Сергей Платон

Тонкие повести

Стеклобой/Театральные каверзы/Инглубагла

Оглавление

1. Стеклобой
   1. …
2. Театральные каверзы
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
   10. 10
   11. 11
   12. 12
   13. 13
   14. 14
   15. 15
   16. 16
   17. 17
   18. 18
   19. 19
   20. 20
   21. 21
   22. 22
   23. 23
   24. 24
   25. 25
   26. 26
   27. 27
   28. 28
   29. 29
   30. 30
   31. 31
   32. 32
   33. 33
   34. 34
   35. 35
   36. 36
   37. 37
   38. 38
   39. 39
   40. 40
   41. 41
   42. 42
   43. 43
   44. 44
   45. 45
   46. 46
   47. 47
   48. 48
3. Инглубагла
   1. 1
   2. 2
   3. 3
   4. 4
   5. 5
   6. 6
   7. 7
   8. 8
   9. 9
   10. 10
   11. 11
   12. 12
   13. 13
   14. 14
   15. 15
   16. 16
   17. 17
   18. 18
   19. 19
   20. 20
   21. 21
   22. 22
   23. 23
   24. 24
   25. 25
   26. 26
   27. 27
   28. 28
   29. 29
   30. 30
   31. 31
   32. 32
   33. 33

Стеклобой

Повесть

Такого в телевизор не увидишь. Американцы там, или австралийцы всякие здорово свою природу снимают, а по-разному прекрасного, некоторыми ночами какого-то совершенно алмазного неба, как в Будылино, ни разу и не показывали. Нет у них его, наверное…

— Ох, какое небушко пригожее! Глаза просмотришь! — сиплым придыханием пропела мама из-за киркиной спины, будто колоколом, звякнув полым бидоном. — Вот что, сынка, надо рисовать!

Алюминиевый звон щекотнул уши.

— Я его и рисую, — мирно отозвался сын, прислушиваясь к исчезающему звуку.

— Рисуй, рисуй. Какая красотища! Да?

— Красиво.

Что-то немного похожее Кирилл когда-то находил на тяжелых страницах двух широчен­ных альбомов «Европейская живо­пись», но небо там у них было не главным. А в поселке оно заметно всегда и постоянно высокое везде. Не бывает в Будылино низкого неба, как в городе. Это оттого, что на пяти холмах вокруг затоплен­ного карьера, то есть, по берегам зеркального озера построен их большой поселок городского типа, и в каждом окне — не кривой сарай с огоро­дом, а строй­ная панорама стеклянных облаков или звезд.

И зачем от такой красоты уезжать?

Была еще одна серьезная причина, по которой Кирюша Будылин не стал доучи­ваться после девятого класса. Дело в том, что мама один раз серьезно заплакала. Сволочь он, что ли? Конечно, остался и как все пошел себе работать на стекольный завод в бригаду Кирющенко, куда брали всех молодых.

А ведь сначала обстоятельно собирался поступать в училище, в город.

Птичий характер. Готовился-готовился, и никуда не поехал. Долго исправлял годовые оценки, через силу читал учебники и книги по программе на два класса вперед. И не поехал. Вечерами торчал или у Юры Петро­вича в клубе на занятиях изостудии, или в собственной, как бы, студии — в мансарде, оборудованной на чердаке. Не поехал. Ну и ладно, не поехал и не поехал. Дома тоже хорошо.

Здесь во всех его студиях жили-были ска­зочные лебеди. В разнообразных техниках: карандашом, пером, пастелью, гуашью, акри­лом, маслом он всегда писал только их. Ну, не исключительно, а в основном.

Восторженный Юра громко нахваливал не только лебедей, но и все пейзажи, редкие портреты, предметы, даже шрифты, которые рисовал Кирилл. Схватывал еще не просох­ший лист и носился, как курица по поселку, восхищенно показывая картинку равнодуш­ным встречным. Какой-то барагоз, а не учи­тель.

На мокрую курицу в эти моменты он походил. Неряшливый, худой, взъерошен­ный, остроголосый, остроносый, кудахтал добрые слова, размахивая длинными гибкими пальцами, и то снимал, то надевал очки. Потом летел обратно в клуб оформлять све­жий киркин шедевр в паспарту и багет. Пер­сональная лебединая выставка уже кое-как умещалась на стенке клубного фойе.

Продолжать учебу настоятельно посове­товал вечно суматошный Петрович, притор­мозив однажды бегущего домой мальчишку в сенцах одноэтажной школы. Он был у них учителем всего на свете: истории, литера­туры, биологии, рисования.

— Ну-ка, ну-ка, шантрапа, постой! Куда летишь?

— Купаться, дядя Юра.

— На изостудию придешь?

— Приду.

— Будет разговор, готовься! Ты мне скажи, учиться дальше собираешься?

— Где?

— В городе, конечно! Где еще? У нас тут нету старших классов для тебя. А ты у нас один такой ученичок, которому они нужны. Догадываешься? Вечером поговорим.

И ведь не поленился, скатался уже до города, разыскал там своих старых однокурс­ников, у которых, кажись, были знакомые в художественном училище. Показал им несколько работ, те похвалили. Рассказал еще, что в городском зоопарке есть настоящие лебеди. Их же можно смотреть каждый день! Кирочка и размечтался по-серьёзке.

Отменили продолжение мечтаний пер­вые за всю кирюшину жизнь безысходные мамины слезы. Вообще-то, она у него никогда на невзгоды не плакала, только коротко шумела, обзывалась, ругалась. Но не на кого-то конкретно, не с кем-то реальным, а, наобо­рот, с кем-то нездешним, вообще на кого-то, кто во всем и виноват.

Не очень-то злобно, но часто мама отчи­тывала этого кого-то:

— Вот что ты себе позволяешь? Как так-то? Не стыдно тебе? Что творишь-то?

Классу к седьмому Кирилл стал пони­мать, что именно в эти моменты матери или больно, или скверно, или трудно. Знал, что «мама заругается», проводив отца, скучного и тусклого старика, похожего на застиранный носовой платок, давно переселившегося в город, и появляющегося лишь в праздники «потрескать водки».

И чего он ездит? Будто он тут нужен!

Знал, что будет эта ругань, если поре­жется или обожжется; причем, не важно кто из них, он ли, она ли. Знал, что зашумит, если не так, как положено, походить за скотиной. Знал, что кому-то опять «прилетит похохо­тать», когда допоздна засидишься в мансарде, а наутро нужно в школу к первому уроку, или вдруг обнаглеешь и в магазине прику­пишь чего-нибудь лишнего, не по списку.

Но всё это — привычные «ругачки», почти сразу сменяемые хохотом на ту же тему. И почему тогда заплакала? Непонятно. Он же еще не уехал, только собирался, думал. А она уже заплакала. Не запрещала, не удер­живала. Просто тихо разревелась, поговорив о чем-то с Юрой во дворе после дискотеки на школьном выпускном вечере. Вернулась домой, не глядя на сына, присела к столу, положила руки на коленки и надолго засто­нала-завыла, невнятно приговаривая:

— Как так-то? Как же мой Кирюшка там-то? Он же как цыпленок. А там же люди хуже воронья. Заклюют они его. Как он там один-то? Там бешенство и пакость. Угарно там у них. Не накормит его рисование. Это не работа. Смутят они его, смутят.

Маслянистые капли маминых слез изредка шлепались с подбородка на клеенку, стекая в бликующую лужицу.

Вот он и не поехал.

Год без малого, не особенно сморкаясь, трудился себе на заводе у балагуристого балабола дядьки Назара Кирющенко и скоро собирался в первый отпуск.

«Прикольно, — часто думал Кира, — ты месяц не работаешь, а тебе всё платят и пла­тят. Баско! Космического лебедя закончу».

Этот лебедь получался трудно, долго. То есть, не получался уже несколько месяцев. Вроде бы и выдумался быстро, а на холст почему-то не торопился. Если задуманное не получается сразу, очень долго потом вырисо­вывается. А хочется, чтобы быстро. Ему ведь и самому уже хочется, он же уже есть. Хочет, но не спешит. И хорошо, что долго. Хорошим он выходил.

Таких «пейзажей из окна» Кирилл пона­писал к тому времени целую папку. Чего уж далеко ходить за красотой? Открыл окно мансарды и пиши себе на здоровьице! Только вот этот сюжет оказался непростым. Край озера, облачное небо и заросшая лесом, будто мхом, пирамида самого высокого холма, про­званная в поселке сопкой — вот и весь сюжет, все начиналось как обычно. Потом облака отчего-то потемнели и сквозь них проступили точечные звезды. Потом облака вообще растворились в бархатной черноте. Звезды появились, словно россыпи дробленого риса, разбросанные по черному стеклу. Разных звезд и звездных бликов становилось все больше и больше, пока они не сложились в лебединый силуэт. Удивительно. Сам собою проявился космический лебедь. Красавец!

Мама увидела, ахнула:

— Цыпка ты моя! Какую красоту наделал! Баско! — и, ласково улыбаясь, принялась ста­рательно стряхивать несуществующие пылинки со стерильно чистой футболки.

Значит, получился.

А вот на его отражении всё забуксовало. Небо же должно отражаться в воде, пра­вильно? Кира тут же старательно отразил по всем законам композиции и перспективы. Получилась какая-то пошлейшая игральная карта. Дрянь картинка. Замазал воду и рас­строился. Ну, не хватает неба в озере, хоть тресни! Вот же упрямый какой!

Еще несколько месяцев писал его отра­жение и записывал, писал и записывал, пока не додумался, что между небом и водой всегда есть ветер. Значит, не может озеро быть спокойным и зеркально ровным. Оно таким и не бывало никогда. Нужна какая-то зыбь, наверное, волны или даже шторм. Тогда и звездное отражение заиграет, оживет. Когда попробовал, все стало получаться. Не сразу, медленно, но верно получалось.

Иначе в настоящем творчестве, поди, и не бывает.

Да еще и некоторые заводские «новые новости» крепко отвлекали от высокого искусства, не всякий день удавалось подойти к холсту. Частенько приходилось оставаться после смены, чтоб «дотыкать» мордочки и крылья для зеленых лебедей.

Сам виноват. Сам же выдумал делать из отбракованного изумрудного стекла вазы в форме лебедей. Никому, кроме Кирилла, их мордочки и крылья пока не удавались. Как ни напрягались опытные мужики, сикось-накось у них выходило, не могли освоить кирины затейливые щипки и поддувки. Приходилось дорабатывать, куда деваться?

Из бутылочных лебедей уже наладилась крутая подработка для всего поселка. Стар­шие дети и почти все жены заводчан каждую ночь, как на работу, ходили на станцию, про­давать вазы заспанным пассажирам четырех проходящих поездов. У некоторых особенно прытких получалось заработать за ночь больше, чем давали в получку за месяц. Пол­поселка за полгода всерьез занялось этим заработком. Кое-кто умудрялся продавать даже «недотыканки», то есть не исправлен­ные Кириллом заготовки.

— Стекло, стекло! Вазы, кружки, стекло! — пронзительным гусиным кряком верещал Иван, носясь вдоль железнодорожного состава. Увешанный пакетами, коробками и сумками, Кирилл еле поспевал за ходким другом.

Из двадцати вагонов на плохо освещен­ную платформу лениво вываливалась темная масса разминающихся проезжающих. Моло­дые закуривали, тетки и старухи закупались едой, мужики брали пиво в киоске. Крики про стекло и вазы неслись со всех сторон. Пассажиры сначала шарахались, пробуя увернуться от навязчивых торговцев, потом приглядывались к необычному товару, вер­тели в руках, о чем-то спрашивали, хихикали и покупали стеклянных лебедей-мутантов. И зачем они им?

— Так. Давай-ка пару ваз еще. Щас по вагонам пробежим, — оглушил подскочивший сзади Ваня. Я восемь уже сдал! На каждом его пальце висело по кружке, на шее — пакет с вазами, в ладонях — тоже вазы.

— Я по вагонам не пойду, — испугался Кирилл, — билета нет, и как я там с короб­ками?

— Болван ты, Кира, я пойду. А ты иди снаружи и за мной смотри. Всосал?

— Чего всосал?

— Да ничего! — ругался Ванька. — Ты, блин, художник, не тупи уже, прорюхивай скорее! Ты — снаружи, я — внутри. Так и пой­дем. Понял? Лучше бы Натаху взяли. Всё, понеслись!

«Какой он возбужденный, нахальный, незнакомый, — впопыхах соображал Кирилл, — я так не умею, ничего бы здесь я бы не продал никогда, и нечего сюда ходить. Лучше буду делать, а не продавать. Действительно, пускай Наталья ходит. Она веселая и тоже наглая».

В хвосте состава посмотрели по пустым коробкам. Круто! Оставался один «недоде­ланный» лебедь. Ванечка схватил его за шею и нырнул в толпу. Какой-то прощелыга, а не друг.

Дожидаясь его возвращения, Кира мед­ленно слонялся по бурлящему перрону и прислушивался к себе. Бизнес на сегодня получился, надо бы порадоваться, а его всерьёз мутило. Странно. Глядел на дина­мичную торговлю, слушал гомон сотни рез­ких голосов, гудки локомотива, звяканье стекла и мрачно супился.

— Бери, мужик, чего раздумывать? — про­тивно крякнул рядом ванькин голос.

Иван обрабатывал стеснительного парня в очках.

— Не, мне не надо, — боязливо упирался очкарик.

— Как, не надо-то? Бери! Глянь, какой лебедь!

— Куда он мне?

— В подарок. Или дома на столе поста­вишь.

— Да нет, спасибо.

— Не спасибо, а бери!

Кириллу на секунду показалось, что Иван сейчас с размаху треснет нерешитель­ного покупателя по шее.

— Ну, я не знаю, у меня в вагоне деньги, — сдался тщедушный покупатель.

— И чо стоишь? Беги! Мы подождем. Хотя, постой, пойдем-ка лучше вместе. Сейчас же отправление дадут. Тебе коробку дать к нему?

— Давайте, — оторопело согласился побеж­денный пассажир.

Оба поднялись в вагон. По дороге из рук Киры шустрый и какой-то уж совсем похабно оборзевший Ванька грубо выдернул первую попавшуюся упаковку.

— Фу. Еле уломал козлину, — чуть позже счастливо кричал Иван, в последний момент оттолкнув проводницу и спрыгнув с уже перекрытых вагонных ступенек. Он с удовольствием показывал откровенные «факи» вслед уходящему поезду.

— Тебе не противно? — поинтересовался Кирилл.

— Противно конечно, я же таких «бота­нов» ненавижу, но они в основном и берут, сдать же надо твоих лебедей, не домой же уносить, — по-своему понял вопрос начинаю­щий успокаиваться дерзкий железнодорож­ный маркетолог.

— Здорово у тебя получается, — кисло похвалил Кирилл, на самом деле думая о том, что сам-то он и есть такой же вот «ботаник», только без очков. И при случае, такие как Иван влегкую впарят ему какую-нибудь ненужную ерунду, а он ее возьмет, испугав­шись «наезда», избегая мерзкого конфликта. Птичий характер.

Больше в станционной торговле он участия не принимал. Друзья уже не пригла­шали, чему он был только рад. Да там и без него продажи расцветали пышным цветом.

Киру за это дело на заводе очень заува­жали, иначе, как художником, теперь уже не звали. А сам художник недоумевал. Чушь бессмысленная, по-сердцу сказать, какая-то плевая ерундистика, чепуха принесла ему настоящую славу и быстрое признание среди людей. Не сложные, многослойные лебеди­ные картинки и холсты, а вульгарные, совсем простейшие бутылочные лебеди.

Пошленькая глупость неизменно попу­лярнее умного искусства. Ничего удивитель­ного. Картину маслом или кропотливую гравюру в поезде никто бы не купил, а вот десяток или даже сотня плоских ваз, конфет­ниц и кружек разлетались махом.

— Вы совсем чиканэ, что ли? А? — орал в лицо Кирющенко редко приезжающий на производство, в основном затем, чтобы «потрескать водки» с инженерами и бригади­рами, совершенно не стесняющийся присут­ствия рядом бригады в полном составе, беше­ный директор Арамыч. Как только он отво­рачивался, дядька Назар ловко пародировал крикуна, корчил уморительные рожи, выпу­чивал глаза, повторял угрожающие жесты. Артист!

Ничего не замечая, коротконогий обрусевший армянин громко негодовал. Но никто его не боялся. Он, как странный волосатый мячик из дурацкого заграничного мультфильма, подпрыгивал на месте, грозил маленьким кулачком, кривил пухлые губы и брызгал в сторону собеседника кипящей слюной. Кира слышал о нем ежедневно, но увидел тогда впервые. Какой-то мультик, а не директор.

— Допились уже, блин, до зеленых лебе­дей! Кто у вас это делает?

— Арам Ильич! Да это ученик… в пере­рывах… из брака… Нельзя что ли? — прими­рительно объяснял Назар.

Директор тут же проиллюстрировал молву о своем крикливом, но добродушном и отходчивом характере. Рассеянно улыбнув­шись в ответ лукавым ухмылкам работников, спокойно взял с лотка готовую вазу и при­нялся рассматривать ее на свет.

— Из брака можно! Хоть чертей. Но, зачем?

— Красивянски. Баско.

— Баско, баско… Красиво, не спорю, — улыбнулся во всё круглое лицо Арам Ильич и сразу нахмурился, — а головы у них непра­вильные. Эмблемы нашей нет. Где «Бэ-Сэ-Зэ»? Нет «Бэ-Сэ-Зэ»! Делайте, ладно, но эмб­лемку оставляйте. Поняли?

— Так она же на венчике.

— Вот вместе с венчиком и оставляйте. Красиво будет. Еще и винтовой попробуйте поделать. Хорошая реклама нашему заводу будет, может быть.

— Бутылочное горлышко на вазе как-то странно будет смотреться, — возразил Назар.

— Это ваза?

— Ваза, ну. Для фруктов, для конфет.

— Я думал — фляжка. Ничего, нормально будет. Делай только с венчиками. Понял?

— Понял.

— Вы лучше из брака фляжки еще при­думайте. Вот где красота!

После этих руководящих указаний Ара­мыча надобность участия Кирилла в дора­ботке ваз совсем исчезла, простенькую форму-заготовку все умели делать без него. Юра, изначально похваливший всю затею, новые бутылочные морды жарко и брезгливо раскритиковал, говорил, что это — китч, долго и путано объясняя значение странного слова. Друзья вдоволь поржали, поязвили, поприка­лывались вечером, но уже ночью резво впари­вали новый товар на станции. Бутылочные лебеди хорошо продавались, пассажиры много смеялись и много покупали.

Кира со случившимися коррективами лебединых форм примирился просто. Ну и пускай бутылочные головы, силуэт-то преж­ний. А вместе — необычно как-то получается и даже авангардно.

Мама тоже высказала недовольство, но совсем другое:

— Цыпка, цыпка ты, Кирюшка, у меня. Ты все придумал, а зарабатывают теперь дру­гие. Раньше хоть они тебе какую-никакую копеечку за головы платили, а теперь все сами делают. Сами ляпают и сами продают. Ара­мыч вон про фляжки говорил. Может, поде­лаешь?

— Мы с дядькою Назаром пробовали. Нет, не получается. У нас же линия бутылоч­ная, как ни изгалялись, всё выходит стеклобутылка, а не фляжка, полую форму не держит, — отвечал Кирилл.

— А так бы и директору бы угодил, и денег заработал бы.

— Я и так нормально зарабатываю. Меня Кирющенко перевел из составного цеха к агрегату. Стеклобой уже не сортирую, с грохотами не вожусь, кнопки нажимаю, за приборами смотрю.

— Куда перевел?

— От шихты сразу на линию.

— И что?

— На семьсот рублей больше теперь будет.

— А Ивашка где работает?

— Все там же, в составном, на конусе подсобником, на транспортере или на магнитном сепараторе иногда.

— А ваза на вокзале сколько стоит?

— Ванька по пятьсот сдает.

— И часто ходит?

— Каждый день.

— Вот видишь, люди тысячами зарабаты­вают за день, мотоциклы покупают, а у тебя — только семьсот рублей за месяц плюсом. Немного разживешься.

— Мы вдвоем его купили, на двоих. Ваня же сначала и мои вазы продавал.

— Как это вдвоем? Как на двоих? Он же один ездит.

— У меня просто времени нет, я же пишу.

— Что пишешь?

— Ну, рисую.

— Дурачок ты маленький! Иван теперь и с мотоциклом, и Наталья рядом с ним. Вот кто своего не упустит, еще и чужого подгребет. А раньше-то она всё у тебя на чердаке сидела днями, смотрела, как рисуешь. На мотоцикле ей поинтересней, баще, да? Надоели ей, видать, твои лебеди.

— Мама…

— Ой, молчу-молчу. Рисуй пока, конечно. Вроде, рановато бабьё себе заводить, только поздно бы не стало. Нелюдимому по жизни тяжко жить, сынок. А рисование уво­дит от людей. Не накормит рисование досыта и девку не приманит, так и знай. Взрослеть тебе пора, а ты рисуешь, как мальчишка.

Кирюша упирался мыслями, думать не хотел о маминых нотациях, и все же посто­янно думал. Как же это рисование «уводит от людей», когда оно для них? Измучает худож­ника, обрадует людей, те поблагодарят, художник и порадуется. Вот оно зачем, искус­ство. Только для людей.

«Потом подумаю, космического лебедя закончу и подумаю нормально, — планировал Кирилл, — а то, когда пишу, не получается соображать, когда соображаю — рисовать. Ни там, ни здесь не получается. Вот интересно, когда я рисую, я живу? Много часов провожу где-то там, не здесь. Я ж там только чувствую, не думаю совсем. Времени там нет. Там и не надо думать, там только линии, пространства, краски, свет и тени. Все это не здесь. Не буду новых лебедей начинать, закончу этого, обязательно остановлюсь, подумаю и всё решу. Действительно же, раздружился я с друзьями за последний год».

Начало долгожданного отпуска стало началом череды непоправимых неожиданно­стей. Внезапно вывалилась вереница непред­сказуемых необходимостей, без которых было не обойтись, которые было не обойти.

В первое свободное утро, первым делом, Кира тщательно вымылся.

Писать, как сочинять или играть, необ­ходимо в чистом теле и свежем белье. Иначе запахи грязноватого туловища по-любому проявятся в картинке, в тексте, на подмостках, на экране. Элементарный секрет полноцен­ного творчества. Отдушка смрада, как ни поливай её парфюмом, как ни наряжай в модные трусы со стразами и расфуфыренные перья — всё получится как в телевизоре: воню­чий петух под страуса. А это — стыдно в сути, это же — заметно, это — просто дурно пахнет.

С утра пораньше сам натаскал из колодца полный бак воды для бани и полное корыто для купания в саду. Не завтракая, прогрел баню, срезал свежий веник с кроны дворовой березы, для чего пришлось караб­каться на самый верх, туда, где зелень посветлее. С упоением прожарился в парилке, нахлестался веником до бурой красноты, нырнул в корыто. Остывая, долго смотрел небо. Глубокий монохромный синий цвет без обычных облачных вкраплений белого. Прекрасно. Несколько раз прыгал из темного жара парилки в ослепляющее остро-желтым солнечным отражением корыто и обратно.

Потом уютно упаковался в белые хэбэшные плавки, надрызгался прохладного молока, остыл, высох, побелел. Разыскал в мамином шкафу упаковку с новеньким спортивным костюмом, таким же синим, как сегодняшнее небо. Во время одевания, отпо­тевающее зеркало предбанника отразило только чистые краски — коричневые стены, белое тело, синий костюм.

«Ай, как же четко всё в жизни и просто», — думал Кирилл, закатывая рукава.

А потом несколько часов тихо просидел в мансарде, бездумно глядя на свое полотно, лишь иногда меняя ракурсы просмотра или дистанцию. Прикасаться к кистям, масти­хину, палитре и краскам совсем не хотелось, уж, тем более, что-то дописывать-править.

«Неужели закончил? — улыбнулось в мысли робкое удовольствие. — Не буду тро­гать. Отнесу сегодня в клуб, пускай Юра посмотрит. Надо же… Закончил… А еще вчера настраивался писать и переписывать весь отпуск».

Повесив неодетую картину на стене фойе, Петрович поначалу долго заседал напротив и молча смотрел. Слегка волную­щийся живописец даже заскучал.

— Завтра сделаю багет. Здесь актуален только белый и совсем простой, строгий, но широкий, — не отрывая зачарованного взгляда от холста, как бы проснувшись, полушепотом пролопотал потрясенный Юра. — Опять ле­бедь. Может, и правильно не стал ты учиться. Нечему тебе учиться, парень, только писать и писать. Ты уже художник. У каждого боль­шого художника есть неясная для всех, только ему понятная чокнутость. За нее сначала очень критикуют, а потом именно за нее и любят. Как говорится, за что долбят, за то и наградят. Ты просто «повернут» на лебедях. Оно и славно. Что это за созвездие?

— Так, просто звезды, — откашлялся Ки­рилл.

— Ты что, такое не с натуры написал? — изумился учитель.

— С натуры только края озера и сопка, небо с отражением выдумал.

— Но это же какое-то созвездие?

— Какое?

— Балда балдой! Послушай, ты, дрему­чий гений, ты хоть понимаешь, что ты соз­дал? — начинал привычно кричать Петрович. — Завтра утром делаю багет, потом набираю в библиотеке кучу астрономических атласов и в субботу после уроков, всей студией садимся выяснять, что же ты такое намалевал, на что это походит. А не найдем, полезем в интер­нет. Хорошо?

— Хорошо.

— Как назовешь?

— Я думал: «Звездный лебедь».

— Нет, не красиво. Это же явно какое-то созвездие. Значит, это слово обязательно должно присутствовать в названии. «Созвез­дие Медведицы», к примеру. Понимаешь?

— Понимаю. Но это не медведица.

— Сам вижу. Вот когда по атласам ана­логи пороем, тогда и назовем произведение красиво. Если, конечно, автор возражать не будет. Не станешь возражать?

— Не, не стану, — неуклюже рассмеялся Кира.

Весь остаток дня довольный автор ша­тался по пустынному поселку. Вечером почти уже направился в сторону дома, но зачем-то повернул к плотинке.

Кирилл не понимал, отчего он так часто ходит на заводскую плотину. Он там попросту сидел и ничего не делал, не думал, не придумывал картинки, честно говоря, даже не любовался и не пробовал запомнить графику и краски закатных панорам. Просто смотрел.

Медитативное место. Буквально рядом, за спиною, безостановочно стучит и гулко надрывается завод, шумно снуют по десятку дорог и тропинок машины и люди, а здесь — лишь тишина, вода и небо. Наверное, к ним и тянуло.

На его месте сидела Наташа.

— Приветики-приветики! — непривычно умиротворенно, очень по-доброму и щедро улыбнулась обыкновенно егозливая, всегда нахальная и резкая девчонка.

— Привет, — буркнул Кира, еще не разо­бравшись, смущается он или нет.

— Какое небушко красивое тут у тебя, — совсем по-маминому тихим вздохом пропела Натаха. — Теперь я поняла, зачем ты сюда ходишь. Час сижу. Насмотришься на небо, а потом рисуешь. Да?

— Да, — легко соврал Кирилл.

— Ну, смотри, смотри. Приходи вечером в гараж к Ивашке.

— Зачем?

— Просто.

— Я завтра приду, ладно? Завтра же суб­бота?

— Ну да. Приходи. Мы там каждый день тусуем.

В субботу неожиданности продолжи­лись. С утра он опять скрупулезно помылся, хоть в том и не было никакой необходимости. Опять хотел прочувствовать спокойное бла­женство ощущений четкости мира. Не ощу­тил. Обрывочные, скомканные мыслишки то роились и плясали в голове, мешая ясной мысли, то уносились, пропадали скопом, за­вешивая в голове какой-то вакуум безмыслия. Созвездия, Наташа, Юра, студия, завод, вокзал, художник, город, мама, люди, лебеди. Как много еще нужно было понять! Об очень многом надо было срочно поразмыслить, а он тупо сидел у недавно загрунтованного цианисто-белого холста, старательно, но вяло ворочал мысли, прислушиваясь к чувствам. Ни мыслей, и ни чувств. На душе было чисто и пусто.

— Ты зачем забрал картину? — гневливо прокудахтал Юра на пороге клуба.

— Какую картину? — непонимающе спро­сил Кирилл.

— Ту, для которой я два дня багет гото­вил. Созвездие. Там нечего дописывать, нужно одеть и выставлять. Она готова, пони­маешь? А лучшее — враг хорошего. Если дописывал, мог и испортить. Где она?

— Не знаю. Я не брал.

— А кто же взял?

— Не знаю.

Оглушительные поиски картины, бур­ную деятельность по опросу клубных вахте­ров, трескучую ругань случайных людей и бестолковую беготню студийцев Кира слушал вполуха и наблюдал вполглаза. Нет, не рас­строился, не загрустил. Отчетливо и ясно понял, что космического лебедя уже не будет, всё, не увидятся они с ним больше. Первая четкая мысль за день. Что-то поменялось на свете.

— Нет, Кирюша, не нашли, — совсем уж вечером, чуть не плача, доложил Юра Петро­вич, — завтра будем снова искать. Ты как?

— Нормально. Не переживайте. Я еще напишу.

— Повторять произведения, обычно, мало кому удается.

— А я не буду повторять, я нового при­думаю, совсем другого.

— Ой, беда, беда. Я же попросить тебя хотел, а тут эта покража. К нам на той неделе профессиональный театр приедет из города. Нужно бы макет для пригласительных сделать, я бы их завтра отсканировал и распе­чатал принтером. Билетов-то у нас нет, спек­такль целевой, типа, от завода, Арамыч всё оплатил. Боюсь, как бы наши «местные жители» бардак бы в зале не устроили. Я мар­кером места пронумерую и раздам пригла­шения. Вот и будут как бы билеты. Начерка­ешь мне макетик, тем своим шрифтом?

— Конечно, дядя Юра. Сегодня?

— Лучше бы сегодня.

— Хорошо. А как спектакль называется?

— Сейчас посмотрим, как-то по-дурацки, — медленно вымолвил Юра Петрович, листая страницы пухлого ежедневника, — как-то очень глупо и негармонично. Ага. Нашел. Скотный двор. Комедия. Ну, для комедии оно простительно.

— Настоящий театр?

— Да. Говорят, что даже знаменитый. Но я о нем знать ничего не знаю.

— И я не знаю.

— Вот и познакомимся с прославленным искусством. Ты придешь?

— Приду.

Отрисовав макетик, тусить в гараж к Ивану Кира не пошел, даже не вспомнил о тусовке. Доплелся до дому и рухнул спать, как будто отстоял три ночных смены. В коротком, путаном, сумбурном сне увидел многослойную картину дневных недодуман­ных образов. Сбивчиво мелькнули созвездия, Наташа, Юра, студия, завод, вокзал, начерта­ние «художник», выполненное его собствен­ным шрифтом, город, мама, люди, лебеди. Какая-то неразбериха, а не сон.

В обед его разбудили Наталья и Ваня, бесцеремонно вломившись в акварельный полусон реальными новостями. С самого утра они, оказывается, организовали кипучее рас­следование хищения картины. Преступление было раскрыто! Во всяком случае, оба юных детектива орали о том в один голос.

— Ну-ка, нарисуй мне схему, что там, на краденой картине у тебя нарисовано! И точные размеры укажи, — сунул Иван сидя­щему в одеяле, едва продравшему глаза Кириллу авторучку и толстую тетрадь в клетку, — надо точно знать, что это именно она.

— Вы что, ее уже нашли? А как вы узнали? — поразился Кирилл скоростям следопытов.

— Плохие новости у нас в Будылино моментом разлетаются. Мне еще вчера все рассказали, — мило хихикнула Наташа, — а ут­ром и Ивашка уже знал.

— Вставай, давай! Рисуй схему! — потребовал Иван.

— Какую схему-то?

— Какой ты трудный! Просыпайся! Что там было нарисовано?

Кирилл мгновенно набросал основные черты композиции и протянул тетрадку другу.

— Вот. Только небо там черное и звезды в нем.

— Понятно, опять лебедь. Почему ты только лебедей рисуешь?

— Не знаю, пластика красивая.

— Что в них красивого, не понимаю. Гуси и гуси.

— Нет, гуси другие.

— А ты живьем-то лебедей хоть видел?

— Нет пока.

— Не видел, а рисуешь. Типа, фантастика, да?

— Не знаю.

— Ладно. Где размеры-то?

— Точно такой же холст, — зевая и мощно потягиваясь, извиваясь и вытягивая обе руки с оттопыренными указательными пальцами в сторону мольберта, ответил веселящийся Кира.

— Идиотина. А как же я размер узнаю?

— Сам ты идиотина, — смеялся Кирилл, — там же лежит рулетка.

Ванька взялся измерять пустой холст, приговаривая:

— Так-так-так, восемьдесят на сто десять.

— Правда? — покатывался со смеху Кирилл. — Ну-ка, посмотри, что там написано на обороте?

— Дурак ты, Кира и не лечишься. Сразу, что ли, не мог сказать?

— Оба вы дураки, — потешалась Наташа.

Друзья доложили первые результаты расследования. Главным подозреваемым был выбран гражданин Арам Ильич Сарьян, не внушающий никакого доверия директор завода, аккурат в день происшествия подоз­рительно быстро вывезший из клуба несколько листов фанеры. Между этими лис­тами вполне могла уместиться кирина картина. Теперь предстояло только допы­таться, куда коварный похититель ее припря­тал. Все дела.

Кирилл был счастлив, как наевшийся котенок. Он радовался даже не туманной пер­спективе возвращения произведения, а ярко проявившимся друзьям. И как он мог так долго с ними не встречаться? Точно, идио­тина.

Весь день они развлекались гонками на мотоцикле с перерывом на поесть и иску­паться. На закате великолепно, по-взрослому, напились в гараже. Кира не пил ни разу в жизни, не пил и в этот раз. Он просто упи­вался хмельными разговорами, дурашливыми шуточками, ясной радостью. Соскучился по четкой прелести элементарного общения.

«Больше никогда не буду нелюдимым. И вправду, тяжко нелюдимому живется» — пообещал себе Кирилл.

Мудрый Юра оказался прав. Как же толково и вовремя он выдумал напечатать пригласительные билеты! Шумная орава нарядных зрителей, желающих посмотреть спектакль, едва-едва уместилась в зале. При этом рассаживание прошло весьма спокойно, чинно, как в реальном театре. Не будь приглашений, была бы хаотичная толпа, штурмующая сельский клуб, а так — настоя­щая театральная публика.

Усевшись во втором ряду рядом с Ната­шей, Кира не к месту вспомнил, как они вчера купались на той стороне озера. Липучка влажного купальника в один момент бесстыдно выявила самые сокровенные линии гармоничного наташкиного тела. Немного тушевался, а ведь пристально смот­рел, прекрасно понимая: ей приятно, что он смотрит. Ей и теперь было приятно, что он рядом, это чувствовалось.

С первой секунды спектакль оглушил, потряс, взял за грудки и здорово встряхнул. Со сцены хлынул мощный водопад из модной музыкалки с барабанами, живописного света, колоритных фраз и хорошо проработанной графической картинки, превосходно соеди­няющей статику декораций с динамичными фигурами артистов. Какие молодцы!

Актеры много говорили, бегали, дрались, кричали, пели, но их слова тонули в этом бурном «театральном шторме». Играли что-то будто бы из деревенской жизни. В зале уже посмеивались, а иногда и хохотали. Значит, комедия.

Кирилл не очень-то следил за сюжетом, его пока радовала превосходная декорация, собранная из разных оттенков белого, а еще — необычные вязаные костюмы в охристой гамме. Какой-то ведь художник им все это подсказал, не сами же придумали. Только вот собачьи ошейники, намордники и поводки на некоторых исполнителей он зря нарядил. Зачем?

Примерно к середине спектакля народ в зале уже безостановочно смеялся, даже исступленно ржал почти на каждое движе­ние, происходящее на сцене, или на слово, прорывающееся сквозь музыку и крики. Только Кира мрачнел.

«Зачем же они так себя уродуют? Урод­ливости не должны смешить. Зачем на всех артистах появились кожаные шлейки, нахрапники, удила, хомуты, уздечки и другая конская упряжь? К чему эта толстуха надела на себя седло со стременами? Имеется в виду „бред сивой кобылы“ или „корова в седле“? Какого лешего у них в руках хлысты, кнуты и плети? Зачем в такой веселой постановке эта сбруя?» — угрюмо удивлялся Кирилл.

Внезапно парень осознал, что бешеный табун вопящих актеров пытается играть нечто именно из его, кирюшиной, жизни. По сцене ходили мама и отец, постоянно при­кладываясь то к граненому стакану, то к большой бутыли с мутной жижей. Брага име­лась в виду, или самогонка? Выпив из одной посудины, сразу хватались за другую, то за пластиковый ковшик, то за алюминиевую кружку. Был там и он, как бы пока непью­щий. Был уже нормально попивающий друг. Были персонажи, похожие на Юру и Наташу, на Арамыча, на Кирющенко. Все они тоже упивались, нажирались, квасили. К финалу исполнители повесили себе на шеи крупные коровьи колокольчики.

«Как же они нас не любят! Какое-то вра­нье, а не театр. Комедия реальности придур­ков. Это же не о нашей жизни? Как так-то? Не пьем мы так, и не живем в таком угаре. Что они о нас вообще могут знать? Бессовестные. Зачем намордники-то нацепили?» — думал Кирилл, вместе со всеми хлопая в ладоши.

В фойе к нему подскочил взвинченный Юра Петрович и застрекотал:

— Смотри-ка ты, всем нравится! Вот, вот оно, постмодернистское мурло во всей красе, так оно и выглядит! Это же неумехи, шарла­таны. Настоящему театру не научились, вот и корчат авангард. Не театр это, а теарт, талантливо декорированная ложь. Но ты же понимаешь? Помнишь притчу о трех слепых мудрецах? Когда старцы заявили, что слон походит на колонну, на змею, на бабочку. Такое впечатление, что от сегодняшних молодых и слепошарых авангардистов слон давно сбежал, и они подробно ощупывают кучу слоновьего кала. Ведущая идея пост-модерна: «слон — дерьмо, но очень живопис­ное». Понимаешь? А что такое слон? Да это — жизнь!

Едва начавшийся разговор прервал взволнованный Арам Ильич, ухвативши Кирилла за пуговицу рубашки:

— Слушай, мальчик, беги скорей на про­изводство и бери там восемь ваших ваз на по­дарки артистам. Нужно восемь! Пока они переоденутся, пока банкетик, пока то да сё, успеешь. Видел их автобус?

— Видел, ну.

— Туда и принесешь. Беги.

Прикинув время, Кирилл пошел на завод не сразу, сначала завернул домой пере­одеться в выпускной пиджак и новые джинсы. Все-таки с артистами встречаться, надо выглядеть приличней.

В составном цехе у ночной смены шел технологический перерыв. Подальше от гро­хота, на банкетках сидела бригада. На столике (один в один, как и в театре) стояла двухлитровая бутыль нефильтрованной бражки, закуска, кружки и обычные бутылки с водкой.

Уже изрядно «тепленький» Кирющенко вещал:

— Да какие вы, блин, стеклодувы? Тоже мне, стеклодувы-стекловары. Фигу! Стекло­бои вы мои родные! Стеклобои вы тут все! И всё! Ни одной же смены не прошло, чтобы кучу боя не наделали. Так и есть — стеклобои! Бряк, звяк — готово дело, делу — край. Так стеклобутылку не работают, ее так только в гастрономах грузят. С нею нежно надо, лас­ково, как с девушкой. Особенно, пока горя­чая.

— Дядь Назар, мне Арамыч приказал забрать восемь ваз на подарки артистам, — решился прервать красноречие хмельного бригадира Кирилл, хорошо помня, как подолгу могут длиться эти лекции.

— О! Художник! Чо пришел?

— Арамыч приказал взять восемь ваз.

— Зачем?

— На подарки для артистов.

— Каких артистов?

— К нам театр приезжал, спектакль пока­зывал.

— Бери, что за вопрос?

— Мои не трогай, я свои не дам, — вкли­нился в их диалог Иван, заедающий рыбкой только что выпитый стаканчик, — мне их и так не хватит.

— Мои бери, художник! Я на вокзал редко хожу. Потом, когда-нибудь мне сдела­ешь. Но только те, свои, которые с нормаль­ной головой. Из отпуска вернешься — спо­койно изготовишь и вернешь. Договорились? Дать тебе пакет?

Бригада разбрелась по участкам, раска­тисто завыли грохоты и транспортеры. Ки­рюша изначально начал было собирать нор­мальных лебедей, однако, вспомнив жесткое распоряжение директора, заменил их в пакете на китчевых уродин с бутылочными венчи­ками вместо голов. Нужно было убегать, а он зачем-то присел рядом с Кирющенко, напол­нявшим в тот момент душистой брагой очередную кружку.

— Будешь? — призывно спросил брига­дир.

— Назар Андреевич, а у вас водка есть?

— Есть! И предлагаю ее съесть! Тебе насыпать?

— Ну, — кивнул Кирюша.

— Вот правильно. Давай-ка, пацан, нахлобучь стакашку как положено! Обрадуй душу, а то такая физия у тебя, как будто кто под носом дерьмецом мазнул. Ты тресни водочки и все пройдет. Что ты так накук­сился? Чего случилось?

— Ничего, — вяло улыбнулся парень и, не поперхнувшись, проглотил жаркую горечь первой в жизни водки.

Группа актеров и еще каких-то теат­ральных людей курила у автобуса, маскируя дымку перегара сигаретным дымом.

В нескольких шагах от них мялся Кирилл с пакетом ваз в руках и не осмели­вался подойти. Он будто онемел, давно он так себя не чувствовал. А впрочем, он не чувство­вал себя так никогда. Артисты гоготали, целовались, перепихивались, кашляли. Он взглядывал в их сторону, он ждал, пока они начнут входить, усаживаться.

— Здравствуйте, — остановил Кирилл направившегося к автобусной двери послед­него артиста, вдруг неожиданно для самого себя, представившись, — меня зовут Кира Будылин.

— И что? — рассмеялся тот. — А меня зовут Евгений Нильский. Хотя, понятно. Кира, да? Отличное имечко к фамилии Будылин. У вас в Будылино, наверное, все Киры?

— Нет. Мне кому отдать подарки? Арам Ильич просил вам вазы передать.

— А кто такой у нас Арам Ильич? — все больше веселился артист.

Из автобусных окон заинтересованно смотрели другие страшные актеры. Несколько актрис с довольно грубыми, абсо­лютно карикатурными лицами, напоминаю­щими африканские маски, даже специально вышли и опять закурили.

— Директор завода, Сарьян, — жалобно проблеял Кира, люто возненавидев и себя, форменного глупца (ходил, дурачина, наря­жался), и нахального Арамыча, и беспардон­ный «театр наглых страхолюдин».

— А, маленький Армяшка-обаяшка? Как же, как же. Мы с ним подружились. Где подарки?

— Вот.

Кира протянул собеседнику одного изумрудного лебедя. Повальный гогот некра­сивых гастролеров, почувствовавших свежее развлечение, ради такого дела высыпавших из автобуса и обступивших без того скованного дарителя со всех сторон, омерзительно лязгал в ушах.

— Какая же это ваза? Это пепельница, друг дорогой! — прыснул Нильский. — Ты нам лучше расскажи, кто у вас там крякал и кудахтал весь спектакль?

— Это птичник, он сразу за клубом.

— А, вот в чем дело. Надо было тогда «Лебединое озеро» или «Гадкого утенка» вам тут сыграть, самое-самое место! — саркастично пошутил артист, вызвав новый шквал обид­ного смеха коллег, стремительно заныриваю­ших обратно в салон разворачивающегося автобуса. — Ну, ладно, Кира, мы поехали, спасибо за подарки. Будь здоров! Много не пей! Пока-пока!

«Чего они вазы-то не взяли? — думал Кирилл, глядя вслед уезжающему театру, — ну, допустим, не понравились подарки. Могли бы взять, сказать спасибо, потом бы выбросили по-тихому. Ах, да, спасибо этот, Евгений Нильский мне сказал, но вазы не забрал. Куда мне их теперь?»

К горлу резко подкатила то ли водочная муть, то ли отчаянная досада. Широко размахнувшись, он шмякнул идиотскую вазу-пепельницу об асфальт. Под ногами, широ­ким веером разлетелись стекольные брызги. Стыдные слезы отступили.

— Как так-то? Вот зачем ты так? Так что ли надо? — неизвестно у кого спросил Кирилл, криво усмехнувшись. В нем начал закипать яростный хмель.

Раскачав мелодично позвякивающий стеклом пакет, он дико улыбнулся и с явным удовольствием грохнул им о землю.

— Пожалуйста!

Дальше он уже не особенно соображал, что делает. Просто знал, что сделать это нужно. Вернулся в клубное фойе, нетороп­ливо вынул из багетов все свои лебединые листы и картоны, аккуратно развесив пустые рамы по местам. Пересчитал. Семьдесят одна картинка!

— Дяде Юре завтра скажите, что это я забрал свои рисунки. Ладно? — доложился у выхода сонной вахтерше и пошел на свое место, на плотинку.

Над озером висела беспросветная летняя ночь. В темной поверхности медленно теку­щей воды плескались звезды.

До самого рассвета Кира неспешно «отпускал лебедей», сминал очередной лис­ток, бросал его как можно дальше, чтобы попасть в течение. Смотрел, как белый силуэт плывет корабликом до верхней кромки водо­пада и ныряет вниз. Красиво.

Хмель уходил, выветривался, медленно тонул в тиши простого дела и простого пей­зажа. Когда за сопкой начала разгораться робкая заря, и по воде поплыл рассветный розовый туман, листы закончились.

А совсем уже под утро за его спиною кто-то появился. Кирилл сразу почувствовал на себе чей-то пристальный, но совсем не беспокоящий взгляд и оглянулся. По тро­пинке тихо спускалась Наташа.

Не говоря ни слова, она спокойно села рядом, уютно прильнув к его плечу. Он не удивился, осознав, что ждал ее все это время, вот она и пришла.

Теперь Кира прекрасно понимал, как и что нужно будет сделать сейчас, зачем все это, и как ему надлежало жить дальше.

…

Я купил эту картину спонтанно и странно, за какие-то гроши у очень юного и столь же беспардонного торговца на безы­мянном полустанке ночью. Купил затем, чтоб только отвязаться от навязчивых предложе­ний приобретения традиционного в наших железнодорожных широтах сувенирного барахла. Купил, чтобы скорее заткнуть нависший на ушах отвратительный гусиный гогот разнузданного торгаша и уже покурить спокойно. Даже не увидел толком, что беру.

Когда удрал со станционного базара в тихое купе, холст на подрамнике запихнул в пустую полку. Был свято убежден, что покупка там и останется на веки вечные. Вот был бы я хорош, не погляди на картинку утром!

Всю ночь со мною рядом, прямо надо мной, на пыльной верхней полке ехало высо­кое искусство. Мастерская, пронзительная, ясная и драматичная живопись. Пожалуй, самая грандиозная работа моей небольшой коллекции. Могу часами на нее смотреть, с разных дистанций отживая новые и новые детали. Гениально!

Где он, тот неведомый автор? Что с ним?

Коллеги-коллекционеры и напористые галеристы как с цепей посрывались. Напере­бой скандируют: найди, мол, предъяви нам этого мастера! Я бы и предъявил, да как его теперь отыщешь? Сам он много лет не прояв­ляется, а ехать в поисковую экспедицию по сотням мелких населенных пунктов от Ярославля до Казани — авантюра. Название искомой станции не помню. Даже приблизи­тельное время той ночи безнадежно не запомнилось; ночью это было, ночью. Попро­б

...