Оглавление

Сергею Булавину,

Евгении Севастьяновой,

Сергею Дядину

посвящается…

Журавли

— Высота, не высота… осень… даль какая-то… Вот водка мне нужна такая… Высота? Или даль? называется она… как-то красиво…

— Журавли?

— Точно! Две бутылки.

Только что брал основной продукт в соседнем гастрономе по фамилии «Исетский» и заслушал, стоя в очереди, этот милый диаложек.

Но как же Настя, грушевидная, редко приветливая продавщица винного отдела, пунцовое лицо которой ярко отражает все её лихие сорок лет, сумела разом догадаться, о чем попросил очень стесняющийся мужичок в несвежем адидасовском костюме, промокшем на плечах от снега? Умничка, Настасья!

Даль, осень, мокрый город, водка, красота и высота.

Конечно, журавли… Действительно, красиво…

Сырк

Крохотная чувашская бабушка заблудилась в уральском мегаполисе. С утра шла в церковь, и все время попадала в цирк.

Услужливые горожане весь день направляли, пальцем тыкали, рукой показывали, быстро объясняли, куда и как идти, даже рисовали на бумажке оптимизированный бабушкин маршрут. Старушка обалдела от жары и пыли, от доброго внимания к себе и от мистической недостижимости поставленной задачи. Уже кругов пятнадцать по центру намотала, проехалась в маршрутке, на трамвае, на метро. Сплошные фокусы и чудеса! Все дороги города приводили к цирку!

Там рядышком, через дорогу, у забора Дендрологического парка, остывающим летним вечером, я и подслушал-подглядел скиталицу. Рядом стоял участливый пацан, щуря порочные от рождения глаза. Он безостановочно и аккуратно сплевывал в сторону ограды, стараясь не задеть плевками прутья кованой решетки, и внимательно прислушивался к путаным словам:

— Сырк! Сырк! Мне в сырк! В сыркв надо!

— В церковь, что ли? — смеясь, переспросил спаситель. Пусть был он пьяненьким, помятым, неприятным с нашей точки зрения, но только он и понял.

— Сырк! Сыркф! — отрадно закивала бабуля.

— Пойдемте, мама. Отведу! — неожиданно нешуточно ответил парень.

Город Бург

Вот вы и в Бурге!

Добро пожаловать в Свердловск и Екатеринбург, а также в Катер, Катьку, Ёбург, ЕКБ, ЕКАТ и даже просто в город Е!

Вот сколько славных и не очень, просторечных и официальных, возвышенных и низменных имён выдумала себе за триста лет столица Урала.

Ну, о том, какая мы на самом деле столица и чего именно, надеюсь, будет ещё время посудачить, пока давайте с именем определимся. Наш город к финалу третьего века жизни чаще всё-таки именуют Бургом — как сами горожане, так и гости.

Бург… Сколько смыслов запечатано в этих четырех буквах!

Ведь это не только острог, говоря по-русски, но и крепость, замок, резиденция, убежище, укрытие. Это, говоря уже по-европейски, центральная часть феодального поселения, вырастающая в город и со временем утрачивающая оборонительные функции, при том наращивающая функции централизующие, единительные во всех смыслах.

Всё, что могли, на этой территории уже утратили и нарастили. Да, совершенно евразийский получился городок: азиатско-европейский перекресток финансовых, торговых, исторических, культурных, индустриальных, творческих, и множества других прямых или замысловатых путей. Перекресток в центре континента. Пожалуй, самая заметная граница частей света, ярко обозначенная приземистым хребтом Уральских гор, прекрасно видимая хоть из космоса, хоть из окна железнодорожного вагона, хоть из иллюминатора авиалайнера.

Девочка с абрикосами

Город пропекает сухой зной, а на узком тротуаре — хоть и липовая, тюлевая и несвежая, но тень. Здесь тоже жарко, однако же не так ослепительно. Редкие потеющие прохожие идут лишь по этой стороне маленькой улицы.

Толстая рыжая девочка, с балкона пятого этажа, бросает им под ноги шоколадные конфеты, и улыбается. Люди уворачиваются, усмехаются, плавно бредут себе по неотложным делам на свет в конце короткого тенистого тоннеля. Зато слетаются голуби, пробуют расклевать конфеты, треплют их за фантики, дерутся.

Останавливается только пара медленных стариков «на палочках», очень по-разному одетых. Старик в теплом темном шерстяном костюме «тройка» и черной бейсболке, старуха в рыжем пляжном сарафане и широкополой соломенной шляпе. Отогнав голубей, собирают все конфеты, говорят что-то неслышное куда-то ввысь, и машут тросточками в сторону балкона. А оттуда, сквозь плешивые кроны вековых лип, к ним на головы тут же летят персики, нектарины или, скорее всего, перезревшие сочные абрикосы.

Фрукты взрываются яркими солнечными вспышками на сером землистом асфальте. Старикам они не нужны, за них принимается резко слетевшая с соседних крыш огромная голубиная стая, которую уже не отогнать.

А солнечная девочка счастлива. Она смеется.

Котоводка

Напрасно этот холодильник на колесах убегает от снежного ветра, все равно же на каждой остановке в него врываются новые клубы инея и мороза. Самое высокое место в полуживом троллейбусе, которое «для детей и инвалидов», оккупировала то ли и впрямь глуховатая, то ли донельзя нахальная тетка.

Ей, похоже, тепло, уже три остановки как завоевала внимание окоченевших пассажиров, а не унимается, зычно и пронзительно треплется по мобильнику. В общем, цепко держит на себе недоуменные и вяло осуждающие взгляды окружающих. Резко оглашает названия остановок, точно сверяет с часами время прибытия, но больше оглушает нас короткими выкриками:

— Да. Да. Да нет, — как выстрелы разносятся по салону ее слова. От каждого такого залпа вынужденные попутчики вздрагивают. — Да. А ты? И что? Да. Да. Да нет.

Троллейбус немного буксует, останавливаясь у Дома Бажова, в распахнутые двери норовит втиснуться одуревшая вьюга, кроме нее никто входить не собирается. Нудная бормашина электрического гула и колесных вибраций затихает на время, и в наступившей тишине звучит:

— Да! Он у меня парень яйцастый!

Народ сдержанно прыскает.

— Ой, подожди, — осекается дама.

Она судорожно озирается по сторонам, осознавая себя и пространство, минуту думает и кротко добавляет:

— Это я про кота! Я — котоводка!

Народ уже не просто смеется, а включает хохот на полную катушку. Благодарная аудитория разогревается, впадая в реальную покатуху. Лишь мадам-котовод не веселится. Но и не особенно грустит. Думает о чем-то, озадаченно улыбаясь.

Майский снег

Пушистый, мягкий, розовый…

Теплый майский снегопад в Свердловске шестьдесят пятого года двадцатого века.

Смотрю на старую фотографию и прекрасно понимаю, что это же нисколько не выцветшие краски! Это же реальная цветовая гамма того самого времени! Пастельная живопись снежных мазков, случайный фоновый оранж трамвайной раскраски, желтая капля фонаря, густо присыпанная снежком, будто солью. Рядом почти наголо постриженная акация, фасадная охра хрущевских многоэтажек, расчерченное белой пешеходной зеброй сизое зеркало асфальта.

Мне кажется, я из всего из этого родился.

А в центре фотки — женская фигурка с сумкой. Мама? Плащ, косынка, туфли с каблучком. Всё в гамме времени, всё та же приглушенная зелень, охра и немного розового. Да и снег летит такой же, охристо-зелено-розовый.

Могло же так случиться, что именно она (со мной внутри) прошла тогда под объективом? На обороте же написано: «май, 1965».

Изумительная картинка, истинный портрет исчезнувшей эпохи. Через два месяца после нее, в июле, много лет назад, я появился в этом городе.

Ходят и ходят…

Ее лицо напоминает школьный скомканный тетрадный лист «в клеточку», такое же черно-белое, а точнее — бледно-сизое, скорее…

Совсем нестройная и перепутанная сетка морщин старухи хорошо рифмуется с ее измятыми косынкой, сарафаном и фартуком, тоже расцветочкой в клеточку. Да и вся она какая-то помятая, худая очень, кривая, косая и нестройная, будто придавленная чем-то, а потом расправленная.

Нудно шоркает туда-сюда маслянистой тряпкой по круглым высоким столешницам мелкой городской закусочной-стекляшки, за которыми небогатые люди едят стоя, относит подносы с объедками, и вечно что-то там себе под нос тихо бубнит, даже не бормочет, а еле слышно сипит или шепчет с утра до вечера из года в год.

— Ходят и ходят! Жрут и жрут! — вот что она говорит постоянно.

Ясно. Мы-то, относительно небогатые или экономные, по-быстрому тут перекусим да дальше побежим по своим небогатым срочным делам, но на наше место приходит тысяча других экономных. И так — весь день! Не глядя в лица, и не различая лиц, она слегка нас ненавидит. Не кого-то конкретно, всех, вообще.

Много лет уже не может же она себе позволить такую аппетитную еду, хоть и нюхает ежедневно. Так, макарошки с маслом пустые, да пельмешки с майонезом, да килечка в томате иногда, а с зарплаты — кекс «Свердловский» к чаю раз в полмесяца. Вся вкуснота!

А мы тут, такие благополучные, вечно ходим и чавкаем ежедневно у нее на глазах, ходим и ходим.

Свиристели

Дикая яблоня и рябина за зиму вымерзли, оттаяли, забродили. Пока еще ледяные и снежные (ночь-то минус) газоны и тротуары щедро усыпаны алыми винными ягодами.

Местные птицы на это хмельное роскошество глядят равнодушно, им бы пшена где раздобыть по случаю или заплесневелый счастливый батон разыскать, или удачно втиснуться в толпу под ногами очередной «бабули-сеятеля», широкими жестами разбрасывающей вокруг себя довольно неприятные на вкус овсяные хлопья «Геркулес».

Голуби, воробьи и синицы фруктово-ягодный винный десерт поклевывают иногда, но как-то без энтузиазма. Во-первых, этого добра — вон сколько, в каждом сквере хоть заклюйся. А, во-вторых, что-то не очень радует местных эта традиционно весенняя, неимоверно обильная выпивка на пустой-то желудок. Брюхо бы для начала набить, наклеваться бы досыта.

Вот тут и появляются в городе свиристели. Они иногородние, они проездом, они прилетают огромными стаями и надолго в Бурге не задерживаются. У них здесь пир, у них здесь радость. Они совершенно искренне недоумевают, косясь на стайки здешних идиотов в сером и сизом оперении. Мол, даром столько выпивки у вас, а вы не пьете! Больные, что ли?

Чем там еще наклевываются нарядные гастролеры мне неведомо, но все плоды с деревьев города они сметают подчистую за неделю. Красивые, нахальные, что-то эстрадное есть в их модном оперении, особенно хохолки. С нашими-то тусклыми аборигенами этих залетных даже сравнивать не стоит. Что-то большее они понимают и в птичьем быте, и в винных ягодах. Налетают колоритным вихрем, не орут, не гулькают и не чирикают, срывают все плоды с веток и с газона подметают, и также вихрем улетают.

Бывает, некоторые особенно охочие до плодово-ягодных настоек, как бы случайно отбиваются от стаи и, никуда не торопясь, уже пешком и под хмельком, ходят-наклевываются. Знают ведь прекрасно, лоботрясы, что стая не оставит, стая обязательно за ними вернется. А возвратившись, — клюнет в одно место, обязательно заставит протрезветь, припомнить, как положено летать приличным птицам, а не ходить пьяненькими по помойкам, да заберет с собой без лишних разговоров. Хочешь, не хочешь — потей, но лети со всеми из теплых краев в родные места птенцов выводить, как положено!

Ежегодное нашествие свиристелей в нашем городе — верная примета весны. Эта птичья пьянка железно прогнозирует хорошее тепло через неделю-две, неминуемое набухание почек, верный сход снега и пронзительное чириканье журналистов муниципалитета на тему неожиданного паводка.

Часто скучаю я по этим временным пьяницам, не вижу их в картине города других сезонов. Жаль, что местным не дано ни хохолков залихватских, ни эстрадного оперения. Пускай нечасто и совсем немного, но бывает жалко наших серых, которые набили брюшко, наклевались от пуза, как сумели размножились, а хохолок-то так и не вырастили.

Корм

В Ёбурге, у автовокзала, аккурат в канун выборов открыли киоск для любителей зимней рыбалки. Назвали «Козявочная». Честное слово!

И оформили живописьненько: мультяшными портретами всяческих счастливых козявок — мормыша, мотыля, малинки, живца, опарыша и других озорных червяков. По мнению художника, именно так все они радуются накануне рыбалки, восторженно готовят рыболовные снасти, и ликуют, насаживаясь на крючок. Такая вот рекламная трактовка настроений, биографий, судеб корма.

Ой, что-то это мне напоминает.

Лоснящийся

Это же не мужчина, это какой-то широкий бюст человека на грузных коротеньких ножках, облаченный в атласный дорогой костюм «с отливом». Это — глава частной юридической компании, в коридорах которой постоянно сидит небольшая очередь из перспективных клиентов, а в районных судах постоянно идут разбирательства, инициированные «бывшими перспективными».

Нервничает. И без того лоснящееся лицо покрывается дождливыми каплями пота и начинает блестеть, как костюм. Суд вновь его нашел на третьем адресе, не смотря на перерегистрацию юридического лица, замену гендиректора и переезды офиса.

Досадливо и откровенно хамит в лицо спокойного судебного курьера, мол, «это — не я» и «это — не мы». В общем, ведет себя истерично, напрочь потеряв юридическое лицо.

А курьер неторопливо (что раздражает еще больше) вписывает в нужную графу судебной повестки стандартную фразу: «Не вручена вследствие отказа в получении». Далее будут действовать судебные приставы.

Не нравится. Кричит: «Это не мы! Это не я! Так и пишите!»

Лоснящемуся явно жалко денег, это очевидно, это же опять придется переезжать! Он нервно ковыряет мизинцами в волосатом ухе и нюхает ногти. Он совсем забылся от минутного отчаяния. Но судов он не боится ничуть, он же юридический знаток. Он и в телефон и по электронной почте всем судам давно объяснил: «я не пукну… я не пукну… пук… это не я». Что непонятного?

Хорошо, что суды в России по-прежнему не шибко скорые, однако настырные. И этот уральский армянин с идеальной русской речью, но, уж простите, совсем не в идеальном костюме, еще восемь раз переедет вместе с офисом, обмишурив по дороге не один десяток граждан, пока не случится у него неотвратимый принудительный привод в судебное заседание. Эта перспектива его и нервирует. Не хочет он о ней думать. Сегодня оторётся, отхамится, отбрыкается… и как всегда поедет «вкусно кушать» в ресторан вечером, жирно и сладко. Знает же прекрасно, что так и будет лосниться, пока опять не посадят.

С ним-то всё ясно. Загадочна и очень интересна очередь, постоянно несущая ему большие деньги.

Боль

По поздней осени, по мокрому снегу и гололеду, городские службы благоустройства согнали на бульвар оранжевые тракторы и мужиков в оранжевых жилетах с бензопилами в руках, тоже оранжевыми.

В этот раз благоустраивали старые деревья. Прикрепив металлический трос к ветвям сомнительного, на их взгляд, векового растения, разгонялись и дергали трактором. Несчастное дерево трещало от боли, стонало и плакало, покорно раздваиваясь на неровные половины. Ту, которой удавалось удержаться за корни, оставляли жить, другую дорезали визгливой бензопилой и грузили в равнодушно плетущийся по тротуару оранжевый грузовик. К закату многие стволы покрылись светлыми слоистыми ранами в человеческий рост, красивыми и свежими.

Боль часто замечательна, гармонична и даже живописна по-своему. Пока мир часто корчится от боли, это, пожалуй, основная тема всякого хорошего художника.

Исторический максимум

В екатеринбургском Доме Метенкова этой ночью дышалось тяжко, будто в деревянном туеске, оставленном в остывающей русской печи. Глотаешь жаркий воздух полной грудью и не можешь продохнуть, такой тягучий дух завис во всем особняке, тяжелый, маслянистый и невкусный. Было легко почувствовать себя куриной грудкой, карпом или раком, тушеном в собственном соку. Трактирным блюдом я себя и ощущал.

Пикантный пот подчеркивал все те же чувства. Какими же им быть в подобной атмосфере? Где пот, там и кабак, трактир. Тем более, в таком пространстве — второй этаж особняка из девятнадцатого века. Тем более, второй этаж на каменной основе первого, плюс — жестяная крыша. Подобные дома в свое время звались полукаменными.

Таких домов пока по городу живет еще немало, хоть их и резво выкорчевывали в ельцинские времена, да и в нынешние тоже продолжают изживать из городской среды. Оставшиеся, крепко впившиеся в историческую часть, сейчас напоминают угли. Днем раскаляются, а ночью остывают. На всем Урале буйствует многонедельная засуха, а в Екатеринбурге установился какой-то уж совсем металлургический зной. Первая новость у всех радиостанций — исторический максимум температур.

Лето. Народ вспотел, разделся. Думает, что носит шорты, бриджи, джинсы, брендовые юбки и спортивные костюмы, а на самом деле сызнова нарядился в те же самые вечные трусы, порты, рейтузы, кальсоны, панталоны, штаны, сарафаны и прочие «ночнушки». Разыскивая тень, вышагивают по улицам уездной столицы сотни тысяч новых модников в исподнем из позапрошлого века. Оно на первый взгляд смешно, но так хотя бы не так жарко. Все озабоченные, гордые, шныряют мимо Дома Метенкова, мимо снаружи милого музея, куда пируэт биографии запарил меня служить охранником.

А вот и не охранником, а сторожем, этак-то точнее. Почитай вот весь июль хожу-сторожу. Слово «сторож» уютное, мирное, несколько пенсионное, мне в самый раз. Какая вот разница, где мне ходить ночами из угла в угол, в своей пятиэтажке или в доме Метенкова? А слово «охранник» тревожное, воинственное, бойцовское, музейной реальности чуждое. А книжки не кормят. А если кормят, то не авторов. А писать надо. Есть такое слово — «надо», даже если ты не графоман, а графофоб и пишешь только то, что очень-очень надо. А в музее сторожам за сутки хождений из угла в угол положено жалование. Конечно же, не только за одни хождения, за монтаж и демонтаж выставок, за гардероб, за разнообразную погрузку и разгрузку, за дворницкие, сантехнические и курьерские труды. Радость-то какая!

Свой автограф вечности я здесь уже оставил, чуть ли не в первый день! И это были далеко не тексты. Я же собственноручно (целиком), серьезно и густо покрасил «черную лестницу» масляной краской цвета младенческой неожиданности. Последние сто лет полы и лестницы здесь красят только вот этим, желто-коричневым цветом. С годами и мой слой закрасят, но он будет! Таких слоев там сотни. Вот же оно, мое письмо в культурный слой.

В этом доме, ночами, прекрасно читается Чехов. В этом доме отвратительно пишутся новые тексты. Беспокойный он, суетный и суматошный всяким днем, а по ночам ворочается и хрустит-скрипит всеми углами. Не спит он толком, как и все дома вокруг Вознесенской горки. Сон у него тревожный, короткий.

Вот и хожу себе, днем в доме тружусь, ночью дом сторожу. Понятным делом занят.

В должностной инструкции твердо прописано: «без права сна», однако раскладушка полагается. Нюанс профессии, попробуй, поскачи тут сутки на ногах, нет-нет, а надо вытянуться. Особенно в такой-то духоте.

Ночь пропитывает тишиной интерьеры и мысли. Под самым потолком постанывает плоский кондиционер, какая-никакая, а прохлада. Ночь в самом центре Екатеринбурга, ночь в музее. Двери заперты, книга дочитана, дом остывает. В форточки течет уже не зной, а легкий теплый ветерок, и вместе с ним порою долетает смех уличных девок, светятся зеленые дежурки тусклым словом «выход», изредка, за окнами, треща моторами, проносятся дурные байкеры. Ну, правда же, выпендриваются, трещат проказники, другого слова и не подобрать. «Они так озоруют, шельмы», сказали бы о них лет сто назад. Теперь, наверно, говорят: «выделываются, трескуны». Зато напоминают мне о должностной инструкции. Да и вообще, какой тут сон, когда аж стекла дребезжат? Простая ночь без права сна.

Все ночи так оно и было, но не в эту ночь.

А мог бы догадаться, посмотреть на календарь, ведь этой самой ночью, примерно сотню лет назад, здесь у нас убили маленького мальчика с родителями и со всеми сестрами. Здесь расстреляли царскую семью. Тут, в этом самом месте, у подножия Вознесенской горки, в Ипатьевском доме, в двух шагах от Метенковского.

Говорят, семья «пошла ко сну» в 22.30, и расстрельная команда собралась приблизительно в то же время. А у меня в музее этой ночью именно в половине одиннадцатого сломался кондиционер. Пыхтел, пыхтел, и отключился, оставив задыхаться в липком зное. Даже банальный литератор такой символикой побрезгует, как и самый затрапезный символист. Пошлятинкой всё это отдает, и не годится кассовым сюжетам.

Но жизнь, как выяснилось, не литература, ей — годится.

Какой тут сон? Сиди теперь, кури и думай. Не думай, чувствуй. А о чем, зачем? Да вот, хотя бы о том, о чем ОН чувствовал (да, именно не думал, чувствовал) той душной ночью под редкий скрип телег, вскрики озорников, короткий смех уличных девок и, уж прошу прощения, громкий выпендрёж только входящих в моду авто.

Уральский геобрендинг

Хорошо, что приехали!

Давайте-ка не станем долго рассиживаться на творческой кухне за нашими любимыми учеными беседами о путях развития искусств, народов и городов, а приоденемся понаряднее-поудобнее, обуемся в легкие кеды или кроссовки, про всякий случай запасемся пластырем (мозоли пяткам гарантированы) да погуляем-ка по Бургу от души. День города себе устроим, праздными туристами себя почувствуем, а по дороге и поговорим.

Как же славно-то, что он компактный, лаконичный и сгущенный в центре! В будни по нему ни пройти, ни проехать. А наша задача — пройтись по временам и нравам этого пространства в один день. Лучшего времени, нежели в выходные утром, для решения такой задачи и не выдумать. Пока большая часть горожан отсыпается, либо ковыряется в земле на дачах, либо слоняется по родимым дворикам или торгово-развлекательным центрам окраинных районов, город виден, город чувствуется. Именно в это время его можно разглядеть, познать, пощупать и понюхать, ничуть не сомневаясь в истинности ощущений.

Предупреждаю сразу — гид вам достался совершенно необъективный. Скорее, это будет совсем не классическая экскурсия по историческим местам, а весьма субъективная прогулка по легендам, сплетням, мифам Екатеринбурга. Ну, вы же знали, куда ехали, здесь место сказов и былин. Детальная фактология, конечно, будет в обязательном порядке (и, между прочим, безупречная). Но на основе этих фактов, я вам непременно привру с три короба, основываясь на замечательных выдумках моих обаятельных предшественников — более или менее известных в научных кругах региональных историков.

Самое время спросить — откуда мне всё это известно? Многое рассказала мама, кое-что сам вычитал в удивительных книжках краеведов Бирюкова, Батина и Бердникова, что-то поведали одноклассники, соседи, коллеги по работе, кое-что самостоятельно унюхал, разглядел и понял. Плюс к тому, перечитал кое-какие письма из собраний сочинений Мамина-Сибиряка, Бажова, Чехова.

С кого же нам начать краткое путешествие, как не с Бажова? Тем более, вот же его дом, рукой подать, в нескольких кварталах от моего. Павел Бажов самый модный бренд теперь, самый что ни на есть уральский. Другими словами — культовая достопримечательность.

Европа-Азия, Демидовы, Бажов, Цареубийство, Горные заводы, Уралмаш, Конструктивизм, Уральский рок, Уральские пельмени, Крапивин, Ельцин, Рыжий, Коляда…

Вот вам базовые темы геобрендинга нового века, привязанные к Екатеринбургу.

Гуляка

— Дядя! А мы щас к девочкам опять гулять пойдем, а потом опять гулять! — пронзительно и очень по-щенячьи пропищал на весь подъезд пятилетний соседский гуляка со второго этажа, не умеющий пока сдерживать в себе восторженную радость от столь грандиозных прогулочных перспектив.

Он от души лупасил короткой детской пластиковой лопатой по непонятливым периллам, отзывающимся на всякий удар коротким колокольным звоном, приветливым и гулким…

Нам, взрослым хмурым дядькам, надо бы срочно заново учиться просто радоваться по любому поводу, особенно, когда опять идем гулять к девочкам.

Головастики

Чем старше становится человек, тем меньше ему нравится война. Наверное, самая популярная во всем мире, игра в войну по-настоящему любима только маленькими людьми и детенышами животных.

С каким же наслаждением едва вставший на ноги человечек лупит первой, попавшейся под руку, палкой по первым, попавшимся на его пути, препятствиям, не важно, по птицам, качелям или кустам! Как радостно гоняется за кошками, барахтается с собаками, с каким восторгом бросается в потешные рукопашные бои с друзьями! Маленький ближе к природе. Подрастая, он уже не так восторженно относится к шуточным потасовкам, боям, приключениям, дракам, погоням, атакам и даже победам.

Пашка пока очень любил войну. Любил своих оловянных солдатиков гораздо больше, чем головастиков, живущих с весны до осени в красной пожарной бочке рядом с его домом.

Солдатиков было всего два, однако в войнах они уже совершенно спокойно участвовали и побеждали. Как только рядом вставали пластмассовые ковбои и рыцари, сразу получалась хорошая армия, моментально пугающая плохих противников, которых Паша называл захватчиками. Плохая армия была намного сильнее, коварнее, злее, командовал ею хитрый маленький чукча, вырезанный из белого рога или какой-то кости. В дальнем углу ковра этот чукча выстраивал в ряд двух резиновых слонов, медведя, тигра, за ними — десяток свирепых индейцев, следом — машинки и мотоциклистов, а потом — мелких обезьян, собак и кошек. Сам он сидел на перевернутом ведерке, наблюдая за ходом сражения в театральный бинокль. Ну, как бы наблюдая, будто бы в бинокль, поскольку тот на самом деле был во много раз крупнее гадкого агрессора и просто лежал рядом.

Войнушка выходила увлекательной, шумной. Эти дерзко нападали, завоевывали, штурмовали, а наши героически сопротивлялись, защищая родной замок — вертикально поставленную обувную коробку под столом. Оловянные командиры, уже израненные в боях (у первого обломился штык, у второго — отвалилось дуло автомата, а у обоих сильно исцарапались широкие лица под касками), были все-таки непобедимы. И это было правильно, ведь они свою родную землю обороняли. Ура! И очень хорошо, что у них был жестяной самолет и бомбы разной мощности, сделанные из разобранной матрешки. В общем, как и положено, в войне всегда побеждали хорошие, они были выше и благороднее.

Победа рождала тихое удовольствие, можно было долго-долго лежать, уткнувшись щекою в колючий ковер, и радостно обозревать поле боя, в центре которого гордо стояли высокие полководцы.

С тем же удовольствием Павлик наблюдал за войнами головастиков, положив подбородок на шершавый край бочки. Внутренние стенки подводного мира были ровно покрыты бархатной ржавчиной, по зеркальной поверхности сновали водомерки, а в прозрачной глубине друг за другом носились стайки крохотных одинаковых рыбок, немного похожих на его солдатиков, такие же светлые и крупноголовые. Что-то там у них постоянно происходило, кто-то за кем-то безостановочно гонялся, кто-то убегал и прятался. Лишь жуки-плавунцы никого не боялись, спокойно всплывали к поверхности, выныривали на время, и так же вальяжно опускались на дно.

— Паша, подушку! — скрипучим шепотом скомандовал дедушка со своей койки.

— Какую?

— Большую.

Дедовы подушки лежали на кресле-кровати у тумбочки. Каждое утро, собрав свою постель и кресло, Паша выкладывал аккуратную пирамиду из разных подушек, а в течение дня то приносил их деду, то относил обратно.

— Вот, хорошо. Хоть посижу чуток. Кто у тебя сегодня победил? — косо улыбнулся дед, привалившись спиной на горку из диванных валиков, старых одеял и подушек.

— Наши.

— Если наши проиграют, наши вашим напинают! — хохотнул дедушка и тихо закашлялся. — Чего это у тебя все время наши выигрывают? Враги у них дураки, что ли?

— Наши хорошие, — уверенно ответил Пашка.

— Хорошие потому, что родину спасают? Так, что ли?

— Да! Наше дело правое!

— Молодец! Наша порода, башковитая! В том году, когда в школу пойдешь, я тебе за каждую пятерку буду солдатика покупать, вот и будет у тебя нормальная армия. Почем у Физы солдатик стоит?

— Пять копеек.

— Вот, отлично! За каждую пятерку — пятачок.

— В том году, это когда?

— А вот сейчас эта осень наступит, зима придет, новый год, потом весна, лето, а потом, следующей осенью, прямо с первого сентября, — «в первый раз в первый класс».

— Долго, — расстроился Павлик чуть не до слёз. Дед говорил о каком-то неимоверно далеком будущем, а солдатиков хотелось теперь, сегодня.

— Ну-ка отставить, рядовой! Солдат не плачет! Понятно?

— Понятно, — проскулил Паша, сдержав слезы.

— Собирай игрушки и — гулять. Дрова на обратном пути захвати, полешка четыре.

— Тепло же.

— Тебе всегда тепло, а ночами-то сыро уже, выстужается дом. Родители придут со смены, мы им печку-то и разведем. Топай-топай, я посплю пока. Подушку убери.

Баба Физа была на своем обычном месте рядом с киоском «Союзпечать» у троллейбусного кольца. Перед ней, на крышке фанерного ящика, на свежей газете, стояли ряды прекрасных новеньких солдат, в этот раз — с винтовками и в касках. В киоске тоже было на что посмотреть, за высокими стеклами стояло и висело множество интересного, но Паша никак не мог отвернуться от блестящих на солнце одинаковых касок и солдатских лиц с едва распознаваемыми чертами.

— Пять копеек за штуку, — склонилась к нему продавщица солдатиков, утирая зеленой косынкой широкую шею и подбородок. Физа сидела на самом солнцепеке и уже насквозь пропиталась потом. — Жарища, да? — выдохнула она, обмахнулась картонкой, и привычною скороговоркой отбарабанила: — Пять копеек. Пять копеек. Пять копеек за штуку!

Напутал что-то дедушка, троллейбусы, дома, киоск, асфальт, деревья в палисаднике, завод через дорогу, сараи, огороды, редкие прохожие, все побелели на улице от солнечного жара. Какие тут дрова в такую-то жарынь, зачем они? Вон, даже солдатикам жарко.

— А с автоматами будут? — решился спросить Пашка.

— Э-э! Ты этих сначала купи! Будут потом и с автоматами, и погранцы с собаками, и конники! Что, денег нет?

— Нет.

— Э! Ложки-вилки тогда неси, сеточки из аккумуляторов. За двести грамм — солдатик. Беру олово, алюминий, свинец. Пять копеек за штуку! Пять копеек! Пять копеек! Айда, поройте там за гаражами с мальчиками, там все время аккумуляторы выбрасывают. Пять копеек за штуку! Пять копеек!

От неожиданной радости у Паши немного закружилась голова. Он все понял. Он уже бежал, как угорелый, в сторону гаражей через тополиную рощу. Ах! Это же уже сегодня можно будет взять себе солдатиков, не дожидаясь того года! Витрины киоска и бочка с головастиками тоже могут спокойненько подождать, надо срочно разыскать ложки и сеточки. По дороге он встретил дворовых мальчишек, быстро все им рассказал. Те с удовольствием присоединились к поискам алюминия и свинца.

Копаясь в мусорных слоях огромной свалки, они задорно горланили уморительно смешную песенку. Как выразился Сашка, уже первоклассник, и уже успевший побывать в пионерском лагере, настоящую отрядную песню: «У солдата выходной, пуговицы в ряд. Ярче солнечного дня, пуговицы в ряд. Часовые на посту, пуговицы в ряд. Проводи нас до ворот, пуговицы в ряд. А солдат попьет кваску, пуговицы в ряд. Никуда не торопясь, пуговицы в ряд. Карусель его помчит, пуговицы в ряд. И в запасе у него — пуговицы в ряд».

К вечеру удалось насобирать целую сумку нужных железок. Пока волокли эту, найденную там же, на свалке, драную сумку без ручек через тополя, были счастливы, а вот на троллейбусном кольце их ожидало разочарование. Ящик стоял на месте, но ни бабы Физы, ни солдатиков рядом с ним не было. И ждать не было никакого смысла — солнце уже усаживалось за горизонт, развесив по темному небу мелкие вишневые облака. Припрятав только им понятное сокровище в кусты палисадника, пацаны разбрелись по домам.

Всю следующую неделю Паша начинал каждую прогулку у киоска, садился на ящик и ждал. Он был уверен, что дождется. Однако Физа почему-то не появлялась. Как так-то? Обещала же солдатиков за ложки, а сама куда-то делась. Однажды, маленькая бабушка-киоскерша, аккуратно забинтованная белым платком, подсказала, где найти бабу Физу. Та, как выяснилось, жила совсем рядышком, в первом подъезде двухэтажного барака, в квартире номер один. Собравшись с духом, Павлик ходил туда несколько раз и даже стучал в деревянную дверь, но ему отвечали, что Физы нет дома. Теперь он ждал у подъезда на лавочке, прямо под окнами ее кухни. Должна же она была хоть когда-то вернуться домой.

Через неделю он дождался. Через неделю он и разлюбил войну.

— Ой, война-война, будь она проклята… — пропела из открытого окошка невидимая тетенька под бряканье кастрюльных крышек. — А что это за имя-то за такое: Физа? Какое-то не наше.

— Наше, наше, только басурманское оно. У меня золовку так зовут. Хорошая девочка, смешная такая, все время всем рассказывает, как ее имя переводится. Физа — значит серебро или серебряная монетка. Правда, красиво? Тебя вот как зовут?

— Тома. Ну, Тамара, в смысле…

— Знаешь, как переводится?

— Не, не знала никогда.

— А эти — знают все.

— Физа — серебро. Надо же…

— Ой, бедная она, бедная. Воевала, оказывается. Инвалидность-то получила не за завод, а за войну. Куда ты столько луку сыплешь?

— А сколько надо?

— Половину — в самый раз!

— Так чо там Физа?

— Физа, Физа… Пенсия тебе — не фронтовой паек и не зарплата, а кушать каждый день хочется. Только солдатики ее и кормили. Сама всё отливала, формовала, отделывала. Уралмаш на дому устроила, понимаешь ли. Сталевар! Представляешь, тигли настоящие себе завела, сплавы готовила, формы сама делала.

— Хорошие солдатики получались?

— Кривые-косые, как нет-то? Но народ покупал.

— И куда она подевалась?

Пашка напряг весь свой слух. На минутку, конечно же, стало неловко. Знал ведь, что подслушивать нехорошо, но узнать о случившемся было необходимо. Он почувствовал свое законное право на это знание, и поэтому слушал.

— В дурку увезли, там и отошла.

— Чо такое случилось-то?

— Ты вообще не в курсе, что ли? Дочка к ней с зятем приехали, богатые такие, чистые, с дорогими подарками. А зять-то — настоящий немец из ГДР оказался. Так она же их выгнала к чертовой матери, понимаешь ли. А потом параличом ее сразу разбило, а она все орала чего-то про немецкую овчарку, бедная.

— И где это, интересно мне знать, наши дочери могут немцев себе найти?

— УПИ она у нее закончила, еще в Москве потом у