С. Терсанов
В. Коростелев

Окруженцы. Киевский котел

Военно-исторический роман

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Редактор В. Коростелев

© С. Терсанов, 2019

© В. Коростелев, 2019

Роман «Окруженцы. Киевский котел» — правдивая книга о первых месяцах войны-малоизвестном окружении советских армий в 1941году под Киевом. Автор — участник событий, после войны работал в ЦА МО, что позволило ему дополнить свои дневниковые записи необходимыми документами. Роман написан живым языком. В нем есть и любовь, и смерть, и героизм, и предательство. Книга — дань памяти героям, которые остались лежать в украинской земле. Люди разных национальностей, они защищали свою Родину, свой общий дом.

16+

ISBN 978-5-4496-5541-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Окруженцы. Киевский котел
2. От автора
3. Вместо пролога
4. Часть первая. Танковые «клещи»
   1. Глава 1  Синие стрелы
      1. 1. У стен Киева
   2. Глава 2  У развилки дорог
   3. Глава 3  Опасный поворот
   4. Глава 4  В большом «котле»
      1. 1. За Днепр
      2. 2. На реке Супой
   5. Глава 5  День первый
      1. 1. Встреча друзей
      2. 2. Тыловая лавина
   6. Глава 6 День второй
      1. 1. На защиту Оржицы
      2. 2. Штаб 26-й в Оржице
      3. 3. В войсках арьергарда
   7. Глава 7 День третий
      1. 1. В штабе Вурста
      2. 2. Последняя коммуникация
      3. 3. Прорыв у Денисовки
      4. 4. Бой за Богодуховку
      5. 5. Таранный удар
      6. 6. Еще удар!
5. Часть вторая. «Безногий гарнизон»
   1. 1. Последняя ночь
   2. 2. «Безногий гарнизон» не сдается
   3. 3. Неприступная «Галерка»
   4. 4. Бой на командном пункте
   5. 5. Прощай, Оржица
   6. 6. Вечерняя степь Полтавская
6. Зафронтовая повесть
   1. 1. Болотные солдаты
   2. 2. В больших Левадах
   3. 3. В Плёхово!
   4. 4. Встреча с адом
   5. 5. Новый удар судьбы
   6. 6. Трудное лечение
   7. 7. К линии фронта!
   8. Вместо эпилога
   9. Используемая литература

От автора

3 октября 1941 года, будучи молодым лейтенантом, я приехал в Харьков в распоряжение военного совета Юго-Западного фрон­та. В Харькове я узнал, что почти все войска фронта вместе с полевым управлением находятся в окружении вражеских войск, в большой излучине Днепра.

Это было Киевское окружение, — «большой котел», как на­зывали его тогда немцы. Внутри этого «котла», в результате рас­членения окруженных войск, образовалось несколько изолиро­ванных друг от друга очагов сопротивления, «малых котлов». Самым стойким из них был очаг, где сражалась 26-я армия под командованием генерал-лейтенанта Ф. Я. Костенко, зажатая пре­восходящими силами противника в Оржицком районе Полтав­ской области, в междуречье Днепра, Сулы и Оржицы.

В Харькове задачи фронтового управления выполняла неболь­шая оперативная группа при Главнокомандующем войсками Юго-Западного направления. Она организовала прием, учет и распределение по частям выходящих из окружения военнослу­жащих. Для них было создано несколько сборно-пересыльных пунктов. В один из таких пунктов на временную работу я и был направлен.

Почти четыре месяца шли к нам окруженцы. Одни пробива­лись через линию фронта боевыми отрядами в военной форме, с оружием и личными документами, другие — мелкими группами или поодиночке, в ужасном гражданском тряпье, без ору­жия, но с личными документами и даже с орденами. Третьи — приходили и вовсе оборванными, во вшах, без оружия и доку­ментов. До февраля 1942 года шли они темными студеными но­чами, ползли по заснеженным полям — измученные, истощен­ные, обмороженные…

С интересом и большим сочувствием выслушивал я их рас­сказы о неравных боях в условиях полного окружения и мытар­ствах на оккупированных врагом землях Украины. Потрясенный услышанным, я дал себе слово, что после войны, если останусь жив, поведаю об этом всем людям.

Много лет после войны я еще служил в армии. В отпускные месяцы я напряженно работал над задуманной книгой. Исписа­но было немало бумаги, но чем дальше, тем больше я убеждал­ся, что работаю вслепую и что без личного ознакомления с местом событий не обойтись.

В конце лета 1949 года побывав в Киеве, Лубнах и Оржице, я познакомился со многими старожилами — очевидцами Киевско-Оржицкого сражения. Материал и впечатления пополнились, работа продолжалась, но… опять не так успешно, как хотелось. Недоставало главного — документов.

После увольнения в запас я поступил на работу в Централь­ный архив Министерства Обороны на должность старшего на­учного сотрудника. В этом архиве хранятся все документы вой­сковых штабов военного периода. Но, к моему большому огор­чению, документов полевого управления 26-й армии, ее соеди­нений и частей не оказалось. Все они были уничтожены в окружении. Мне удалось разыскать много письменных свиде­тельств вышедших из окружения офицеров, политработников и солдат Юго-Западного фронта, а также трофейных дел и карт, в которых в разной мере отражены боевые действия войск обеих сторон в условиях полного окружения. Эти документы мною были изучены и использованы в работе над книгой.

Таким образом, общая военная основа описанных в этой книге событий строго документальна. Хронология их почти по­часовая. Решения и действия военачальников обеих сторон по­казаны так или почти так, как было на самом деле, либо дол­жно было быть, судя по действиям руководимых ими войск.

Фамилии, имена и звания командиров советских соедине­ний, действовавших в этом районе, кроме Дубнищева, а также руководящих работников фронтового и армейского звена, кроме Жасминова, не изменены. Фамилии командиров немецких со­единений — 48-го танкового корпуса и 16-й танковой диви­зии — тоже настоящие.

Боевые эпизоды взяты мною или из архивных документов, или из рассказов участников и очевидцев сражений. Правда, описание их проводилось с глубокой творческой детализацией, хотя и в ней я старался быть как можно ближе к тому, что происходило на самом деле.

Светлой памяти павших воинов
юго-западного фронта (первого)
посвящается

«Солдаты! Идя на восток, вы шагаете по собственным имениям».

(Из приказа А. Гитлера)

«Смерть фашистским захватчикам!»

(Из приказов И. В. Сталина)

«Храбрые русские воины! Каждый из Вас есть спаситель Отечества! Россия приветствует Вас сим именем».

(М. И. Кутузов)

Вместо пролога

Сичень — это январь… Меткое название дали ему украинцы: весь месяц сечет, будто тончайшими ледяными иглами, до са­мых костей просекает жестокий морозный суховей. Все, что ос­талось зимовать в просторных, открытых степях юго-восточной Украины, стонет и корежится под его стремительным натиском. Стонут слабо прикрытые снегом поля с затерявшимися в них одинокими деревцами и кустиками; стонут редкие в этих краях, почти до дна закованные льдом речки; рассыпается в пыль разбросанный повсюду бурьян-старьевик. Но леденящий ветер не­умолим и алчен. Взвихряя поземку, зловеще посвистывая, он дерзко врывается на широкие улицы степного города, и от его леденящих поцелуев все покрывается мохнатым серебристо-бе­лым инеем. Бледное зимнее солнце сиротливо бродит почти на уровне городских крыш. Обледеневшие окна одноэтажных до­мов, словно безжизненные бельма слепцов, безучастно глядят на страшные людские страдания.

Кряхтя и задыхаясь на морозном ветру, горожане плотнее запахиваются в одежду, ежатся, на ходу растирают окоченевшие носы и уши, потешно подпрыгивают, а утоптанный на тротуа­рах снег отзывается на удары каблуков сильным сухим визгом. Иногда сильно озябшие люди посматривают вверх, на солнце. Сдавленное багрово-оранжевым сиянием, как ржавым обручем, оно сквозь мутную пелену неба бросает на стонущую от мороза землю слабые, совсем не греющие лучи.

Дни короткие, тяжелые и безрадостные…

В один из таких январских дней 1942 года в военную комен­датуру прифронтового города привели человека без документов. Сержант, приведший этого человека, вошел к помощнику ко­менданта, доложил:

— Товарищ старший лейтенант, еще один окруженец при­шел… — и, понизив голос, добавил: — Только этот совсем плох: чуть держится на ногах и весь в вошах.

Старший лейтенант отодвинул стул для посетителей на сере­дину комнаты и приказал ввести задержанного.

Сержант вышел. Дверь оставалась открытой, и долго никто не входил. В глубине коридора были слышны звуки, напоми­навшие передвижение ледяной глыбы по деревянному настилу.

Когда задержанный с трудом вошел в комнату, он попытался ухватиться за спинку стула, но не смог: ноги, обутые в обледе­невшие деревянные башмаки, непослушно разъехались в разные стороны, и он упал на пол. Сержант поспешил ему на помощь, но он слабым движением руки отстранил его и скорчился в удушливых судорогах простудного кашля.

Кашлял он с таким надрывом, что страшно и до боли жалко было на него смотреть. Казалось, что из груди его вот-вот вы­летят куски внутренностей.

Он был молод, но муки и лишения, которые он перенес, оставили свои жестокие следы. На маленьком исхудавшем лице резко выделялись тонкий хрящеватый нос, заостренные скулы, и темные провалы глаз. Жидкая бороденка, которую он то и дело чесал тонкими пальцами, делала его почти стариком. Руки его были настолько худыми, что их синие, с зеленоватым оттен­ком, вены сильно выпирали из-под кожи. Когда он шевелил пальцами, на кистях его рук неприятно играли сухожилия.

Помимо деревянных башмаков, на ногах было множество на­мотанных и оплетенных веревкой тряпок. Обвисающие лохмо­тьями ватные штаны были подпоясаны заскорузлым брезенто­вым ремнем, за широкий пояс штанов заправлены полы тоже рваного овчинного полушубка. Вместо шарфа на тонкой жили­стой шее болталась полуистлевшая портянка. Из надорванных науший ветхой шапки торчали куски пакли.

Старший лейтенант вышел из-за стола и только тогда заме­тил, что задержанный весь усеян вшами. Оказавшись в теплом помещении, паразиты зашевелились, выползли из складок-ук­рытий и суетливо стали шнырять в разных направлениях. Доби­раясь до ватных штанов, они занимали сохранившиеся кое-где стежки и выстраивались в сплошные серые цепочки.

Когда незнакомец откашлялся, его усадили на стул и дали стакан чаю, который он выпил с лихорадочной жадностью. Жес­том он попросил еще стакан, потом еще. Только после четвер­того стакана чуть слышным простудным голосом он представился:

— Лейтенант Волжанов… Владимир Николаевич… — Он мед­ленно снял с шеи портянку, затем свалил с плеч полушубок и свитку. Под ними оказалась грязная, пропитанная потом гимнас­терка с полевыми петлицами и зелеными эмалевыми квадратика­ми. Старший лейтенант, сержант и боец, приносивший чай, не­вольно вытянулись и переглянулись. А потом Волжанов снял и гимнастерку, под которой больше ничего не было. Такое им пришлось увидеть впервые… Две играющие гармошки ребер, пара торчащих ключиц, пара рук-прутьев, каким-то чудом державшихся в острых от худобы плечах; впадина в том месте, где должен быть живот, — все это в любой момент, каза­лось, могло рассыпаться, если бы не было обтянуто кожей, черной от грязи и исполосованной. Это был скелет… Живой скелет!..

Не поднимаясь со стула, Волжанов извлек из лабиринтов сво­их лохмотьев складной нож, разложил на коленях гимнастерку и под одним из ее рукавов отпорол заплатку. На пол упало удостоверение личности. Из-под другого рукава он таким же способом освободил кандидатскую карточку ВКП (б). Вручив эти документы старшему лейтенанту, он развел руки в стороны и смущенно сказал:

— Как видите, почти с того света. Поэтому не уберег документы, как положено. Подопрели малость. — При этих словах он опять согнулся и закашлял тем же удушающим, бухтящим кашлем.

.Спустя две недели, когда Волжанов отдохнул, набрался сил и освободился от приступов кашля, он написал отделу кадров фронта подробное объяснение, которое было взято за основу этого повествования.

Часть первая.
Танковые «клещи»

Глава 1 
Синие стрелы

1. У стен Киева

Короткий сентябрьский день быстро угасал…

С наступлением сумерек на уставшую от дневного боя землю как-то вдруг, будто по команде, навалилась непри­вычная жутковатая тишина.

Остатки танкового десанта противника после очередной безуспешной атаки отошли к своим окопам. На нейтральной полосе догорали подбитые артил­леристами танки. Густая клубящаяся копоть тянулась от них на взрыхленные снарядами и бомбами, политые людской кровью, но так и не взятые окопы защитников Киева. «Све­жие» танки горели языкастым пламенем, у «вчерашних» коптели только резиновые катки, а подожженные раньше успели покрыться густым налетом ржавчины.

А вокруг танков — тела… Множество тел в грязно-зеле­ных мундирах. Тела тех, кто уже видел сверкавшие за Голосеевским лесом позолоченные купола церквей и соборов, жаждал садануть прикладом автомата в стеклянную витрину какого-нибудь ювелирного или универсального магазина. Кто уже глотал слюни, вообразив себя в аппетитно пахнущих подвалах гастрономов. Кто жаждал «фкусни рюски вотки» и «гут рюски дефчонка». В общем, рвавшиеся в чужой богатый город, но бездыханные теперь тела. Туго нафаршированные разбойничьими рефлексами белобрысые головы, в которые с младенчества вдалблива­лась мысль об их неоспоримом праве господствовать, гра­бить, насильничать и убивать без сожаления… Многие из них растянулись у атакованных окопов, почти на самых бру­стверах, вцепившись окоченевшими пальцами в чужую зем­лю. Уже мертвые, они как будто еще не избавились от же­лания заграбастать эту землю.

Смешанное зловоние горящего бензина, тлеющей рези­ны и жареного человечьего мяса отравляло воздух. Но к этому уже привыкли. Невозможно было привыкнуть к тош­нотворному запаху трупов — этому отвратительному спут­нику длительных боев у стен осажденного города. Освеже­ния воздуха ждать было неоткуда: позади, совсем рядом, на высоких приднепровских холмах, горел огромный, ук­рашенный золотыми куполами и каштановыми бульварами патриарх-город… Пращур всех русских городов, Киев по­нимал, что чем дольше он продержится, тем дальше от матери русских городов Москвы — современного сердца России — будет направленный на нее танковый удар Гудериана. И Киев держался. Шестидесятые сутки тяжело вздыхал он по ночам под разрывами авиабомб, каждое утро умывался внезапными артиллерийскими налетами, перегре­вался в огне и дыму, но держался. Доверчиво прислонив­шись к своему более древнему побратиму — Днепру, при­крывшись железобетонным щитом-укрепрайоном по бере­гу Ирпени, Киев стоял насмерть…

Как только уцелевшие немцы нырнули в свои земляные норы, ефрейтор Мурманцев с трудом оторвал от спусково­го крючка ручного пулемета одеревеневший палец, бессиль­но опустил на бруствер руки и уронил на них голову, гу­девшую, звеневшую и, казалось ему, трещавшую страш­ным треском.

Несколько минут пролежал Мурманцев, прижимаясь к освежающей вечерней земле, передавая ей свою смертельную усталость. Потом он с усилием поднял го­лову, окинул взглядом дымящееся поле боя и опустился в окоп.

На дне окопа лежало окровавленное тело второго номе­ра. Мертвая вихрастая голова парнишки с неподвижными глазами была уже холодна. Ефрейтор зак­рыл глаза покойнику, тяжело вздохнул и проговорил:

— Эх, Петруха, Петруха!.. Говорил я тебе, чтоб ты не высовывался без нужды, но ты не послушал меня и вот получил. Потом медлен­но поднялся и, надев каску, побрел в ячейку командира отделения.

В ячейке командира санинструктор Люда Куртяшова перевязывала сержанту Яковлеву голову.

— Ага, еще одного живого вижу, — сказала она необыч­ным для нее грубым голосом.

Увидев Мурманцева, Яковлев подозвал его к себе, тихо приказал:

— Ефрейтор, принимай взвод. Лейтенант Лихарев убит, политрук убит, все сержанты тоже выбыли из строя. Те­перь ты самый старший. Сосчитай оставшихся людей, доложи ротному.

Мурманцев пообещал Куртяшовой прислать кого-нибудь из бойцов ей в помощь и быстро пошел по окопу.

Он то и дело останавливался перед завалами — местами прямого попадания снарядов, с трудом осматри­вал их в надежде увидеть там уцелевшего бойца, хотя и был уверен, что в таких местах чудес не бывает. Только в одном таком месте он заметил торчавшую между иссечен­ными бревнами мертвенно-белую кисть руки и остаток ноги с размотавшейся обмоткой. «Кто бы это мог быть? — подумал он, перебирая в памяти всех бойцов своего взво­да. — Кажись, тут сидел Колька Демушкин, хотя… Вели­коват ботинок».

За следующим изломом окопа ефрейтор наткнулся на живого Демушкина, который сидел в позе человека, изго­товившегося к отражению нападения врага, на самом дне разрушенного во многих местах окопа. Придерживая левой рукой каску на голове, правую он занес для удара по тому, кто прыгнет на него сверху. На черном фоне земли по­блескивал плоский штык от самозарядной винтовки.

— Демушкин, ты? — спросил Мурманцев. Демушкин вздрогнул и опустил штык вниз.

— Какой я тебе Демушкин? — ответил боец дрожащим голосом. — Собашник я, а не Демушкин.

Спрыгнув в окоп, ефрейтор попытался помочь Демушкину встать, но тот отскочил в сторону и снова изготовил­ся к бою.

— Пойдем, Коля, пойдем, браток, в тыл, — предложил ему Мурманцев почти ласково.

— Никуда я отсюда не пойду! Я еще не рассчитался с этими бешеными волкодавами. Ты не видел, как они рва­ли на части своими клыками весь наш взвод? Только я и уцелел. Если бы ты был здесь, тебе бы тоже досталось. Уходи отсюда! Скоро они опять набросятся на меня. Но я без боя не дамся. Дудки! Вот так их буду полосовать, гадюк мохнатых! — Демушкин полоснул воздух крепко зажатым в руке штыком. — Вот! Слышишь? Опять бегут сюда. Садись рядом и приготовь гранаты, ну!

Мурманцев повиновался приказу безумного, присел ря­дом с ним. Потом он также напряг слух и к большому удивлению своему заметил, что звенящая в утомленных ушах тишина и в самом деле пре­рывалась едва различимым гулом, который доносился по­чему-то с северо-востока. По опыту фронтовика Мурманцев сразу определил: артиллерийская канонада! Ее никак нельзя было спутать с раскатами грома. Да и какой мог быть гром в середине сентября? Это, безусловно, была ра­бота артиллерии. Но почему же там, на северо-востоке, когда линия фронта — вот она, рядом!

С минуту кругом было тихо, как перед грозой, потом в воздухе что-то треснуло и зашипело.

— Ахтунг, ахтунг! — донеслось из невидимого, но очень близкого громкоговорителя. — Сегоднья ты, Иван, воеваль непльохо. Очшень непльохо! Ви много раз доказываль нам, что есть храбри руськи зольдатн. Но для чшего? Фсьо рав­но Киев скоро, очшень скоро — капут! И ви фсье — капут, смьерть, если ви не складывать оружие. Слыхаль, наша артиллерия у тебя дальоко за спина? Там наша доблестна есть армия захлопнула ваша мышелофка… Большой есть котел. Сдавайс, руськи Иван, пока живой и не стал пльохой калека! Кончай война! И мы не будем стреляйт. Подумай, Иван, и бросай винтовка на землю! И пойдешь домой, до фра. до своя жена и до свой киндер. ребьонок маленький. Наш великий фюрер дает жизьн фсем, кроме фанатик с голубой петлица. Эй, льотчик! Самолет потерял, голова бистро потеряешь! Тебе пощада не быть. Только капут… Смерть! Другой выбор не будет… Хайль Гитлер! (Советские воздушно-десантные войска носили го­лубые петлицы).

В громкоговорителе снова что-то треснуло, зашипело, рванули барабаны, рявкнули трубы — загремел военный марш.

Маленький, щупловатый Демушкин, доверчиво прижав­шись к рослому ефрейтору Мурманцеву, дрожал всем те­лом. Мурманцев взял у него штык, примкнул его к лежав­шей в стороне винтовке, повесил винтовку на плечо, а другой рукой схватил бойца за руку и быстро потащил по окопу.

— Идем, Коля, быстрее! — бормотал Мурманцев не то для безумного, не то для самого себя. — Слыхал, фрицы не обещают нам пощады. Насолили им, значит, десантни­ки больше всех. От голубых петлиц их уже воротит.

Бравурный марш оборвался и снова стало угрожающе тихо.

В мало поврежденной ячейке стрелка Цыбульки сидела небольшая группа бойцов.

— Ванюшка! Володимирэць! Ты живый, нэ поранытый? — Обрадовано закричал Цыбулька.

— Як видишь, Грицько, целый я. Видать, для меня еще пуля не отлита у фрицев. Иди, Коля, не бойся! Это же свои ребята. — Мурманцев с трудом подтащил Демушкина к бойцам и усадил рядом с собой.

— О, и Колян живый! — боец Царулица, земляк Гриши Цыбульки, подошел к Демушкину, но, заметив его странное поведение, отступил назад. — Шо с тобой? Ты захворав, чи.

— Он головою хворый, — сказал Мурманцев, — а ты не приставай к нему. Боится он каких-то лохматых псов, будто они его уже рвали и скоро опять появятся.

Все обступили Демушкина и Мурманцева. Видя целого и невредимого Колю, никто не хотел согласиться с тем, что он безумен. Каждый хотел сказать ему что-нибудь такое, что обязательно встряхнет больной мозг товарища и сделает его нормальным.

— Колька, друже мий, ты узнаешь меня? Это ж я, Грыцько Цыбулька, ну! Посмотри на мою руку! Бачишь, як тюкнуло? — Цыбулька подставил к глазам больного друга забинтованную у самого локтя руку. — А ты ж зовсим целый, тоби радуватысь трэба, чуешь? Мы с тобою ще поколшматымо хвашистив, га?

Демушкин с любопытством всмотрелся в белевший в темноте бинт, потом осторожно погладил его и сказал:

— Значит, не только меня псы рвали…

— А вы, почему не ушли в медсанбат? — спросил Мурманцев Цыбульку.

— Та як же я уйду, товарищ ефрейтор? Бачите, сколько нас осталось?

— Это я бачу, но все равно вы пойдете в тыл. Это приказ.

За поворотом хода сообщения что-то загремело, звякнуло, потом кто-то чертыхнулся, барахтаясь в темноте.

— Кто идет? — окликнул Мурманцев.

— Каша идет. Какой леший еще к вам пойдет в эдакое время? — ответил голос из темноты.

— А, Ефремыч! — Мурманцев заметно сменил тон. — Ты, батя, всегда вовремя поспеваешь.

Тяжело отдуваясь, подошел каптенармус Козулин, на­вьюченный двумя термосами. Бойцы оживились, загреме­ли котелками и ложками, окружили термосы с кашей и чаем. Вытирая пот со лба, Ефремыч разочарованно про­говорил:

— Это что ж, ребятки, всего-то вас осталось? Видать, напрасно я надрывался, тащил эти проклятущие термосы.

Окруженный котелками Ефремыч быстро орудовал черпаком и приго­варивал:

— Шрапнелька на сале, экая сила в ней, ребятки, зак­лючена! Навались на нее, добавка будет! Только не за­бывайте, что вы — десантники. Когда понадобится коман­дованию сбросить вас на чумную башку Гитлера, самолеты не смогут поднять зараз всех: тяжелехоньки будете. А по частям — что за резон?

Острота Ефремыча вызвала недружные смешки. Бойцы поняли иронию старого воина: почти все они служили раньше в воздушно-десантной бригаде. Месяц назад их комбат Шевченко, переведенный на должность командира полка в соседнюю стрелковую дивизию, перетащил к себе почти половину своего батальона. До войны их бригада дни и ночи (чаще всего ночи) обучалась десантированию, нанесению внезапных ударов по тылам противника, бое­вым действиям в тылу противника, на чужой территории. А пришлось что? Война на полыхающей огнем родной Украине, у стен батюшки Киева. Это и вызвало иронию, но с какой приправой горечи!

Когда бойцы разбрелись по траншее и заработали лож­ками, Ефремыч заметил одинокую фигуру Демушкина.

— Эй ты, хлопец, вздремнул? — окликнул строго каптенармус. — Давай-ка сюды свою посудину, живо!

Цыбулька присел к своему больному дружку и как ре­бенка стал уговаривать его съесть хоть ложку каши. Демушкин молчал. Потом он вдруг приподнял голову, при­слушался и сердито сказал:

— Не до каши мне! Слышишь, опять рычат! Слышишь, а? Слышишь? Приготовиться!

Тревога безумного передалась всем. Все прислушались. Далеко на северо-востоке грохотала артиллерия.

Ефремыч открыл второй термос, из которого вырвался запах распаренного веника. То был чай.

Выпив по кружке чаю, Астронов и Мурманцев ушли в роту. Цыбулька взял под руку Демушкина и нехотя по­плелся за ними.

Бойцы сразу же окружили Ефремыча и, прикрывая ла­донями светлячки цигарок, засыпали его вопросами:

— Выкладывай, Ефремыч, что знаешь, не таись!

— Что говорят в штабах про немца за Днепром?

— Это правду он брешет по радио?

— Ежели правду, то худо нам будет, братишки! Захлоп­нут нас, видать, скоро. И село-то, как нарочно, Мышелов­кой называется!

— Это верно, Ефремыч. Но ты близко к начальству. Не слыхал, не собираются сниматься?

— Як это так зныматись? Это куда же? А Кыив шо? Хвашистам на знущение (поругание) оставыть?

— Оно, паря, конечно, жалко Киева, что и говорить: и сам город красавец и как нито столица, — ответил Ефремыч со вздохом. — Но ить и саму Москву Кутузов отдавал французам.

— Так то ж зовсим другое время было!

— И что же, что другое? Война, она, паря, осталась войною и в наше время.

Но боец-киевлянин не соглашался с доводами Ефремыча:

— Тоби, дядько, нэ важко (тяжело) будэ з Кыевом по-прощатысь: твоя хата, мабуть, далэко на восходи. А моя хата — тут вона, на Подоли. Я тут народывся, тут хрыстывся, тут навчився, тут влюбывся. Тут я, прызнаюсь, первый раз и поцылувався. Як же мени отдать все это хвашистам?! — Киевлянина не видно было в темноте, но все почувствовали, что говорил он с комком в горле.

Ефремыч молчал. Ничего не нашел он сказать парню в утешение. Да и не требовалось: все, в том числе и сам ки­евлянин, понимали, в каком положении был Киев и в ка­кой сложной обстановке оказались они — его защитники.

Еще совсем недавно в самом центре небольшого посел­ка стоял неказистый двухэтажный домик, построенный до революции мелким торговцем товарами повседневного спроса. Людям переднего края стойкость зтого домика пришлась по душе. От взводных окопов изломанной линией тянулся к нему — теперь командному пункту командира роты — ход сообщения. Когда Мурманцев и Астронов, пригнувшись чуть ли не до колен, спустились в темноте по каменной лесенке в подвал, им показалось, что они переступили порог ада. В глаза и нос им плеснул плотный едкий махорочный дым. Прямо против двери за белым кухонным столом сидел совсем еще юный командир роты лейтенант Волжанов. Он кивком головы пригласил Мурманцева на свободный табурет.

— Где Лихарев? — спросил Волжанов.

— Взводный убит, помкомвзвода ранен, все командиры отделений тоже погибли. В первом взводе осталось…

Дверь взвизгнула, и в подвал вошел комиссар батальона старший политрук Додатко, человек невысокого роста, с легкой кривизной ног кавалериста. Хотя ему не было еще сорока лет, выглядел он старше.

— Вот это курнули! Хоть два топора подвешивай, — сказал он, улыбнувшись. — Продолжайте совещание, това­рищ Волжанов.

Мурманцев доложил, что в первом взводе в строю ос­талось восемь человек. Это удручающе подействовало на командиров.

Комиссар внимательно посмотрел на ефрейтора и по­шутил:

— Такие богатыри, как Иван Ильич, сойдут не за во­семь, а за двадцать восемь. Верно я говорю, товарищи?

В подвале возникло небольшое оживление. Вспомни­лись довоенные комичные «истории», которые случались с Мурманцевым в первый год его службы.

Как и многие деревенские парни, Иван Ильич Мурманцев с большой радостью шел на службу в армию. Еще подростком он много о ней читал, смотрел кинофильмы, особенно любил фильмы о подвигах пограничников, но себя никак не мог представить на месте этих героев. А когда он получил повестку из военкомата, то жил только одной заботой — не ударить в грязь лицом перед город­ской братией. Но. Часто ведь так случается, что чего боль­ше всего боишься, то непременно и происходит.

По прибытии партии новобранцев в десантную бригаду их распределили по батальонам, а там — в карантин. Пос­ле нескольких дней карантина молодых бойцов выстроили и повели через весь город в баню. В пропаренной гарде­робной, оказавшись среди однообразной массы голых тел, Мурманцев мысленно сравнил себя с горошиной, правда, очень крупной, но горошиной в огромном ворохе обмоло­ченного гороха. От этого сравнения на душе у него стало еще тревожнее. Быстро и не очень старательно вымыв­шись, он вернулся в гардеробную и стал в длинный, ды­шащий паром людской хвост. Очередь продвигалась без задержки, но как только к куче новенького белья и обмун­дирования подошел Мурманцев, она вдруг застопорилась: каптенармус растерянно замигал глазами и крикнул: «То­варищ старшина, что будем делать с этой неоглядной крошкой? Во что одевать будем?»

И пошли по гардеробной зубоскальство, остроты, всеоб­щий хохот. И долго бы голяки зубоскалили, если бы не подошел к каптенармусу старшина. Прекратив галдеж, он отвел смущенного Мурманцева в сторону и сам начал под­бирать ему одежду. Только через четверть часа он извлек из кучи комплект, больше которого не было.

«Вот, товарищ боец, пока одягайте это, а завтра я на складе пошукаю что-нибудь побольше размером», — ска­зал он, вручая Мурманцеву этот комплект.

И Мурманцев начал одеваться. Что рукава нижней ру­бахи едва закрывали локти, а кальсоны были чуть ниже колен, — это еще, куда ни шло: ведь их не видно. А как быть с гимнастеркой, бриджами и шинелью? А с обувью? Он попробовал натянуть бриджи силой — и они лопнули на икрах. Старшина посмотрел и спокойно сказал:

«Ничого. Пид обмоткою не видно, а прыйдэм в казар­му, — шо-нибудь сообразим».

Гимнастерка была натянута с помощью старшины и кап­тенармуса. Она хоть и трещала по всем швам, но выдер­жала напор тела. Ботинки раскопали в куче сорок шестого размера, и они пришлись как раз в пору. Но когда Мурманцев взял в руки «приданные» к ним обмотки, он не мог сообразить, что с ними надо делать, однако постес­нялся спросить у старшины или каптенармуса. Долго он наматывал, разматывал и снова наматывал на ноги злосча­стные обмотки, но ничего не получалось: каждый раз в руке оставался один конец со шнурком, который неизве­стно с чем должен быть связан. Каптенармус заметил зат­руднение молодого бойца и быстро замотал ему одну об­мотку как надо. Мурманцев не понял, в какой последова­тельности проводится эта «операция», и вторую замотал кое-как, лишь бы не опоздать в строй. Новая шинель на нем казалась нескладной и тесной грубошерстной курт­кой — так она ему была мала. Увидев его на улице в этой шинели, новобранцы опять рассмеялись. При построении старшина поставил Мурманцева пер­вым на правом фланге. Как ему не хо­телось идти первым! Но команда дана, рота пошла. Пока рота шла по окраинным улицам, все было хоро­шо. Но как только она вышла на главный многолюдный проспект, Мурманцев почувствовал, как ненавистный ко­нец обмотки начал ослабевать и ползти вниз. Он подумал, что там, внизу, она как-нибудь задержится, но не тут-то было: конец обмотки в такт с шагом хлестнул по бордюрному камню тротуара, при следующем шаге попал под ногу шедшему сзади бой­цу, и Мурманцев, как стреноженный конь, споткнулся. Сгорая от стыда, он вышел из строя и согнулся над ботинком. Проходивший по тротуару под руку с девушкой сержант-танкист насмешливо спросил: «Что, пяхота, гусе­ница размоталась?» В ту минуту бедному Мурманцеву хотелось провалить­ся сквозь мостовую! Как назло, шел первый пушистый снежок, и Мурманцев на ласковом белом фоне долго еще торчал, согнувшись, пока не упрятал непослушный ко­нец обмотки. Догнав колонну, он по указанию старшины занял место в строю почти последним. Но не прошел он и квартала, как снова с ужасом почувствовал, что обмот­ка сползает. Что тут делать? Не выходить же второй раз из строя! Он схватил правой рукой шнурок, потянул его кверху и обрадовался: обмотка задержалась на ноге! Но старшина начал требовать равнения и «отмаха руки», а Мурманцеву никак нельзя было даже пошевелить правой рукой. Старшина сделал ему замечание. Тогда он продер­нул шнурок обмотки под ремень, взял его в зубы и начал энергично работать обеими руками. А старшине вдруг захотелось песни. Он всем приказал петь, Мурманцеву же нельзя было открывать рот! Отвернувшись от старши­ны в сторону тротуара, он с ужасом увидел там кучки смеющихся девушек: ему показалось, что все они смот­рят на его рот, из которого, разрезая нижнюю губу, тянулся вниз толстый шнурок. К счастью, впереди пока­залась проходная военного городка, и Мурманцев облег­ченно вздохнул. С того банного дня ротные шутники так и закрепили за простодушным, но не обидчивым Мурманцевым прозвище «необъятная крошка». А ведь не только он тогда с трудом напяливал на себя обмундирование. Некоторые, наоборот, комично утопали в нем с ушами.

Другая неприятная история у Мурманцева случилась, когда он заступил в первый наряд по роте. Был холодный зимний день. Заготовленных дров в ротах не было, и бой­цам внутреннего наряда вменялось в обязанность пилить дрова. Дров для казармы напилили, пилу убрали в склад­ское помещение, и старшина Заремба, инструктировав­ший наряд, строго-настрого запретил ее давать в другие роты. Мурманцев, стоявший у тумбочки перед входом в казарму, хорошо запомнил этот запрет и дневальному второй роты, размещавшейся этажом выше, не дал пилу. Пришел сам старшина второй роты — и ему не дал. Но тот где-то перехватил командира батальона и попросил его посодействовать. Комбат был строгий и решительный латыш. Ни слова не говоря, он подошел к складскому помещению, распахнул его, и торжествующий старшина второй роты унес пилу. А вскоре после этого пришел старшина Заремба. Увидев, что бойцы чужой роты пилят дрова его пилой, он с резкой бранью набросился на дне­вального у тумбочки.

«Товарищ старшина, командир батальона был.» — пытался объясниться Мурманцев. Но куда там!

«При чем тутэчко командир батальона? Я шо тебе, ротозею, прыказувал? В чужие роты не давать! Тебе я это прыказувал чи туркови якому? Так на якого черта ты тут стоишь, как неживое пугало?» — Заремба по всем правилам фельдфебельского искусства пропесочил моло­дого бойца с такими цветастыми эпитетами, из-за кото­рых показался тому важнее всех командиров бригады, вместе взятых.

Однако не обида на старшину, а злость на комбата вски­пела в молодом бойце. И надо же было так случиться, что в тот же день комбат решил лично проверить, как устро­или в казармах молодое пополнение! Он вошел в казарму не спеша, нарочито важно, желая проверить, по-уставному ли будет докладывать дневальный по роте? Но как же он был поражен, когда Мурманцев подскочил к нему и вме­сто рапорта строго спросил: «Майор, ты, когда пилу при­несешь? Старшина Заремба так меня распушил! Как бы и тебе он не всыпал».

Конечно, взыскание схватил Заремба, а Мурманцеву, еще непринявшему присягу, простили. Но фраза «Майор, когда пилу принесешь?» тоже пристала к нему навсегда.

Чтобы избежать в дальнейшем подобных неприятнос­тей, Заремба придумал, как он считал, полезное «новше­ство». Над тумбочкой дневального он прибил список всех чинов бригады, начиная с командира и комиссара и кон­чая собственной персоной. В списке подробно были опи­саны знаки различия каждого. Самым старшим в бригаде был майор — с двумя «шпалами». И надо же было слу­читься так, что именно в очередное дневальство Мурманцева в бригаду приехал начальник политотдела корпуса, старший батальонный комиссар — с тремя шпалами — и, не заходя в штаб, пошел прямо в подразделения знако­миться с бытом нового пополнения. Когда он вошел в подъезд первой роты, Мурманцев подтянулся, проворно распахнул дверь в казарму и громыхнул команду так, что висячие стеклянные светильники закачались. «Рота, смирно! Товарищ. Товарищ-щ-щ-щ — подойдя вплотную к комиссару с рукой у козырька „буденовки“, он пристально всмотрелся в его петлицы, потом заглянул в список и разочарованно опустил руку. — Вольно! Такого в списке нет». И закрыл дверь в казарму. Рота, затаившая в казарме дыхание, вдруг грохнула от смеха. Засмеялся и комиссар. Он не был придирчивым службистом. Взглянув в злополучный список, он сразу по­нял, в каком затруднительном положении оказался нови­чок, и ограничился только тем, что заставил Мурманцева дважды подать команду как положено. А подбежавшего старшину Зарембу он не очень вежливо пригласил в кан­целярию роты, где сделал ему строгое внушение за бюрок­ратическую затею со списком. Раньше, когда все эти «истории» смаковались в присут­ствии Мурманцева, он внутренне негодовал, теперь же рад был воспоминаниям о чудесном времени мирной жизни и в душе благодарил комиссара. Когда веселое возбуждение стихло, Волжанов поднял ко­мандира второго взвода лейтенанта Орликова.

Всю свою жизнь, правда, еще очень короткую, Орликов глубоко переживал обиду, которую нанесла ему природа — низенький, совсем крошечный рост. И всю жизнь он вел стоическую борьбу с этим угнетающим мужчину недостат­ком: на людях всегда «тянулся» вверх, стараясь хоть в ка­кой-то мере сглаживать впечатление от своей мизерности, подолгу ходил и стоял на одних носочках, как можно выше поднимал подбородок и вытягивал шею. Но всего этого было так недостаточно! Друзья, замечавшие эти его поту­ги, говорили ему, что от них у него только шея удлиня­ется. Ему искренне советовали смириться с участью коро­тыша и не уродовать себя.

Впрочем, маленький рост — это было лишь одно из несчастий Орликова. Он рано убедился в правдивости на­родной поговорки о том, что беды наваливаются на чело­века не в одиночку. В добавление к детскому росту он имел по-детски кругленькую мордочку, постоянный деви­чий румянец на щеках и шепелявость. Ее-то он больше всего ненавидел в себе, эту отвратительную шепелявость! Как предательски она подвела его однажды!

Было это в тридцать пятом году. Окончив восьмой класс, Женя Орликов объявил родителям, что в обыкно­венной школе больше учиться не будет. В ответ на надо­едливую «мораль» и уговоры закончить десятилетку он решительно отрезал: «Буду летчиком — и все тут! Больше не приставайте ко мне!» И он серьезно попытался стать летчиком. Тогда проводился комсомольский набор моло­дежи в авиацию, поэтому он был почти уверен, что попа­дет в авиационное училище. Но когда при прохождении комиссий встретил иронические шуточки по поводу своей «малокалиберности», то понял: ни летчиком, ни моряком ему не стать. Попробовал он сдать документы в артилле­рийское, но там ему напрямик сказали, что в артиллерию принимаются только рослые юноши. Оставалось предпос­леднее — танковое. «Ведь в танк не втиснешь верзилу, а я — в самый раз!» — подумал он и укатил в саратовское танковое. Медицинская комиссия, к огромной радости пар­нишки, признала его годным. Не могла придраться к нему и мандатная: ведь его родители по происхождению — на­стоящие пролетарии! Но вот перед подписанием приказа начальник училища решил лично побеседовать с каждым отобранным кандидатом. Когда Женя сидел в приемной, ему так хотелось увидеть в кресле начальника училища коротыша, который лучше «верзилы» понял бы его, Женю. Но, как назло, начальник оказался полковником очень высокого роста. Просмотрев документы Орликова, он под­нял на него дружелюбный взгляд, вышел из-за стола и прошелся по кабинету. Потом он остановился перед Же­ней, посмотрел на него сверху вниз и, заметив, как маль­чик, словно балеринка, приподнимается на одних носках ботинок, добродушно спросил: «Сколько же тебе лет, хлоп­чик?» — «Мне уже вощемнадцать, товарищ полковник, и жакончил я вощем классов», — отрапортовал Женя совсем мальчишеским тенорком. Начальник училища, видимо, не поверил ему. Он улыб­нулся, ласково погладил его по мягким русым волосам и произнес убийственную фразу: «Уж больно ты мал ростом, сынок! Подрасти, подучись, поешь больше кашки, годика через два приезжай, — тогда посмотрим».

Возвратившись домой, Женя с укоризной посмотрел на обоих своих создателей и подался в пехотное.

Несмотря на свои двадцать три года, Женя Орликов был уже ветераном боев. На финском фронте в 1940 году он был ранен, награжден орденом, который, в первые же дни отступления наших войск от западной границы, снял с гру­ди и упрятал в боевую сумку. Это дошло до комиссара Додатко. Тот вызвал его к себе. На вопрос комиссара он с печалью в голосе ответил: «Не могу нощить орден: штыдно. Перед нащелением штыдно. Боевые ордена нацепили, а родную жемлю отдаем врагу прямо облащтями».

.Лейтенант Орликов встал, шагнул вперед, поправил свисавшую почти до колен кожаную сумку, доложил:

— В моем вжводе — вощемнадцать воинов, — на его обветренном лице сквозь загар полыхнул алый румянец. — Жавтра я могу вешти бой.

После Орликова встал командир третьего взвода лейте­нант Балатов. С Орликовым они были одногодками, вос­питанниками одного училища, еще довоенными однопол­чанами и верными друзьями. Ведь часто так случается, что совсем по-разному созданные люди сближаются быстро, крепко и на всю жизнь.

Борис Балатов, в противоположность Орликову, был парнем несколько даже длинноватым, стройным и хорошо вышколенным, с преувеличенной «строгостью» всего внеш­него вида и особенно лица. Дело в том, что в пехоту он попал не из-за безвыходности положения, как Орликов, а совершенно сознательно, с большим «заглядом» в будущее, искренне желая стать только общевойсковым командиром. Он с детских лет «чувствовал» в себе командира, повели­теля людей, властелина их судеб. Эти честолюбивые меч­тания зародились в нем еще во времена увлечения кино­фильмами «Красные дьяволята» и «Чапаев», которые он смотрел бессчетное количество раз, воспроизводил их в мальчишеских играх. Конечно, роли Буденного и Чапая всегда доставались ему. Мальчишки сами признавали, что более властного и решительного, чем Борька Балатов, из своей среды они никого не могли выдвинуть. А позже, во время учебы в старших классах школы, его всегда выби­рали старостой класса и за твердость воли и характера прозвали «железным канцлером». Именно по этой причи­не, когда встал вопрос о выборе профессии, он не кочевал из одного училища в другое, а сразу попросил военкома направить его только в пехотное. Военком, бывший сам природным пехотинцем, приятно был удивлен, потому что ему уши прожужжали просьбами о направлении в летное, морское и танковое училища. «Одобряю, молодой человек, одобряю! — сказал он в шутливом тоне Борису. — Нашим советским Суворовым может стать только общевойсковой командир». — Он по­нимал, что эти слова его попадут в самое чувствительное место юноши. И не ошибся. Училище Балатов закончил по первому разряду и при распределении был оставлен в училище командиром кур­сантского взвода. Как он не хотел этой чести! Он писал надоедливые, иногда даже дерзкие рапорта с просьбой на­править его на финский фронт, но все его просьбы отвер­гались. И только летом сорокового года ему все-таки уда­лось вырваться в войска. Из-за друга своего, Жени Орликова, попавшего после госпиталя в воздушно-десантные войска, он тоже стал десантником.

— В моем взводе осталось двадцать активных штыков, — доложил Балатов, выглядывая из-под сильно сдвинутых бровей. — Я тоже готов вести бой.

Командир четвертого взвода младший лейтенант Хромсков после доклада Балатова быстро встал, сделал шаг в сторону комиссара и, стоя спиной к Волжанову, сиплова­тым, но полным достоинства голосом начал рапортовать:

— Четвертый взвод, товарищ старший политрук, как вы знаете, был на участке главного удара противника, подвер­гся большой артиллерийской обработке, однако понес не­значительные потери.

— Постой, постой, Хромсков! — перебил его комис­сар. — Во-первых, докладывай своему прямому начальнику и, во-вторых, короче: война ведь только началась и когда закончится — неизвестно. А страсти-мордасти о ней бу­дешь рассказывать неискушенным после победы. В-треть­их, объясни командиру роты и всем нам, почему ты не поднял свой взвод против автоматчиков противника, когда танки переползли через окопы первого взвода.

Хромсков сделал вынужденный и, видимо, мучительный для него полуоборот к Волжанову, поморщился на клубы табачного дыма, отчего его белобрысое неврастеническое лицо перекосилось, и попытался оправдаться:

— Своим массированным огнем мой взвод, по-моему, парализовал танковый десант. А потом, насколько мне по­мнится, командир роты не приказывал контратаковать, а поставил задачу поддержать огнем.

— Вы лжете, младший лейтенант Хромсков! — возму­тился ротный. — Я четко отдал приказ контратаковать ав­томатчиков и отрезать их от танков. Своим поведением в бою вы напрашиваетесь под суд военного трибунала.

— Каким это поведением?

Волжанов встал. В это время за­зуммерил телефон. Комбат приказал передать трубку ко­миссару.

Додатко молча выслушал комбата, нервно побарабанил пальцами по столу, тяжело вздохнул и, ничего не сказав, положил трубку и

вышел. Волжанов отпустил командиров взводов, но они не двинулись с места и сквозь толщу табачного дыма вопро­сительно смотрели на него.

— Что-нибудь не понятно, товарищи? — спросил Волжанов.

— Да, не все понятно, — резко, с оттенком вызова, за всех ответил Балатов. Высокий, по-военному красивый и, можно сказать, грациозный, он прошелся по подвалу, чуть не проглатывая частыми затяжками цигарку, оста­новился перед сидевшим командиром роты и, прижимая его колючим взглядом к стене, сказал: — Слушай, Вла­димир, еще до войны мы служили с тобой вместе, и ты хорошо знаешь, что я никогда не врал своим бойцам. Признаться, я и теперь, на войне, скорее вырву себе язык, чем скажу им неправду. Понимаешь? — Опершись на край стола, он продолжал требовательно смотреть Волжанову прямо в глаза.

— Ты о чем это, Боря? — Спросил Волжанов дружес­ким тоном, который хорошо был знаком Балатову и всегда действовал на него охлаждающе.

— Я спрашиваю об артиллерийской канонаде за Днепром. Все вдруг загомонили, наперебой добавляя свои вопросы.

— Черт возьми! — Воскликнул Волжанов, и все сразу замолчали. — Почему вы все сидели здесь при комиссаре и в две дырки сопели, а теперь ко мне лезете с этим воп­росом? Или я лучше знаю обстановку? Кто я вам? Коман­дующий армией? Командир роты я, как вам известно. От­куда мне знать, что делается за Днепром.

— Мы думали, что командир роты, как старший среди нас, догадается спросить у комиссара об обстановке, — сказал Хромсков с нескрываемым ехидством в тоне.

Командиры взводов встали и с низ­ко опущенными головами ушли к своим бойцам. Артил­лерийский гул, непрекращавшийся и ночью, доносивший­ся почему-то с далекого севера-востока, был необъясним и потому особенно неприятен

Оставшись один, Волжанов как-то сразу расслабился и откинулся всем телом к холодной стене. Несколько минут он просидел в таком положении и не заметил, как сначала охвачен был сладкой дремой, а затем и совсем погрузился в глубокое небытие.

Проснулся он от визга железной двери, схватился, было, за пистолет, но, увидев у входа своего ординарца Квитко, слабо улыбнулся.

— Вздремнул я, Николай Филиппович, — признался он и взглянул на часы. Ого! Скоро одиннадцать.

— Товарыш лейтенант, та хиба ж можно человеку буть столько без спання? — сказал Квитко, поглаживая усы. — Худоба (животные) и та понимае, шо ночью спать трэба, а люды, шоб им було пусто. — Он поставил на стол два котелка, прошел к постели командира, заботливо попра­вил ее и возвратился к столу. — Скушайтэ, товарыш лей­тенант. Кухня уже давно потушена и пидогревать негде.

Волжанов повиновался. Быстро проглатывая большие дозы маслянистой «шарапнельки», он с улыбкой погляды­вал на усы уже пожилого и так преданного ему человека и не первый раз подумал: «Едва ли на всей Украине оты­щется вторая пара таких метелок».

Усы Миколая Пилиповича (так называли его все бойцы роты) и в самом деле были редкостью не только на Ук­раине, но, пожалуй, и во всем свете. Густые, слегка посе­ребренные сединой, они красивыми тугими валиками вы­ходили на щеки, пышно разворачивались в широкие ме­телки, которые своими выгоревшими концами доставали до самых висков и, соединившись с ними, казались уже не усами, а бакенбардами. То ли от природы были они таки­ми послушными, то ли выдрессированы были хозяином, они никогда не падали вниз, держались на щеках крепко, как будто приклеенные хорошим клеем.

— Вот что, Пилипыч, — сказал Волжанов, — посиди-ка ты у телефона, а я схожу в первый взвод, прослежу за отправкой раненых. Если будет вызывать начальство, пу­лей лети ко мне, куда — сам знаешь. — Накинув на плечи плащ-накидку, он сам пулей вылетел за двери, не увидев на лице своего телохранителя лукавой усмешки.

В блиндаже первого взвода Люда Куртяшова при сла­бом свете церковной свечки с помощью ефрейтора Мурманцева меняла повязку бойцу Цыбульке. Увидев коман­дира роты, он оживился и сказал:

— Товарыш лейтенант, а после лече­ния можно мне вернуться в свою роту?

— Не только можно, а приказываю после полного выздоровления вернуться ко мне в роту. А сейчас, товарищ Цыбулька, скорейшего тебе выздоровления и до скорой встречи! — Волжанов крепко пожал его здоровую руку.

— Спасибо, товарыш лейтенант, щиро дякую, как говорят у нас на Украине, до побачення, Люда, до свидания, това­рищ ефрейтор! Крепче бейте хвашистов! — Цыбулька под­нялся. Высокий и тонкий, как сопилка, держа перед грудью забинтованную руку, он подошел к сидевшему в углу Демушкину: — Идем, Колян, мы с тобою отвоювалысь.

Когда они вышли, Волжанов попросил Мурманцева по­казать тело взводного Лихарева.

Лихарев лежал на разостланной плащ-накидке непода­леку от блиндажа. Повернувшись спиной к противнику, Волжанов включил фонарик и невольно вздрогнул: из-под шинели виднелись только иссиня-белая голова с запекшей­ся кровью и сапоги со счирканными каблуками, а в том месте, где должно было быть тело, шинель плотно прилег­ла к плащ-накидке, выдавая страшную пустоту. Волжанов закрыл глаза и на минуту представил себе живого, всегда веселого, неутомимого и бесстрашного в любой обстановке Лихарева.

— Как же вы не уберегли своего командира? — спросил Волжанов.

— Я, товарищ лейтенант, лежал за пулеметом и подроб­ностей не видел. Сержант Яковлев рассказывал, что когда танки переползли через наши окопы, младший лейтенант Лихарев поднял стрелков в рукопашную на автоматчиков. Сам он выскочил из окопа первый, фашисты не приняли рукопашную и побежали назад. А за нашими окопами три танка были подбиты артиллеристами, остальные разверну­лись и пошли через окопы обратно. Несколько раз они выстрелили из пушек по нашим залегшим стрелкам. Млад­ший лейтенант хотел что-то скомандовать и поднялся. Сна­ряд угодил ему в грудь.

Волжанов глубоко вздохнул. Повернувшись к Люде, сто­явшей в стороне, он заметил, что она всхлипывает. Он подошел к ней, молча обнял ее. По разбитой и испепеленной улице села, они прошли в тыл батальона, отыскали вишневый садик и нырнули под его ветви, наполовину уже оголенные дыха­нием осени и взрывными волнами. Все время, пока они шли, девушка беззвучно плакала. Волжанов расстелил плащ-накидку, усадил на нее Люду и сам сел рядом.

— Эх, Вовочка, если бы ты знал, как тяжело мне от того, что я узнала этот маленький кусочек счастья с тобой! Я иногда вспоминаю себя до нашей встречи и мне кажется… — она вдруг смолкла. Волжанов понял, что в ее воображении проходило совсем недалекое прошлое…

Они познакомились на новогоднем костюмирован­ном балу в ее родном городе, куда Волжанов прибыл после окончания военного училища. Бал был молодежный, веселый, шумный и интересный. В связи с тем, что все военные ребята были в форме и без масок, не они приглашали девушек танцевать, а девушки приглашали их. Люда, нарядившаяся в костюм Золушки, выбрала себе в Принцы Волжанова и весь вечер, вернее, всю ночь танцевала только с ним. Вместе они участвовали в занимательных играх, много острили, хохотали и весело дурачились. За десять минут до полуночи Волжанов-Принц пригла­сил свою Золушку в буфет. Когда кремлевские куранты по радио пробили двенадцать, она подняла бокал с шампанс­ким и громко сказала: «Пусть наши военные весь новый 1941-й год стреляют только холостыми патронами!» — «Это было бы чудесно, моя очаровательная Золушка!» — поддер­жал ее Волжанов. Провозглашенный Людой тост поддержали все, кто на­ходился в буфете. Многие кричали: «За мир в новом году!»

Люда была студенткой пединститута и жила с родите­лями далеко за городом, в большом поселке рыбозавода. Как ни уговаривала она своего кавалера остаться в горо­де, он все-таки уехал с ней первым утренним трамваем. Они долго бродили по поселку, а когда совсем продрог­ли, Люда набралась смелости и предложила Владимиру зайти в дом. За столом еще сидели хмельные, утомленные, веселые гости. Они очень хорошо пели русские и украинские на­родные песни и не сразу обратили внимание на вошедших молодых людей. Первой их заметила мать Люды. Сильно возбужденная и разрумяненная, она подошла к ним и по­здравила с Новым годом. Люда представила ей Владимира, как своего сказочного Принца, что-то еще хотела сказать, но тут их увидели все гости, сразу окружили, раздели, уса­дили за стол и наперебой начали угощать. И новогоднее празднество в доме Куртяшовых затянулось.

С той самой памятной встречи Волжанов стал близким человеком в хорошей рабочей семье Люды. Родителям ее он понравился. Их простота и радушие в обращении с ним способствовали тому, что случайное знакомство моло­дых людей быстро переросло в крепкую дружбу. Когда в пединституте организовывалась школа танцев, Люда запи­сала в нее и своего партнера. Немного было свободного времени у молодого лейте­нанта Волжанова, но когда оно появлялось, он всегда про­водил его только с Людой. Пока была зима, они ходили в театр, в цирк, на вечера танцев в клуб речников, а с весны самым любимым их развлечением стали прогулки на речных трамвайчиках и пароходах по живописным ру­кавам дельты реки. В конце мая начался купальный сезон, и Люда пригла­сила Владимира на остров Трусов. Там хорошие песчаные пляжи, чистая вода и яркое степное солнце. Они заплы­вали далеко-далеко, качались на волнах за проходившими судами, потом грелись на горячем песке и снова купались. Стояли чудесные мирные дни — самые счастливые дни в их еще очень короткой жизни…

Однажды бригада, в которой служил Волжанов, была поднята по тревоге на полевые учения с десантированием, и Волжанов не пришел вечером в читальный зал городс­кой библиотеки, где они с Людой договорились по­заниматься вместе перед ее очередным экзаменом. Это был первый случай, когда он не смог предупредить ее, что не придет на свидание, и она впервые обнаружила в себе самой необычное чувство по отношению к нему. За­ниматься в тот вечер она не смогла, приехала домой силь­но расстроенная, задумчивая, чем-то подавленная. На все вопросы матери она отвечала рассеянно и с трудом сдер­живала слезы. Ночь прошла у нее без сна: делала вид, что читает книгу, а сама не видела ни строчки. Утром, бледная и подавленная, она по настоянию ма­тери выпила чашку калмыцкого чаю и уехала в институт. В трамвае она услышала тревожные разговоры пассажиров о том, будто во время ночного десантирования с самолетов у одного лейтенанта не раскрылся парашют. Люда выско­чила из трамвая вся в слезах и не знала, что ей дальше делать, куда бежать. На улице, как назло, ни одного во­енного не было, спросить было не у кого. Единственное, на что она была способна в тот момент, это вернуться домой и с рыданиями упасть на свою кровать лицом в подушку. Это очень встревожило ее мать. Долго она не могла до­биться от Люды откровенного ответа, а когда добилась, то готова была рассмеяться.

«Дурочка! — сказала она ласково. — Знаешь, сколько в части лейтенантов»? Эта фраза, сразу успокоила девушку. Она притихла и доверчиво прижалась к матери. Но мать этот случай насторожил: она поняла, что дочь ее по-серь­езному увлечена молодым военным.

До позднего вечера девушка сидела дома, нетерпеливо ожидая звонка в прихожей. А когда этот долгожданный звонок раздался, она, сваливая на пути стулья, выбежала в прихожую. Мать, наблюдавшая за ней, видела из ком­наты, как она распахнула дверь, схватила Владимира обе­ими руками за щеки и с ручьями радостных слез стала целовать его так возбужденно, что он даже испугался. Люда, не заметившая его испуга, продолжала целовать его и прижиматься к нему всем телом. Потом она оставила его, прошмыгнула мимо удивленной матери к своей кро­вати и так же, как утром, упала лицом в подушку. Мать вышла к Волжанову, рассказала ему о причине такого необычного поведения дочери и пригласила его в комна­ту. Он подтвердил, что в их части ночью разбился один лейтенант, и был очень удивлен тем, как быстро узнал город об этом ЧП.

«Видишь, Володя, как любит тебя Людочка!» — сказала мать.

«Да и я ее люблю, наверное, так же, а может, еще боль­ше…» — признался Волжанов.

В связи с тем, что Люде надо было учиться еще два года, было решено сыграть свадьбу после окончания ин­ститута. Война перечеркнула все планы. Уже на второй день пос­ле объявления мобилизации Люда записалась на курсы ме­дицинских сестер и успешно их окончила. А когда бригада Волжанова уезжала на фронт, девушка пришла к комисса­ру Додатко и попросила зачислить ее санинструктором в роту лейтенанта Волжанова. Комиссар похвалил патриоти­ческий порыв и тут же вызвал Волжанова. Вместе они пытались отговорить девушку от поездки на фронт, но она твердо стояла на своем. Уже в пути на запад она объяс­нила свое решение так: «Я, Вовочка, просто не смогла бы жить вдали от тебя в постоянной тревоге, поэтому ты на меня не сердись!»

Редкая, до невероятности тихая прифронтовая ночь ста­новилась все холоднее и прозрачнее. Девушка ласковым доверчивым котенком прикорнула на коленях у Владимира и, как ему казалось, заснула. Чтобы она хорошо отдохнула, он старался не шевелиться и был счастлив от одного только ощущения ее теплого дыхания на своей ладони. Потом, накло­нившись к щеке Люды, как будто куда-то провалился… Сколько он спал, — не знал, а проснулся от неприят­ного озноба. Была еще ночь. Осмотревшись вокруг, Волжанов увидел, что непривет­ливая степная ночь, по-прежнему хозяйничала над устав­шей землей. Владимир снова наклонился к Люде и при­ложил губы к ее горячей, несмотря на свежесть ночи, щеке.

— Вовочка, — сказала она тихо, — ты слушаешь меня?

— Да. Разве ты не спишь?

— Я вот дремлю у тебя на коленях и думаю. Много думаю… А знаешь, до чего я додумалась? Ты ни за что не отгадаешь! Она спрятала свое пылающее лицо в сло­женные ковшиком ладони, потом резко поднялась на ноги, одернула жесткую шерстяную юбку, села к нему на колени и нежно обняла шею. — Милый мой, мальчик мой… В какое ужасное время довелось нам с тобой лю­бить! И надо же было этому подлому Гитлеру начать войну именно теперь, когда мы с тобой так счастливы! — Она помолчала, потом, согревая его губы своим жарким дыханием, продолжала: — Вовочка, ведь может случиться так, что мы с тобой… Мы отдали друг другу сердца свои, а полностью отдаться, может, и не успеем: неизвестно, что с нами будет завтра.

Восхищенный ее смелостью, он схватил ее на руки и крепко прижал к груди. Потом он начал целовать ее в губы, в щеки, в глаза, расстегнул ей гимнастерку и хотел, было, прижаться губами к ее обнаженной груди, но в этот момент высоко в воздухе вспыхнула ослепительно яркая ракета, и послышался сердитый голос ординарца:

— Товарыш лейтенант, хочь и жалко мне було вас по­тревожить, та що ж поробышь; комбат на одной ноге трэбуе, — сказал Квитко.

— Почему же на одной, если я еще на двух стою? Чмокнув Люду в губы, Волжанов выскочил из уютного сада и по­бежал к командному пункту штаба полка.

В штабе полка, который размещался в остывших печах полуразрушенного кирпичного завода, царили панический беспорядок, суматоха и брань. Волжанов хотел было уже уйти в другую печь, но в это время торопливо вошла машинистка штаба Зинаида Нико­лаевна. Она была в слезах, тихонько всхлипывала, но самообладания не теряла.

Зинаиду Николаевну, жену командира полка подполков­ника Шевченко, Волжанов знал еще до войны, иногда встречался с ней на территории военного городка. К нему она относилась, как и ко всем молодым лейтенантам бри­гады, вроде старшей сестры к своим младшим братьям. У нее детей не было и, когда началась война, она поступила в штаб бригады машинисткой. Ей было около сорока лет, но выглядела она так молодо, что иная и тридцатилетняя женщина рядом с ней показалась бы старше. Увидив Волжанова, она уронила го­лову на его плечо и бурно разрыдалась. Полные и упругие ее груди, туго обтянутые гимнастеркой, приятно амортизи­ровали толчки всего вздрагивавшего тела.

— Я знаю, ты не осудишь мою женскую слабость… Киевлянка я, Володя — этим можно все объяснить, понять мое горе. — Она еще что-то хотела сказать, но душившие ее слезы не давали ей выговорить больше ни слова.

— Да полно вам, Зинаида Николаевна! Успокойтесь, по­жалуйста, и расскажите, что случилось? Я сколько ни спра­шиваю, никто ничего не отвечает, все носятся, как на по­жаре…

Зинаида Николаевна подняла свое мокрое лицо с бле­стевшими карими глазами и удивленно спросила:

— Как, ты разве ничего не знаешь?

— Ну, конечно, ничего не знаю!

— Получен приказ, подготовиться к сдаче Киева, — про­говорила она, как простонала. И был похож этот стон на тревожный крик птицы, у которой на глазах разоряют ее насиженное гнездо!

Ничего не сказав, Волжанов выскочил во двор. В сосед­ней печи он застал командира полка одного. Шевченко только что отпустил командиров и комиссаров батальонов и в тяжелой задумчивости сидел за столом, накрытым, как большой скатертью, топографической картой. На звонкий стук каблуков Волжанова он не обратил внимания, даже не поднял голову. Локти его стояли на карте, а обе пятер­ни вонзились в густые, черные, как смоль, волосы.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться! — произнес Волжанов негромко, как будто боясь разбудить спящего.

Шевченко, не изменив положения рук, поднял к Волжанову усталый взгляд и с минуту безучастно смотрел мимо него на низкую квадратную дверь, завешенную бай­ковым одеялом. Всегда моложавый и выхоленный, в лю­бой обстановке следивший за своим внешним видом, кра­сивый мужчина, каким его знал Волжанов раньше, теперь выглядел ужасно. Взъерошенная, как после долгого куте­жа, шевелюра, осунувшееся до неузнаваемости лицо с за­пыленной некрасивой порослью, потрескавшиеся от вет­ра и солнца серые губы, расстегнутая на все пуговицы гимнастерка, ссутулившаяся фигура. Но особенно порази­ли Волжанова глаза Шевченко: вместе с большой устало­стью они выражали безграничную тревогу и непоправи­мое горе. На мгновения в них появлялись неприятные зеленоватые оттенки — признак мелькавших в мозгу край­них, отчаянных решений. В таком состоянии мог быть только человек, не видящий смысла дальнейшего своего существования. Чтобы вывести его из тяжелого оцепенения, Волжанов подошел ближе к столу и громче прежнего сказал:

— Товарищ подполковник, я к вам по этому же воп­росу.

— А, Волжанов… — отозвался Шевченко таким тоном, будто только что увидел посетителя. — Что же ты стоишь? Садись!

Волжанов поблагодарил и не сел.

— Товарищ подполковник, конечно, не положено об­суждать приказы… — в голосе лейтенанта были и просьба, и упрек, и обида. — Но как это можно, сдать Киев?! Не­ужели наше главное командование не понимает, что такое для нас Киев? Не говоря уже о его стратегическом поло­жении, — он ведь отец всех наших городов, колыбель всей нашей Родины! Я не смогу приказать своим бойцам бро­сить оборону Киева. Они ведь так уверены, что отстоим его! А киевляне? Разве вы не знаете, как они нам верят? Да мы и доказали им, что удержим город. Мало ли мы истребили здесь фрицев за два месяца боев? Вспомните наше наступление в Голосеевском лесу, бой за институт и за это село, Мышеловку. Пусть Гитлер хоть всю Германию бросит на нас, — устоим!

От этих слов Волжанова глаза Шевченко сначала вспыхнули обычным для него огнем жизни, потом вдруг заволоклись плотной слезной пеленой. Видно было, ка­ким напряжением воли сдерживал он слезы… Трудно все-таки быть мужчиной: невыносимо страдая, не иметь пра­ва плакать!

Шевченко встал, подошел к Волжанову и крепко обнял его.

— Спасибо тебе, Володя, — произнес он тихо. — Ты с Волги, а так преданно любишь мой родной Киев. А я, как ты знаешь, вырос под каштанами Киева. Старички мои и сейчас живут на улице Горького. Они ска­зали мне, что скорее умрут в Киеве, чем уйдут из него. А я, их здоровый сын, их защитник, должен уйти… Призна­юсь, Володя, я тоже не знаю, где взять силы, чтобы вы­полнить этот приказ…

В этот момент одеяло, закрывавшее вход, нижним кон­цом своим взметнулось вверх, и в печь, согнувшись, вошел комиссар полка старший батальонный комиссар Лобанов. Выпрямившись, он чуть не уперся головой в сводчатый потолок. Как все высокие люди, он был худощав, строен, но в плечах широк Комиссар устало и, видимо, чтобы скорее оказаться внизу, сразу же плюхнулся на табурет.. Поздоровавшись с Волжановым, он спросил:

— Ты почему, лейтенант, не в роте? Не ранен ли?

— Он ко мне по делу пришел, — ответил ему Шевчен­ко, принявший строгий и деловой вид.

— Кстати, Василий Иванович, тебе тоже надо бы по­толковать с ним. Подойди-ка к карте, лейтенант! Смотри сюда… — Он резким движением широкой ладони разгла­дил карту и взял толстый карандаш. — Ты говоришь, нельзя оставлять Киев. К сожалению, обстановка уже не­сколько дней этого требует. Всмотрись повнимательнее в эту карту, и ты поймешь.

Когда Волжанов наклонился к карте, в глаза ему бро­сились две огромные, красиво вычерченные синим каран­дашом стрелы в глубоком тылу войск Юго-Западного фронта, восточнее Днепра. Одна из них своим широким веерообразным основанием «сидела» на слове Кременчуг, значительно южнее Киева, а длинным острием устреми­лась на северо-восток, пронзила города Хорол, Лубны и приближалась к Лохвице. Вторая стрела, еще более широ­кая, чем первая, коромыслообразно изогнувшись, летела с севера, от Лоева, на юг и уже «накрыла» Чернигов, Не­жин, Конотоп и Ромны. Ее острие вонзилось в кружок с надписью Лохвица. Всматриваясь в эти зловещие, стрелы, Волжанов почув­ствовал такое состояние, будто кто-то медленно всовывал ему под гимнастерку большой нож. Все тело его охватил лихорадочный озноб. Но в душе еще теплилась надежда на то, что противник, возможно, пока не приступил к вы­полнению этой ужасной операции и что, наверное, есть возможность и время принять контрмеры.

— Это их план или… — спросил он и умоляюще по­смотрел на командира полка.

— Нет, не план, а уже реальность, — ответил Шевчен­ко. — Это обстановка на двадцать ноль-ноль сегодня, три­надцатого сентября…

Никогда еще не слышал Волжанов более тяжелого сло­ва, чем это только что произнесенное подполковником слово «сегодня»! Немым взглядом обреченного посмотрел он сначала на командира, потом на комиссара.

— Не падай духом, Волжанов! — отозвался, наконец, комиссар. — Борьба есть борьба. И мы далеко еще не в безвыходном положении. И в этой обстановке у нас есть выход — злее драться.

— Верно, товарищ старший батальонный комиссар — подтвердил Волжанов. — Я тоже считаю, что в какой бы обста­новке ни воевать, а драться надо крепко. Только я одного не понимаю: как до этого могли допустить? — Он кивком головы указал на синие стрелы.

Командир и комиссар поочередно вздохнули, перегля­нулись и ничего не ответили. После тягостного молчания комиссар поднялся, положил руку Волжанову на плечо и сказал:

— Стоит ли, товарищ лейтенант, нам, воинам переднего края, задавать этот тяжелый вопрос? Все равно сейчас на него никто не ответит. Живы будем, после войны спросим сполна и строго. Ну, а ежели нас не будет, спросят дру­гие… А теперь дорога каждая минута времени. Возвращай­ся в роту, и вместе с замполитом мобилизуйте личный состав на тяжелые бои. Главное, чтобы без паники. В ус­ловиях окружения паника — самый близкий и самый опас­ный враг. Разъясните бойцам, что с этой минуты у нас есть только одна возможность спастись — это злее драться. Мы все равно пробьемся! Перед уходом Волжанов выслушал еще одно напутствие комиссара: -Запомни, лейтенант, что в этой тяжелой обстановке все твои подчиненные больше обычного будут смотреть на тебя и равняться на твои поступки. В бою, конечно, всем страшно. Но ты командир — ты должен быть мужествен­ным и ни в коем случае не показывать подчиненным, что и тебе страшно так же, как им. Никогда не выпускай страх наружу! Понял?

— Понял, товарищ старший батальонный комиссар.

— Вот и хорошо. A теперь — в роту! И чем быстрее, тем лучше.

Сражающийся солдат никогда не знает, что делается за его спиной. Солдат, сражавшийся под Киевом, тоже не знал, что творилось восточнее Днепра, потому и не мог ожидать той смертельной опасности, которая надвигалась на него с тыла. Когда же он ее увидел, она уже была неотвратима. Впрочем, не только солдат Киева, — народ, пославший его туда, не знал о грозившей ему беде. А когда эта беда случилась, ему некогда было разбираться в причинах и наказывать виновных: он дни и ночи ковал оружие и бро­сал в бой все новые и новые дивизии, чтобы быстрее зат­кнуть образовавшиеся в линии фронта огромные бреши. Но чем дальше вглубь истории уходят события воен­ных лет, тем яснее и отчетливее вырисовываются обстоя­тельства киевской катастрофы, в результате которой три армии Юго-Западного фронта, как войсковые объедине­ния, перестали существовать, а две армии, рассеченные противником пополам, понесли тяжелейшие потери.

Рассказать об этих обстоятельствам следует более под­робно…

Глава 2 
У развилки дорог

А. Гитлер: «Я еще не принял окончатель­ного решения в отношении дальнейшего веде­ния кампании. Это, я предвижу, будет самое трудное решение года».

Г. Гудериан, «Воспоминания солдата»

Когда фашистская Германия и Советский Союз гото­вились к неминуемой смертельной схватке, их политичес­кие и государственные лидеры проявили удивительное сходство в определении главного стратегического направ­ления в будущей войне. Сталин был убежден, что Герма­ния не сможет вести длительную войну против Советско­го Союза без скорейшего овладения хлебом, железом, уг­лем и марганцем Украины и нефтью Кавказа. Поэтому вероятнее всего Гитлер нанесет главный удар на юго-за­падном направлении. Гитлер, со своей стороны, рассуж­дал точно так же. Он надеялся на то, что потеря Сове­тами единственного, как докладывали ему экономические разведчики, месторождения коксующегося угля в Донбас­се, без которого невозможна выплавка стали, поставит Советы в безвыходное положение, и их правительство вынуждено будет капитулировать.

Как же отнеслись к этим соображениям своих политичес­ких лидеров советские и немецкие военные руководители?

Народный комиссар Обороны СССР маршал Тимошен­ко и начальник генерального штаба Красной армии генерал Жуков согласились со Сталиным. К весне 1941 года на юго-западном направлении, в Киевском Особом военном окру­ге, сосредоточили самую крупную группировку войск — 32 стрелковые дивизии, 4000 танков, 2002 самолета и большое количество артиллерии разного калибра. (ЦАМО СССР, оп. 157, д. 8 л. 43; оп. 181, д. 47, л.2) К имевшимся там пяти армейским управлениям подтягивались еще два — 16-й и 19-й армий. Главнокомандующий сухопутными войсками Германии генерал-фельдмаршал фон Браухич и начальник генерального штаба генерал Гальдер тоже не оспаривали мнение Гитлера о том, что для ведения длительной войны против Советского Союза Германии потребуется, в первую очередь, захват районов, богатых стратегическим сырьем. Но, взамен плана длительной войны, они предложили план молниеносной войны (блицкриг), для ведения которой в самой Германии и в захваченных ею странах Западной Европы было достаточно сырьевых запасов. Этот план гитлеровский генералитет «подкреплял» утверждениями об очень низкой боеспособности Красной армии, слабом ее техническом оснащении и бездарности командного соста­ва, особенно высшего звена. По этому плану молниеносной войны, с которым Гит­лер согласился, вооруженные силы Германии должны были тремя мощными группировками войск, выдвинутых к за­падной советской границе, одновременно на трех страте­гических направлениях разгромить Красную армию и по­ставить «большевистскую Россию» на колени. Уже через две недели после начала боевых действий группа армий «Север» должна была овладеть Ленинградом и соединиться с финнами; группа армий «Центр» — захватить Москву; а группа армий «Юг» — взять Киев, отрезать от Днепра и полностью уничтожить все советские войска на правобе­режной Украине. Принимая этот план, Гитлер в немалой степени рассчи­тывал и на вероломное нанесение внезапного удара по про­тивнику, который верил в действенность не расторгнутого договора о ненападении.

В начале боевых действий руководители сторон прояви­ли и второе удивительное сходство: они допустили одну и ту же ошибку — в определении главной группировки войск противника. В то время как советское главнокомандование ожидало основного удара на юге и для его отражения уси­ливало свой Юго-Западный фронт, гитлеровский генера­литет считал, что главные силы Красной армии прикры­вают московское направление. Поэтому главная цель гер­манских вооруженных сил — молниеносным ударом раз­бить эти главные силы Советов, с хода овладеть Москвой и продиктовать условия капитуляции. Для этой цели в группу армий «Центр» были включены две самые мощные танковые армии. Поэтому неудивительно, что немцы бы­стрее продвигались на западном направлении. В этой свя­зи советскому командованию пришлось спешно перебра­сывать 16-ю и 19-ю армии с юго-западного направления, где ожидался главный удар, на западное, где он наносился.

Вероломство Гитлера дорого обошлось Советскому Со­юзу и его армии: почти все боевые самолеты и большое количество танков приграничных военных округов были уничтожены на аэродромах, танкодромах и в парках. Страшный бронированный удар приняли на себя неприкрытые с воздуха пехота и артиллерия. Они гибли целыми частями и соединениями, защищая советскую землю, обес­кровливая врага. Их невиданный героизм был причиной того, что не только через две недели, а и через шесть не­дель ни одна из поставленных Гитлером стратегических целей не была достигнута. К началу августа группа армий «Север» была далеко от Ленинграда, группа армий «Центр» — далеко от Москвы, а группа армий «Юг», хоть и прорвалась танковым клином к воротам Киева, однако открыть их не смогла. Она не только не уничтожила со­ветские войска на правобережной Украине, но вынуждена была отбиваться от дерзких контрударов советской 5-й армии далеко за Днепром. Опираясь на Коростеньский укрепрайон, эта армия дни и ночи контратаковала врага с севера, временами перерезая его главную коммуникацию — шоссе Житомир — Киев, и сдерживая его дальнейшее про­движение на восток.

Киевская излучина Днепра, если оценивать ее в страте­гическом плане, — это очень опасное острие, направлен­ное на тылы вырвавшейся далеко вперед группы армий «Центр». Именно с этой точки зрения и оценивали ее Гит­лер и Сталин. Гитлер истерично требовал от главнокоман­дующего группой армий «Юг» генерал-фельдмаршала Рунштедта быстрее взять Киев, распахнуть эти ворота в Дон­басс, а Сталин строго предупредил главнокомандующего Юго-Западным направлением маршала Буденного, чтобы ни одна нога вражеского солдата не ступила на мостовую Крещатика. В конце июля и начале августа шли кровопролитные бои защитников Киева с остервеневшими в бессильной злобе фашистами. Особенно ожесточенными они были на южных подступах к городу, в районе поселков Жуляны, Тарасовка и Мышеловка. Врагу там удалось продвинуться в Голосеевский лес и овладеть Лесным институтом, однако подошедший туда 3-й воздушно-десантный корпус реши­тельной контратакой восстановил положение. Активные действия 5-й армии далеко за Днепром, стой­кость 37-й армии под Киевом и предпринятое контрнаступ­ление 26-й армии южнее Киева, в районе Канева, не только остановили группу армий «Юг», но и потеснили ее назад. В результате этого Гитлер оказался в положении разъярен­ного хищника, которого вдруг крепко схватили за правую заднюю лапу и помешали поймать аппетитную добычу.

Неудачи всегда порождают разногласия. Появились они и в стане Гитлера. Браухич и Гальдер, мыслившие чисто по-военному, в результате мучительного пересмотра плана войны против Советской России пришли к выводу, что только разгром группировки Красной армии, прикрывав­шей московское направление, только быстрейшее овладе­ние Москвой принесут Германии победу еще до наступле­ния зимы. Исходя из этого, они всемерно усиливали дос­тигшую линии Ельня, Рославль, Десна группу армий «Центр» и активно готовили ее к решительному броску на Москву. Они знали, что Гитлер спит и видит себя прини­мающим парад победы на Красной площади, для чего в обозе группы армий «Центр» холили красивого строевого жеребца. Они не сомневались, что при принятии своего окончательного решения Гитлер согласится с ними, одоб­рит их план броска на Москву. Однако старые вояки ошиблись. Они не знали, что фюрер, для вида тоже ломавший голову вместе с ними у развилки трех дорог, увы, не имел выбора. Всесильный диктатор Германии, он был бессильным лакеем стоявших за его спиной фактических ее хозяев — Круппа, Тиссена, Флика, Маннесмана и других воротил промышленно-финансовой элиты, которые много миллиардов марок вло­жили в создание военной машины и ждали быстрейшей «отдачи» от своего разбойничьего предприятия. Эти «де­ловые люди», в противоположность своему лакею, не были тщеславными. Время парада в Москве, как, впро­чем, и сама Москва, их не интересовали. Раскочегарен­ные ими на полную мощность металлургические и хими­ческие гиганты, не когда-то в неопределенном будущем, а немедленно требовали в свои огнедышащие пасти мно­го железной и марганцевой руд, коксующегося угля и нефти. Поэтому всесильные хозяева требовали от слуги- ­должника нужной им расплаты — драгоценного сырья из южных областей России.

Гитлеру ничего не оставалось, как послушно, отодвинув на задний план собственные честолюбивые мечты, искать кратчайший путь к овладению нужными его хозяевам рай­онами юга России. Он начал вдалбливать в головы своих фельдмаршалов и генералов мысль о том, что не может быть и речи о наступлении на Москву до захвата в самое ближайшее время ценнейших месторождений руды, угля и нефти в южных районах этой «варварской страны», кото­рые нельзя захватить, не овладев Киевом и не разгромив войска Юго-Западного фронта русских. На малоискушен­ных в вопросах экономики военных руководителей он обрушил каскады цифр о производственных мощностях и, в частности, о возможностях танковой, авиационной и дру­гой военной промышленности Германии и Советского Союза. Особенно он подчеркивал свое убеждение, что со­ветская военная промышленность без донецкого коксую­щегося угля не сможет производить танки.

Но военные руководители это увлечение Гитлера эконо­мическими сторонами войны считали его блажью. Правда, они тоже были не против быстрейшего захвата богатых ис­точников стратегического сырья России, только не через немедленное овладение Киевом и разгром войск Юго-Западного фронта, а через быстрейший разгром группиров­ки войск Красной армии, прикрывавшей московское на­правление. В самом деле, рассуждали они, зачем лишние хлопоты и жертвы под Киевом, в Донбассе и на Кавказе? Достаточно одним решительным ударом взять Москву, а Донбасс с Кавказом, как, впрочем, и вся Россия падут к ногам победителя. Браухичу и Гальдеру нужна была скорей­шая военная, а не экономическая победа, поэтому они не поддержали идею Гитлера о повороте части сил группы армий «Центр» на юг, в обход Киева и войск Юго-Запад­ного фронта русских с востока. Более того, они молчаливо саботировали эту идею и продолжали готовить группу ар­мий «Центр» к решительному наступлению на Москву. Тогда Гитлер решил обратиться непосредственно к фронтовым руководителям войск. С этой целью он 4-го августа вылетел в штаб группы армий «Центр» в Борисов, где учинил поочередный допрос главнокомандующему группой генерал-фельдмаршалу фон Боку и командующим армиями. Все командующие высказа­лись за немедленное наступление на Москву.

На другой день Гитлер посетил группу армий «Север», а 6-го августа вылетел в штаб группы армий «Юг». Пока почтительный, но по-прусски горделивый фон Рунштедт, стоя перед картой, докладывал обстановку, сло­жившуюся в районе Киева, Гитлер внимательно слушал и водил взглядом выпуклых водянистых глаз по лицам соб­равшихся генералов. Когда Рунштедт перешел к изложе­нию плана дальнейших операций группы, фюрер недоволь­но вздернул к носу подстриженный кустик усов и спросил:

— Я приглашал на это совещание начальника генераль­ного штаба сухопутных войск. Почему его нет?

Наступило давящее молчание. Из кресла в первом ряду поднялся худощавый, стройный генерал Паулюс.

— Мой фюрер, — сказал он, — генерал-полковник Гальдер просил передать свои извинения. Из-за недомо­гания он не смог вылететь на это высокое совещание и поручил мне представлять здесь генеральный штаб сухо­путных войск.

Недомогание… — проворчал Гитлер и, повернув голову к Рунштедту — Прошу вас, господа генералы, оставить нас вдвоем с глав­нокомандующим.

Оставшись наедине с Рунштедтом, Гитлер встал, нервно одернул коричневый френч и быстро прошелся по мягко­му персидскому ковру, заглушавшему легкий скрип его са­пог. — Ваши войска, фельдмаршал, имеют успе­хи, но не справились с задачей, которая была поставлена перед ними в моей директиве в начале кампании, — ска­зал Гитлер, остановившись перед Рунштедтом. — Я не на­мерен выслушивать оправдания: и без того ясно, что все мы ошиблись в оценке Советов. Кто же знал, что эти русские большевики такие упорные фанатики? Но теперь поздно раскаиваться: мы войну начали, и мы должны закончить ее победоносно. От этого зависит судьба нашей горячо любимой Германии. До наступления зимы Россия должна быть поставлена на колени! Я еще не принял окон­чательного решения в отношении дальнейшего ведения кампании. Это, я предвижу, будет самое трудное решение года. — Он помолчал в глубокой задумчивости, — то, что продолжать наступление на всех трех стратегических на­правлениях мы уже не можем, не вызывает никакого со­мнения. Во всяком случае, у меня. Требуется сосредото­чить усилия на одном или двух направлениях, наиболее целесообразных с военной, экономической и политичес­кой точек зрения. Вот я и прилетел к вам, чтобы выслу­шать ваше мнение по этому вопросу… Он устало опустил­ся в кресло и приготовился слушать. Рунштедт знал, что Гитлер обладал внутренней гипнотической силой внушать собеседникам свои идеи, заражать их своей кипучей энер­гией и верой в успех ведущейся борьбы. Взяв указку, Рунштедт повернулся к карте и сказал:

— Мой фюрер, я тоже придерживаюсь того мнения, что дальнейшее наступление в глубь России одновременно на трех стратегических направлениях невозможно. Это хоро­шо видно из сложившейся на сегодня обстановки. Не за­нятая нашими войсками лесистая Припятская область ши­риной в 250 километров отделяет группу армий «Центр» от моей группы. Эта область может быть использовала про­тивником для нанесения контрудара по коммуникациям самой сильной нашей группировки войск, нацеленной на Москву. Ведь 21-я и 13-я армии Центрального фронта рус­ских, обороняющиеся в районе Гомеля, не раз показывали свою стойкость и маневренность. А эта сильная, дерзкая 5-я армия генерала Потапова из южных районов Припятской области днем и ночью наносит удары по левому крылу моей группы. Командующему 6-й армией генералу Рейхенау значительную часть своих войск приходится раз­ворачивать фронтом на север и отбивать эти удары.

— Когда вы разделаетесь с этой занозой? — резко спро­сил Гитлер, вскочив с кресла. Он заложил руки за спину и стал быстро ходить перед Рунштедтом.

— Чтобы уничтожить армию Потапова, мой фюрер, мне надо приостановить наступление танковой группы на юж­ном крыле, снять оттуда два подвижных корпуса и пере­бросить их на северное крыло…

— Это исключено! — отрезал Гитлер. — Подвижные корпуса должны продолжать наступление на Кривой Рог, Донбасс и к нижнему течению Дона.

— Есть и другой способ разделаться с армией Потапова.

— Какой?

— 35-й армейский корпус группы армий «Центр», ко­торый ближе к Припятской области, развернуть фронтом на юг и нанести удар в тыл 5-й армии русских.

— А как же Москва? — спросил Гитлер.

— Мой фюрер, учитывая неоспоримую важность боевых действий группы армий «Центр», мой штаб придерживает­ся такой точки зрения: кто хочет овладеть Москвой, тот, прежде всего, должен разбить войска Буденного. Без взя­тия Киева не может быть и речи об овладении Москвой, потому что без прикрытия с юга удар по Москве будет обречен на провал. Непокоренный Киев — это закрытые ворота на восток.

— Когда же вы откроете эти ворота? — Гитлер едва сдерживал бешенство.

— Без уничтожения армии Потапова, мой фюрер…

— Опять эта армия Потапова! — выкрикнул Гитлер по­чти в лицо Рунштедту. — По плану кампании вы давно уже должны были разгромить не только армию Потапова, но и все войска Советов на Правобережной Украине и взять Киев, а вы все еще топчетесь перед этой занозой, армией Потапова. Киев же дает вам поучительный пример стойко­сти. Тысячу шестьсот лучших сынов немецкого народа ежедневно кладете вы перед воротами этого города, а он стоит, как и месяц назад, когда вы подошли к его воротам…

Заметив появившуюся пену в углах губ Гитлера, Рунштедт виновато молчал. Гитлер повернулся к нему спиной и уже несколько смягченным тоном приказал:

— Пришлите ко мне генерала Рейхенау, а сами остань­тесь в приемной. Рунштедт склонил голову на бок и вышел.

Гитлер с трудом взял себя в руки и своего бывшего фаворита генерала Рейхенау встретил почти ласково. Пред­ложив ему одно из кресел, сел рядом с ним, спросил:

— Скажите откровенно, генерал, теми двенадцатью ди­визиями, которые имеются в вашей армии, вы сможете уничтожить войска Потапова?

— Мой фюрер, я уничтожу армию Потапова, если в мое распоряжение будут переданы подвижные соединения, на первый случай, хотя бы одно. Я имею в виду 2-ю танко­вую дивизию, которая находится недалеко от этого рай­она. Встретив холодный взгляд фюрера, генерал поспе­шил оправдать выдвинутое условие: — Ведь у Потапова помимо многочисленной пехоты есть два танковых корпу­са. Правда, они вооружены преимущественно легкими ма­шинами, но очень маневренны, особенно 9-й, которым командует генерал Рокоссовский.

— В общем, своими силами вы не надеетесь разделаться с Потаповым?

— Без подвижных соединений, мой фюрер, я смогу только оттеснить Потапова к припятским болотам и поте­рять на этом драгоценное время, что так необходимо рус­скому командованию. Для полного разгрома армии Пота­пова нужны маневренные механизированные соединения. У меня же только пехота. Гитлер встал и, как будто с опас­кой, подошел к карте с нанесенной обстановкой на восточ­ном фронте. Он долго молчал, глядя на огромную тер­риторию Припятской области, потом обернулся к Рейхенау и почти жалобно спросил:

— А мне, генерал, что надо предпринять, чтобы до зимы всю Россию разгромить?

— Здесь, на юге, мы считаем, что самая мощная удар­ная сила Германии — группа армий «Центр», нацеленная на Москву, прежде всего должна оказать содействие груп­пе армий «Юг» в форсировании Днепра и обходе Киева с востока. Только после взятия Киева можно будет предпри­нять решительное наступление на Москву.

После ухода Рейхенау в кабинет смело и молодцевато вошел генерал-тан­кист, грудь которого была украшена целым рядом рыцарс­ких крестов, свидетельствовавших о победоносных недав­них походах по дорогам Западной Европы. Танкисты были слабостью фюрера. С их помощью он надеялся победить одного из самых страшных своих вра­гов в России, которого он больше всего опасался, — бес­крайнее пространство.

Командующий первой танковой группой генерал-пол­ковник фон Клейст, — представился вошедший.

— Рад видеть вас, генерал, очень рад! — Гитлер быстро пошел навстречу Клейсту, почти фамильярно взял его под руку и подвел к креслу, — Как сражаются ваши славные танкисты? Ведь на гусеницах ваших машин, как пишут ребята Геббельса, осела дорожная пыль всей Европы.

— Это верно, мой фюрер, — подтвердил Клейст и, польщенный похвалой диктатора, улыбнулся, — Вверен­ные мне танковые войска дерутся выше всяких похвал. Я начал наступление на Кри­вой Рог…

— Кривой Рог! — воскликнул Гитлер театрально. Его тускло-водянистые глаза вдруг заблестели. Отбросив со лба седеющую челку, он продолжал: — Вы, генерал, даже не представляете, какую приятнейшую новость вы мне со­общили! Криворожье… Это же район исключительно бога­тых залежей высокосортных железных руд! В конце кон­цов, если Советам не удастся все повзрывать, рейх получит большую металлургическую базу на востоке. Ведь совсем рядом с Кривым Рогом — марганец Никополя, металлур­гические заводы Запорожья, а там рукой подать до коксу­ющихся углей Донбасса и еще ближе — до Крыма, этого непотопляемого авианосца Советов, с которого они напа­дают на румынские нефтяные промыслы и наши транс­порты с нефтью. И, наконец, впереди у вас КАВКАЗ! Это же подземное море нефти! Она скорее должна пойти в хранилища рейха!.. Пристальный взгляд фюрера надолго остановился на юго-восточном районе Советского Союза. Клейст, чувствуя, что серьезный разговор с главой государства еще впереди, продолжал сто­ять у карты.

Гитлер положил руку на его плечо, спросил:

— Скажите откровенно, генерал, не рискованно ли даль­нейшее продвижение вашей танковой группы здесь, на юж­ном крыле фронта, и танковых групп Гудериана и Гота в центре, когда еще не решен вопрос с Киевом и с 5-й ар­мией русских у Коростеня?

— Конечно, известный риск есть… — согласился Клейст,

— Вот, если бы вы, — перебил Гитлер, — своей танко­вой группой после выхода к Днепру захватили плацдарм где-нибудь в районе Кременчуга, и с него потом ударили строго на север, а Гудериан от Рославля повернул бы стро­го на юг… — Он широко расставил руки, и левой провел по карте снизу вверх, а правой — сверху вниз, потом обе они как клещи, со сжатыми кулаками столкнулись далеко восточнее Киева. — Вы поняли меня?

— О, это грандиозный замысел! — воскликнул искренне восхищенный Клейст. — Только ваш, мой фюрер, государ­ственный и полководческий гений мог на­метить такой сокрушительный стратегический план.

— Гитлер взглянул на часы и протянул руку Клейсту. — Предупреждаю, генерал, до поры до времени этот разговор — строго между нами. А сейчас пригласите сюда командование группой армий, командармов и генерала Паулюса.

Когда приглашенные генералы уселись в кресла, Гит­лер, стоя спиной к карте, прощупал каждого тяжелым взглядом, сказал:

— Господа, директиву о дальнейшем наступлении здесь, на востоке, вы получите в ближайшее время. А сейчас я подтверждаю свое прежнее мнение о том, что в первую очередь должен быть взят и стёрт с лица земли Ленинг­рад — эта колыбель большевистской заразы, расползаю­щейся по всему миру, во вторую очередь… — он сделал паузу, продолжая поочередно смотреть прямо в глаза слу­шателей, потом, еще более решительно, продолжал: — Германии позарез нужна восточная часть Украины, а так­же Кавказ. Не может быть и речи о нашей победе до тех пор, пока мы не захватим в свои руки хлеб, железо и марганец Украины, уголь Донбасса и нефть Кавказа. Поэтому без немедленного и существенного пополнения сырьевых запа­сов мы быстро окажемся в положении выдохшихся забияк. В подтверждение этого я мог бы вам привести целый ряд убедительных цифр, но слишком быстро вы под них засыпаете. До свидания, господа генералы, желаю вам бо­евых успехов! — Он сухо распрощался и тотчас же улетел в ставку.

Гитлер ждал Гудериана, но встретил сухо. Справа и слева от него стояли, будто окаменевшие, гене­ралы Иодль, Кейтель.

— Что интересного хотели вы мне рассказать, гене­рал? — спросил Гитлер, подвинув склонившемуся над сто­лом Иодлю документ. Выйдя из-за стола, он быстро по­дошел к Гудериану, подал ему руку и продолжал: — «Вни­мание, танки!» — кажется, так называется ваша нашумев­шая книга?

Гитлер пригласил Гудериана к раз­ложенной на длинном столе карте.

— Доложите, генерал, что нового на вашем участке фронта, — сказал он тихо. — И не стесняйтесь, здесь все свои.

— Я военный человек и не имею права от вас скрывать, мой фюрер, — сказал Гудериан после доклада об обста­новке, — всю правду о положении вверенных мне соеди­нений. А правда эта состоит в том, что танковые и моторизованные корпуса с самого начала кампании в России не имели ни одного дня отдыха. Почти все моторы требуют немедленной замены, так как из-за ужасной рус­ской пыли они совершенно поизносились.

— Вы правы, генерал, — сказал Гитлер спокойно. — Ваши славные танкисты заслужили и вправе требовать отдыха, пополнения и запасных частей для боевых машин… Но скажите прямо: при сегодняшней боеспособности смогут ли ваши танковые соединения сделать одно крупное и крайне необходимое для нашей победы усилие?

— Если они будут иметь перед собой настоящую цель и эта цель будет понятна каждому солдату, то — да! — Гудериан произнес это твердо и вытянулся.

— Вы, конечно, имеете в виду Москву?

— Да, мой фюрер. Поскольку вы сами затронули эту тему, позвольте мне высказать свой взгляд…

— Я готов выслушать вас, генерал. — Гитлер отошел от карты к столу и, не садясь в кресло, приготовился слу­шать

— До сих пор, мой фюрер, вверенные мне войска сра­жались, видя перед собой великую цель — столицу России Москву. Они рвались в бой, как львы; их не только не было нужды подгонять, а, наоборот, приходилось сдерживать. Надо иметь в виду как географическое, так и по­литическое положение Москвы. Она является важнейшим узлом коммуникаций всей европейской части страны. С утратой этого узла Советы не в состоянии будут маневри­ровать войсками. Москва также важнейший экономичес­кий и политический центр России. Падение Москвы не­поправимо подорвет моральный дух всего русского народа и сильно повлияет на весь мир. Я прошу вас, мой фюрер, прежде чем принять окончательное решение, учесть, что все войска группы армий настроены на немедленное на­несение решительного удара по Москве. Когда Гудериан закончил, ему показалось, что он дос­тиг цели, Гитлер был в глубокой задумчивости. Но танковый генерал ошибся. Фюрер глубоко вздохнул и, как будто оправдываясь перед Гудерианом и его танки­стами, сказал:

— Если бы вы, генерал, смогли дать мне гарантию, что этим своим последним усилием вы возьмете Москву, и что с падением Москвы Россия капитулирует, я бы ни минуты не раздумывал и сейчас же отдал бы приказ наступать на Москву. Можете вы дать мне такую гарантию?

Припертый к стене этим неожиданным вопросом, а больше всего тяжелым взглядом фюрера, Гудериан смутился.

Смягчил его внутреннее состояние Гитлер.

— Поймите, мой дорогой генерал, — сказал он почти нежно, взяв Гудериана за пуговицу френча, — пока Гер­мания не получит руду, коксующийся уголь Украины и нефть Кавказа, пока в руках у Советов Крым — этот не­потопляемый авианосец, — о нашей решительной победе не может быть и речи. Железо Кривого Рога и марганец Никополя вот-вот будут взяты: танковая группа генерала Клейста уже на подходе к ним. Наступать же на Донбасс, Крым и Кавказ, не овладев Киевом, нельзя. А взять Киев — эти наглухо закрытые ворота на юго-восток — группа армий «Юг» без вашего содействия не может. Поэтому, пока Киев не взят, Москве я не придаю никакого значе­ния. — Гитлер отошел от Гудериана, выпрямил свое меш­ковидное тело и в совершенно другом тоне закончил: — Генерал Гудериан, я приказываю вам немедленно перейти в наступление на Киев! Киев теперь является моей бли­жайшей стратегической целью. — Пожав руку генералу, он проводил его до самой двери и успокоительно добавил: — А за Москву не беспокойтесь, как и Ленинград — эта колыбель большевистской заразы, — Москва будет унич­тожена с воздуха ребятами Геринга.

25-го августа 2-я полевая армия барона фон Вейхса и 2-я танковая группа Гудериана из группы армий «Центр» пе­решли в решительное наступление на юг. Эта мощная про­бивная сила, состоявшая из пяти армейских и двух танко­вых корпусов, двигалась неудержимой черной лавиной. И запылали огнем города и села Брянщины и самой северной области Левобережной Украины — Черниговщины…

Глава 3 
Опасный поворот

Одну из коротких ночей в начале августа Сталин провел на своей подмосковной даче.

До самого утра продолжалась беседа Сталина с груп­пой ведущих конструкторов танковой, артиллерийской и авиационной промышленности. Лишь в седьмом часу утра он прервал беседу и предложил своим гостям по­ужинать, но в это время в столовую вошел начальник его личной охраны. Сталин удивленно посмотрел на него и спросил: — Что случи­лось, товарищ Власик?

Власик подошел к Сталину, что-то шепнул ему на ухо.

— Если Шапошников просит принять его в такой по­здний час, значит, случилось что-то важное, — сказал он тихо. — Передайте маршалу, пусть приезжает сюда, заодно и поужинает с нами

— Маршал Шапошников здесь, товарищ Сталин, — ска­зал Власик. — Он ждет в гостиной.

— Даже так? Тогда что-то чрезвычайно важное. Изви­ните меня, товарищи, я должен сейчас оставить вас одних. Все вы проголодались, подкрепляйтесь без всякого стесне­ния. И повторяю: будьте, как дома.

Маршал Шапошников, недавно сменивший генерала Жукова на посту начальника генерального штаба Красной армии, встретил Сталина в гостиной.

— Ради бога извините меня, товарищ Сталин!

— Здравствуйте, Борис Михайлович, доброе утро! — Сталин крепко пожал руку маршала. — Всю ночь били зенитки, а какие результаты?

— Результаты — радуют, товарищ Сталин. Час тому на­зад с командного пункта ПВО сообщили, что на Москву шли около двухсот бомбардировщиков неприятеля, кото­рые были встречены нашими ночными истребителями и рассеяны. Сталин, дымя трубкой, невесело посмотрел в окно, тя­жело вздохнул и пригласил Шапошникова в кабинет. Ос­тановившись посреди кабинета, спросил:

— Сколько же сбили?

— По предварительным данным, за ночь сбито двадцать пять самолетов неприятеля.

— Молодцы наши летчики и зенитчики! — почти вос­кликнул Сталин, заметно повеселев. — Если они так будут встречать фашистов каждую ночь, то Гитлеру ничего не останется другого, как запретить налеты на Москву

— Признаюсь, я вас побеспокоил по другому поводу.

— Что-нибудь более серьезное?

— Да, конечно. Сегодня я счел необходимым немедленно доложить вам о странном поведении противника. Дело в том, что танковая группа Гудериана не пошла на Вязьму и Москву, как нацелива­лась, а круто повернула сначала на юг, а потом даже в юго-западном направлении…

— Да? — Сталин недоуменно посмотрел на прямой про­бор Шапошникова на середине головы, потом бросил ко­роткий взгляд на его папку. — Это проверено?

— Проверено, товарищ Сталин. Иначе я бы вам не док­ладывал. Эти данные подтверждаются и фронтовой аген­турой. Разрешите пригласить оператора с картой?

Через минуту в высоком прямоугольни­ке двери показался низенький, но очень коренастый под­полковник с оттопыренными усами. В руке у него была сложенная, по-военному большая топографическая карта. Он смело и четко представился:

— Товарищ Народный Комиссар Обороны, подполков­ник Штеменко по вашему приказанию…

Сталин не дал ему договорить, поздоровался с ним за руку и предложил:

— Покажите-ка, товарищ Штеменко, куда повернул гу­сеницы этот хваленый «танковый генерал»!?

Штеменко быстро разложил карту на столе для заседа­ний и, достав из кармана брюк миниатюрную указочку, густым баритоном начал докладывать:

— К седьмому августа основные силы второй танковой группы противника сосредоточились вот здесь, в районе Рославля. Были получены и проверены разведданные о том, что эта группа подтягивает тылы и готовит технику для дальнейшего наступления на Спас-Деменск, Вязьму и Москву. Заготовлены даже указки и краткие словари для солдат, и путеводители для офицеров. Однако сегодня на рассвете две дивизии из этой группы вдруг начали разви­вать наступление не на восток, а в южном и юго-западном направлениях. К концу дня, если не примять мер, они могут выйти на тыловые коммуникации 13-й армии Цен­трального фронта.

— Продолжайте, пожалуйста, товарищ Штеменко. Мне интересно услышать, что вы думаете о замыс­ле Гудериана.

— Я считаю, что Гудериан не пошел на Вязьму и Мос­кву потому, что опасается за свой правый фланг. Видимо, он решил разбить войска нашей 13-й армии, обойдя их с тыла, а затем повернуть на Брянск, где у нас совсем нет войск. Захватив Брянск, он сможет развивать наступле­ние на Москву с наиболее уязвимого направления. — Положив указочку в карман, Штеменко смущенно по­смотрел сначала на Шапошникова, потом на Сталина, который сосредоточенно всматривался в нанесенную на карту обстановку.

— Вы закончили? — спросил он, не отрывая взгляд от карты.

— Я закончил, товарищ Народный Комиссар Обороны.

— Спасибо. Мысли ваши интересны. Как вы думаете, Борис Михайлович?

— Дальнейшее поведение Гудериана, товарищ Сталин, предсказать трудно. Я думаю, все будет зависеть от бли­жайшей стратегической цели, которую Гитлер поставил перед своими сухопутными войсками.

— Это, пожалуй, верно, — согласился Сталин. — Вы, то­варищ Штеменко… — Он немного подумал, выбивая пепел из трубки в большую черную пепельницу… — Генерал-майор Штеменко, вы можете ехать отдыхать, а вас, Борис Михай­лович, прошу задержаться. — Товарищ Народный Комиссар Обороны, вы, очевидно, оговорились, — робко заметил Штеменко: — Я подполковник, а не генерал-майор…

Сталин лукаво улыбнулся в рыжие усы и, прищурив гла­за, твердо сказал:

— Я не оговорился, товарищ Штеменко. С сегодняшне­го дня вы не подполковник, а генерал-майор.

— Служу Советскому Союзу! — выпалил новый генерал, ошеломленный такой приятной неожиданностью, и залил­ся краской. — Разрешите идти?

— Да, можете идти, генерал. И скорее привыкайте к этому новому чину. — Сталин пожал Штеменко руку и добавил: — Поздравляю и желаю успехов.

Взяв у Шапошникова папку с проектом директивы, Ста­лин одно кресло предложил ему, а в другое опустился сам.

— Сейчас я, Борис Михайлович, хочу поговорить с вами вот о чем. — Он подписал директиву и вернул ее вместе с папкой Шапошникову. — Вы с юности — военный че­ловек. Еще в старой русской армии вы получили высшее военное образование. В Гражданской войне вы делом до­казали, что искренне встали в ряды революционного на­рода. Немало труда вы вложили и в послевоенное строи­тельство Красной армии. Сейчас и армия, и народ наш оказались перед очень тяжелым испытанием, возможно, перед таким, которого еще не было в истории… — Сталин задумался и тяжело вздохнул. — Скажу вам без обиняков: без вашего квалифицированного совета я, как председа­тель Государственного Комитета Обороны и Верховный Главнокомандующий, не обойдусь. А во­обще мы все, очевидно, допустили какие-то серьезные про­счеты в деле подготовки страны к обороне. За них еще при­дется держать ответ перед народом. Дальше нам надо смот­реть в оба и не допускать новых ошибок в ходе борьбы… Я, Борис Михайлович, очень рассчитываю на ваши советы. Похоже, Гитлер делает какой-то серьезный поворот во всей своей стратегии против нас. А какой имен­но? Что он замыслил? Как вы думаете?

— По моему мнению, товарищ Сталин, у Гитлера сей­час может быть три варианта дальнейшего ведения кампа­нии. Первый: обеспечить правое крыло группы армий «Центр» разгромом нашей 13-й армии, после чего продол­жить лобовое наступление на Москву. Второй: найти бре­ши в нашей стратегической обороне для глубокого обхода Москвы. — Шапошников провел рукой по карте через Брянск, Орел, Тулу, Серпухов. — И третий: временно отказаться от наступления на Москву, часть сил с москов­ского направления повернуть на юг с целью разгрома несговорчивого Юго-3ападноге фронта с тыла.

— Вы допускаете, что Гитлер нацелил Гудериана на Ук­раину?

— Это не исключено.

— А теперь, Борис Михайлович, пойдемте в столовую и подкрепимся.

— Спасибо, товарищ Сталин, я в такой час есть, не могу. К тому же сейчас каждая минута на учете.

— Хорошо. Я вас больше не задерживаю.

Как и все крупные штабы, штаб Киевского Особого во­енного округа во время «ежовщины» тоже был опустошен. Правда, ему несколько повезло: позже, после ареста Якира, командующим был назначен С. К. Тимошенко, а в январе 1940 года его сменил Г. К. Жуков. Но через год Г. К. Жукова перевели на должность начальника не менее пострадавшего Генерального штаба Красной армии, а на его место в Киев прибыл мало кому известный генерал М. П. Кирпонос, на плечи которого вскоре свалилась не­посильная ноша: 22-го июня 1941 года он стал команду­ющим войсками самого мощного Юго-3ападного фронта.

Михаил Петрович Кирпонос был умным и талантливым кадровым военачальником. Незаурядный организатор, воле­вой, решительный и напористый командир с железной вы­держкой и почти неиссякаемым терпением, Кирпонос не случайно и не опрометчиво был выдвинут на такой высо­кий полководческий пост. Когда на места репрессирован­ных командующих крупными объединениями войск выдви­гали молодых и наиболее способных командиров корпусов и дивизий, учли то, что еще во время гражданской войны Кирпонос был помощником начдива прославленной 1-й Ук­раинской дивизии и командиром одного из ее полков. В 1927-м году успешно окончил военную академию, а во вре­мя финской кампании, командуя стрелковой дивизией, по тонкому еще льду Финского залива, под огнем противника смело провел ее в тыл выборгским оборонительным по­зициям, за что получил высокое звание Героя Советского Союза. Но самыми вескими и более ценимыми в военных «вер­хах» качествами Кирпоноса были редкая исполнительность и безоговорочная вера в неоспоримость приказов, поступа­ющих свыше. Именно эти два качества более всего спо­собствовали тому, что за один год после финской кампа­нии он вырос от полковника до генерал-полковника. Та­кой головокружительный рост, резко меняя положение человека, к сожалению, далеко не всегда меняет и его содержание. Вчерашний комдив, даже самый способный и талантливый, получив в свои руки войска огромного фрон­та, немалое время по существу своему будет оставаться комдивом. Будь на месте Кирпоноса человек более опытный в руководстве крупными объединениями войск, хотя бы и в условиях мирного времени, человек, более масштабно мысливший и менее скованный верой в безошибочность поступающих сверху приказов и распоряжений, возможно, не так драматично сложилось бы для нас начало войны. Увы! Такого опытного и смело разговаривающего со Ставкой командующего на Юго-Западном фронте не было. Неопытность Кирпоноса в руководстве большими массами войск, его робость перед Ставкой пагубно отразились не только на ходе и исходе приграничного сражения, но и позже, на завершающей стадии битвы за Киев и Днепр.

В первых числах сентября генералу Кирпоносу доложи­ли, что на северном крыле фронта передовые отряды тан­ковой группы Гудериана форсировали Десну и захватили плацдарм на ее южном берегу, а на южном крыле фронта 17-я полевая армия генерала Штюльпнагеля выбросила де­сант на остров Кролевиц под Черкассами. При взгляде на рабочую карту штаба фронта можно было заметить взаимосвязь между двумя этими событиями. Они напоминали две загребущие руки Гитлера, которые ровно месяц назад под Винницей продемонстрировали на карте перед Клейстом основной замысел операции на окру­жение и разгром войск Юго-Западного фронта в большой излучине Днепра.

Зная о том, что в районе Черкасс достаточно войск для ликвидации десанта противника, Кирпонос приказал ко­мандующему левофланговой 38-й армией фронта генералу Н. В. Фекленко очистить остров от немцев. И Кирпонос, и Фекленко этот демонстративный обман­ный маневр противника приняли за действительное его на­мерение форсировать Днепр на этом участке. За счет ос­лабления других участков армии, Фекленко подтянул к ос­трову дополнительные силы. Это и нужно было противни­ку. На ослабленном участке обороны 38-й армии, южнее Кременчуга, он силою до пехотной дивизии форсировал Днепр и на восточном его берегу, против села Дериевка, захватил плацдарм. А Рунштедт тем временем скрытно и очень быстро пе­ребросил из-под Днепропетровска к Кременчугу танковую группу Клейста в полном составе. Она форсировала Днепр, смяла оборонявшийся там один полк 297-й стрелковой дивизии и захватила город.

На северном направлении фронта 10-го сентября воз­душный десант противника во взаимодействии с передо­выми частями Гудериана захватил город Ромны. Это на 225 километров восточнее Киевского укрепрайона на Ирпени, где оборонялись войска 37-й армии, и на 75 кило­метров восточнее Прилук — пункта дислокации штаба фронта. Было от чего забеспокоиться Кирпоносу!..

Стоя перед висевшей на стене отчет­ной картой штаба фронта и глубоко задумавшись, он то и дело растирал пальцами виски и тяжело вздыхал. Глаза его не могли оторваться от огромного, пока еще не замкнутого, синего овала с множеством красных номеров дивизий внут­ри. Всегда невозмутимо спокойный, уравновешенный и даже в самые тяжелые периоды жизни веривший в лучшее будущее, на этот раз Кирпонос смотрел на карту, как осуж­денный на несправедливо жестокий приговор. Анализируя эту обстановку, Кирпонос пришел к выво­ду, что именно наступившая ночь — 11-го сентября — пос­ледняя ночь, когда еще не поздно принять единственно правильное решение: оставить Киев и Днепр, отойти на подготовленный новый стратегический рубеж обороны за рекой Псел. «Неужели Ставка и Генштаб еще этого не видят? — Думал он и еще сильнее тер поседевшие вис­ки, — ведь полмиллиона людей могут оказаться в западне! А сколько боевой техники!.. Что делать? Что делать?»

За этими мучительными раздумьями застали его члены военного совета фронта М. А. Бурмистенко и Е. П. Рыков. В кабинет шумно вошли генерал В. И. Тупиков, на­чальник штаба фронта, а вслед за ним полковник Захватаев, замещавший начальника оперативного отдела Баграмяна.

— Черт знает, что творится, товарищ командующий! — воскликнул Тупиков на ходу, остановился у карты и, свер­кая черными и влажными от гнева глазами, ткнул пальцем в мост через Днепр у Кременчуга. — Вторые сутки наши «славные соколы» сыпят на этот мост бомбы, а он стоит, как заколдованный! Чему их, стервецов, учили до войны? Да ведь и воюют уже четвертый месяц! Когда же они на­учатся попадать в цели? Через этот злосчастный мост про­тивник столько перебросил в Кременчуг войск…

— Подожди, Василий Иванович, — остановил его Кирпонос, — не горячись напрасно: горячка делу не помо­жет… — Он отошел от карты, направляясь к столу. — Как раз почти весь военный совет в сборе, садитесь, товарищи, обсудим создавшееся положение.

Когда все заняли места у стола, командующий подчер­кнуто официальным тоном приказал начальнику штаба до­ложить самые последние данные об обстановке. Генерал-майор Тупиков, в отличие от Кирпоноса, да­леко не все поступавшие «сверху» директивы и приказы считал идеальными. В прошлом он сам был «наверху» и хорошо знал, что проекты всех директив и приказов гото­вят люди смертные и, нередко, с серьезными изъянами в уме, подготовке, опыте и т. д. Природный критичный ум Тупикова, его относительная свобода суждений и оценок тех или иных событий заметно отличали его от командующего. Оба они это понимали и к взаимному удовлетворению видели, что в чем-то допол­няют друг друга… Взяв со стола указку, Тупиков подошел к карте и начал докладывать:

— Надо без обиняков признать, что не толь­ко командарм Фекленко жестоко обманут противником. Мы сами и Генштаб тоже проморгали возникновение этой бо­лее опасной для нас «опухоли» у Кременчуга. Если завтра Клейст с этого плацдарма бросит на север, навстречу Гудериану, свои танковые дивизии, армия Фекленко тоже будет рассечена, и угнаться за танками Клейста не сможет. А у нас резервов нет. Я думаю, что не сегодня-завтра эти «тан­ковые генералы» Гитлера встретятся где-нибудь в Лубнах или в Лохвице, и мы окажемся в полном окружении…

— Что ты предлагаешь, Василий Иванович? — спросил Кирпонос.

— Я предлагаю немедленно, сегодня же, пока есть ко­ридор для выхода, отдать приказ войскам об отходе за реку Псел. Проект директивы нами подготовлен. — Ту­пиков кивнул Захватаеву, и тот, достав из папки два ис­писанных чернилами листа, передал их начальнику. — Можно зачитать?

— Нет, не надо! — отрезал Кирпонос. — Пока не будет приказа Ставки, ни о каком отходе войск не может быть и речи.

Тупиков с минуту молча смотрел в красивое, но нео­бычно бледное и взволнованное лицо командующего, по­том медленно разорвал листы и, вернув их Захватаеву, сухо сказал:

— Поскольку здесь происходит заседание военного со­вета и, как я понял, решается судьба фронта, прошу рас­сматривать это как официальное предложение одного из членов совета.

— Хорошо. Оно будет здесь обсуждено, но только как предложение войти в ходатайство перед Ставкой, — согла­сился Кирпонос. — На сегодня же, независимо от обста­новки, мы имеем только один приказ Ставки: оборонять Киев любой ценой. Понятно? Любой ценой! А приказ есть приказ. Если каждый командующий фронтом или воен­ный совет, вместо неукоснительного выполнения прика­зов, начнет вносить в них свои соображения и не выпол­нять их, к хорошему это не приведет.

— В таком случае, товарищ командующий, я предлагаю сейчас же доложить Ставке о катастрофическом положе­нии войск фронта и предупредить, что если сегодня же по радио не будет разрешен отход за Псел, катастрофа неиз­бежна. — Тупиков взял себя в руки и уже совершенно спокойно добавил: — Если же категорически будет запре­щено оставить Киев, то штабу фронта стоит немедленно вернуться в Киев, откуда будет более удобно руководить войсками в условиях полного окружения. В Киеве, как известно, большие склады боеприпасов, продовольствия и людские резервы почти миллионного города.

Наступило тягостное молчание. Все прислушались к мо­нотонному «воркованию» немецкого самолета-разведчика над крышами Прилук. Потом Кирпонос вопросительно по­смотрел на Бурмистенко и Рыкова.

— А что скажут комиссары? — спросил он слегка шут­ливым тоном, который несколько ослабил атмосферу на­тянутости.

Бурмистенко поднялся и, глядя на Тупикова, сказал:

— Я думаю, Василий Иванович прав: промедление с от­водом войск за Псел чревато будет тяжелыми последстви­ями. Я поддерживаю предложение срочно просить Ставку об отводе войск фронта за Псел. А Ставке виднее, возможно ли это в данный момент.

Рыков, отвечавший за партийно-политическую работу в тылах фронта, согласился с мнением своего старшего кол­леги, но добавил:

— Мы, товарищ командующий, в пределах тыловых гра­ниц своего фронта, имеем право маневрировать тыловыми частями и без разрешения Ставки. Чтобы наши тыловые части, особенно госпитали, склады и базы не попали в руки противника, надо сейчас же вывезти их за Псел. Без всяких поправок шифровка была одоб­рена всеми членами совета. Она гласила:

«Весьма срочно. Особо важная. Танковая группа противника прорвалась в Ромны, Грайворон. 40-я и 21-я армии не могут ликвидировать эту группу. Требуется немедленная выброска войск из КИУРа на пути движения противника и общий отход войск фронта на до­ложенные вам рубежи. Прошу санкции по радио. Кирпонос, Бурмистенко, Тупиков.»

Реакция Москвы на эту шифровку была почти мгно­венной. Во втором часу ночи маршал Шапошников по­требовал Кирпоноса на провод и передал ему приказ Ставки:

— Войскам Юго-Западного фронта продолжать драться на тех рубежах, которые они занимают. Наш полевой устав пре­дусматривает ведение боевых действий в любых условиях…

Это означало, что вести боевые действия фронт обязан и в условиях полного окружения. Я предлагаю, товарищ командующий, переговорить с Буденным, — сказал Тупиков, когда Захватаев вышел к шифровальщикам. — Все-таки, во-первых, он наш прямой начальник, во-вторых. Во-вторых, это же Буденный!

Кирпонос остановился посреди кабинета, вдруг заметно повеселел и благодарно посмотрел Тупикову в глаза.

— Это последний шанс, Василий Иванович, — согла­сился он, — причем не соломинка, а что-то повесомее…

Маршал Буденный обеспокоено следил за развитием со­бытий на Юго-Западном фронте, поэтому после перегово­ров с Кирпоносом сразу же связался с Шапошниковым и попробовал убедить его в необходимости немедленного отвода войск Юго-Западного фронта за Псел. Однако Ша­пошников, сославшись на приказ Сталина, стоял на своем. Тогда Буденный направил пространную шифровку на имя Сталина. В ней он подробно и очень убедительно до­казывал правоту военного совета фронта. Весь день 12-го сентября штаб фронта предпринимал отчаянные шаги, чтобы заткнуть многочисленные бреши в обороне на северном участке. А поздно вечером все вдруг остановилось. Командую­щего к прямому проводу вызвала Москва. По всем домам, занятым отделами и службами полевого управления, с бы­стротой молнии пролетела весть: Сталин на проводе! Люди воспрянули духом, заметно повеселели, ожидая каких-то перемен.

— Сам Верховный на проводе!

— Хорошо, — сказал Кирпонос, — Сейчас будет реше­на судьба фронта. — Обернувшись к вошедшим вслед за ним Тупикову, Бурмистенко, Рыкову и другим ответствен­ным работникам штаба, он улыбнулся и приказал радис­тке — Передавайте: «У аппарата генерал-полковник Кирпонос».

Как всегда, Сталин сначала поздоровался, потом заявил:

— Ваше предложение об отходе на рубеж известной вам реки мне кажется опасным…

Все присутствовавшие в аппаратной нетерпеливо потя­нулись к ползущей телеграфной ленте и, прочитав первую фразу Сталина, облегченно вздохнули: в ней речь шла толь­ко о личных опасениях Верховного, который как будто оправдывался в том, что отдал тяжелый приказ войскам фронта. Значит, если ему убедительно доказать неизбеж­ность и возможность организованного отхода, то он может и согласиться! Всем было понятно, что судьба фронта за­висела от поведения командующего… Всем, кроме самого командующего, который, увы, не был человеком, способ­ным полемизировать со Сталиным. Логика Сталина, же­лезная и неотразимая, могла зажать в угол и не такого полководца, как Кирпонос, который, к его и нашему несчастью, был всего лишь дисциплинированным и ис­полнительным генералом, верившим, как и все мы, в бе­зошибочность обожаемого вождя. Недовольство Сталина, а тем более его гнев или строгое предупреждение были страшнее любых мук и страданий, страшнее смерти от пули врага. К не меньшему несчастью Кирпоноса, он не знал того, что Сталин, будучи сам человеком твердой, не­сгибаемой воли, высоко ценил эту твердость и в своих подчиненных. Он терпеть не мог людей, которые не могут постоять за себя, за свое собственное мнение перед ним и при первом же его нажиме меняют это мнение…

Заявив, что общий отвод войск опасен, Сталин сослался на июльский отход, когда 6-я и 12-я армии были отрезаны и в районе Умани разгромлены танковой группой Клейста, а также на августовский отход за Днепр севернее Киева, в районе Окуниново, где одна танковая дивизия противника опередила части 27-го отдельного стрелкового корпуса, зах­ватила исправный мост и плацдарм на восточном берегу. Это были недавние факты. А факты для Сталина — вещь упрямая. Для Кирпоноса же они оказались неотразимыми доводами. Он стоял перед телеграфной лентой в холодном поту и в полной растерянности. Когда лента снова двину­лась, он даже вздрогнул.

— Какая же гарантия, что это не повторится теперь? — спрашивал Сталин. — Это первое. А потом — второе. В данной обстановке, на восточном берегу Днепра, предлага­емый вами отвод будет означать окружение наших войск, так как противник будет наступать не только со стороны Конотопа, то есть с севера, но и с юга, со стороны Кре­менчуга, а также с запада… Если конотопская группа про­тивника соединится с кременчугской группой, вы будете окружены. Где же выход? Выход может быть следующий. Первое. Немедленно перегрупировать силы и повести атаки на конотопскую группу противника во вза­имодействии с Еременко, сосредоточив в этом укрепрайоне де­вять десятых авиации. Еременко уже даны соответствующие указания. Второе. Немедленно организовать оборонительный рубеж на реке Псел, выставив большую артиллерийскую группу фронтом на север и запад и отведя 5—6 дивизий на этот рубеж. Третье. По исполнении этих двух пунктов и только после исполнения этих двух пунктов, то есть после создания кулака против конотопской группы, и после созда­ния оборонительного рубежа на реке Псел, словом, после всего этого начать эвакуацию Киева. Подготовить тщатель­но взрыв мостов. Никаких плавсредств на Днепре не остав­лять, а разрушить их. После эвакуации Киева закрепиться на восточном берегу Днепра, не давая противнику прорвать­ся на восточный берег… Лента снова остановилась. Тупиков не удержал в себе радости и громко сказал:

— Слава богу, согласился! — посмотрев на Захватаева, уже набрасывавшего проект директивы, предупредил: — Не пять, а шесть дивизий пиши!

Кирпонос, вытиравший платком вспотевший бледный лоб, метнул в начальника штаба сердитый взгляд и снова «влип» глазами в «отдыхавшую» ленту. Наконец, она опять пришла в движение, и все неудержимо, стенкой на­клонились над ней, едва не сваливая командующего на плечи радистке.

— Перестать, наконец, заниматься поисками рубежей для отступления, а искать пути сопротивления! — закон­чил Сталин.

Ну что ж, это был резкий, тяжелый, но справедливый упрек со стороны Верховного Главнокомандующего, кото­рому со всех фронтов от Мурманска до Херсона шли бо­евые донесения о том, что противник всесилен, особенно в танках и авиации, что его невозможно удержать и что наши войска оставляют все новые и новые города и стратегичес­кие рубежи обороны. Сталин вправе был выражать свое недовольство, и даже раздражение. Более опытный и более дипломатичный командующий фронтом на месте Кирпоноса послушно «проглотил» бы этот заслуженный упрек, ска­зал бы: “ Учтем, товарищ Сталин, ваше замечание!» и не выпустил бы из своих рук только что полученное разреше­ние оставить Киев.

Увы! Не таков был Кирпонос. Он дважды вслух прочи­тал эту последнюю фразу Сталина и как будто увидел пе­ред собой эшафот, еще больше побледнел и, видимо, за­быв о том, что от его поведения в ту минуту зависела судьба всего фронта, как незадачливый школьник перед строгим учителем, начал оправдываться. Это ученическое желание оправдаться лично перед Сталиным заслонило все остальное, неизмеримо более важное.

— Ну, что скажете? — спросил он стоявших рядом чле­нов военного совета.

Рыков, теребивший всей пятерней свою густую русую шевелюру, ничего не ответил.

— Раз нельзя отходить, мы и не будем настаивать, — проговорил Бурмистенко, на которого упрек Сталина по­действовал так же, как и на Кирпоноса.

Тупикова не спросили. Он все же попытался что-то ска­зать, но Кирпонос, резко обернувшись к радистке, прика­зал передавать:

— У нас и мысли не было об отводе войск до получе­ния указания, а была лишь просьба в связи с расширившимся фронтом до восьмисот с лишним кило­метров усилить наш фронт резервами.

В этой фразе Сталин увидел не только оправдание, а во­пиющую ложь. Ведь перед ним лежала шифровка Буденного, которая начиналась фразой: «Военный совет фронта считает, что в создавшейся обстановке необходимо разрешить общий отход войск на тыловой рубеж». Да и телеграмма самого во­енного совета с просьбой по радио санкционировать отвод войск была в его руках. Можно лишь догадываться, как эта ложь разгневала Сталина! Но равнодушная телеграфная лен­та не отразила этот гнев для сведения историков. Она зафик­сировала только содержание ответа на нее. Сталин процитировал некоторые места из лежавших пе­ред ним шифровок и, видимо, решив, что если проявить твердость, то можно заставить командование фронта удер­живать Киев и Днепр, проявил эту твердость:

— Киева не оставлять и мостов не взрывать до особого разрешения Ставки! До свидания. — И лента остановилась…

В аппаратной наступило общее оцепенение. Тупиков, с первой же фразы Кирпоноса понявший, что фронт пригово­рен к неминуемой катастрофе, обеими руками схватился за голову, отвернулся в угол и застонал от сознания непопра­вимости сделанного командующим шага. Захватаев, набросав­ший уже текст шифровки командующему 37-й армией о пе­реброске шести дивизий, удивленно раскрыл рот и закрыл папку. Рыков продолжал огорченно теребить свои волосы и вопросительно смотрел на Бурмистенко, который сочувствен­но посматривал на обтиравшегося платком Кирпоноса…

Первым все же вышел из оцепенения сам Кирпонос. Взяв себя в руки, он сказал радистке:

— Передавайте: указания ваши ясны, до свидания! — с этими словами он, ни на кого не взглянув, выбежал из аппаратной.

Вот от каких чисто субъективных явлений зависят на войне судьбы сотен тысяч людей!

Радистка, молодая и смелая девушка с нервами, окреп­шими под частыми бомбежками, вдруг всхлипнула, урони­ла голову на стол и разрыдалась. Ее не утешали. Все по­нимали, что это были слезы первой советской женщины из числа сотен тысяч женщин, на долю которых выпало месяцем-двумя позже оплакивать официальные извещения о безвести пропавших мужьях, сыновьях и братьях…

Тупиков и Бурмистенко застали командующего в рабо­чем кабинете в очень удрученном состоянии. Он ходил из угла в угол большими шагами и по неизменной своей при­вычке обеими руками растирал виски. Увидев вошедших, он остановился, выпрямился и виновато проговорил:

— Верно, сказал гоголевский городничий: «Если гос­подь захочет кого наказать, то, прежде всего, отнимет разум». — Он крепко сжатым кулаком несколько раз стук­нул себя по лбу. — Дернула же меня нечистая сила оправ­дываться! Надо было, Василий Иванович, тебе разговари­вать с Верховным: ты ведь дипломат!

Как ни зол был Тупиков на командующего, увидев его снова, он проникся к нему большим сочувствием; вид Кир­поноса, несмотря на военную подтянутость, вызывал жа­лость и беспокойство; особенно беспокоило то, что в по­тухших его глазах уже не было заметно хоть какой-нибудь, хоть малой решимости еще потягаться со Ставкой.

— Не падайте духом, Михаил Петрович, — сказал Ту­пиков, — мне кажется, что Верховный был раздражен, не только вашей неудачной попыткой оправдаться. У него ведь уйма и других раздражителей… Немного повременим, и опять будем доказывать, что только выводом войск из КИУРа можно спасти положение. Пока еще не поздно.

— Согласен, Василий Иванович. Возьми это, пожалуй­ста, на себя. Выбирай подходящий момент, составляй нуж­ный документ, доказывай, а я поддержу. — Кирпонос с минуту подумал, вспомнил: — А на всякий случай переезд в Киев тоже не забудь.

— К переезду все готово, только не будем спешить. Еще попробуем настоять на своем. Я не слезу с Шапошникова: он до мозга костей военный и должен понять катастро­фичность положения. Мне кажется, в военных вопросах Сталин с ним считается.

— А Шапошникова уломать было бы полезно: он все время дей­ствует от имени Ставки и даже лично от Сталина.

В тот же день стало известно, что Ставка отстранила от занимаемой должности маршала Буденного. Вместо него в Харьков прилетел маршал Тимошенко, который разделял мнение Ставки о необходимости драться на занимаемых войсками Юго-Западного фронта невыгодных рубежах.

Для Кирпоноса эта весть явилась еще одним тяжелей­шим ударом. Он не сомневался, что Буденный поплатился высокой должностью из-за его, Кирпоноса, поведения в переговорах со Сталиным. К тому же он хорошо понимал, что смена главкомов в такой критический момент прине­сет только вред. Так оно и получилось: эта смена только усилила напряженность и сумбур в управлении войсками. Новому главкому нужно было время, чтобы как следует разобраться в обстановке и принять какие-то реальные меры. А времени не было. В день его прилета в Харьков, 12-го сентября, танковая группа Клейста с кременчугского плацдарма, разрубив фронт 38-й армии, повела наступле­ние на северо-восток, навстречу танковой группе Гудериана. К исходу дня она захватила Хорол, а на следующий день — Лубны. Танковые «клещи» противника быстро и почти беспрепятственно сдвигались, а коридор для возмож­ного еще отвода войск фронта за Псел сужался.

Перед рассветом 14-го сентября Тупиков только за сво­ей подписью отправил в Генштаб и в штаб Юго-Западного направления шифровку, которая заканчивалась фразой, на­поминавшей сигнал бедствия «SOS»: «Начало понятной вам катастрофы — дело пары дней».

Резко среагировал на эту шифровку маршал Шапошни­ков. Он обвинил Тупикова в паникерстве и потребовал от нового главкома направления «внушить всему составу фрон­та необходимость упорно драться, не оглядываясь назад».

Для Тупикова этот удар был, конечно, тяжелым, но не подавил в нем решимости отстаивать свое личное мнение не только перед Шапошниковым. К 7 часам утра он вместе с Захватаевым подготовил на имя Сталина срочное боевое донесение, которое всем своим содержанием показывало бе­зусловную нереальность требования Ставки драться на за­нимаемых войсками фронта невыгодных рубежах. Этот документ, хотя он и остался без ответа, сильно поколебал позицию двух маршалов, что можно заметить по тем многословным и бесплодным переговорам, которые они вели между собой после его получения. Как на срочное боевое донесение, так и на эту шифров­ку ответа от Сталина не последовало. Было видно, что судьбу фронта, попавшего в беду, он полностью передал в руки начальника Генштаба Шапошникова, непреклонность которого можно было истолковать, как неоценимую услугу противнику. Потому что именно Гитлер и его генералы больше всего опасались, как бы Кирпонос не отвел войска фронта на новый стратегический рубеж обороны. Ведь ради окружения и разгрома непокорных и опасных войск Юго-Западного фронта, Гитлер отложил генеральное наступле­ние на Москву и повернул значительные силы группы ар­мий «Центр» на юг, потеряв в этой операции не только массу солдат и боевой техники, но и самое дорогое для него в развязанной против России войне — время.

Отстранение Буденного объективно тоже было услугой врагу. Преемник Буденного маршал Тимошенко не сразу убе­дился в нереальности требования Ставки, предъявляемого к командованию Юго-Западного Фронта, — держать оборону на занимаемых рубежах.

Увидев на месте ошибочность позиции Шапошникова, Тимошенко не доложил ему об этом прямо, а прибег к тактике «тонкого лавирования», которую хорошо можно увидеть из переговоров этих двух маршалов 15-го сентября. Туманные выражения, которые употребил Тимошенко, видимо, были пробным шаром. Проба оказалась удачной: Шапошников не возразил, и Тимошенко решился на бо­лее смелый шаг. Увидев в своем штабе 16-го сентября при­ехавшего из 38-ой армии генерала Баграмяна, он приказал ему немедленно вылететь в штаб фронта и передать Кирпоносу приказание оставить Киевский укрепрайон и, при­крывшись небольшими силами по Днепру, незамедлитель­но начать отвод главных сил фронта на тыловой оборони­тельный рубеж. Когда Баграмян прилетел в штаб фронта, он ничем не мог подтвердить это приказание главкома, письменного докумен­та в Харькове ему не дали. Как ни уговаривал Тупиков Кирпоноса воспользоваться этим последним шансом, Кирпонос даже в этой исключительной, небывало тяжелой обстановке остался самим собой. Нахмурив черные пушистые брови, он зашагал по комнате, долго ходил из угла в угол, потом вдруг остановился перед Тупиковым и подчеркнуто твердо сказал: — Я ничего не могу предпринять, пока не получу до­кумент. Вопрос слишком серьезный! — Заметив, что Тупи­ков что-то хочет сказать, он хлопнул ладонью по столу и грубо отрезал: — Все! Ha этом закончим разговор!

Пока связывались с Москвой и дожидались подтверж­дения приказа маршала Тимошенко на отвод войск, ухо­дило драгоценное время, а противник тем временем в спешном порядке укреплял и завинчивал крышку ог­ромного «котла».

В те роковые для Юго-Западного фронта дни штаб груп­пы армий «ЮГ» в своем журнале боевых действий записал: «Русские решили еще раз сделать одолжение немец­кому командованию, стремясь удерживать фронт в услови­ях угрозы двустороннего охвата и подвергать обороняющи­еся здесь войска опасности уничтожения. Они вели бои за Киев до тех пор, пока все силы их юго-западного на­правления не оказались обреченными на уничтожение». А уже после войны «танковый генерал» Гудериан в своих ме­муарах признался:

«В то время мы были чрезвычайно удивлены такими действиями русского командования».

Что же это было за поведение со стороны русского ко­мандования? Это был тяжелый оперативно-стратегический просчет.

Этот просчет Ставки тоже имел свою причину — не­достаточный опыт в руководстве огромными вооруженны­ми силами в крупномасштабных сражениях. Да и тот трех­месячный опыт, который уже имелся, был горьким опы­том отступления и многих крупных поражений. Он вну­шил Ставке понятную осторожность: как бы оторванные от укрепленных рубежей обороны войска не перешли к беспорядочному перемещению и бегству. Именно эта по­чти боязливая осторожность Ставки в немалой степени предопределила судьбу полумиллионного фронта.