулся домой после ночной поездки верхом, это стало поводом для беспокойства и породило целую бурю слухов, которые передавали друг другу шепотом.

Грохот копыт становился все громче в слабом свете восходящего солнца, постоянно тусклом из-за близости Обители к средоточию могущества Матери-Тьмы. И вот уже лошади ворвались через арку ворот во внутренний двор, разбрасывая вокруг красную дорожную глину. Выгнув шею под тяжестью крепко натянутых поводьев в руках хозяина, боевой конь Каларас встал на дыбы; из ноздрей скакуна валил пар, а по лоснящейся черной шее и груди стекала пена. При виде его спешившие навстречу конюхи замерли.

Управлявший столь внушительным животным великан спешился, бросив поводья, и молча направился в Большой дом. Слуги разбегались перед ним, будто всполошившиеся куры.

Лицо повелителя не выражало ни малейших чувств, но это как раз было вполне ожидаемо и никого не удивляло. Драконус всегда оставался абсолютно бесстрастным, и, возможно, загадка, таившаяся в этих невероятно темных глазах, с самого начала была источником его могущества. Изображение Драконуса кисти выдающегося художника Кадаспалы из дома Энес теперь занимало почетное место в Портретной галерее Цитадели. Воистину рука гения сумела ухватить непостижимое в лице этого мужчины, намек на нечто выходящее за пределы совершенства его черт тисте, нечто более глубокое, нежели подтверждение чистоты благородной крови. Одним словом, получился портрет того, кто был настоящим королем, хотя и не носил этого титула.

Аратан стоял у окна Старой башни, где оставался с тех пор, как услышал звон колокола, возвещавшего о возвращении отца. Ничто не ускользало от взгляда юноши, смотревшего, как Драконус въезжает во внутренний двор. Поднеся руку к лицу, Аратан, сам того не замечая, обгрызал ногти и клочки кожи с пальцев, которые давно уже покраснели и распухли, а иногда кровоточили, пятная по ночам простыни. Он внимательно следил за движениями Драконуса, который спешился, небрежно оставив Калараса на попечение конюхов, и направился к крыльцу.

Трехэтажная башня занимала главное место в северо-западном углу Большого дома, парадный вход в который находился правее, так что из окна верхнего этажа его видно не было. В подобные моменты Аратан, затаив дыхание, напрягал все чувства, пытаясь уловить то мгновение, когда его отец перешагнет порог и ступит на голые камни вестибюля. Юноша ждал перемен в атмосфере, дрожи древних стен здания, грохота, знаменующего появление повелителя.

Но, как всегда, Аратан ничего не почувствовал. Почему? Трудно сказать. Может, с ним самим что-то было не так? Или же могущество Драконуса просто было надежно заперто внутри его впечатляющей фигуры, таилось за проницательным взглядом темных глаз, сдерживаемое доведенной до совершенства силой воли? Аратан подозревал, что все-таки верно первое предположение: он видел, как реагируют на появление его отца остальные, как застывают лица высокородных, как отворачиваются в испуге те, кто пониже рангом. По неким причинам, остававшимся для юноши непостижимым, все боялись Драконуса.

Так что, похоже, дело все-таки в самом Аратане. Да и чего от него ожидать? В конце концов, он был всего лишь внебрачным отпрыском повелителя, рожденным от матери, которую никогда не знал, даже имени ее не слышал. Аратан прожил на свете семнадцать лет, и за все это время ему от силы раз двадцать довелось побывать в одном помещении с отцом, да и то Драконус никогда не обращался непосредственно к сыну. Аратан не имел права обедать в главном зале, ему давали частные уроки, а обращению с оружием обучали вместе с новобранцами из домашнего войска. Даже сразу после того, как Аратан едва не утонул, провалившись в девятилетнем возрасте под лед, за ним ухаживал лекарь стражи, и мальчика никто не навещал, кроме его младших единокровных сестер, которые заглядывали в дверь – троица круглолицых девчушек с широко раскрытыми глазами – и тут же с визгом убегали по коридору прочь.

Поначалу подобная реакция при виде брата убедила Аратана в том, что он невообразимо уродлив. Поэтому мальчик приобрел привычку закрывать лицо ладонями, пряча свои черты, а вскоре единственным утешением для него стало нежное прикосновение собственных пальцев. Теперь он больше не считал себя уродом. Просто… заурядным типом, ничего собой не представляющим, не достойным внимания окружающих.

Хотя никто никогда не упоминал про его мать, Аратан знал, что имя сыну дала она. Уж отец бы точно не стал церемониться и придумал бы что-нибудь куда более жестокое. Аратану казалось, будто он помнит мать своих единокровных сестер, задумчивую тучную женщину со странным лицом, которая то ли умерла, то ли куда-то уехала вскоре после того, как отняла от груди тройняшек; правда, судя по тому, что потом говорил его наставник Сагандер, женщина, которую мальчик помнил, была всего лишь кормилицей, ведьмой из народа песьегонов, жившего за пределами Баретской пустоши. И все же он предпочитал считать ее родной мамой девочек, слишком добросердечной, чтобы дать дочерям имена, которые они теперь носили, – имена, которые, по мнению Аратана, тяготели над каждой из сестер подобно проклятию.

Зависть. Злоба. Подлость. Девочки по-прежнему не часто бывали в обществе единокровного брата. Пугливые, будто птицы, они лишь иногда попадались на глаза Аратану, перешептываясь по углам в коридорах и выглядывая из-за дверей, мимо которых он проходил. Похоже, он чем-то в немалой степени их забавлял.

Сейчас, когда детство уже осталось позади, Аратан считал себя пленником или, возможно, заложником, которыми традиционно обменивались Великие дома и Обители, заключая между собой союзы. Официально он не принадлежал к семейству Драконс; хотя никто не пытался скрыть его происхождение, равнодушие, с которым окружающие воспринимали данную подробность, лишь подчеркивало, сколь несущественной они ее считают. Семя проливается где попало, но отец должен взглянуть ребенку в глаза, чтобы признать его своим. А этого Драконус не желал. К тому же в жилах Аратана текло не так уж много крови тисте: он не мог похвастаться ни светлой кожей, ни высоким ростом, а взгляду его глаз, хотя и темных, недоставало свойственной чистокровным изменчивости. В этом отношении он ничем не отличался от своих сестер. Где же в таком случае кровь их отца? Почему не заявляет о себе?

«Она прячется, – подумал юноша. – Где-то глубоко внутри нас».

Хотя Драконус и не признавал сына, однако это не давало Аратану повода ненавидеть отца. Любой, будь то мужчина или женщина, после того как закончится детство, должен был встретиться лицом к лицу с внешним миром и найти в нем для себя место, полагаясь исключительно на собственную волю и имеющиеся ресурсы. А уж форма этого мира и прочие его параметры в полной мере соответствовали силе этой воли. В этом отношении общество Куральда Галейна являлось точным отображением способностей и возможностей каждого по отдельности. По крайней мере, так почти ежедневно внушал своему ученику наставник Сагандер.

Ни при дворе Цитадели, ни среди селений Пограничья не оставалось возможностей для притворства. Слабым и неопытным негде было скрыть собственные неудачи. «Это естественная справедливость, Аратан, и она во всех отношениях превосходит справедливость, скажем, форулканов или яггутов». У Аратана не имелось причин считать иначе. Никакого иного мира, кроме того, который столь решительно поддерживал его наставник, он никогда не знал.

И все же он сомневался.

За спиной Аратана послышались шаги обутых в сандалии ног, заставив его обернуться, слегка удивленно. Юноша давно уже объявил эту башню своей собственностью, провозгласив себя повелителем ее пыльной паутины, теней и эха. Лишь здесь он мог какое-то время побыть самим собой, когда никто не отталкивал его руку ото рта и не насмехался над изуродованными кончиками пальцев. Никто к нему сюда не приходил, а об уроках или трапезе Аратана извещали домашние колокола, по приглушенному звону которых он отмерял свои дни и ночи.

Шаги приближались. Сердце Аратана сильнее заколотилось в груди. Отдернув руку ото рта, он поспешно вытер пальцы о рубашку и повернулся к провалу лестницы.

К удивлению юноши, наверх выбралась одна из его сестер, та, что была меньше всех ростом и последней покинула материнскую утробу. Лицо девочки раскраснелось, она тяжело дышала. Темные глаза взглянули на него в упор.

– Аратан…

Никогда прежде она не называла его по имени. Юноша молчал, не зная, что ответить.

– Это я. – Глаза ее сердито вспыхнули. – Твоя сестра Подлость.

– Имена не должны становиться проклятием, – не подумав, ляпнул Аратан.

Даже если слова брата и задели ее, девочка ничем себя не выдала, а лишь слегка наклонила голову, глядя на него.

– Похоже, ты не настолько прост, как говорит Зависть. Отец будет… доволен.

– Отец?

– Он зовет тебя к себе, Аратан. Прямо сейчас. Мне велели тебя привести.

– К отцу?

Сестра нахмурилась:

– Зависть так и знала, что ты тут прячешься, будто рыжак в норе. Утверждает, что ты, мол, такой же тупой. Да? Она права? Ты что, рыжак? Зависть всегда права, – по крайней мере, так она всем говорит.

Метнувшись к Аратану, Подлость схватила его за левое запястье и потащила к лестнице.

Он не сопротивлялся.

Отец позвал его к себе. Зачем? Тут могла быть лишь одна причина.

«Меня собираются прогнать». Больше ничего в голову Аратану не приходило.

Пока брат с сестрой спускались по лестнице Старой башни, вокруг кружились облака пыли, создавая ощущение, будто эти двое нарушили царившее здесь спокойствие. Но пыль вскоре осядет, и вернется прежняя пустота, словно свергнутый король на свой трон; Аратан знал, что никогда уже больше не сможет бросить вызов ее господству. Все это было лишь глупым самомнением, детской игрой.

«Там, где властвует естественная справедливость, Аратан, слабым негде спрятаться, если только мы не наделим их этим правом. И помни, что это всегда лишь право, за которое слабые должны быть вовек благодарны. В любой момент, если сильные того пожелают, они могут взмахнуть мечами и покончить со слабыми. И таков будет сегодняшний урок. Снисходительность».

Рыжак в норе? К существованию этого зверька относятся терпимо, пока он не становится помехой, после чего в прорытый в земле туннель спускают собак, которые раздирают беднягу на куски или выгоняют на открытое пространство, где уже ждут копья и мечи, жаждущие лишить его жизни.

В любом случае зверек проявил пренебрежение к дарованным ему правам.

Все уроки, преподанные Сагандером Аратану, кружили, подобно стае волков, вокруг слабости или надлежащего места для тех, кому она стала проклятием. Нет, Аратан вовсе не был простаком или глупцом. Он прекрасно понимал очень многие вещи.

И он знал, что однажды причинит Драконусу невообразимую боль.

«Отец, я считаю твоей слабостью себя».

Пока же, спеша следом за Подлостью, крепко сжимавшей его запястье, юноша поднес другую руку к лицу и прикусил ноготь.

Капитан Ивис ждал за дверью, утирая пот со лба. Его позвали, когда он был в кузнице, объясняя мастеру, как правильно затачивать клинок. Считалось, будто все в роду Хустов знали железо так, словно бы впитали его расплавленный поток с молоком матери, и капитан нисколько не сомневался в правильности данного утверждения. Кузнец и впрямь был опытным оружейником, но сам Ивис унаследовал кровь Хустов от отца и, хотя считал себя солдатом до мозга костей, без труда мог на слух определить дефект клинка, еще когда меч вытаскивали из ножен.

Мастер Гилал вроде бы отнесся к словам капитана спокойно, хотя, разумеется, сложно было догадаться, что он думает на самом деле. Склонив голову, кузнец пробормотал извинения, как и подобало нижестоящему, а уходя, Ивис услышал, как этот великан орет на подмастерьев, хотя никто из них не был виноват в том, что клинок вышел бракованным: последнюю доводку мастер всегда выполнял своей собственной рукой. По этой его тираде капитан понял, что Гилал не держит на него зла.

Ожидая повелителя Драконуса у дверей Зала Кампаний, Ивис убеждал себя, что пот, от которого жгло глаза, – всего лишь следствие его пребывания в кузнице, где жарко пылали четыре печи, воздух был насыщен едким запахом металла, сажи и дыма, а работники лихорадочно трудились, выполняя дневное задание.

Во имя Бездны, кузница была далеко не фабрикой, и тем не менее за последние два месяца они здорово развернулись. Всех новобранцев, приходивших сюда, удавалось быстро обеспечивать доспехами и оружием, что намного облегчало Ивису задачу.

Но теперь повелитель неожиданно вернулся, и капитан отчаянно пытался понять возможную причину этого. Драконус неизменно был сдержан и вообще не отличался склонностью к необдуманным поступкам. Он обладал терпением и невозмутимостью камня, но все знали, что лучше не попадаться ему на пути. Что-то вынудило повелителя приехать в Большой дом, и вряд ли после долгой ночной скачки он пребывал в добром расположении духа.

Драконус срочно вызвал Ивиса, а теперь заставляет его ждать под дверью. Нет, тут явно что-то было не так.

Мгновение спустя послышались шаги, и дверь, щелкнув, открылась. Капитан увидел перед собой наставника Сагандера. Вид у старого ученого был такой, как будто он испытал немалый страх и еще не до конца пришел в себя. Встретившись взглядом с Ивисом, он кивнул:

– Повелитель сейчас вас примет, капитан.

И, ничего больше не сказав, Сагандер прошел мимо и удалился по коридору такой тяжелой шаркающей походкой, словно бы вдруг постарел на десяток лет. Что же такое ужасное поведал ему Драконус? Ивис тут же обругал себя за подобные мысли. Он редко видел наставника, который долго спал по утрам, а вечером частенько отправлялся в постель самым последним; так что, скорее всего, это лишь последствия непривычно раннего подъема, ну и плюс, возможно, вполне объяснимая в пожилом возрасте скованность движений.

Глубоко вздохнув, Ивис вошел в Зал Кампаний.

Сейчас старое название этого помещения обретало новое значение. Если все кампании прошлых десятилетий велись против иноземных врагов, то теперь единственным врагом стали взаимоисключающие амбиции Обителей и Великих домов. Пожалуй, напоминающая склеп кузница повелителя по нынешним временам – всего лишь разумная предосторожность. К тому же, поскольку Драконус носил титул фаворита Матери-Тьмы, не было ничего необычного в том, что он пополнил ряды своего домашнего войска, так что теперь его силы уступали лишь армии самой Матери-Тьмы. И тем не менее другие аристократы были отчего-то не слишком рады возросшей военной мощи Обители Драконс.

Собственно, политика не особо интересовала Ивиса. Его задача заключалась в том, чтобы обучать это скромное войско.

Занимавший центр помещения круглый стол был вырезан из ствола трехтысячелетнего чернодрева: под толстым слоем янтарного лака виднелись красные и черные годовые кольца. Стела, основательница Обители и приемная мать Драконуса, поставила этот стол в зале полтысячи лет назад, отметив таким образом свое выдающееся восхождение от Малого дома к Великому. Десять лет тому назад госпожа внезапно умерла, после чего семейные владения перешли к Драконусу. И следует признать: сколь бы впечатляющими ни были амбиции Стелы, они не могли сравниться с амбициями того, кого эта незаурядная женщина выбрала себе в сыновья.

В этом помещении на стенах не было фамильных портретов, а тяжелые портьеры из некрашеной шерсти служили лишь для тепла, как и толстый ковер под ногами.

Драконус сидел за столом и завтракал хлебом и разбавленным вином. Оловянное блюдо перед ним окружали беспорядочно свитки.

– Приветствую вас, повелитель, – сказал Ивис, видя, что Драконус словно бы и не замечает его появления.

– Доложи, как его успехи, капитан.

Ивис нахмурился, подавляя желание снова утереть пот со лба. В общем-то, если хорошенько подумать, этого и следовало ожидать. В конце концов, парень уже повзрослел.

– У Аратана имеются врожденные способности, повелитель, как и подобает сыну такого отца. Но руки его пока слабы: из-за привычки грызть ногти подушечки пальцев слишком мягкие и их легко поранить.

– Насколько он прилежен? – Драконус не поднимал взгляда, сосредоточившись на еде.

– В упражнениях, повелитель? Трудно сказать. Такое ощущение, что ему все дается легко. Как бы я ни муштровал парня или как бы ни посылал против него лучших новобранцев, он не особо… перетруждается.

Драконус что-то проворчал себе под нос.

– И это беспокоит тебя, капитан?

– То, что я еще не подверг Аратана настоящим испытаниям? Да, повелитель. Я не могу посвящать ему столько времени, сколько мне бы хотелось, хотя и понимаю, что он нуждается в лучшем обучении. И все же для столь юного возраста его владение мечом достойно восхищения.

Повелитель наконец поднял глаза:

– Вот как? – Драконус откинулся на спинку кресла, отодвигая блюдо с остатками хлебных крошек и несколькими каплями масла. – Найди ему приличный меч, какую-нибудь легкую кольчугу, перчатки, наплечники и поножи. И еще шлем. Потом поручи конюхам подготовить крепкую лошадку: знаю, он еще не научился ездить на боевом коне, так что постарайся, чтобы лошадь была не слишком норовистой.

Ивис моргнул.

– Повелитель, под неуверенным всадником любая лошадь будет норовистой.

– Думаю, молодая кобылка подойдет, – продолжал Драконус, будто и не слыша капитана. – Готовая не сводить взгляда с Калараса и во всем его слушаться.

«Слушаться Калараса? Да уж скорее бедняжка здорово перепугается», – подумал Ивис.

Возможно, мысли отразились на его лице, поскольку повелитель улыбнулся:

– Полагаешь, я не смогу управлять собственным жеребцом? Да, и еще потребуется запасная лошадь. Хороший выносливый конь. Лучше даже мерин.

«Ага, значит, возвращение в Харканас не планируется».

– Повелитель, путешествие будет долгим?

Драконус встал, и только теперь капитан заметил темные круги у него под глазами.

– Да, – кивнул он, а затем, будто отвечая на незаданный вопрос Ивиса, добавил: – И на этот раз я поеду вместе со своим сыном.

Подлость затащила брата в коридор, который вел к Залу Кампаний. Аратан знал его лишь по названию: сам он никогда не бывал в любимом помещении отца. Юноша попятился, пытаясь вырвать руку из руки сестры.

Девочка развернулась кругом, и лицо ее помрачнело – а потом, внезапно расслабившись, она отпустила его запястье.

– Ты прямо как заяц осенью. Думаешь, отец таким хочет тебя увидеть?

– Понятия не имею, что он хочет увидеть, – ответил Аратан. – Да и откуда бы мне знать?

– Видел, как оттуда вышел Ивис Драная Рожа? Он шел прямо перед нами, а потом свернул к выходу во внутренний двор. Наверняка все про тебя рассказал. А теперь отец ждет. Чтобы убедиться самому.

– Драная Рожа?

– Его прозвали так из-за шрамов…

– Это не шрамы, – возразил Аратан. – Просто возраст. Ивис Йерртуст сражался во время войны с форулканами. Отступая, они все едва не умерли от голода. Вот откуда взялись морщины на его лице.

Сестра уставилась на него, словно бы на сумасшедшего:

– Как ты думаешь, Аратан, что будет?

– В смысле?

– Ну, если отцу не понравится то, что он увидит.

Брат в ответ лишь пожал плечами.

Даже сейчас, находясь столь близко к Драконусу – оставалось пройти всего тридцать шагов по широкому коридору, а затем открыть дверь, – Аратан все равно ничего не чувствовал, будто могущество отца было лишь иллюзией. Мысль эта поразила юношу, но он тут же отбросил ее. Пока не пришло время проверять, сколь далеко она может завести.

– Отец убьет тебя, – сказала Подлость.

Пристально посмотрев сестре в лицо, Аратан заметил в ее глазах веселый огонек, едва ощутимый намек на усмешку.

– Имена не должны становиться проклятием, – повторил он.

Девочка показала на дверь в конце коридора:

– Отец ждет. Вряд ли мы когда-нибудь еще увидим тебя – разве что зайдем за кухню, под желоб, куда выбрасывают кости и потроха. Твои клочки окажутся на Вороньем кургане. Я сохраню прядь твоих волос. Даже не стану смывать кровь.

И, протолкнувшись мимо брата, она поспешила прочь.

«Драная Рожа – жестокое прозвище. Интересно, какое они дали мне?»

Не сводя взгляда с далекой двери, Аратан направился к ней, слыша эхо собственных шагов. Вряд ли отец его убьет. При желании Драконус мог сделать это уже давно, и не было никаких причин поступать так с внебрачным сыном именно сейчас. Отец никак не реагировал на любые его неудачи – о чем не раз говорил ученику Сагандер. Аратан словно не отбрасывал тени – ибо солнечный свет, сколь бы слабым и тусклым тот ни был, не способен осветить связующие кровные узы, и никакие слова не в состоянии этого изменить.

Подойдя к двери, Аратан немного поколебался, а затем вытер пальцы и стукнул железным кольцом. Приглушенный голос велел ему войти. Удивляясь тому, что совершенно не испытывает страха, юноша открыл дверь и шагнул в зал.

Сперва на него обрушился тяжелый запах ланолина, а затем – резкий и яркий свет из выходящего на восток окна с открытыми ставнями. Воздух был еще прохладным, но по мере наступления дня быстро прогревался. Увидев на огромном столе остатки завтрака, Аратан вспомнил, что сегодня еще ничего не ел. Наконец подняв взгляд, юноша увидел перед собой устремленные на него темные глаза отца.

– Возможно, – произнес Драконус, – ты считаешь, будто был ей не нужен. Ты жил, не получая ответов на свои вопросы, – но я не намерен за это извиняться. Она знала, что ее выбор причинит тебе боль. Могу сказать, что он также причинил боль и ей самой. Надеюсь, однажды ты поймешь это и найдешь в своей душе силы ее простить.

Аратан молчал, не зная, что сказать. Он смотрел, как его отец поднимается с кресла, и только теперь, когда тот оказался столь близко, юноша наконец-то ощутил исходящую от Драконуса мощь. Он был высок и крепок, обладал телосложением воина, однако наряду с этим в нем чувствовалось изящество, которое, возможно, впечатляло больше, нежели что-то иное.

– То, чего мы желаем в душе, Аратан, и то, что должно быть… это совпадает столь редко, что вряд ли тебе когда-либо суждено увидеть их встречу. Ты жил с этой истиной. Мне нечего тебе обещать. Не могу сказать, что тебя ожидает, но ты теперь уже взрослый, и пришло время самому решать, как жить дальше. – Отец немного помедлил, продолжая пристально разглядывать Аратана, и взгляд его темных глаз упал на руки сына; юноша с трудом подавил желание их спрятать, прижав к бокам ладони с длинными, покрасневшими на кончиках пальцами. – Сядь, – велел ему Драконус.

Оглядевшись, Аратан нашел у стены слева от двери стул с высокой спинкой – древний на вид, рассохшийся от времени. Возможно, он промахнулся с выбором, однако других вариантов не было, за исключением кресла, в котором до этого сидел отец, но тогда юноша оказался бы спиной к Драконусу. Поколебавшись, он неуверенно опустился на старинный стул.

– Должен заметить, камень на твоем месте выглядел бы лучше, – проворчал отец. – Я не собираюсь забирать тебя в Цитадель, Аратан, – и нет, причиной тому вовсе не стыд. Обстановка в Куральде Галейне накаляется. Я сделаю все возможное, чтобы умиротворить недовольных из числа Великих домов и Обителей, но положение мое куда более шаткое, чем тебе может показаться. Даже среди Великих домов меня все еще считают кем-то вроде чужака, и нельзя сказать, что мне особо доверяют. – Он внезапно выпрямился и бросил взгляд на сына. – Но ты ведь почти ничего об этом не знаешь, да?

– Вы – фаворит Матери-Тьмы, – сказал Аратан.

– Тебе известно, что это означает?

– Нет, кроме того, что она выбрала вас, чтобы вы были рядом с ней.

Глаза отца слегка сузились, но он лишь кивнул в ответ.

– Похоже, это решение поставило меня между нею и высокородными из Обителей – которые все сплошь носят титулы сыновей и дочерей Матери-Тьмы.

– Сыновей и дочерей – но не по рождению?

Драконус кивнул.

– Притворство? Или непоколебимая преданность? Кто знает?

– И я для вас такой же «сын», отец?

Вопрос явно застал Драконуса врасплох. Он пристально посмотрел на Аратана.

– Нет, – наконец ответил он, но не стал вдаваться в подробности. – Я не в силах гарантировать твою безопасность в Куральде Галейне – даже в самой Цитадели. И вряд ли ты можешь рассчитывать хоть на какую-то преданность со стороны Матери-Тьмы.

– Это я понимаю, отец.

– Мне придется отправиться на запад, и ты будешь меня сопровождать.

– Да, отец.

– Я должен на какое-то время ее покинуть – прекрасно осознавая, сколь велик риск, – и потому не потерплю, если ты станешь задерживать меня в пути.

– Конечно, отец.

Драконус немного помолчал, будто размышляя, почему Аратан отвечает ему так спокойно, а затем добавил:

– Нас будет сопровождать Сагандер, чтобы продолжить твое обучение. Но мне придется поручить тебе опекать старика: хотя он полжизни мечтал побывать у азатанаев и яггутов, похоже, эта возможность представилась ему слишком поздно. Вряд ли он настолько слаб, как кажется ему самому, но в любом случае тебе предстоит о нем заботиться.

– Понимаю. Отец, а капитан Ивис?..

– Нет, он нужен в другом месте. Нас будут сопровождать сержант стражи Раскан и четверо пограничников. Это не увеселительная поездка. Двигаться будем быстро, возьмем запасных лошадей. Баретская пустошь негостеприимна в любое время года.

– Когда мы отправляемся, отец?

– Послезавтра.

– Вы намерены оставить меня у азатанаев, отец?

Драконус подошел к открытому окну.

– Возможно, – ответил он, глядя на что-то во дворе, – тебе кажется, будто я хочу от тебя избавиться, Аратан.

– Вам не за что извиняться, отец.

– Знаю. Иди к Сагандеру, помоги ему собраться.

– Да, отец.

Встав, юноша поклонился спине Драконуса и вышел из зала.

Шагая по коридору на подгибающихся ногах, Аратан предавался невеселым мыслям. Он понимал, что во время первой настоящей встречи с отцом вел себя не лучшим образом. Он выглядел глупо и наивно, разочаровав того, кому был обязан своим появлением на свет. Возможно, так чувствуют себя перед отцами все сыновья. Но в любом случае время упущено, и того, что уже случилось, изменить никак нельзя.

Сагандер часто говорил, что нужно жить с оглядкой на прошлое и всегда учитывать былой опыт, делая тот или иной выбор. Даже ошибки что-то оставляют после себя, подумал Аратан. Если потребуется, он сумеет построить свою жизнь из сломанных палок и высохших костей. Возможно, подобная конструкция окажется непрочной, но, с другой стороны, его вес она вполне может выдержать. Ведь он – внебрачный сын от неизвестной матери, и теперь отец отсылает его прочь.

«Лед тонок. Трудно найти опору. Здесь идти опасно».

Сагандер прекрасно помнил тот день, когда мальчик едва не утонул. Видение случившегося постоянно преследовало наставника, но довольно странным образом. Когда собственная жизнь задавала ему чересчур много вопросов, когда вокруг него смыкались все загадки мироздания, старику приходил на ум тот самый лед. Подтопленный снизу зловонными газами, поднимавшимися от толстого слоя навоза на остатках старой каменоломни под тридцатью локтями темной воды, после теплых не по сезону дней, а затем жгучих морозов, лед выглядел достаточно прочным, но глаза с трудом могли отличить истину ото лжи. И хотя Аратан тогда выбрался на скользкую ледяную поверхность в одиночку, Сагандер чувствовал предательский лед под собственными ногами в то прохладное ясное утро, отчетливо слышал скрип, а затем и жуткий треск, зная, что от падения в бездну его самого отделяют лишь несколько мгновений.

Ну не странно ли? Вроде бы следовало радоваться. Ему предстояло, пусть уже и в далеко не молодые годы, совершить путешествие к азатанаям, а потом еще дальше, к яггутам. Там он мог найти ответы на свои вопросы, там могли стать явными тайны, раскрыться все истины, а душа его нашла бы умиротворение. И все же каждый раз, когда мысли Сагандера устремлялись к столь желанным новым знаниям, он почему-то вспоминал тот коварный лед и его неизменно охватывал страх в ожидании ужасающего треска.

Все должно иметь свой смысл, от начала до конца, вне зависимости от того, какой выбран путь. Все должно складываться в единое целое, ибо таков дар порядка, свидетельство того, что все в твоей власти. Сагандер не мог смириться с мыслью о том, что полностью познать мир невозможно. Просто тайны надо выслеживать, подобно хищным врашанам, которыми когда-то кишел Черный лес; в конце концов были обнаружены все их темные логова, и зверям негде стало укрыться. Всех животных перебили, и теперь наконец-то можно спокойно гулять в огромном лесу, где ничей вой не нарушает милосердную тишину. Черный лес стал познаваемым. И безопасным.

Им предстояло путешествие к азатанаям и в Ягг-одан, возможно, даже в сам Омтоз Феллак, Пустой город. Но самое главное – он наконец увидит Первый дом Азатов; не исключено, что даже поговорит с его служителями – Строителями. А потом Сагандер вернется в Куральд Галейн, окруженный славой, имея все необходимое, чтобы восстановить свою репутацию ученого, и все те, кто высокомерно от него отвернулся, не скрывая своего презрения, снова сбегутся, подобно щенкам, и он радостно их поприветствует – пинком.

Ничего, жизнь еще не закончилась.

«Нет никакого льда. Мир под ногами прочен и надежен. Понял, старина? Ничего там нет».

Услышав странный звук – в дверь не столько стучали, сколько скреблись, – Сагандер на мгновение закрыл глаза. Аратан. Как мог кто-то подобный Драконусу произвести на свет такое дитя? Да, Аратан был достаточно умен, и, насколько известно Сагандеру, Ивис расстарался, научив парня искусно владеть мечом. Но подобный опыт не имел особой ценности. За оружие хватались те, кому отказывал разум, или же те, кто боялся правды. Сагандер сделал для Аратана все возможное, но, похоже, несмотря на весь свой ум, юноша был обречен оставаться посредственностью. Да и какое еще будущее могло ждать нежеланного отпрыска?

Стук повторился. Сагандер вздохнул и предложил ученику войти.

Он услышал, как открылась дверь, но не оторвал взгляда от множества предметов, усеивавших его стол.

Аратан молча подошел к наставнику и встал рядом, разглядывая груду вещей на запятнанной чернилами поверхности.

– Повелитель сказал, что нам придется путешествовать налегке, учитель, – наконец сказал он.

– Я прекрасно знаю, что мне потребуется, и это самый минимум. Чего ты хотел? Как видишь, я очень занят – в идеале мне нужно три дня на сборы, но приходится исполнять приказ повелителя Драконуса.

– Я помогу вам собраться, учитель.

– А ты сам?

– Уже.

– Ты еще пожалеешь о своей беззаботности, Аратан, – усмехнулся Сагандер. – Подобные вопросы требуют серьезных размышлений.

– Да, учитель.

Сагандер махнул рукой в сторону стола:

– Как видишь, я завершил предварительный отбор, постоянно имея в виду, что мне вплоть до самого последнего момента может прийти в голову мысль что-нибудь добавить, а значит, во всех сундуках должно оставаться свободное место. К тому же я рассчитываю вернуться со множеством различных артефактов и рукописей. Если честно, не понимаю, чем ты можешь быть мне полезен, – разве что спустить сундуки вниз, однако тут в одиночку все равно не справиться. Пусть лучше этим займутся слуги.

– Я мог бы помочь вам освободить больше места в сундуках, учитель, – поколебавшись, предложил юноша.

– Да ну? И каким же образом?

– Я вижу у вас пять бутылок чернил, учитель. Поскольку передвигаться нам предстоит очень быстро, вряд ли у вас будет время писать в пути…

– А когда мы прибудем к азатанаям?

– У них наверняка найдутся чернила, которыми они поделятся с гостями, особенно если речь идет о визите знаменитого ученого вроде вас, учитель. Думаю, кроме того, азатанаи охотно предоставят в ваше распоряжение свитки, пергамент и воск, а также снабдят вас всем необходимым для письма. – И прежде чем Сагандер успел ответить, Аратан продолжил: – А эти карты Куральда Галейна… полагаю, они предназначаются в подарок?

– Есть обычай…

– Хотя между азатанаями и тисте уже какое-то время царит мир, у них, несомненно, бывают и другие гости, которые ценят подобные карты по совершенно иным причинам. Учитель, я полагаю, что повелитель Драконус запретит приносить карты в дар.

– Обмен между учеными в интересах науки не имеет никакого отношения к приземленным вопросам политики… Откуда у тебя такое высокомерие?

– Прошу прощения, учитель. Возможно, мне стоит вернуться к нашему повелителю и спросить его?

– Спросить о чем? Не будь глупцом. Более того, не думай, будто твой статус внезапно повысился лишь оттого, что ты провел несколько минут в обществе нашего повелителя. В любом случае я уже решил, что не стану брать карты – они занимают слишком много места; к тому же эти копии сделаны твоей рукой, и качество их в лучшем случае вызывает подозрения, а порой и весьма прискорбно. Так что подарок получится, прямо скажем, сомнительный, поскольку они наверняка изобилуют ошибками. Хочешь помочь мне, ученик? Прекрасно! Тогда подумай, что подошло бы в качестве дара.

– Для одного или для многих, учитель?

Недолго поразмышляв, Сагандер кивнул:

– Нужны четыре достойных подарка и один крайне ценный.

– Крайне ценный предназначен для Повелителя Ненависти, учитель?

– Ну разумеется! А теперь убирайся, но возвращайся, прежде чем прозвонят к ужину.

Аратан направился было к двери, однако Сагандер вновь повернулся к нему:

– И вот еще что. Я решил сократить число сундуков до двух, из которых лишь один будет заполнен. Имей это в виду, когда будешь думать насчет подарков.

– Я понял, учитель.

И дверь за Аратаном со скрипом закрылась.

Поморщившись от неприятного звука, Сагандер вновь сосредоточился на вещах, лежавших на столе. Карты он отодвинул в сторону, чтобы они не мешали.

Наставник сомневался, что Аратан сумеет найти подходящий подарок для Повелителя Ненависти, но теперь он хотя бы не крутился у него под ногами. Сагандер заметил, что у юноши возникли новые дурные повадки, хотя и затруднялся точно сформулировать, в чем именно они заключаются. Пожалуй, это проявлялось в том, как Аратан говорил, какие вопросы задавал, и в том, что на его лице при этом появлялась маска невинности. И не просто невинности – его ученик искренне старался выглядеть серьезным, что невольно вызывало подозрения.

В последнее время после почти каждого разговора с Аратаном Сагандер ощущал смутное беспокойство, и наверняка тому имелась веская причина.

Так или иначе, это путешествие должно было снова поставить парня на место, заставив широко раскрыть от страха глаза. Мир за пределами родного дома и прилегающих к нему земель велик и обширен. После того прискорбного случая на старой каменоломне Аратану строго-настрого запретили куда-либо выходить одному и даже во время коротких вылазок в деревню с него не спускали глаз.

Ну а сейчас Аратану предстояло пережить потрясение, которое этому юнцу только пойдет на пользу.

Сержант стражи Раскан стащил сапог и принялся разглядывать подошву. Из-за особенностей его походки каблуки снашивались сзади, и именно там начали отставать приклеенные слои кожи. Заметив это, он выругался себе под нос.

– А ведь им и полугода еще нет. Разучились нынче делать нормальную обувь, не то что раньше.

Ринт, прослуживший семь трудных лет в Пограничье, стоял напротив Раскана, прислонившись к стене крепости и скрестив руки на груди. Он напоминал дикого кабана, готового загнать свинью в лес. Сержант мрачно взглянул на его поношенные мокасины из толстой грубой шкуры хенена и подумал, что командовать Ринтом и тремя другими пограничниками будет нелегко, а заслужить их уважение еще тяжелее. Само собой, одно с другим тесно взаимосвязано, поскольку от командира, которого не уважают, проку мало. Хотя такие, увы, в последнее время появляются все чаще. Вполне достаточное доказательство того, что титулы и звания, которые прежде надо было заслужить, теперь обесценились и стали всего лишь монетами на грязных весах. Раскан трезво оценивал свои возможности и прекрасно понимал, что может и не справиться с поставленной перед ним задачей, ведь сам он даже в сержанты выбился лишь благодаря тому, что состоял в родстве с капитаном Ивисом.

– А все из-за того, что здесь сплошные булыжники, – сказал Вилл, с небрежным видом сидевший возле ступеней, которые вели в обвалившуюся траншею возле насыпи у ворот. – На мягкой земле обувь так не снашивается. Во время пограничных войн я не раз видел, как солдаты возвращались с разбитыми коленями и ногами в лубках – такие ужасные там дороги. Чтобы ходить по камням, нужны раздвоенные копыта, как у горных козлов.

– Но для этого и существуют сапоги на твердой подошве, – вставил сидевший рядом с Виллом Галак. – Своего рода копыта для тех, кто ходит по таким вот дорогам. Нужно только подбить их гвоздями или подковать, как подковывают лошадей.

– Гвозди портят плиты полы, – возразил Раскан, – а мне по долгу службы часто приходится заходить в дома.

– До конца похода должны выдержать. – На обветренном лице Ринта возникла едва заметная улыбка.

Раскан пристально посмотрел на него:

– Ты ведь бывал на западе?

– Недалеко. Как и каждый из нас. Там, на Баретской пустоши, ничего нет – по крайней мере, по эту сторону границы.

Тут появилась Ферен, четвертая и последняя из выделенных сержанту пограничников, родная сестра Ринта, на пару лет его старше. В отличие от крепко сложенного брата, она была худой и жилистой, с запястьями лучницы; на левой руке женщина носила защитный медный браслет, который, по слухам, никогда не снимала. Ферен двигалась с удивительной грацией, одновременно напоминавшей кошку и волчицу, как будто была готова и выслеживать добычу, и охотиться на нее. Слегка раскосые глаза намекали на то, что кто-то из ее предков жил восточнее Черного леса, однако примесь крови явно была незначительной, поскольку у брата Ферен ничего подобного не наблюдалось.

Раскан попытался представить, как где-либо на землях королевства эта женщина входит под своды главного зала любого дома, не оскорбив своим видом хозяев… и не смог. Место Ферен было в диких лесах; то же самое можно было сказать и о ее товарищах. Грубые и неотесанные, они явно чувствовали себя неуютно здесь, на территории Обители Драконс, но Раскан прекрасно знал, что все изменится, как только цивилизация останется позади.

У пограничников не было званий. Вместо этого существовала некая тайная и загадочная иерархия, причем весьма изменчивая: лишь обстоятельства определяли, кто именно командует в конкретный момент. Однако в данном случае все было проще некуда: Раскан командовал этими четверыми, и все вместе они отвечали за безопасность не только повелителя Драконуса, но также юноши и его наставника.

Пограничникам предстояло готовить еду, чинить снаряжение, охотиться, разбивать и сворачивать лагерь, а также ухаживать за лошадьми. Безусловно, все эти их навыки пригодятся повелителю, который намерен путешествовать быстро и без свиты. Раскана беспокоило только одно: эти воины не клялись в верности Обители Драконс. Если они вдруг замыслят измену… Но с другой стороны, пограничники славились своей преданностью. Они традиционно держались вдалеке от политики и именно благодаря своему нейтралитету считались столь надежными.

Тем не менее никогда еще положение в королевстве не было столь напряженным, как сейчас, и, похоже, у самого Драконуса, хочет он того или нет, остаться в стороне не получится.

Задумчиво отведя взгляд, Раскан снова натянул сапог и встал.

– Пойду выберу лошадей, – сказал он.

– Мы разобьем лагерь снаружи, – произнес Ринт, отрываясь от стены; он бросил взгляд на сестру, которая слегка кивнула, будто отвечая на невысказанный вопрос.

– Только не на тренировочной площадке, – предупредил их Раскан. – Мне нужно сегодня посадить парня на боевого коня, чтобы он привык.

– А если по другую сторону? – предложил Ринт, подняв густые брови.

– Хорошо, хотя Аратан не слишком любит, когда на него смотрит слишком много глаз.

Ферен взглянула на Раскана в упор:

– Неужели ты думаешь, что мы станем насмехаться над сыном повелителя, сержант?

– Да он же незаконный отпрыск Драконуса, ублюдок…

– Как бы ни относился к нему отец, – возразила женщина, – нас это не касается.

Раскан нахмурился, обдумывая ее слова.

– Аратан всего лишь зеленый новобранец. Если юнец заслуживает насмешек, к чему его щадить? Нет, меня беспокоит другое: если он станет нервничать, то может пострадать. А поскольку мы отправляемся завтра, мне очень не хотелось бы докладывать повелителю, что парень не в состоянии ехать верхом.

Ферен на мгновение задержала на сержанте взгляд своих удивительных диких глаз и отвернулась.

Тон Раскана стал жестче.

– И впредь имейте в виду, что я не намерен перед вами отчитываться и объяснять свои соображения, – сказал он. – Я отвечаю за парня головой, а уж как я буду исполнять свои обязанности, это мое дело и обсуждению не подлежит. Всем понятно?

– Так точно сержант, – улыбнулся Ринт. – Вполне.

– Прошу прощения, сержант, – добавила его сестра.

Раскан направился в сторону конюшни, шаркая каблуками по булыжникам.

Время уже перевалило за полдень, когда сержант стражи велел юноше вывести боевого коня через главные ворота на тренировочную площадку. Земля там была безжалостно изрыта с тех пор, как отряд копейщиков начал упражняться на новых лошадях, отрабатывая групповые маневры. Поле было влажным после весенних дождей, и под слоем грунта образовалась предательская глина – как в настоящем бою. Каждый год они теряли двух или трех лошадей и стольких же солдат. Однако, по словам повелителя, когда дело доходило до конных сражений, многие солдаты из войск Великих домов и Обителей оказывались плохо обученными, да и снаряжение тоже оставляло желать лучшего. Драконус намеревался использовать эту их слабость, если вдруг разразится гражданская война.

Гражданская война. Никто не осмеливался произнести эти два слова вслух, но все были к ней готовы. Это было безумием. С точки зрения Раскана, ситуация вовсе не выглядела безнадежной. Да и вообще, стоило ли огород городить? Что такое эта самая вожделенная власть, которую столь многие, похоже, полны решимости захватить? Пока ты не держишь в руках чужие жизни или хотя бы не угрожаешь им, во власти нет никакого смысла. А если все сводится к столь простой грубой истине, то невольно возникает вопрос: какую жажду хотят утолить все те, кто стремится к власти? Кто среди всех этих глупцов, суетящихся во дворцах королевства, окажется настолько отважным и честным, чтобы сказать: «Да, именно этого я хочу. Заполучить власть над жизнью и смертью стольких из вас, сколько возможно. Разве я не заслужил этого? Или, может, не посмею ею воспользоваться?»

Но Раскан был всего-навсего сержантом стражи. Он не обладал утонченным умом Сагандера или повелителей, повелительниц и высокопоставленных чиновников Куральда Галейна. Похоже, он рассуждал слишком примитивно, тогда как на самом деле власть представляла собой нечто большее, нежели было доступно его пониманию. Так или иначе, Раскан твердо знал лишь одно: его собственная жизнь и впрямь находилась в чужих руках; вполне возможно, что у него имелся некоторый выбор, но сержанту не хватало мудрости, чтобы это увидеть.

Аратан, как обычно, молчал, ведя спокойную с виду лошадь по изрытой копытами мягкой земле.

– Обрати внимание на высокую спинку седла, – сказал ему Раскан. – Она выше, чем ты привык, но не настолько, чтобы сломать тебе хребет, как только налетишь на препятствие. Нет, лучше уж пускай тебя вышвырнет из седла. По крайней мере, появится шанс пережить падение. Небольшой, но все же. Впрочем, пока можешь об этом не думать. Я просто хочу, чтобы ты понял: это боевой конь, и его упряжь выглядит иначе. Закрытые стремена, особый изгиб седла. В любом случае полных доспехов на тебе не будет – у повелителя на этот счет иные мысли; и если мы вдруг столкнемся с конными врагами из других Обителей, то лучше объедем их подальше. Более того, даже свалившись с седла мы, скорее всего, уцелеем, а не станем беспомощно лежать с переломанными костями, ожидая, пока нас выпотрошат, будто скотину.

Пока Раскан говорил, взгляд Аратана скользнул туда, где на бревне у края поля сидели в ряд четверо пограничников. Мельком посмотрев на них через плечо, сержант вновь переключил внимание на юношу:

– Не отвлекайся. Я хочу, чтобы ты слушал меня.

– Да, сержант. Но почему они поставили там шатры? Разве их не готовы принять в усадьбе?

– Просто пограничники сами так решили, только и всего. Наполовину дикари, что с них взять. Вероятно, годами не мылись. А теперь слушай меня внимательно, Аратан. Это кони особой породы: они отличаются не только размерами, но и темпераментом. Большинство лошадей скорее умрут, чем причинят кому-то из наездников вред, – нет, я не имею в виду укусы и удары копытом или когда они в панике вдруг встают на дыбы и все такое. Это, разумеется, лишь случайность или следствие дурного настроения. Тебе следует понять одно: эти массивные животные одним только своим весом запросто могут нас раздавить, превратив в груду мяса и костей. Но они никогда этого не сделают, а, наоборот, будут подчиняться. Необъезженная лошадь боится – в смысле, боится нас. У объезженной же страх сменяется доверием. Иногда слепым, даже попросту идиотским. Так уж оно повелось. Но боевой конь – совсем другое дело. Да, ты остаешься его хозяином, но если придется сражаться, вы оба сражаетесь на равных. Подобным созданиям присуща врожденная ненависть к врагу, и враг этот выглядит точно так же, как ты и я. Но как же конь отличает в бою друзей от врагов?

Сержант помедлил. Аратан растерянно моргнул, поняв, что вопрос вовсе не риторический.

– Не знаю, – сказал он.

– Хороший честный ответ, – проворчал Раскан. – На самом деле никто этого не знает. Но эти клятые звери безошибочно различают друзей и врагов. Может, напряжение мышц всадника подсказывает им, откуда исходит опасность? Вполне вероятно. Некоторые считают именно так. Или, возможно, песьегоны правы, утверждая, будто есть некие слова, связывающие души: душу всадника и душу коня. Якобы возникают кровные узы или что-то в этом роде. Не важно. Главное – ты должен понять, что полагаться тебе следует только на инстинкты. Ты будешь знать, куда идет твоя лошадь, а она будет знать, куда ты хочешь, чтобы она пошла. Со временем это придет само.

– И сколько для этого потребуется времени, сержант? – бесстрастно уточнил юноша.

– Что ж, тут есть определенная сложность – для вас обоих. Мы не располагаем таким количеством времени, как хотелось бы. Так что посмотрим, как пойдут дела, но не рассчитывай, что сможешь проехать на этой лошади больше лиги или двух за день. Но ты будешь водить ее в поводу и заботиться о ней. Многие утверждают, что от кобыл в бою якобы толку мало. Наш господин, однако, считает иначе. Собственно, повелитель Драконус полагается на их природный стадный инстинкт, и не случайно именно он ездит верхом на жеребце, вожаке стада. Понимаешь, что у него на уме?

Аратан кивнул.

– Ладно, отпусти поводья. Пора браться за работу.

Парнишка и лошадь оба в этот день изрядно потрудились, упражняясь сперва с поводьями, а потом без них, и Ферен, даже с того места, где она сидела на бревне вместе со своими товарищами-пограничниками, было видно, как блестит от пота черная шкура кобылы. Когда сержант наконец велел сыну повелителя повернуться к лошади спиной и та спокойно подошла к Аратану, Галак проворчал:

– Неплохо.

– Что-то ты неохотно это признаешь, – заметил Вилл. – Как говорится, со скрипом. Хотя мне послышалось, Галак, как у тебя внутри что-то треснуло.

– Ха! Мундиры, сапоги на каблуках… Признаюсь, меня не особо впечатлили обитатели этого дома.

– Они всего лишь другие, – сказал Ринт. – Не лучше и не хуже, просто другие.

– Раньше, когда в лесу еще водились кабаны…

– Когда еще был лес, – вставил Вилл.

– Ну да, – продолжал Галак. – В ту пору устраивали грандиозную охоту, с загонщиками и собаками. Оцепив участок леса, который можно было объехать верхом меньше чем за три колокола. Как будто кабан собирался куда-то уходить. Как будто его что-то интересовало, помимо своих забот – найти себе еду или самку.

– К чему ты клонишь? – спросил Ринт, которому не по душе были долгие рассуждения.

– Ты говоришь: они не лучше и не хуже, просто другие. Я же утверждаю, что ты слишком великодушен, может быть, даже заблуждаешься. Если хочешь расстелить перед ними ковер – пожалуйста. Я видел, как на рассвете к ручью приходила напиться терета, и слезы подступили к моим глазам, поскольку она была последней на многие лиги вокруг. Ни друзей, ни самца. Что ждет беднягу? Лишь одинокая жизнь и еще более одинокая смерть среди валящихся наземь деревьев.

Ферен откашлялась, не сводя взгляда с юноши, за которым, будто преданная собака, шла лошадь.

– Война оставляет после себя пустыню. Мы видели это на границе, и тут все обстоит точно так же. Она подступает, подобно пожару на торфяном болоте. Никто не замечает его до тех пор, пока не станет слишком поздно. А потом уже некуда бежать.

Сержант, хромая, повел своих подопечных обратно в сторону дома.

– Стало быть, у нее появился новый любовник, – проворчал Галак, резко сменив тему. Однако не было нужды уточнять, что он имеет в виду.

– Говорят, отныне ее окружает особая непроницаемая магия, – пробормотал Ринт. – Не пропускающая ни малейшего света, куда бы она ни шла. Так что, похоже, теперь нашу королеву никто не сможет увидеть. Кроме разве что Драконуса. Я так думаю.

– Меньше надо думать, – заметил Галак.

Ферен фыркнула. Остальные, включая и самого Ринта, тоже негромко и сухо рассмеялись.

Мгновение спустя Ферен посерьезнела:

– Парень весь на нервах, да и стоит ли удивляться? Судя по тому, что я слышала, вплоть до сегодняшнего дня собственный отец оставался для сына столь же невидимым, как и его новая возлюбленная в Цитадели.

– Ну и какой в том смысл? – покачал головой Галак.

Ферен удивленно взглянула на него.

– Смысл как раз вполне ясен, – ответила она. – Так Драконус наказывает мать мальчика.

– А ты знаешь, кто она? – подняв брови, спросил ее брат.

– Я знаю, кем она не является, и этого более чем достаточно.

– Ты меня совсем запутала, – криво усмехнулся Вилл.

– Вспомни, как Галак рассказывал нам про терету, которая на рассвете пила воду из ручья. Но для нее рассвет так и не наступил. Она обречена, для нее все кончено. Кто убил ее самца? Стрелой или заманив бедного зверя в капкан? Кто-то ведь это сделал.

– И если этот убийца будет вовеки корчиться в объятиях Хаоса, – прошипел Галак, – он понесет вполне заслуженную кару.

– Это уже слишком, Галак, – нахмурился Вилл. – Мы охотимся каждые несколько дней. И убиваем, чтобы жить, ничем не отличаясь от ястреба или волка.

– На самом деле мы очень даже отличаемся от хищных птиц и зверей, Вилл. Мы можем представить последствия наших поступков, а потому заслуживаем… не знаю, как лучше это назвать…

– Порицания? – подсказал Ринт.

– Да, именно так.

– Не стоит полагаться на совесть, – заявила Ферен, слыша горечь в собственном голосе. – Она всегда уступает необходимости.

– А необходимость часто оказывается ложью, – кивнул Ринт.

Взгляд Ферен был устремлен на изрытую землю и грязь тренировочной площадки. В наступающих сумерках над оставленными копытами лужицами кружили насекомые. Из рощицы позади них доносилось вечернее пение птиц, в котором звучали какие-то странные жалобные нотки. Женщине стало слегка не по себе.

– Непроницаемая тьма, говоришь? – покачал головой Вилл. – Странная идея.

– Почему бы и нет? – услышала Ферен собственный голос. – Если красота умерла?

Рассеченные пополам рекой Дорсан-Рил, земли Обители Драконс состояли из ряда голых холмов, множества старых рудников, трех рощиц, когда-то образовывавших небольшой лес, единственной деревни с подневольными крестьянами, мелких хозяйств, окруженных низкими каменными стенами, и нескольких расположенных на месте заброшенных каменоломен глубоких прудов, где разводили различные виды рыб. На лугах паслись черношерстные амриды и прочий скот, но трава там росла плохо.

За этими землями простиралась северо-западная граница Куральда Галейна, к которой вели единственная изрытая колеями дорога и единственный массивный азатанайский мост. Большая часть движения осуществлялась по реке Дорсан-Рил, где задачу путникам облегчали многочисленные буксирные тросы и лебедки, хотя даже эти приводимые в действие быками машины прекращали работу во время весеннего паводка, когда рев воды слышался в каждом помещении Большого дома с расстояния даже в тысячу шагов.

Холмы непосредственно к западу и северу от крепости состояли в основном из гранита, его темной мелкозернистой разновидности, которая ценилась очень высоко. То был, пожалуй, единственный источник богатства для Обители Драконс. Однако величайшим триумфом повелителя – и одновременно главным предметом зависти и тревоги соседей до обретения Драконусом титула фаворита Матери-Тьмы – стали его таинственные связи с азатанаями. Сколь бы смелой и впечатляющей ни была местная, традиционная для Куральда Галейна архитектура, венцом которой являлась Цитадель, азатанайские каменщики воистину не знали себе равных. И наглядным тому доказательством стал новый Большой мост в Харканасе, который подарил городу сам повелитель Драконус.

Придворные мыслители – по крайней мере, те из них, кто был способен к утонченным рассуждениям, – осознавали символическое значение моста. Но даже этот великодушный жест Драконуса оказался достаточным поводом для недовольства, обид и молчаливого осуждения. Горько созерцать обмен дарами, когда сам ничего не даришь и не получаешь взамен. Подобным образом определяется положение в обществе, но никакое положение не стабильно, а благодарность столь же зыбка и мимолетна, как ненадолго задержавшиеся на камнях капли дождя, пролившегося из единственного облачка в солнечный день.

Если на массивных камнях Большого моста и были высечены какие-то слова, то их хорошо спрятали. Возможно, если бы кто-то причалил на лодке под мостом, воспользовавшись столь уместно размещенным там каменным кольцом, и посветил фонарем вверх, он и обнаружил бы ряды азатанайских букв. Но скорее всего, это всего лишь фантазия, не более того. Те, кто жил и работал на реке в Харканасе, не смешивались с высокородными, равно как и с артистами, художниками и поэтами своего времени, а то, что они видели, было исключительно их делом и более никого не касалось.

Мечтали ли о мире эти чумазые, говорившие со странным акцентом мужчины и женщины, проплывая на своих лодках над бездонными черными водами? А когда выходили за городом на почерневшие от ила берега, преклоняясь перед поцелуем воды и суши, – страшились ли они грядущего?

И могли ли мы – о боги, могли ли мы хотя бы представить, сколько крови им предстояло принести ради нас в жертву?

«Да будет мир».

Глава вторая

Свечи окрашивали воздух в золотистый цвет, смягчая бледный свет солнца, лившийся в высокие узкие окна. Десятки свечей были закреплены в разнообразных держателях, которые собрали из всех неиспользуемых помещений крепости; и больше половины их уже почти полностью догорели, мерцая и испуская струйки черного дыма. Неподалеку бдительно стоял слуга, готовый заменить очередную свечу.

– До чего же гениальное видение, – пробормотал Хунн Раал, мгновение спустя уловив краем глаза предупреждающий кивок молодого Оссерка.

Говорить что-либо вообще было рискованно. Тот, кто сейчас набирал кистью краски с палитры и наносил их на поверхность деревянной доски, славился своим взрывным темпераментом, а ситуация и без того была уже достаточно напряженной. Однако Хунн оценил свое замечание как комплимент, вполне достаточный, дабы смягчить возможное недовольство Кадаспалы, который мог решить, что его отвлекают.

В данных обстоятельствах Оссерк явно не хотел рисковать даже шепотом выразить свое согласие. Обычное дело для молодых, отвага которых еще не подверглась испытанию. Естественно, в том не было вины самого Оссерка. Вина – а как еще можно было это назвать? – лежала на его отце, который неподвижно восседал, облаченный в разукрашенный регалиями мундир. Одну сторону его лица освещали свечи, тогда как другая была погружена в угрюмую тень, что полностью соответствовало тому мрачному настроению, в котором он пребывал.

Кадаспала, возможно, и был самым популярным художником-портретистом во всем Куральде Галейне, ибо отличался незаурядным талантом и был печально знаменит своим вздорным нравом по отношению к позировавшим ему клиентам, но даже он не мог сравниться с тем, кто сейчас сидел в кресле с высокой спинкой из черного дерева. Страшно было представить, что будет, если у Ваты Урусандера, который и так уже, что называется, находился на пределе, в конце концов лопнет терпение. Парчовый парадный мундир был специально пошит для официальных визитов в Цитадель и прочих торжественных случаев, однако, когда Урусандер командовал армией, его одежда практически ничем не отличалась от того, во что были облачены рядовые солдаты когорты. Легионы Куральда теперь называли легионом Урусандера, и не без причины. Будучи уроженцем одного из Малых домов, он быстро продвинулся по службе в первые месяцы изнуряющей войны с форулканами, когда высшее командование понесло серьезные потери – сперва из-за предательских убийств, а затем после ряда поражений на поле боя.

Урусандер, считай, спас тогда народ тисте. Без него, как хорошо знал Хунн Раал, Куральд Галейн бы пал.

Далее последовала кампания, в ходе которой удалось полностью изгнать форулканов, а затем карательная акция против джелеков, когда пришлось углубиться далеко на северо-запад, на земли Джеларкана. В результате Урусандер обрел статус легенды, чем объяснялась нынешняя запоздалая сцена в верхнем помещении самой новой башни крепости, где в воздухе еще висела каменная пыль. Присутствие здесь прославленного живописца, Кадаспалы из дома Энес, само по себе впечатляло, подчеркивая, сколь высокое положение занимал Урусандер. Этот портрет предстояло скопировать, чтобы повесить на стену внутренней галереи в Цитадели Харканаса, рядом с изображениями высокородных тисте, как живых, так и давно умерших.

Но тот, кто неподвижно сидел сейчас в своем ослепительно-ярком мундире со всеми воинскими знаками отличия, в любое мгновение мог разрушить этот идеальный образ непоколебимого достоинства. Хунн Раал подавил улыбку. Ни он, ни Оссерк не могли не заметить признаки приближающегося взрыва, хотя Кадаспала продолжал работать, не обращая ни на что внимания, затерянный в собственном мире лихорадочной спешки. Урусандер застыл в полной неподвижности, и художник наверняка воспринимал это – если сие обстоятельство вообще имело для него хоть какое-то значение – как триумф воли творца над непокорным клиентом.

«Интересно, – подумал Хунн, – заговорит ли Оссерк, чтобы укрепить дамбу, прежде чем ту прорвет? Или промолчит, как это часто бывало на протяжении его лишенной опасностей жизни, лишь затем, чтобы потом неуклюже пытаться успокоить всех, кого может оскорбить тирада его отца?»

У Хунна возникло желание не вмешиваться и просто посмотреть, что будет дальше. Но вот насколько это разумно? Хуже всего, если Кадаспала оскорбится, соберет свои краски и кисти и уйдет, чтобы больше не возвращаться.

У Хунна Раала имелись свои резоны находиться сейчас в этом зале. Разве он едва не погиб, приняв на себя предназначавшийся Урусандеру нож убийцы? Что ж, он готов был снова шагнуть под клинок.

– Достопочтенный художник, – откашлявшись, произнес Раал, – уже смеркается…

Кадаспала, который был немногим старше Оссерка, развернулся к пожилому солдату:

– Клятый дурень! Много ты понимаешь! Освещение просто идеальное! Самый подходящий момент! Неужели не видишь?

– Преклоняюсь перед вашим опытом, господин. Однако вам следует учесть, что повелитель Урусандер – солдат, получивший за свою долгую карьеру немало ран. Он не раз проливал кровь, защищая Куральд Галейн и добывая для нас мир, который мы воспринимаем как данность. Полагаю, сам я не смог бы сидеть неподвижно столь долго, как он сегодня…

– В этом я нисколько не сомневаюсь, – огрызнулся Кадаспала. – Как и в том, что твоя собачья физиономия никогда не украсит собой стену, разве что в качестве трофея.

– Неплохо сказано, господин, – усмехнулся Хунн Раал. – Но это ничего не меняет. Повелителю необходимо размяться, только и всего.

Круглое лицо художника на мгновение застыло, будто маска, готовая отделиться от тела и устремиться прямо к Хунну Раалу, а затем он отвернулся и бросил кисти.

– В любом случае что значит свет? Разве мало того, что Матерь-Тьма отбирает его у всех нас? Что толку от портретов в Галерее? Никакого!

Похоже, он говорил сам с собой, что по множеству причин вполне устраивало остальных присутствующих, включая Урусандера.

Прославленный воин выпрямился и глубоко вздохнул.

– Продолжим завтра, повелитель Урусандер, – убитым голосом произнес Кадаспала. – В то же самое время. А ты, слуга, принеси еще свечей! Будь проклята эта тьма!

Хунн посмотрел вслед своему командиру, который молча вышел из зала по боковому коридору, откуда вела лестница в его личные покои. Поймав взгляд Оссерка, старый солдат кивнул и направился к выходу по главной лестнице. Сын Урусандера последовал за ним. Это крыло крепости еще не было обставлено, и, пройдя через пустые комнаты и коридоры, где гулко отдавалось эхо, они оказались в главном вестибюле, который прежде выглядел роскошно, но теперь поразил Хунна своей заброшенностью. Стены, гобелены и стойки с оружием были покрыты копотью и столетним слоем пыли.

От древней крепости, когда-то господствовавшей на вершине холма, в самом сердце города Нерет-Сорр, мало что осталось; большую часть ее руин разобрали и еще сто лет тому назад использовали для строительства новой цитадели, а последняя капля крови династий, когда-то заявлявших права на это поселение и окрестные территории, давно уже впиталась в землю. Считалось, что предки Урусандера принесли вассальную клятву этому давно исчезнувшему благородному семейству, все члены которого испокон веку были воинами, но главную роль в распространении этой легенды играл сам Хунн Раал. История была полна зияющих дыр, нуждавшихся в заполнении тем, что годилось на данный момент и – что еще важнее – в будущем, когда тщательно посеянные вымысел и полуправда могли принести богатые плоды.

Выйдя во внутренний двор, Оссерк и Хунн шагнули в тень, отбрасываемую высокими толстыми стенами. Неподалеку подмастерья кузнеца разгружали запряженную быками повозку с необработанными железными болванками. Не обращая на них внимания, возчик и местный лекарь пытались вытащить клеща из-за левого уха быка. Судя по всему, сделать это оказалось ой как непросто, и животное, по шее которого стекала кровь, жалобно мычало, подергивая шкурой.

– Куда мы идем? – спросил Оссерк, когда они направились к Высоким воротам.

– В город, – ответил Хунн Раал. – Твой отец сегодня будет не в духе, если вообще появится за столом. Никогда еще не видел мужчины, готового отложить меч ради сундука форулканских цилиндров, притом что половина из них разбита. Если даже этим белолицым глупцам когда-либо приходило в голову что-либо достойное, сие никак не защитило их от возмездия тисте.

Оссерк какое-то время молчал, и лишь когда они подошли к воротам, произнес:

– Отец постоянно восхищается форулканами, Хунн. Их законами правления. Общественным договором. Нам нужны реформы, доказательством чему служат все те проблемы, которые накопились и теперь дают о себе знать.

Хунн Раал что-то недовольно проворчал, чувствуя, как лицо его невольно исказилось в гримасе. А потом произнес:

– Драконус. Все проблемы, о которых ты говоришь, начинаются с этого выскочки и им же заканчиваются. – Стараясь никак не реагировать на полный изумления взгляд Оссерка, он продолжил: – В истории еще не было подобного прецедента. Семейство Драконс всегда относилось к Малым домам. А теперь какой-то сомнительный наследник их жидкой крови встает рядом с Матерью-Тьмой. Именно в этом состоит угроза, и она не имеет никакого отношения к реформам. Тщеславие подобно яду, Оссерк.

– Ну… мой отец совсем не такой.

Хунн улыбнулся про себя, скрывая торжество.

– Вот именно. Кто в таком случае больше годится в правители? Матери-Тьме нужен не просто какой-то фаворит, а законный супруг.

Они вышли на уходившую вниз, в город, извилистую дорогу. В эту пору дня наверх никто не поднимался, но несколько направлявшихся в другую сторону повозок устроили затор у второго поворота, где около десятка мужчин пытались сдвинуть заднюю часть длинного фургона.

– Но если Драконус простолюдин, – проговорил Оссерк, – то и мой отец тоже.

Хунн ждал этого замечания.

– Неправда. В первых упоминаниях о Нерет-Сорре говорится, что правящая семья носила фамилию Вата. И что еще важнее, Урусандер командует легионами, даже находясь в отставке. Ну вот скажи мне: насколько справедливо к нам отнеслись? Ты сам это видел, друг мой. Мы честно сражались, и многие из нас погибли, но тисте победили. Мы выиграли войну для всех жителей королевства. А теперь о нас, можно сказать, забыли. Так не должно быть, и ты прекрасно это знаешь.

– Мы ничем не угрожаем знати, – возразил Оссерк. – Не в том дело, Хунн Раал. Просто содержать легионы в полном составе слишком дорого. Потому и хотят сократить число солдат на действительной службе…

– И вышвырнуть остальных на улицу, – добавил Хунн Раал. – Или, что еще хуже, в лес: пусть прозябают там вместе с отрицателями. А если вдруг вернутся форулканы? Мы будем не готовы дать им отпор, и даже твой отец нас тогда не спасет.

Вся наша жизнь основана на закономерностях, и у Хунна Раала были свои причины полагаться на эту старую истину, особенно когда речь шла об этом юноше, не имевшем никакого опыта сыне героя, который, говоря о легионах, использовал слово «мы», как будто его мечты стали реальностью. Хунн понимал, что нужно сделать, но Урусандер был не из тех, на кого действуют всевозможные увещевания и аргументы. Он твердо решил, что завершил свою службу королевству и остаток жизни полностью принадлежит ему самому. Безусловно, он это заслужил.

Но, с другой стороны, королевство нуждалось в спасителе, и единственный путь к отцу лежал через сына.

– Ошибочно полагать, что будущее наступит для кого-то другого, – продолжал Хунн Раал, – хотя многие из нас именно так и считают. Будущее напрямую касается нас самих. Твой отец отдает себе в этом отчет и в глубине души (вопреки всем своим безумным идеям, которых нахватался у форулканов: насчет справедливости и прочего) знает, что он сражался ради себя и ради своего сына – ради мира, который у тебя впереди. И тем не менее Урусандер упорно прячется в своем кабинете. Его нужно оттуда вытащить, Оссерк. Ты и сам наверняка это понимаешь.

Они поравнялись с чередой повозок, тащившихся к очередному повороту, и Хунн Раал увидел, что лицо Оссерка приобрело какое-то странное выражение. Казалось, было слышно, как тот скрежещет зубами. Старый солдат придвинулся ближе, понизив голос:

– Знаю, отец запретил тебе брать в руки меч. Для твоей же безопасности. Но много ли проку будет от всех твоих умений, если армию сильно сократят? Ты говорил, что хотел бы сражаться наравне со мной, и я тебе верю. Провалиться мне в Бездну, но я бы гордился, доведись мне увидеть это собственными глазами.

– Этого никогда не будет, – буркнул юноша.

– Ты нужен легионам. Они видят в тебе – как и все мы – наследника своего отца. Мы все ждем. В тот день, когда твой отец станет королем, Оссерк, ему придется по-настоящему оставить легионы, и тогда его место займешь ты. Именно такого будущего хотим мы все. Обещаю, я поговорю с Урусандером. В конце концов, он никогда не стал бы учить тебя сражаться, если бы хотел, чтобы ты лишь составлял списки глиняных цилиндров. Ты должен служить в войске. И мы постараемся, чтобы так оно и было.

– Ты все время это твердишь, – пробормотал Оссерк, но злость его поутихла.

Хунн Раал похлопал парня по спине:

– Погоди, так все и будет. А теперь, друг мой, пойдем выпьем?

– У тебя одно на уме. В честь чего?

– Поверь мне, солдату без этого никак нельзя. И повод не нужен. Скоро сам убедишься. Я намерен хорошенько надраться, а тебе придется тащить меня домой.

– Если только сам я не наклюкаюсь раньше.

– Предлагаешь устроить состязание? Отлично!

Хунн Раал подумал, что есть нечто трогательное в желании юноши найти подходящую причину напиться, молча сидя наедине с воспоминаниями, которые не хотят уходить. Воспоминаниями о павших друзьях и криках умирающих. Если честно, Хунн никому бы не пожелал подобного, но если не случится нечто такое, что портрет Урусандера станет реальностью – настолько, насколько это возможно, – то разразится гражданская война.

И легионы окажутся в ловушке посреди глаза бури.

А ведь по иронии судьбы род Иссгинов, из которого происходил Хунн Раал, имел намного больше прав на трон, чем кто-либо другой, даже сама Матерь-Тьма. Ну да ладно, не важно. Прошлое состояло не только из череды зияющих дыр. Местами прорехи были давно заполнены, причем правду убрали с глаз долой и закопали поглубже. Да это, пожалуй, и к лучшему. Ведь Хуннн думал не о себе, а о благе королевства. И даже если бы это стоило ему жизни, он был готов на все, чтобы Урусандер занял трон из чернодрева.

Мысли Раала вернулись к Драконусу, и он почувствовал, как в груди у него, подобно внезапной кровавой вспышке в ночи, нарастает ярость. Считалось, что легионы держатся в стороне и не принимают участия в ссорах среди знати. Но подобное мнение было ошибочным, и Хунн Раал намеревался этому лишний раз поспособствовать. Если напряжение в обществе перейдет в открытую войну, Драконусу придется противостоять не только сыновьям и дочерям Матери-Тьмы, но и легиону Урусандера.

«Посмотрим, Драконус, помогут ли тебе льстивые речи выпутаться из этой заварушки. Увидим, куда заведут тебя честолюбивые устремления».

На город внизу опустилась ночь, но в долине светились желтые и золотистые, будто пламя свечей, фонари таверн. Глядя на них, Хунн Раал почувствовал, как у него пробуждается жажда.

Смоченной в спирте тряпкой Кадаспала вытер с ладоней последние упрямые пятна краски, чувствуя, как от испарений жжет глаза. Слугу он отослал прочь. Не хватало еще, чтобы кто-то помогал ему одеться к ужину: ну не абсурд ли? Секрет великого портретиста заключался в том, чтобы смотреть позирующему прямо в глаза, как равному, кем бы тот ни был: командующим войсками или пастушонком, готовым отдать жизнь за стадо амридов. Он презирал саму мысль о том, что одни могут быть выше других. Положение и богатство служат лишь жалкими декорациями, и тот, кто прикрывается ими, столь же несовершенен и смертен, как и любой другой. Ну а если кому-то хочется щеголять на фоне подобных декораций, это лишь доказывает его внутреннюю слабость, только и всего. Что может выглядеть более жалко?

Кадаспала вообще не стремился иметь слуг. Ему не требовались искусственные декорации, чтобы его уважали. Каждая жизнь была даром: достаточно лишь взглянуть в глаза напротив, в любое время любого дня, чтобы это понять. И совершенно не важно, кому принадлежат эти глаза. Он видел истину, а затем делал эту истину зримой для всех остальных. Его рука никогда не лгала.

Что и подтвердил в полной мере сегодняшний сеанс. Создавая портрет, Кадаспала пребывал в дурном настроении, о чем прекрасно знал. И злился живописец в основном на себя самого. Каждый день чересчур короток, свет слишком причудлив, а его зрение чересчур остро, чтобы не замечать недостатков в собственной работе, – так было всегда, и никакие похвалы со стороны зрителей не в силах этого изменить. Хунн Раал наверняка считает свои замечания деликатными и даже, возможно, лестными для художника, но Кадаспале потребовалась вся сила воли, чтобы не ткнуть ухмыляющегося солдата кистью в глаз. Страсть, которая охватывала живописца, когда он творил, была темной и внушающей страх, смертоносной и зловещей. Когда-то это его пугало, но теперь он привык и просто жил с этим, будто со шрамом на лице или оспинами на щеках: неприятно, но деваться некуда.

И все же кое-что беспокоило Кадаспалу, уж больно глубоким было противоречие: с одной стороны, он придерживался веры, что любая жизнь обладает одинаково неизмеримой ценностью, но в то же самое время откровенно презирал всех, кого знал.

Вернее, почти всех. Имелись драгоценные исключения.

Воспоминание заставило его ненадолго замереть, а взгляд слегка затуманился. Кадаспала знал, что ничего особенного тут нет – всего лишь внезапная мысль о том, когда он сможет снова увидеть Энесдию. В его любви к сестре не было ничего непристойного. В конце концов, он был художником, понимавшим истинную красоту, а Энесдия в этом отношении стала для него эталоном совершенства: от самых глубин ее нежной души до безупречного изящества форм.

Кадаспала давно хотел нарисовать сестру. Постепенно мечта стала навязчивой идеей, но он так и не брался за кисть, зная, что не сделает этого никогда. Какие бы он ни прилагал усилия и сколь бы велик ни был его талант, живописец понимал, что не сумеет запечатлеть Энесдию, поскольку то, что видел он сам, вовсе не обязательно могли увидеть другие. Хотя полной уверенности на сей счет у Кадаспалы и не было: он ведь никогда не обсуждал такие вещи с посторонними.

А вот Урусандер, этот побитый жизнью старый воин, оказался полной противоположностью Энесдии, обладавшей неуловимым очарованием. Подобных ему рисовать было легко, ибо хотя здесь могли иметься свои глубины, но все одного цвета, одного тона. В них не было тайны, и именно это делало их столь могущественными правителями. В столь безысходной одноцветности чувствовалось нечто пугающее, и вместе с тем она, казалось, внушала другим уверенность, будто некий источник силы.

Некоторые вполне подходили для переноса в краску на доске, сохнущую штукатурку на стенах или безупречную чистоту мрамора. Они существовали как нечто твердое и сплошное, внутри и снаружи, и именно это их качество Кадаспала считал столь жестоким и чудовищным, ибо оно говорило о силе воли этого мира. Он знал, что и сам играет здесь определенную роль, овеществляя их претензии на власть.

Портреты были оружием традиции, а традиция – невидимым войском, осаждавшим настоящее. Что стояло на кону? К какой победе эта армия стремилась? К тому, чтобы сделать будущее неотличимым от прошлого. Каждым мазком кисти вскрывая зияющую рану, Кадаспала противостоял тем, кто пытался бросить вызов существующему порядку вещей. Он сражался с этим горьким знанием, упрямо заставляя свой талант вновь и вновь атаковать крепостные стены, будто пытаясь остановить таким образом собственное наступление.

При этом осведомленность художника была воистину пугающей, и порой Кадаспала жалел, что его не ослепил свой собственный талант. Но этому случиться не суждено.

Мысли вовсю клубились у него в голове, как обычно и бывало после сеанса. С деланым безразличием одевшись, живописец вышел из комнаты, чтобы спуститься к ужину, который предстояло разделить с повелителем дома. Не предложат ли ему сегодня наконец Урусандер или Хунн Раал нарисовать портрет молодого Оссерка? Кадаспала надеялся, что нет. И что до этого вообще никогда не дойдет.

«Закончить портрет отца, а потом бежать отсюда, – подумал он. – Вернуться домой и снова увидеться с ней».

Кадаспала терпеть не мог эти формальные ужины, полные банальных воспоминаний о былых сражениях, в основном исходивших от Хунна Раала, который не желал уступать пальму первенства Урусандеру с его ежедневными рассказами о непробиваемом идиотизме форулканов. Оссерк все это время вертел головой, будто насаженной на пику. В сыне повелителя не было ничего такого, что хотелось бы изобразить художнику, никаких потаенных глубин. В глазах Оссерка таился лишь камень, изуродованный постоянными попытками Хунна Раала долбить его. Парню суждено кануть в безвестность, если только вовремя не оторвать его от отца и его так называемого друга. По сути, Урусандер возводил вокруг сына неприступные стены, тогда как Хунн Раал упорно пытался сделать под ними подкоп: столь противоречивые устремления грозили Оссерку нешуточной опасностью. Если вдруг его мир по какой-то причине рухнет, бедняга вполне может погибнуть под обломками. Пока же юноша в буквальном смысле задыхался от постоянно оказываемого на него двойного гнета.

А впрочем, не важно. Все это Кадаспалу никак не касается. У него вполне хватает и своих собственных проблем.

«Мощь Матери-Тьмы растет, и таким образом она крадет свет у мира. Какое будущее ждет художника, когда все погрузится во тьму?»

Преследуемый мрачными мыслями, Кадаспала вошел в обеденный зал – и в изумлении остановился. Кресла, в которых он ожидал увидеть Хунна Раала и Оссерка, оба были пусты. Повелитель Урусандер сидел в одиночестве во главе стола, и на этот раз перед ним не было ничего: ни единого цилиндра из обожженной глины или какого-нибудь прижатого грузами по углам развернутого свитка, ожидавшего, когда его внимательно прочтут.

Урусандер откинулся на спинку кресла, держа руку с кубком на уровне пояса. Устремленный на художника взгляд его выцветших голубых глаз казался необычно острым.

– Уважаемый Кадаспала Энес, прошу вас, садитесь. Нет, вот здесь, справа от меня. Похоже, сегодня вечером мы будем вдвоем.

– Спасибо, мой повелитель.

Едва лишь Кадаспала сел, появился слуга и подал гостю точно такой же кубок, как и у хозяина. Живописец увидел, что он наполнен черным вином, самым редким и дорогим в королевстве.

– Я взглянул на вашу сегодняшнюю работу, – продолжал Урусандер.

– Вот как, повелитель?

В глазах Урусандера вспыхнул едва заметный огонек – единственная деталь, свидетельствовавшая о его настроении, да и то весьма смутно.

– Вам не любопытно узнать мое мнение?

– Нет.

Урусандер сделал глоток из кубка, однако лицо повелителя при этом оставалось таким бесстрастным, будто его губ коснулась обычная вода.

– Надеюсь, для вас все же имеет значение, что думают о вас другие?

– Значение, повелитель? Ну… в какой-то степени имеет. Но если вы полагаете, будто я жажду услышать разноголосый хор всевозможных мнений, то считаете меня излишне наивным. Если бы я не мог без этого жить, то попросту умер бы. Как, по сути, любой другой художник в Куральде Галейне.

– То есть чужие мнения не имеют для вас ценности?

– Я ценю только те, которые мне приятны, повелитель.

– Значит, вы отрицаете, что разумная критика может быть полезна?

– Зависит от обстоятельств, – ответил Кадаспала, так и не попробовав вина.

– От каких? – спросил Урусандер, когда снова появились слуги, на этот раз с первым блюдом.

Тарелки со стуком опустились на стол, позади обоих сотрапезников возникло едва заметное движение, а пламя свечей замерцало и покачнулось.

– Как продвигаются ваши исследования, повелитель?

– Вы избегаете моего вопроса?

– Я выбрал свой способ на него ответить.

На усталом лице Урусандера не отразилось ничего: ни гнева, ни покровительственной усмешки.

– Что ж, прекрасно. Проблема, с которой я сражаюсь, морального свойства. Писаный, так сказать, закон чист сам по себе, по крайней мере в той степени, в какой это позволяет язык. Неопределенность возникает лишь в случае его практического применения к обществу, и, похоже, тут неизбежным следствием становится лицемерие. Закон склоняется на сторону властей предержащих, подобно иве или розовому кусту, а может, даже фруктовому дереву, прислоненному к стене. В какую сторону оно будет расти, зависит от прихотей сильных мира сего, и вскоре закон неизбежно становится кривым и запутанным.

Поставив кубок, Кадаспала взглянул на блюдо, которое стояло перед ним на столе. Копченое мясо и какие-то овощи с подливой, расположенные строго друг против друга.

– Но разве законы – это не всего лишь формализованные мнения, повелитель?

Урусандер поднял брови:

– Начинаю понимать, к чему вы клоните, Кадаспала. Отвечу: да, так оно и есть. Мнения о надлежащем и мирном управлении обществом…

– Прошу прощения, но «мирное» – вовсе не то слово, которое приходит мне в голову при мысли о законе. В конце концов, в его основе лежит подчинение.

– Лишь с целью предотвратить опасное или антиобщественное поведение, – немного подумав, ответил Урусандер. – И здесь мы возвращаемся к первому моему комментарию, относительно проблемы морального свойства. Именно с ней я сражаюсь; должен признаться, без особых успехов. Так что… – он сделал еще глоток и, поставив кубок, взял нож, – оставим пока идею насчет «мирного управления». Рассмотрим саму суть проблемы, а именно: закон существует для того, чтобы навязывать обществу правила приемлемого поведения. Добавим теперь к этому соображения о защите его от вреда, как физического, так и духовного, – и, думаю, вы сами увидите дилемму.

Поразмыслив, Кадаспала покачал головой:

– Законы определяют разрешенные формы подавления, повелитель. И потому они служат тем, кто, находясь во власти, получает право подавлять тех, кто этой власти лишен или же имеет ее слишком мало. Может, вернемся к искусству, повелитель? Критика по своей сути есть форма подавления. Ее предназначение – манипулировать как художником, так и зрителями, навязывая правила эстетической оценки. Что любопытно, первая ее задача – принизить мнения тех, кто ценит определенную работу, но не может или не готов сформулировать, почему он так считает. Иногда, естественно, кто-то из зрителей клюет на приманку, обижаясь, что его игнорируют как невежду, и критики скопом обрушиваются на него, дабы уничтожить глупца. Можно предположить, что они всего лишь защищают свое драгоценное гнездо. Но с другой стороны, именно таким образом власть имущие оберегают свои интересы, основанные на полном подавлении личных вкусов каждого индивида.

Урусандер сидел неподвижно, держа на весу нож с насаженным на него куском мяса. Когда Кадаспала закончил свою тираду, он положил нож на тарелку и снова потянулся к вину.

– Но я не критик, – заметил он.

– Разумеется, повелитель: потому я и сказал, что не желаю услышать ваше мнение. Всегда любопытно узнать, что думают критики. Тогда как суждения тех, кто руководствуется лишь эстетическими взглядами, мне просто интересны.

– Выпейте вина, Кадаспала, – усмехнулся Урусандер. – Вы этого заслужили.

Художник сделал скромный глоток.

– В былые времена, когда мы вот так же сидели здесь, – нахмурившись, произнес Урусандер, – вы могли в одиночку прикончить целый графин.

– В былые времена, повелитель, мне приходилось слушать рассказы о войне.

Урусандер громоподобно расхохотался, заставив слуг вздрогнуть. На кухне что-то с грохотом упало на каменный пол.

– Вино превосходное, повелитель, – сказал Кадаспала.

– Ведь так, согласитесь? А знаете, почему я не велел подавать его вплоть до сегодняшнего вечера?

– Каждое утро, повелитель, я проверяю свои склянки со спиртом для очистки кистей – не стащил ли их Хунн Раал?

– Именно так, художник, именно так. А теперь давайте поедим, но советую оставаться достаточно трезвым. Сегодня нам предстоит глубокомысленная беседа.

– Повелитель, – со всей искренностью ответил Кадаспала, – я буду молиться, чтобы наша беседа пережила эти свечи как единственную меру течения времени.

Урусандер задумчиво прищурился:

– Меня предупреждали, что в вашем обществе я могу рассчитывать лишь на грубое и язвительное отношение.

– Только когда я творю, повелитель. Только когда я творю. И если вы не против, мне интересно было бы услышать ваши соображения о моей работе.

– Мои соображения? У меня есть только одна мысль на сей счет, Кадаспала. Я и понятия не имел, что меня столь легко увидеть насквозь.

Художник едва не выронил кубок. Его спасло лишь быстрое вмешательство слуги.

Энесдия, дочь повелителя Джайна из дома Энес, хмуро стояла перед серебряным зеркалом. Ткань, из которой сшили ее новое платье, была окрашена соком какого-то клубня, дававшего при кипячении алый цвет, глубокий и чистый.

– Опять цвет крови, – недовольно сказала она. – Такое чувство, что все в Харканасе на этом просто помешались!

Отражавшиеся по бокам от нее швеи выглядели бледными и тусклыми, почти безжизненными.

Сидевший слева от женщин на диване Крил из дома Дюрав откашлялся в слишком хорошо знакомой Энесдии манере. Она повернулась к нему, подняв брови.

– И что мы будем обсуждать на этот раз? Покрой платья? Стиль, принятый при дворе? Или теперь тебе не нравятся мои волосы? Так уж вышло, что я предпочитаю короткую стрижку. Чем короче, тем лучше. На что тебе, собственно, жаловаться? Не для того же ты сам отрастил волосы длиной с конский хвост, чтобы всего лишь соответствовать нынешней моде? Не знаю, зачем я вообще тебя пригласила.

На бесстрастном лице юноши на миг промелькнуло удивление, а затем он как-то криво пожал плечами:

– Я просто подумал: платье скорее багряное, чем алое. Или это зрение нас подводит?

– Идиотские предрассудки. Багряное… ладно, пусть.

– Недаром ведь женщины песьегонов называют такой цвет «порождение очага»?

– Потому что они варят эту краску на огне, дурачок.

– Думаю, здесь кроется нечто большее.

– Что, правда? Тебе больше нечем заняться, Крил? Может, тебе поупражняться в верховой езде? Потренировать лошадь или наточить меч?

– Ты пригласила меня затем, чтобы тут же отослать прочь? – Юноша плавным движением поднялся. – Будь я более чувствительной натурой, вполне мог бы обидеться. Впрочем, эта игра мне знакома: мы ведь всю жизнь в нее играем.

– О чем ты говоришь? Какая еще игра?

Крил направился было к двери, но остановился и обернулся с грустной усмешкой на губах:

– Прошу прощения, но мне нужно наточить лошадь и потренировать меч. Хотя, должен заметить, ты отлично выглядишь в этом платье, Энесдия.

Едва лишь она успела набрать в грудь воздуха, пытаясь придумать сколько-нибудь осмысленный ответ – который мог даже заставить его вернуться, будто дернув за невидимый поводок, – Крил выскользнул за дверь и исчез.

Одна из портних вздохнула, и Энесдия развернулась к ней:

– Хватит, Эфалла! Он заложник в этом доме, и ему следует оказывать всяческое уважение!

– Простите, госпожа, – склонив голову, прошептала Эфалла. – Но господин сказал правду: вы отлично выглядите!

Энесдия вновь переключила внимание на свое размытое изображение в зеркале.

– Думаешь, ему понравится? – прошептала она.

Крил на мгновение задержался в коридоре за дверью Энесдии, успев услышать последний обмен репликами между ней и служанкой. Все так же грустно улыбаясь, он направился в сторону Большого зала.

Крил Дюрав прожил на свете девятнадцать лет, последние одиннадцать из которых провел в качестве заложника в доме Джайна Энеса. Он уже был достаточно взрослым, чтобы понимать значение традиции. Хотя само слово «заложник» звучало уничижительно, намекая на плен и отсутствие личной свободы, на практике речь шла, скорее, об обмене. Более того, существовали определенные правила и запреты, гарантировавшие права заложников, и в первую очередь – их личную неприкосновенность. Соответственно, Крил, рожденный в доме Дюрав, чувствовал себя в той же степени Энесом, как и Джайн, его сын Кадаспала или дочь Энесдия.

И это стало для него… несчастьем. Теперь подруга детства была уже не девочкой, но юной женщиной. Ничего не осталось от его детских грез, будто она на самом деле его родная сестра, – хотя сейчас Крил понимал, какая неразбериха царила в этих грезах. Для мальчика роли сестры, жены и матери с легкостью могли слиться воедино, вызывая мучительную тоску. Он сам не знал, чего ему хотелось от Энесдии, однако видел, как их дружба постепенно меняется и между ними растет неприступная, охраняемая строгими правилами приличия стена. Порой случались неловкие моменты, когда Крил и Энесдия оказывались чересчур близко друг к другу, но их неизменно останавливал этот новый, только что вытесанный камень, каждое прикосновение к которому вызывало чувство замешательства и стыда.

Теперь оба пытались найти свое место, определить разделяющую их надлежащую дистанцию. Или, возможно, на самом деле к этому стремился только он один. Крил точно не знал, и это свидетельствовало о том, сколь многое в последнее время изменилось. Когда-то, бегая вместе с Энесдией, он считал, что знает о ней все. А сейчас сомневался, что вообще ее знает.

И недаром, прежде чем покинуть ее комнату, юноша заговорил об играх, которые теперь происходили между ними. В отличие от былых игр, они не были, строго говоря, совместными. Эти новые игры велись по правилам, которые у каждого были свои, их исход приходилось оценивать самому, да и выиграть ничего, кроме неопределенности или тревоги, не представлялось возможным. Энесдия, однако, утверждала, что пребывает относительно этих игр в полном неведении. Хотя, пожалуй, «неведение» в данном случае было неподходящим словом. Скорее уж она продемонстрировала невинность.

Да вот только стоило ли ей верить?

Честно говоря, Крил порядком запутался. Энесдия переросла его во всех отношениях, и порой он чувствовал себя щенком у ее ног, рвущимся поиграть, тогда как для нее подобного рода развлечения остались далеко позади. Она считала его глупцом, насмехаясь над ним при каждом удобном случае, и Крил по десять раз на дню клялся себе, что с этим навсегда покончено, но затем в очередной раз отвечал на зов девушки – казавшийся все более властным – и вновь обнаруживал, что стал мишенью для ее колкостей.

Дюраву наконец стало ясно: слово «заложник» имеет и другое значение, не определяемое законами и традициями, но при этом заковывающее его в цепи, тяжелые и жестоко врезающиеся в плоть, так что он проводил дни и ночи напролет в мучительной тоске.

Так или иначе, Крилу шел двадцатый год. Оставалось всего несколько месяцев до того момента, когда его должны были освободить и отправить домой, где он смущенно сядет за стол вместе с сородичами, чувствуя себя в странной ловушке посреди семьи, рана в сердце которой уже полностью затянулась за время его долгого отсутствия. Все это: Энесдия и ее гордый отец; Энесдия и ее пугающе одержимый, но, несомненно, выдающийся брат; Энесдия и тот, кто вскоре станет ее мужем, – окажется в прошлом, став всего лишь событием истории, с каждым днем теряющим власть над ним и его жизнью.

Крил настолько тосковал по свободе, что места для иронии в его мыслях уже не оставалось.

Войдя в Большой зал, он тут же остановился, увидев стоявшего возле камина повелителя Джайна. Взгляд старика был устремлен на массивную каменную плиту перед камином, с высеченными на ее гранитной поверхности древними словами. В языке тисте имелись сложности с понятием сыновнего долга – по крайней мере, так любил говорить друг Кадаспалы, придворный поэт Галлан, – что как будто намекало на некий фундаментальный духовный изъян, и потому, как часто бывало в подобных случаях, надпись была сделана на языке азатанаев. Казалось, будто множество азатанайских даров заполняло пыльные ниши и провалы, возникшие из-за недостатков в характере тисте, и ни один из этих даров не был лишен символического значения.

Крилу, как заложнику, был недоступен смысл этих тайных азатанайских слов, много лет назад подаренных роду Энесов.

«Странно, – подумал он, кланяясь Джайну, – что тисте запрещают изучать письмо древних каменщиков».

Джайн, похоже, угадал, что на уме у юноши, поскольку кивнул и сказал:

– Галлан заявляет, будто может читать по-азатанайски, что наделяет его нечестивой привилегией знать священные слова каждого знатного семейства. Признаюсь, – добавил он, слегка поморщившись, – эта мысль мне не по душе.

– Но поэт утверждает, что подобное знание ведомо лишь ему одному, повелитель.

– Поэтам, юный Крил, доверять нельзя.

Заложник хорошенько обдумал это заявление, однако так и не сумел найти подходящий ответ. А потому сказал:

– Повелитель, прошу вашего разрешения оседлать лошадь и отправиться на охоту. Мне пришло в голову поискать следы экалл в западных холмах.

– Следы экалл? Но их не видели там уже многие годы, Крил. Боюсь, твои поиски будут напрасны.

– В любом случае поездка верхом пойдет мне на пользу, повелитель.

Джайн кивнул: похоже, он прекрасно понял, какая буря эмоций скрывается за бесстрастными словами юноши. Взгляд его снова вернулся к камину.

– В этом году, – произнес повелитель, – мне предстоит расстаться с дочерью. И… – он вновь посмотрел на Крила, – с самым любимым моим заложником.

– А я, в свою очередь, чувствую себя так, будто меня скоро изгонят из единственной семьи, к которой я по-настоящему принадлежу. Двери закрываются за нами, повелитель.

– Но, хотелось бы верить, не навсегда?

– Воистину нет, – ответил Крил, хотя в мыслях его возник образ закрывающегося со скрежетом тяжелого замка; некоторые двери, стоило им однажды захлопнуться, становились неприступными для любых желаний.

Взгляд Джайна слегка дрогнул, и он отвернулся.

– Даже стоя на месте, мир движется вокруг нас. Я прекрасно помню, как ты впервые тут появился: худой паренек с диким взглядом. Во имя Бездны, в вас, Дюравах, есть что-то звериное – ты походил на дикого кота, но тебе едва хватало роста, чтобы оседлать коня. По крайней мере, мы, похоже, хорошо тебя кормили.

Крил улыбнулся:

– Повелитель, говорят, будто Дюравы медленно растут…

– Они многое делают не спеша, Крил. Медленно учатся правилам поведения в обществе, в чем, должен признаться, я нахожу определенное обаяние. Ты тоже был таким, несмотря на все наши усилия, что нас даже радует. Да, – продолжал Джайн, – Дюравы во многом неторопливы: в суждениях и в гневе… – Он повернулся, испытующе глядя на собеседника. – Ты еще не злишься, Крил Дюрав?

Вопрос поразил юношу, едва не заставив его отшатнуться.

– Повелитель?! Я… у меня нет никаких причин злиться. Мне грустно, что я покидаю ваш дом, но ведь в этом году есть и повод для радости. Ваша дочь скоро выходит замуж.

– Воистину. – Джайн чуть дольше задержал взгляд на Криле, а затем, будто признавая его правоту, показал на камин. – И она преклонит колени перед таким же камином в большом доме, который уже сейчас строит для нее жених.

– Андарист – прекрасный мужчина, – со всей возможной бесстрастностью проговорил Крил. – Достойный и преданный. Это будет надежный союз, повелитель, во всех отношениях.

– Но любит ли его Энесдия?

От подобных вопросов Крилу всегда становилось не по себе.

– Какие в этом могут быть сомнения, повелитель? Наверняка любит.

Джайн вздохнул:

– Ты ведь прекрасно знаешь мою дочь, вы с ней уже столько лет дружите. Значит, Энесдия его любит? Что ж, я рад. Крайне рад слышать это от тебя.

Крил знал, что вскоре ему предстоит уйти, и точно так же он знал, что ни разу не обернется назад. И еще юноша был уверен в том, что, как бы ни любил этого старика, более никогда уже сюда не вернется. Молодой Дюрав не чувствовал в груди ничего, кроме холода остывших углей, угрожавших задушить его пеплом, если он вдохнет чересчур глубоко.

У Энесдии будет своя каминная плита. У них с супругом появятся особые слова, известные только им одним, первые слова тайного языка, который всегда существует между мужем и женой. Дары азатанаев были непростыми, так уж повелось с самого начала.

– Повелитель, так я могу сегодня отправиться верхом на охоту?

– Конечно, Крил. Поищи экалл, а если найдешь хоть одну, то убей ее, и мы устроим славный пир. Как в былые времена, когда дичи водилось в изобилии.

– Постараюсь, повелитель.

Поклонившись. Крил вышел из Большого зала. Ему не терпелось отправиться подальше отсюда, в западные холмы. Он собирался взять с собой охотничье копье, но, если честно, не рассчитывал выследить столь благородное создание, как экалла. Бывая прежде в тех местах, Дюрав находил лишь кости, оставшиеся после прошлых охот и разделки туш.

Экалл больше нет – последнюю убили десятилетия назад.

Сидя в седле, Крил слышал стук конских копыт, воображая, будто каждый их удар – звук очередной захлопывающейся двери. И так могло продолжаться до бесконечности.

Экалл больше не осталось. Холмы были мертвы.

Даже дурные привычки доставляют удовольствие. В юности Хиш Тулла отдавала свое сердце, как казалось со стороны, с беззаботной легкостью, как будто оно ничего не стоило; однако на самом деле это было вовсе не так. Хиш просто хотелось, чтобы оно оказалось в чьих-то руках. Ошибка девушки заключалась в том, что ее любовь слишком легко было завоевать, и, соответственно, тот, кому это удавалось, не слишком высоко ее ценил. Неужели ни один мужчина не понимал, как бедняжка страдала каждый раз, когда ее, попользовавшись, отбрасывали прочь, словно ненужную вещь? Неужели они считали, что ей нравится осознавать, сколь мало она на самом деле стоит?

«О, наша дорогая Хиш быстро придет в себя. С ней всегда так бывает…»

Привычка подобна розе, и когда она расцветает, можно увидеть, как каждый лепесток раскрывает свой собственный узор, в котором внутри больших привычек прячутся малые. На одном лепестке – точные указания, как изобразить улыбку, изящно махнуть рукой и пожать плечами. На другом, пышном и цвета кармина, – множество слов и порывов, воскрешающих живую натуру Хиш, позволяющих ей изящно проскальзывать сквозь любые комнаты, сколько бы оценивающих глаз за ней ни следило. И разве она не держалась изо всех сил за стебель этой розы?

Хиш чувствовала под собой успокаивающее тепло шкуры мерина. Прячась под ветвями дерева от внезапного ливня, она видела сквозь косые струи дождя троих мужчин, стоявших возле базальтового надгробия посреди поляны, в окружении склепов и могил, которые дождь поливал так отчаянно, будто стремился их все утопить.

С двоими из братьев Хиш Тулла уже познала плотское наслаждение, но третий, даже если бы ей сейчас этого захотелось, оставался для нее недосягаем, поскольку скоро должен был жениться. Похоже, для Андариста любовь была чем-то редким и достаточно ценным, так что, положив ее к ногам одной женщины, он теперь ни на кого больше не посмотрит, даже взгляда не отведет от своей избранницы. Ветреная самовлюбленная дочка Джайна Энеса не ценила своего счастья, в чем Хиш не сомневалась, поскольку во многом видела в Энесдии себя. Лишь недавно ставшая женщиной, та жаждала любви, опьяненная ее властью, – но вот сколько пройдет времени, прежде чем она начнет грызть удила?

Хиш Тулла была сама себе госпожой и владычицей своей Обители. У нее не было мужа, и она совершенно не стремилась завести семью. Теперь от ее былой привычки остались лишь высохшие, почти почерневшие лепестки и шипастый стебель, потемневший и густо покрывшийся чем-то вроде багряного воска. Они служили ей вместо старого друга, которому можно было довериться, который все понимал и никогда не пытался спорить. Когда Хиш проходила через ту или иную комнату, ее больше не волновало, что, как им казалось, видели те, кто следили за ней взглядом, – незамужнюю женщину, которая выглядит старше своих лет, покрытую шрамами безумную рабыню плотских утех, вновь вернувшуюся с небес на землю, хотя все еще готовую пококетничать и ослепительно улыбнуться.

Дождь закончился, завеса льющейся с неба воды внезапно опала, и вновь вспыхнуло яркое солнце. Вода все еще стекала с листьев и черных ветвей, капая на провощенный плащ подобно слезам. Прищелкнув языком, Хиш Тулла тронула коня с места. Под копытами влажно захрустели камни, и трое братьев повернулись на звук.

Пурейки приехали по южной дороге, не обращая внимания на ливень, и Хиш поняла, что они не заметили ее, когда привязали лошадей перед склепом, спешились и подошли к лишенной каких-либо надписей плите, закрывавшей могилу. В этом склепе, в выдолбленном стволе чернодрева, обрело вечный покой тело их отца Нимандера. С его смерти прошло всего два года, так что память об утрате была еще свежа.

Глядя на братьев, Хиш поняла, что нарушила их уединение. Женщине показалось, что все трое взирают на нее неодобрительно и даже, пожалуй, слегка встревоженно. Подняв руку в перчатке, она подъехала ближе. И пояснила:

– Я пряталась от дождя, когда появились вы. Прошу прощения за вторжение, оно не было намеренным. Это произошло случайно.

Сильхас Гиблый, несколько лет назад бывший в течение пары месяцев предметом страстного обожания Хиш, прежде чем потерять к ней интерес, заговорил первым:

– Госпожа Хиш, мы знали, что не одни, но тень под деревом скрывала тебя. Как ты заметила, встреча наша случайна, но не сомневайся: мы всегда тебе рады.

Как правило, ее бывшие любовники были безупречно вежливы, вероятно, потому, что она никогда не пыталась никого из них удержать. Разбитому сердцу хватало сил лишь на то, чтобы уползти прочь со слабой улыбкой и полными слез глазами. Хиш подозревала, что за их учтивыми словами кроется жалость.

– Спасибо, – ответила она. – Я хотела только поздороваться. А теперь я поеду дальше и оставлю вас наедине с воспоминаниями.

– Госпожа Хиш Тулла, – сказал Аномандер, – ты ошиблась насчет наших намерений. Нам не нужно надгробие, чтобы сохранить память о любимом отце. На самом деле нас привело сюда любопытство.

– Любопытство, – согласился Сильхас Гиблый, – и решимость.

– Господа, – нахмурилась Хиш, – боюсь, я вас не понимаю.

Она увидела, как Андарист отвел взгляд, будто пытаясь сделать вид, что он тут ни при чем. Хиш знала, что он вовсе не намерен проявить к ней неуважение, но, с другой стороны, у этого мужчины не имелось причин ее жалеть, так что вежливость мало его заботила.

Даже когда братья стояли рядом, каждый из них в каком-то смысле держался особняком. Все трое были высокого роста, и в каждом чувствовалось нечто притягательное и уязвимое. Весь мир мог бы лежать у их ног, но при этом им были чужды гордыня и высокомерие.

Сильхас Гиблый, белокожий и красноглазый, махнул рукой с длинными пальцами в сторону базальтовой плиты.

– По распоряжению нашего отца, – пояснил он, – высеченные на его могильном камне слова скрыты на другой стороне надгробия, внутри. Они предназначались лишь ему одному, хотя покойный уже более не в силах ни увидеть их, ни осознать.

– Весьма… необычно.

Аномандер, загорелое лицо которого походило цветом на бледное золото, улыбнулся:

– Госпожа, ты по-прежнему удивительно добра и нежна, несмотря на прошедшие годы.

Хиш поразили эти слова, произнесенные, как ей показалось, неподдельно искренним тоном. Женщина испытующе взглянула на бывшего любовника, но не увидела в его глазах никакой иронии или насмешки. Аномандер был ее первым мужчиной. Тогда они были совсем юными. Она вспомнила те времена: смущенный смех и нежности, невинность и неуверенность.

«Почему все закончилось? Ах да, он ушел на войну».

– Нам пришла в голову мысль поднять этот камень, – сказал Сильхас.

Андарист повернулся к брату и уточнил:

– Не нам, а тебе, Сильхас. Потому что тебе вечно хочется все знать. Но надпись в любом случае сделана на языке азатанаев. Для тебя эти слова ничего не будут значить, и это правильно. Они никогда не предназначались нам, а на укус наших глаз ответят лишь горьким проклятием.

Сильхас Гиблый негромко рассмеялся:

– Это все предрассудки, Андарист. Хотя я вполне тебя понимаю. – Не обращая больше внимания на брата, он продолжил: – Госпожа Хиш, отсюда мы поедем на место строительства нового дома Андариста. Там нас ждет азатанайский каменщик с каминной плитой, которую Аномандер заказал в качестве свадебного подарка. – Он снова махнул рукой, в той же беззаботной манере, как и годы назад. – Собственно, мы лишь слегка отклонились от пути, под воздействием порыва. Может, поднимем камень, а может, и нет.

С точки зрения Хиш, порывистость не была свойственна Сильхасу, да и вообще, если уж на то пошло, никому из трех братьев. Если их отец решил подарить эти слова тьме, то сделал это в честь женщины, которой он служил всю свою жизнь. Хиш снова посмотрела в глаза Аномандеру:

– Вскрыв гробницу, вы все вдохнете дыхание мертвеца, и это правда, а не предрассудок. Что последует потом, проклятие или болезнь, ведомо лишь провидцам. – Она взяла поводья. – Прошу вас, воздержитесь ненадолго от своей затеи, чтобы я успела покинуть это место.

– Ты едешь в Харканас? – спросил Сильхас.

– Да.

Если он надеялся услышать более подробные объяснения, то просчитался. Хиш тронула коня, направляя его по дороге, которая вела через вершину холма. Гробницы со всех сторон древнего кладбища, казалось, присели в ожидании нового дождя; многие из них были покрыты мхом, яркая зелень которого била в глаза.

Чувствуя устремленные ей вслед взгляды, Хиш Тулла подумала: интересно, какими словами эти трое обмениваются сейчас, после того как встреча с ней пробудила у Аномандера и Сильхаса старые воспоминания, полные если не сожаления, то горечи? Удивленными или ироническими? Хотя, наверное, братья просто рассмеются, отбрасывая прочь замешательство, и постараются забыть о том, что было много лет назад.

А потом, скорее всего, Сильхас напряжет мышцы, поднимая надгробный камень, и взглянет на скрытые слова, высеченные на пыльном черном базальте. Естественно, он не сумеет их прочесть, но, возможно, опознает пару знаков и уловит часть послания его отца Матери-Тьме, будто случайный фрагмент не предназначенного для чужих ушей разговора.

Вместе с дыханием мертвеца появится чувство вины, горькое и затхлое, вкус которого ощутят все трое, и Андарист придет в ярость – ибо ему вовсе не хочется нести нечто подобное в новый дом для себя и молодой жены. И он имеет полное право быть суеверным: любые важные перемены в жизни всегда сопровождаются знамениями.

Горький и затхлый запах – запах вины. Собственно, мало чем отличающийся от запаха мертвой розы.

– У меня до сих пор сердце кровью наливается, стоит лишь мне ее увидеть, – пробормотал Аномандер.

– Только сердце, братец?

– Сильхас, ты вообще слушаешь, что я говорю? Я всегда тщательно подбираю слова. Хотя, может, ты имеешь в виду себя?

– Да, пожалуй. Признаюсь, в моих глазах Хиш и поныне прекрасна, и если я вожделею ее и поныне, то не стыжусь в этом признаться. Думаю, даже сейчас мы лишь летим, кружась, за ней следом, будто листья с упавшего дерева.

Андарист молча слушал их, не имея возможности поделиться какими бы то ни было нежными воспоминаниями о выехавшей из тени дерева прекрасной женщине. И все же он решил заговорить с братьями: может, удастся отвлечь Сильхаса от задуманного и разубедить его.

– Брат, – сказал он, повернувшись к Сильхасу, – а почему у вас с Хиш все закончилось?

Покрытое каплями дождя белое лицо Сильхаса Гиблого напоминало высеченную из алебастра статую.

– Я и сам хотел бы это знать, Андарист, – вздохнул он. – Думаю, я просто понял, что эта женщина слишком… эфемерна. Будто туманное облачко, которое не ухватить. Сколько бы внимания она мне ни уделяла, все время казалось, словно бы чего-то не хватает. – Он покачал головой и беспомощно пожал плечами. – Хиш Тулла неуловима, подобно сновидению.

– И видимо, она таковой и осталась? – предположил Андарист. – Хиш ведь так и не вышла замуж.

– Полагаю, все ее ухажеры сдались, – ответил Сильхас. – Рядом с ней каждый слишком отчетливо видит собственные изъяны и, устыдившись, уходит, чтобы больше не возвращаться.

– Возможно, ты и прав, – задумчиво проговорил Аномандер.

– Похоже, эта женщина нисколько не страдает от одиночества, – заметил Сильхас, – и все так же уделяет немало внимания изяществу и совершенству. Когда Хиш является вдруг, изысканная и отстраненная, будто произведение искусства, у любого мужчины вполне может возникнуть желание сблизиться с ней, пытаясь найти ошибки творца, но… Вот парадокс: чем ближе ты оказываешься, тем все более туманным и расплывчатым становится ее образ перед твоими глазами.

Андарист заметил, что Аномандер не сводит взгляда с Сильхаса, но когда тот заговорил, стало ясно, что мысли его идут в ином направлении, нежели те, которые снедали сейчас Сильхаса.

– Брат, ты видишь в Хиш Тулле потенциального союзника?

– Если честно, то даже не знаю, – протянул Сильхас. – Похоже, она само воплощение нейтралитета.

– Да, – согласился Аномандер. – Что ж, подумаем об этом позже. А пока скажи: что ты решил насчет надгробного камня?

Закрыв глаза, Андарист ждал ответа брата.

Сильхас отозвался не сразу.

– Вижу, снова собирается дождь, а у нас впереди еще лига пути. В долине будет грязно и скользко. Так что предлагаю пока отложить этот вопрос. Успокойся, Андарист. Я не стану делать ничего такого, что угрожало бы твоему будущему, и хотя сам я не верю в предзнаменования и прочее, однако не хочу понапрасну огорчать тебя. Так что, прошу прощения за эту шутку, не будем зря беспокоить хромого пса.

– Спасибо, – поблагодарил Андарист, взглянув на Сильхаса, чьи глаза были полны тепла. – И я не держу на тебя зла за твои шутки, как бы они ни действовали мне на нервы и сколь бы надменными ни казались.

Улыбка Сильхаса стала шире, и он рассмеялся:

– Тогда веди нас. Твои братья хотят встретиться с прославленным каменщиком и по достоинству оценить его дар.

– Не только прославленным, – пробормотал Аномандер, – но еще и дьявольски дорогим.

Они вернулись к лошадям, оседлали их и тронулись с места.

Андарист взглянул на Аномандера:

– Надеюсь, однажды я отблагодарю тебя, брат, ответив на твою жертву чем-нибудь столь же достойным и благородным.

– Когда речь идет о любви, никакая жертва не бывает слишком велика, Андарист. Кто из нас станет колебаться, когда дело касается такого богатства? Нет, братец, я всего лишь пошутил. Буду только рад принести тебе этот дар, и, надеюсь, ты и твоя невеста примете его с неменьшей радостью.

– Мне вспоминается дар нашего отца, – помедлив, проговорил Андарист. – Матерь-Тьма вознаградила главу семьи за преданность, возвысив его сыновей, а ты, Аномандер, занял самое высокое положение среди нас.

– К чему ты клонишь?

– Неужели ты позволил бы Сильхасу осквернить могилу отца?

– Осквернить? – не веря своим ушам, переспросил Сильхас. – Я всего лишь хотел…

– Сорвать печать, – закончил Андарист. – Как еще это можно назвать?

– В любом случае ничего не произошло, – сказал Аномандер. – Так что и обсуждать тут нечего. Братья, приближается радостный миг. Оценим же его по достоинству. Нас связывают кровные узы, и так будет во веки веков. Таков величайший дар нашего отца – станет ли кто-то из вас с этим спорить?

– Нет, конечно, – проворчал Сильхас.

– И хотя я теперь возвышен до Первого Сына Тьмы, но не останусь один. Вы оба будете рядом со мной. Нашим наследием должен стать мир, и мы вместе его добьемся. В одиночку я ничего не смогу.

Какое-то время они ехали молча. Наконец Сильхас произнес, тряхнув головой:

– Хиш Тулла явно к тебе неравнодушна, Аномандер. И наверняка сочтет твои устремления благородными.

– Надеюсь, Сильхас.

– Хотя я знаю эту женщину не столь хорошо, как вы, – вмешался Андарист, – она известна своей учтивостью и определенной… прямотой. Я вообще ни разу не слышал дурного слова в адрес Хиш Туллы, что само по себе примечательно.

– То есть вы полагаете, что мне стоит к ней обратиться? – спросил Аномандер, переводя взгляд с одного брата на другого.

Оба согласно кивнули.

Аномандер верно поступил, подумал Андарист, напомнив о том, что ждет их впереди. Близилась схватка, и во имя Матери-Тьмы им предстояло оказаться в самом центре противостояния. Так что надо избегать любых взаимных упреков и раздоров: такого они просто не могут себе позволить.

Сквозь ветви деревьев по сторонам дороги виднелось ясное небо, и яркое солнце поливало листья расплавленным золотом.

– Похоже, – сказал Сильхас, – дождя не предвидится. Полагаю, Андарист, твои строители этому только рады.

Андарист кивнул.

– Говорят, азатанаи обладают властью как над землей, так и над небом.

– Это земли тисте, – возразил Аномандер. – Земли Обители Пурейк. Не припоминаю, чтобы, приглашая каменщиков, я дал им разрешение использовать магию направо и налево. Хотя, – слегка улыбнувшись, добавил он, – вряд ли я стану возражать против безоблачного неба у нас над головой.

– Мы явимся в клубах пара, – рассмеялся Сильхас, – будто порождения Хаоса.

Зависть была неподобающим чувством, и Спаро отчаянно с ней боролся, глядя, как слуги, держа в руках завернутый в мешковину тяжелый сверток, медленно возвращаются от повозки. Ткань легко соскользнула с поверхности каминной плиты, и со стороны каменщиков и плотников послышались восхищенные вздохи.

Позади мастера-тисте находился массивный фундамент нового дома, и ему даже не требовалось оборачиваться, чтобы ощутить, как тускнеет величие этих камней по сравнению с азатанайским артефактом. В центре Большого зала, где ей и предстояло расположиться, каминная плита выглядела как прекрасно ограненный драгоценный камень среди речного галечника. Чувствуя себя униженным, Спаро не стал возражать, когда стоявший рядом с ним великан проворчал:

– Убери своих рабочих, уважаемый Спаро. Для перемещения камня я разбужу колдовство.

Спаро почувствовал, как по его спине под грубой рубахой стекает пот.

– Достаточно! – рявкнул он своей команде. – Всем отойти на безопасное расстояние!

Он смотрел, как его подчиненные спешат прочь, бросая испуганные взгляды на верховного каменщика азатанаев.

– Бояться нечего, уважаемый.

– Магия земли подобна дикому зверю, – ответил Спаро. – Она никогда нам не покорялась.

Азатанай снова что-то проворчал.

– И тем не менее вы, тисте, снова и снова пользуетесь ее дарами.

Возразить было нечего. Спаро взглянул на верховного каменщика, опять почувствовав исходящую от азатаная мощь, которая грозила вырваться на свободу, и увидел дикое, почти звериное выражение его лица.

– Кушанье намного приятнее, господин, когда можно его приготовить, не замарав руки кровью.

– Так, стало быть, ты не охотник? Довольно-таки необычно для тисте.

Спаро пожал плечами:

– В последнее время все переменилось. Большинство зверей перебили, и они никогда уже не вернутся на наши земли. Похоже, дням нашей славной охоты скоро придет конец.

– Тогда будем надеяться, – прогрохотал каменщик, – что тисте не начнут охотиться на последнюю добычу, которая у них останется.

– И на кого же? – нахмурился Спаро.

– Друг на друга, естественно.

Азатанай сбросил накидку из овчины, которая упала на землю, открыв толстый и покрытый шрамами кожаный жилет с широким поясом, снабженным железными кольцами для инструментов, и направился к повозке. Яростно уставившись на широкую спину чужеземца, Спаро размышлял над его последними словами, показавшимися ему довольно обидными. Пусть даже этот азатанай непревзойденный мастер по обработке камня, а в крови его бурлит дикая и необузданная магия земли, однако подобные таланты еще не являются оправданием для подобного рода скрытых оскорблений.

Но если бы Спаро повторил эти слова повелителю Андаристу, тот наверняка не усмотрел бы в этом ничего особенного, а его собственный гнев счел бы банальным проявлением зависти. Ведь Спаро привык считаться лучшим каменщиком среди соплеменников-тисте, и появление пришельцев-азатанаев переживал болезненно: это все равно что сыпать соль на рану.

Воздух слегка задрожал, над землей пронесся едва заметный, подобный легкому дыханию ветерок. Что-то невнятно бормоча, около десятка рабочих отступили еще дальше, столпившись возле груд каменных обломков и деревянных лесов по другую сторону главной дороги. Сражаясь с охватившей его тревогой, Спаро смотрел, как каминная плита поднимается над повозкой. Быков уже распрягли и увели, чтобы те не ударились в панику, когда пробудится вся мощь азатанайской магии. Как только огромный кусок базальта соскользнул с повозки, верховный каменщик направился к дому, и камень поплыл следом за ним, будто верный пес. Земля проваливалась, словно бы прогибаясь под тяжестью базальта. Мелкие камешки разлетались в стороны, будто отбрасываемые гигантским колесом, а некоторые и вовсе рассыпались в пыль. Воздух начал искриться; вдоль всего пути каминной плиты, умело направляемой азатанаем к месту назначения, жухла трава и дымилась земля.

Услышав на тропе, что вела к дороге, стук копыт, Спаро обернулся и увидел выезжающих из тени близлежащих деревьев повелителя Андариста и его братьев. Всадники резко осадили лошадей, глядя на происходящее. Не обращая на них внимания, азатанай продолжал идти вперед, а каминная плита скользила за ним следом: через полукруглую поляну перед домом, а затем по широкому уклону, к еще не заполненному каменной кладкой провалу. Насыпь просела под парящим камнем, по утоптанной земле пошли трещины.

Андарист спешился и подошел к Спаро, который поклонился и сказал:

– Господин, я просил азатаная дождаться вашего прибытия, но он оказался слишком нетерпеливым.

– Не важно, Спаро, – ответил Андарист, не сводя взгляда со скользящей уже над порогом дома каминной плиты.

Стены еще не были достаточно высокими, чтобы заслонять обзор. Верховный каменщик опустил свое творение на земляной пол будущего Большого зала. Каминная плита оставляла вмятины, приближаясь к ожидающей ее неглубокой яме.

– Это было невежливо с его стороны, господин…

– Задержка случилась по нашей вине. И из-за непогоды на юге.

Повелитель Аномандер подошел к брату, в то время как Сильхас Гиблый продолжал сидеть неподалеку в седле.

– Говорят, будто магия земли сильнее всего в определенное время дня и ночи. Так что, полагаю, верховный каменщик не видел смысла задерживаться, дабы потом не пришлось прилагать больше усилий. – Он бросил взгляд на Андариста. – По крайней мере, мы с ним это обсуждали.

Спаро знал, что заказ сделан по распоряжению Аномандера и на его деньги. К тому же всем было прекрасно известно: этот верховный каменщик азатанаев считался лучшим среди всех мастеров, не имевшим себе равных среди ныне живущих, что, пожалуй, ставило его наравне с самим Аномандером, которого Матерь-Тьма избрала своим Первым Сыном.

Андарист повернулся к брату, и глаза его вспыхнули.

– Мне хотелось бы, чтобы ты, Аномандер, вместе со мной увидел, как твой дар устанавливают на место. – Он повернулся и помахал Сильхасу. – И ты тоже, Сильхас!

Но тот лишь покачал головой:

– Это дар Аномандера, и он предназначен тебе, Андарист. Меня вполне устроит наблюдать со стороны. Идите, да побыстрее, пока это неучтивое создание не забыло, зачем оно здесь и для кого был сделан этот камень.

Андарист жестом пригласил Спаро присоединиться к ним, и каменщик снова поклонился:

– Господин, я всего лишь…

– Ты мой каменщик, Спаро, превосходный мастер, чья любовь к искусству, с моей точки зрения, вполне достаточный повод оказать тебе эту честь. Идем с нами. Взглянем на этот великий труд.

Следуя в шаге за повелителем и его братом, Спаро чувствовал, как отчаянно бьется его сердце. Естественно, ему предстояло не раз увидеть творение верховного каменщика в ближайшие месяцы, на его законном месте в Большом зале, но даже обработанный азатанаем твердый базальт был уязвим перед износом, царапинами, пятнами и выбоинами, неизбежными при работающем камине. И несмотря на то что Спаро испытывал жгучую зависть, он искренне любил свое дело и интересовался искусством обработки камня: это Андарист правильно подметил.

Не говоря ни слова, Спаро присоединился к господам на утоптанном земляном полу Большого зала. Азатанай стоял возле каминной плиты, парившей над предназначенным ей местом. Верховный каменщик повернулся к Андаристу и бесстрастно проговорил:

– Земля поведала мне о твоем приближении. Это ты скоро женишься? И это будет твой дом?

– Да, я Андарист Пурейк.

Широкая физиономия верховного каменщика повернулась к Аномандеру.

– А ты, видимо, Первый Сын Матери-Тьмы? Принесший этот дар своему брату и женщине, которую он возьмет в жены?

– Да, – кивнул Аномандер.

– И тем самым, – продолжал верховный каменщик, – ты связываешь себя кровными узами и клятвой с тем, что будет тут построено, и с тайными словами, высеченными на этой каминной плите. Коли вдруг сомневаешься в своей преданности, то лучше скажи сразу, Первый Сын. Как только этот камень окажется на своем месте, узы клятвы уже невозможно будет разрушить, и, если твоя любовь и верность не выдержат испытаний, даже я не берусь предсказать последствия.

Услышав подобное заявление, оба брата вдруг замерли, а Спаро почувствовал, как что-то тяжело сдавило его грудь, как будто внезапно перестало биться сердце. Он с трудом перевел дух.

– Верховный каменщик, – склонив голову, сказал Аномандер, – ты говоришь так, как будто сомневаешься в том, что я люблю Андариста и желаю, чтобы новая жизнь, которая его ждет, сложилась наилучшим образом. Мало того, послушать тебя, так этот дар несет в себе угрозу или даже проклятие.

– Таково скрытое свойство любого дара, Первый Сын, а потому всегда прежде стоит хорошенько подумать.

– Договор между нами, – продолжал Аномандер, – включал плату за твои услуги…

– Не совсем так, – ответил азатанай. – Ты заплатил за извлечение этой каминной плиты из Джеларканских каменоломен, а также за ее охрану и перевозку. На твои деньги были куплены повозки, тягловые животные и оплачено необходимое сопровождение через Баретскую пустошь. За свои умения я ничего не беру.

– Прошу прощения, верховный каменщик, – нахмурился Аномандер, – но я явно оплатил намного большее, нежели ты только что перечислил.

– Джеларканские каменоломни находятся на спорной территории, господин. Добыча этого камня стоила нескольких жизней. Пришлось подумать о компенсации безутешным родственникам.

– Это меня… огорчает, – ответил Аномандер, и Спаро почувствовал, что в душе воина нарастает ярость.

– Выбранный камень отличается непревзойденными способностями хранить и поддерживать ту магию, которую я в него вложил. Если ты желал получить меньший дар, тебе не следовало ко мне обращаться. Среди азатанаев есть множество опытных каменщиков, любой из которых вполне мог бы сослужить тебе хорошую службу. Но ты искал самого лучшего мастера, чтобы выразить всю меру своей преданности брату и его будущей супруге. – Азатанай пожал плечами. – Что ж, я сделал то, что ты просил. Этой каминной плите нет равных во всем королевстве тисте.

– И теперь ты стоишь перед нами, – заключил Аномандер, – требуя от меня принести клятву на крови.

– Нет, – возразил верховный каменщик, скрестив на груди мускулистые руки. – Этого требуют камень и высеченные на нем слова. Этого требует честь, которую ты желаешь оказать своему брату.

На лице Андариста отразилось смятение, и он хотел было что-то сказать, но брат быстро покачал головой, заставив его замолчать.

– Ты утверждаешь, не приводя тому никаких доказательств, что знаки, которые ты высек на камне – доступные только Андаристу и Энесдии, – и в самом деле сулят любовь, верность и плодовитость. И тем не менее ты просишь меня, здесь и сейчас, связать себя клятвой на крови с этой тайной надписью. Со словами, которые навсегда останутся для меня неведомы.

– Да, – ответил верховный каменщик. – Тебе придется поверить. В мою честность и, естественно, в свою собственную.

Вновь наступило мгновение, когда весь мир будто замер и ничто не могло нарушить тишину, а затем Аномандер вытащил висевший на поясе кинжал и провел лезвием по левой ладони. Потекла кровь, капая на землю.

– Окропить кровью базальт? – спросил он.

Но верховный каменщик покачал головой:

– В том нет необходимости, Первый Сын Матери-Тьмы.

Каминная плита медленно опустилась на свое земляное ложе.

Спаро судорожно вздохнул и почти успокоился, чувствуя, как мир снова становится на место. Взглянув на своего господина, он увидел бледное и потрясенное лицо Андариста: кажется, тот даже испугался.

Никто из братьев не ожидал, что им придется пережить мгновение, преисполненное столь дурных предзнаменований. Взгляд Аномандера посерьезнел, став подобным граниту, и он посмотрел прямо в лицо верховному каменщику:

– Значит, все закончилось?

– Закончилось, – подтвердил азатанай.

Голос Аномандера стал жестче:

– В таком случае я вынужден выразить свою тревогу, ибо положился на честность азатаная, которого знаю исключительно по его репутации – умению обрабатывать камень и могуществу, которым он, по его собственным словам, обладает. Ты слишком далеко зашел в вопросах доверия, господин. Оно должно быть взаимным.

Глаза азатаная сузились, и он медленно выпрямился.

– Чего же ты попросишь от меня взамен, Первый Сын?

– Уз крови и ответной клятвы, – промолвил Аномандер. – Будь достоин моего доверия. Только и всего.

– Мою кровь ты уже получил. – Азатанай указал на каминную плиту. – Что же касается ответной клятвы… ничего подобного никогда еще не бывало. Дела тисте меня совершенно не заботят, и я не собираюсь клясться в верности знатной особе из Премудрого града Харканаса, поскольку не хочу оказаться втянутым в кровопролитие.

– В королевстве тисте царит мир, – ответил Аномандер, – и так оно и останется впредь. – Поняв, что азатанай не собирается уступать, он добавил: – Взаимное доверие не предполагает союзничества, верховный каменщик. Если ты принесешь клятву, я вовсе не потребую, чтобы ты проливал кровь от моего имени.

Андарист повернулся к брату:

– Аномандер, прошу тебя. Совершенно не обязательно…

– Этот верховный каменщик добился клятвы на крови от Первого Сына Матери-Тьмы, брат. Он что, полагает, будто это ничего не стоит? Если мы заключили договор, то разве я не вправе требовать от него заплатить той же монетой?

– Но он ведь азатанай…

– А разве азатанаи не связаны законами чести?

– Аномандер, не в этом дело. Как ты сам говорил, кровные узы двусторонни. Пока что ты связал себя ими лишь с этой каминной плитой. Ты поклялся поддерживать своего брата, женщину, которую он любит, и всячески оберегать их союз. Если подобное не входило в твои намерения с самого начала, то не лучше ли услышать об этом сейчас, как и сказал верховный каменщик?

Аномандер отшатнулся, словно бы от удара, подняв окровавленную руку.

– Я нисколько в тебе не сомневаюсь, – заверил его Андарист. – Я лишь прошу тебя еще раз хорошенько подумать, чего ты требуешь от этого азатаная. Нам ничего о нем не известно, мы можем руководствоваться лишь его репутацией, которая, следует признать, в отношении честности безупречна.

– Вот именно, – ответил Аномандер. – И все же он колеблется.

Верховный каменщик со свистом втянул воздух сквозь зубы.

– Послушай меня, Первый Сын Тьмы. Если ты добьешься того, что я принесу эту клятву, я сдержу ее и останусь верен своему слову, пока мы оба живы. Но возможно, у тебя еще будет повод об этом пожалеть.

Андарист шагнул ближе к брату, умоляюще глядя на него:

– Аномандер, ты что, не понимаешь? В том, чего ты от него требуешь, кроется нечто намного большее, чем в состоянии постичь мы оба!

– Я добьюсь своего, – решительно проговорил Аномандер, не сводя взгляда с верховного каменщика.

– Но зачем? – недоумевал Андарист. – Какую цель ты при этом преследуешь?

– Верховный каменщик, – попросил Аномандер, – расскажи о тех последствиях, которые пока для нас непостижимы.

– Не могу. Как я уже говорил, Первый Сын, ничего подобного еще не бывало. Явлюсь ли я на твой зов? Возможно. Так же, как и ты, возможно, явишься на мой. Сумеем ли мы узнать мысли друг друга? Исчезнут ли между нами все тайны? Окажемся ли мы навеки по разные стороны или станем единым целым? Слишком многое мне неведомо. Так что подумай как следует, ибо, похоже, в тебе говорит уязвленная гордость. Я не из тех, кто мерит ценность деньгами, и для меня истинными сокровищами является все, что невозможно объять.

Аномандер молчал.

Азатанай поднял руку, и потрясенный Спаро увидел кровь, стекающую из глубокой раны.

– В таком случае мы закончили.

Когда верховный каменщик повернулся, собираясь уйти, Аномандер крикнул ему вслед:

– Погоди, прошу тебя! Ты известен нам лишь по титулу. Я хочу знать твое имя.

Великан долго смотрел на Аномандера, а затем ответил:

– Меня зовут Каладан Бруд.

– Хорошо, – кивнул Аномандер. – Если мы все-таки станем союзниками…

– Там будет видно, – ответил верховный каменщик.

– Ничья кровь не прольется от моего имени, и ничто не приведет к…

Каладан Бруд оскалил острые и длинные, как у волка, зубы.

– Это мы тоже еще посмотрим, повелитель.

Глава третья

Не так уж и много лет тому назад, всяко меньше, чем ей хотелось думать, Кория Делат жила словно бы в другой эпохе. Солнце в ту пору было более ярким и горячим, а когда она выносила своих кукол, десяток с лишним, по предательски узким каменным ступеням на площадку Орлиного гнезда и оказывалась в лучах яркого света, у нее захватывало дыхание от восторга. Ибо это был ее мир, ограниченный окружавшими площадку низкими стенами, которые почти не отбрасывали тени, а летний ветер подхватывал поднимавшееся от камней тепло, как будто нашептывая некие обещания.

Там, наверху, в ту забытую эпоху, казалось, будто еще немного и она, развернув крылья, взмоет в бескрайнее небо. Для своих кукол Кория была этакой великаншей, богиней, и, даже не имея крыльев, она могла смотреть на них свысока, придавая им самые разные позы и поворачивая вверх маленькие лица с вышитыми на них улыбками или удивленно раскрытыми кружками ртов, а блестящие глаза кукол, сделанные из полудрагоценных камней – граната, агата, янтаря, – при этом сверкали и вспыхивали, впитывая жаркие солнечные лучи.

Лето тогда длилось дольше, а дожди если и бывали, то Кория их не помнила. Из Орлиного гнезда открывался вид на обширный мир вокруг нее и кукол, ее маленьких заложниц. На севере, меньше чем в лиге от крепости, тянулись Арудинские холмы, и по картам, которые показывал ей Хаут, девочка примерно знала, что эти холмы простираются с запада на восток, заканчиваясь лишь у границ земель тисте далеко на востоке; а на западе они слегка уходили на север, образуя южный край обширной долины, где жили телакаи. Взглянув прямо на восток, Кория могла увидеть широкие степи Джеларкана и так называемую спорную территорию. Временами ей казалось, будто она может различить темные пятнышки пасущихся стад, но, возможно, то были лишь образы со старинных гобеленов на стенах кабинета Хаута, и в любом случае эти огромные животные бродили сейчас лишь в ее мыслях, и нигде больше. На юге девочка видела две тянувшиеся через возвышенность дороги, уже тогда по большей части заросшие, одна из которых уходила на юго-восток, а другая на юго-запад. Одна из дорог вела в Омтоз Феллак, Пустой город. Другая достигала Восточного Пограничья, и именно по этой дороге Кория впервые отправилась в путешествие из того мира, что она знала, будучи еще совсем ребенком, – из Малого дома Делак в поселении тисте под названием Абара, – сюда, в самую северную крепость яггутов в королевстве, на которое они больше не претендовали, продолжая тем не менее его оккупировать.

По этой причине Хаут часто насмехался над самим понятием «спорная территория», неодобрительно отзываясь о нежелании джелеков (или, возможно, их неспособности, учитывая, что они потерпели поражение от тисте) заявить свои права на новые земли. К тому же территория эта была сплошной пустошью и мало на что годилась, кроме разве что пастбища, а образ жизни в Джеларкане не подразумевал разведения домашних животных. В общем, оспаривать по большому счету было нечего, и, казалось, это лишь еще один из множества бессмысленных споров, что вели между собой соседи, топая ногами и задыхаясь от ярости, которая вполне могла обернуться кровопролитием. Хаут был прав, высмеивая подобное.

Кория не помнила, чтобы когда-либо видела хоть одного джелека. Территория на востоке казалась владениями соперничающих между собой сорняков и кустарников, которыми правил нескончаемый ветер, полируя до блеска потрескавшиеся камни. Девочке запрещалось бывать в этих местах, и она могла только смотреть на них с вершины Орлиного гнезда, вглядываясь в туманную даль и видя лишь то, что способно было породить ее воображение. Но с другой стороны, только так она могла узнать о чем-либо за пределами крепости. Хаут держал Корию взаперти с тех пор, как ее отдали на его попечение, одинокую заложницу всего и ничего.

Теперь Кория знала, что яггуты не вполне понимали традицию тисте обмениваться заложниками; вряд ли они когда-либо посылали кого-то из собственных отпрысков на восток, и, учитывая, сколь редко у них вообще рождались дети, удивляться этому не стоило. В любом случае Хаут рассматривал вынужденное заточение Кории лишь как часть ее образования, взяв на себя ответственность за обучение заложницы, а если он и оказался необычно суровым наставником – что ж, он ведь, в конце концов, был яггутом.

Куклы и теперь еще оставались в ее комнате. Прошли годы с тех пор, как они последний раз смотрели на солнце, неподвижно застыв с приклеенными на лицах улыбками или раскрыв рот. Иногда удивление и радость просто загадочным образом блекли. Порой мир сокращался до размеров маленькой площадки на вершине башни, а у богинь заканчивались игры, и они больше не протягивали руки, дабы изменить позы своих игрушечных детей. Иногда заложницы просто умирали от отсутствия заботы, а власть над трупами не имела никакой ценности.

Но сегодня, однако, Кория была богиней, охваченной чем-то наподобие страха или, возможно, просто тревоги, а сердце ее отчаянно колотилось в груди, когда хрупкая девушка стояла в одиночестве на площадке, глядя на два десятка приближающихся к крепости джелеков. Их намерения не вызывали сомнений: они либо хотят напасть на Хаута, либо станут ему чем-то угрожать. Вряд ли могла существовать иная причина, чтобы нарушить запрет и пересечь границу, вторгшись на территорию яггутов. Хотя формально земля эта ведь никому больше не принадлежала. Уж не решили ли давние враги заявить на нее свои права?

Ни один гобелен, статуя или фреска в крепости не изображали этих созданий, но кем еще они могли быть, как не джелеками? Прибывшие с востока, из Джеларканских степей, с виду типичные хищники: Кория рассмотрела черные кожаные сбруи на их длинных поджарых телах, блестящие железные клинки, привязанные к передним лапам, сверкающие на сгорбленных плечах зубчатые диски. Они ступали подобно огромным псам, с черными или рыжими в пятнах шкурами, а их вытянутые морды скрывались под головными уборами из дубленой кожи. Во всем походя на охотничьих собак, они тем не менее были сами себе хозяевами.

Говорили, будто эта северная порода была родственна джекам с дальнего юга, хотя и намного превосходила их размерами. Кория облегченно вздохнула, поскольку эти джелеки были величиной почти с боевых коней. Хотя внешне джелеки и напоминали собак, но были созданиями разумными и даже владели так называемой магией одиночников. Кория не очень представляла себе, что стоит за этим понятием: для нее это было просто слово, столь же бессмысленное, как и многие другие, которые произносил Хаут за годы ее заточения.

Она знала, что ее хозяину известно об этом вторжении. Никто и ничто не появлялись на земле Хаута незамеченными, сколь бы легки ни были поступь пришельца или дуновение ветра. К тому же он недавно отправил Корию наверх, причем приказал это тоном столь резким и отрывистым, что девушка сперва решила, будто совершила некий проступок – не закончила какие-то дела по хозяйству или оставила открытой книгу, – но ей хватило ума не задавать вопросов. Слова Хаута могли глубоко ранить, а если он и обладал чувством юмора, она пока что этого не замечала. И все же для Кории стало потрясением, когда она услышала, как с грохотом открываются массивные железные ворота крепости, а затем увидела, что появился Хаут, уже не в своей потрепанной, побитой молью шерстяной мантии, но облаченный в черную кольчугу до лодыжек. Чешуйчатые пластины прикрывали также голени и ноги в сапогах, равно как и широкие плечи. Сзади шлема из черненого железа опускалась на затылок, подобно заплетенным в косу волосам, кольчужная накидка. Когда Хаут остановился и повернулся, глядя на Корию, она увидела ниже отверстий для глаз такую же металлическую сетку, обрывками свисавшую вокруг его массивных, покрытых пятнами клыков.

На поясе у яггута красовался меч, но вместо того, чтобы потянуться к его длинной, обернутой кожей рукояти, он развернулся лицом к джелекам, опустив руки.

Хаут был ученым. Он постоянно жаловался на хрупкие кости и боли в суставах; Кория считала его древним стариком, хотя никаких доказательств тому у нее не было. Презрение Хаута к воинам могло сравниться лишь с его отвращением к войнам, которые вечно развязывали по самым идиотским поводам. Девушка даже и не подозревала, что у ее хозяина имеются доспехи и оружие. Казалось невозможным, что он вообще способен перемещаться под весом своего снаряжения, и тем не менее движения Хаута отличались изяществом и легкостью, которых она прежде никогда у него не замечала.

Орлиное гнездо словно бы покачнулось у нее под ногами, а окружающий мир будто заскользил на массивных неповоротливых шарнирах. Чувствуя, что во рту внезапно пересохло, Кория смотрела, как ее хозяин направляется прямо к джелекам, которые неровным рядом расположились напротив яггута.

Он остановился в десяти шагах от них, и… ничего не произошло.

Вряд ли звериные глотки незваных гостей способны к членораздельной речи. Если они и разговаривают, то наверняка с помощью каких-то других средств, и тем не менее Кория не сомневалась, что сейчас между ними идет беседа. А потом Хаут, подняв руку, снял шлем, рассыпав по плечам жирные пряди длинных черных волос, и она увидела, как он запрокинул голову назад и рассмеялся.

Низкий раскатистый смех, который совершенно не вписывался в мир Кории, оказался столь неожиданным, что богиня вполне могла свалиться со своего высокого насеста. Этот смех отдался во всем ее теле подобно грому, устремившись к небу, как хлопанье крыльев.

Очертания джелеков слегка расплылись, словно бы их окутал черный дым, а мгновение спустя на месте зверей возникли два десятка воинов, которые начали снимать свои головные уборы с вытянутыми мордами, отстегивать с запястья клинки и избавляться от сбруи, протаскивая ремни через железные петли; зубчатые диски теперь выступали позади их голов, будто капюшоны.

Лица их были почти неразличимы, не считая темных пятен черных бород и грязной кожи. Помимо висевшей теперь свободно кожаной сбруи, всю их одежду, похоже, составляли меха и шкуры. Шатающейся походкой, словно бы неуверенно чувствуя себя на двух ногах, джелеки двинулись вперед.

Развернувшись кругом, Хаут посмотрел на Корию и взревел:

– У нас гости!

В здешнем хозяйстве не было никого, кроме одинокого яггута и юной заложницы-тисте: ни слуг, ни поваров, ни мясников, горничных или лакеев. Обширные кладовые крепости были практически пусты, и хотя Хаут вполне мог сотворить еду и питье посредством колдовства, он делал это редко, полагаясь почти исключительно на регулярные визиты азатанайских торговцев, которые путешествовали по связывавшим все еще обитаемые крепости дорогам.

В отсутствие прислуги Кория научилась печь хлеб, готовить жаркое и бульон, колоть дрова и чинить свою поношенную одежду. Хаут объявил эти задачи неотъемлемыми составляющими ее обучения, но девушка подозревала, что в действительности все гораздо проще: виной всему лень и нелюдимость Хаута. Ей часто казалось чудом, что он вообще готов терпеть присутствие заложницы и нести за нее ответственность.

Яггуты вообще редко общались друг с другом: этакие затворники, которым чуждо само понятие коллектива. Однако это был их собственный, вполне сознательный выбор, ибо когда-то представители упомянутого народа жили в большом городе, построив цивилизацию, равной которой не было во всех королевствах. Но потом яггуты пришли к выводу, что совершили своего рода ошибку, неверно поставили цель или, как выразился Хаут, запоздало осознали, что подобный путь ведет к экономическому самоубийству. Мир отнюдь не бесконечен, а вот население его постоянно растет. При отсутствии должного контроля оно рано или поздно превысит ту численность, при которой в состоянии поддерживать собственное существование, и тогда неизбежно разразится катастрофа. Как говорил хозяин Кории, нет ничего губительнее успеха.

Мудрость не была свойственна смертным, и даже те, кого другие называли мудрецами, лишь коснулись самого края неприятной правды, ощутив ее на собственном печальном опыте. Для мудрецов даже радость носила оттенок грусти. Мир предъявлял к смертным свои требования, неумолимые и жестокие, и никаких знаний не хватало, чтобы избежать безумного падения в гибельную бездну.

Слова не являлись даром, утверждал Хаут. Они были запутанной сетью, в которую попадал каждый, кто забредал в их гущу, и в конце концов в ней беспомощно повисал целый народ, задыхаясь от собственных споров, в то время как со всех сторон надвигался упадок.

Яггуты отвергли подобный путь. Бросив вызов извечному стремлению народов к общению между собой во имя взаимопонимания, мира или чего-то еще, они перестали разговаривать даже друг с другом. А их город, покинутый всеми, стал прибежищем для единственной живой души, Повелителя Ненависти, единственного, кто обнажил жестокую правду об ожидающем всех будущем.

Именно так гласила история, которую учила Кория, но это было в другую эпоху, когда она, еще совсем ребенок, выслушав приводившие ее в замешательство рассказы Хаута, отвечала на это по-своему: играла с любимыми куклами, олицетворявшими для нее семью, может, даже общество, – и в обществе этом не было места войнам, спорам и вражде. Все куклы улыбались, с удивлением и восторгом глядя на совершенный мир, который создала для них богиня, а солнце всегда оставалось ярким и теплым. Кория знала, что детским мечтам не будет конца.

Джелеки принесли с собой еду: еще сочащееся кровью мясо, кувшины с густым темным вином, кожаные мешки с глыбами слежавшегося сахара. По распоряжению Хаута Кория достала соленый хлеб из каменной кладовой в задней стене кухни и сушеные фрукты из погреба; в главном зале разожгли очаг и отодвинули от стен стулья с высокими спинками, ножки которых оставляли борозды в пыли вокруг длинного стола. Зажглись дымным пламенем свечи, а когда джелеки (их было двадцать один) столпились в зале, сбросив вонючие шкуры и что-то ворча на своем лающем языке, обширное помещение наполнилось паром, а также резким запахом застарелого пота и кое-чего похуже. Носясь туда-сюда между дальними комнатами и кладовыми, Кория то и дело превозмогала тошноту, и лишь когда девушка наконец смогла сесть слева от Хаута и сделать большой глоток горького вина из придвинутой к ней фляги, она почувствовала себя чуть лучше в этом новом душном мире.

Когда джелеки заговорили на языке яггутов, в их речи чувствовался резкий акцент, но Кория все хорошо понимала, несмотря на подчеркнуто презрительный тон. Гости ели мясо сырым, и вскоре к ним присоединился Хаут, раздирая плоть измазанными в крови длинными пальцами; когда он жевал, зубы его, казалось, отодвигались от находившихся по бокам длинных клыков: ничего подобного заложница прежде не видела. Большинство еды животного происхождения в этом доме употребляли в копченом или вяленом виде, и ее приходилось размачивать в вине или бульоне – настолько она была жесткой. Кория чувствовала, как хозяин буквально на глазах превращается в зверя, становясь для нее полностью чужим.

Но все это время, даже несмотря на воздействие вина, она внимала каждому слову и каждому жесту, отчаянно пытаясь понять смысл происходящего.

Гости.

У них никогда не бывало гостей. Торговцы просто заглядывали к ним, а те, кто оставался на ночь, разбивали лагерь за стенами дома. Намного реже случалось, что появлялся еще кто-то из яггутов, чтобы вступить с Хаутом в некий невразумительный спор – сводившийся к неохотному и угрюмому обмену репликами, – а потом соплеменник хозяина снова уходил, часто посреди ночи, и Хаут после этого обычно много дней подряд пребывал в дурном расположении духа.

Джелеки предавались своему отвратительному пиршеству, не обращая на Корию никакого внимания. Вино лилось рекой. Слышались слова на двух языках, ворчание и звуки отрыжки. Среди воинов не было женщин, отчего у Кории возникла мысль, что это, вероятно, какая-то секта, сборище жрецов или же некое братство. У телакаев можно было встретить монахов, присягнувших оружию, которое они сами изготовляли из необработанной руды; возможно, эти джелеки принесли похожую клятву, – во всяком случае, во время трапезы гости не отложили в сторону свои клинки, в то время как Хаут избавился от своего боевого снаряжения сразу же, как только вошел в зал.

Воин, сидевший слева, придвинулся вплотную к Кории, то и дело толкая девушку мускулистым плечом. Джелек, расположившийся напротив, заметил наконец ее замешательство, что, похоже, порядком его развеселило.

– Эй, Саграл, – внезапно пролаял он, – смотри, как бы ты не оказался всей своей тушей у девчонки на коленях.

Слова его были встречены хриплым смехом. Хаут лишь пробурчал что-то невразумительное и потянулся к кувшину с вином. Налив себе еще кубок, он сказал:

– Осторожнее, а то узнаешь ее нрав.

Джелек поднял лохматые брови:

– Что, прочувствовал это на своей шкуре, капитан?

«Капитан»?

– Нет, но она – тисте и притом молодая женщина. Я ждал чего-то подобного с момента ее появления и жду до сих пор. Уверен, что девчонка сумеет за себя постоять, хотя, как бы я ни старался, мне так и не удалось ее разозлить.

Саграл наклонился к Кории, так что его широкое, покрытое шрамами лицо оказалось совсем рядом.

– Злость – признак острого ума. – Он не сводил с нее взгляда своих черных глаз. – Так ведь? – спросил джелек. – Или долгие годы среди всей этой яггутской чуши загасили в тебе последние искорки? Или, может, их и с самого начала не было?

Девушка молча смотрела на него, не пытаясь отстраниться.

Глаза Саграла расширились, и он повернулся к Хауту.

– Она что, немая?

– Она никогда не отличалась разговорчивостью, – пояснил яггут.

Звероподобные воины снова рассмеялись, и Кории вдруг захотелось, чтобы на нее, как и прежде, никто не обращал внимания. Однако, похоже, теперь ей суждено было стать мишенью для шуток. Девушка повернулась к Хауту:

– Хозяин, можно мне вас покинуть?

– Никоим образом, – ответил Хаут. – В конечном счете гости пришли ради тебя.

Как обычно, Хаут не спешил что-либо объяснять, и в голове Кории сменяли друг друга вопросы, не находившие ответов. Почему его называют капитаном? Это же какое-то воинское звание, вроде как в легионе Урусандера или у форулканов. Но заложников никогда не отдают солдатам, ведь среди них нет никого благородного происхождения. Неужели ее соплеменники ошиблись, отправив Корию сюда? Неужели ее отдали на попечение простолюдину?

Нет, это не имело никакого смысла. Если она…

Кория пребывала в полном замешательстве, но сидевший напротив воин отвлек ее от размышлений.

– Капитан, – сказал он, – без доверия не может быть мира. Ты лучше всех нас это знаешь. Приняв сей дар, мы обретем имя, а вместе с ним и честь.

Хаут медленно кивнул. Все за столом молча слушали и ждали, что будет дальше.

– И вы хотите сплести свой жест доброй воли с тем, что я властен вам подарить? – поинтересовался яггут. – В обмен на что?

– На мир.

– Здесь и так уже царит мир, Руск.

Воин улыбнулся, обнажив острые зубы:

– Ничто не длится вечно.

Хаут что-то проворчал и снова взял кубок.

– Никак поражение от рук тисте ничему не научило вас, псы?

Улыбка Руска исчезла. На этот раз вместо него ответил Саграл:

– У вас нет пограничников. У вас нет легиона Урусандера. У вас нет домашних войск, которыми обзавелись Высшие дома. Тебе интересно, чему мы научились, капитан? Мы знаем, что вашей армии больше нет. Вот какой урок мы извлекли.

– У нас никогда не было армии, Саграл, – возразил Хаут, и его вертикальные зрачки сузились, будто от яркого света. – Мы яггуты. Любое войско – это проклятие, а мы не питаем вкуса к войне. Когда мы сталкиваемся с глупцами, которые заявляют, будто они наши враги, то просто их уничтожаем. И мы знаем свое дело. Вы много столетий испытывали нас, и каждый раз мы отбрасывали вас назад.

– Мы приходили небольшими стаями, – прорычал Саграл. – А на этот раз нас явятся тысячи.

– Если прежде, Саграл, мы вполне довольствовались тем, чтобы отогнать вас прочь, убив лишь немногих, то теперь, когда явятся тысячи джелеков, нашей сдержанности придет конец.

Руск рассасывал кусочки сахара, поглощая их один за другим. И при этом не сводил взгляда своих маленьких глаз с Кории.

– Мы вернем ее домой целой и невредимой, капитан, – наконец сказал он.

– Ничего не получится, – медленно покачав головой, ответил Хаут. – Договор с тисте требует отдать в заложники кого-то из ваших сородичей. Нельзя одолжить жертву или заменить ее. Тисте примут только заложников-джелеков.

– Но они сами никого нам не предлагают взамен! – огрызнулся Саграл.

– Потому что вы проиграли войну. Вас поставили перед простым выбором: уступить или быть уничтоженными. Судя по вашему появлению здесь, понятно, какой выбор вы сделали, так что теперь либо живите с ним, либо снова ввязывайтесь в войну.

– Но джелеки не рабы!

Хаут взглянул на Корию:

– Ты считаешь себя рабыней, заложница?

Девушка знала, какого ответа он от нее ожидает, но ей хватило одной мысли о путешествии в обществе этих зверей, чтобы решительно заявить:

– Нет, конечно. Я тисте, рожденная в доме Делак. Я заложница яггутов, единственная, которая когда-либо у них бывала, и впредь они уже не получат другой. Через два года меня вернут моей семье. Яггуты заявили нам, что теперь они уже больше не народ и отказываются от всех претензий.

Саграл ударил кулаком по столу, заставив Корию вздрогнуть.

– Вот именно, дитя! Даже от претензий на тебя! И лишь из-за эгоизма Хаута ты все еще остаешься в его лапах! Мы доставим тебя домой, причем можем отправиться в путь уже на рассвете! Разве ты этого не хочешь? Или Хаут лишил тебя всякой воли к жизни? Сделал рабыней во всех смыслах, пусть он так тебя и не называет? – Джелек поднялся на ноги. – Даже тисте теперь презирают яггутов: эти клыкастые глупцы ничего собой не представляют. Они отказались от будущего и обречены на вымирание. Их город покрылся пылью, и им правит безумец! Послушай, заложница! Ты впустую тратишь здесь свою жизнь. Говоришь, что вернешься домой через два года? Но ради чего тебе оставаться?

Кория развернулась на стуле, глядя на потемневшее от ярости лицо Саграла, на его оскаленные зубы с заостренными концами и на глаза, в которых плескался вызов. Повернувшись к Руску, она спросила:

– Не взять ли его на поводок?

Внезапный взрыв хохота разрядил возникшее напряжение, и все сидевшие за столом воины-джелеки снова потянулись к кувшинам с вином. Саграл с грохотом поставил стул, лишившись от стыда дара речи. Над ним одержала верх женщина-тисте, совсем еще юная, судя по ее мальчишеской фигуре, и он почувствовал себя щенком, которого пинком отправили на мороз, – да теперь еще все эти язвительные замечания товарищей на языке яггутов, явно рассчитанные на то, чтобы девчонка их услышала.

Посмотрев на Хаута, Кория увидела устремленный на нее взгляд бледных глаз, всегда остававшийся жестким и безжалостным, что бы за этим ни крылось – одобрение или недовольство.

«Капитан». Но у яггутов никогда не существовало армии, так что он никак не мог быть капитаном. Подобное звание применительно к Хауту не имело никакого смысла.

Словно бы по некоему невидимому сигналу шум снова утих.

– Капитан, – опять заговорил Руск, – тисте потребовали пятьдесят заложников из числа наших подростков. Но мы не отдадим жизни пятидесяти джелеков, ни молодых, ни старых.

– Вряд ли речь идет о том, чтобы забрать их жизни, Руск…

– Тисте готовятся к гражданской войне.

– Подобные опасения уже высказывались, – ответил Хаут. – Они беспочвенны. И даже если в самом деле разразится гражданская война, жизни заложников останутся неприкосновенными; собственно, я не сомневаюсь, что каждая семья сразу же вернет вам ваших детей, даже рискуя сохранением собственных домов.

– Если ты и впрямь так считаешь, капитан, – фыркнул Руск, – то ничего не понимаешь в гражданской войне. Да и с чего бы тебе в этом разбираться? Она невообразима для яггутов, тогда как у нашего народа, в отличие от вас, имеется подобный опыт.

Заговорил третий джелек, седой и покрытый шрамами:

– Наши сородичи на юге когда-то составляли с нами единое целое, были во всех отношениях такими же, как мы. Мы все прежде были джелеками.

– Я прекрасно помню вашу гражданскую войну, – медленно кивнул Хаут. – И я видел, как она разделила вас, превратив в два разных народа. Варандас много писал о зарождении культуры джеков и множестве ее отличий от вашей.

– Варандас не имел права рассуждать об этом, – глухо прорычал Руск.

– Какая теперь разница, Руск, – пожал плечами Хаут. – Этот глупец сжег все свои труды в Ночь Разлада. В чем ценность истории, если все равно никто не извлекает из нее уроков? Суть в том, что вы, основываясь на собственном опыте, предсказываете подобную же судьбу тисте. Но тисте – не джелеки и не джеки, а власть в сердце Харканаса – не дикая мощь ваших порожденных Витром одиночников, да и Матерь-Тьма не заключала сделок со звериным