Евгений Жироухов

Гандикап — павлиний хвост

Гандикап, в спортивном смысле — фора, отрыв от команды соперников. А в психиатрическом понимании — осмысленное намерение жить придуманной жизнью: выпендреж, говоря по-народному. В животном мире гандикап — это способ охранять свою территорию и владеть самками. Самый эффектный гандикап у павлинов — всем гандикапам гандикап. Хотя, по мнению специалистов, мозгов у павлина меньше, чем у курицы.

В человеческом обществе свои гандикапы. Особенно ярко они выражены у цирковых клоунов, эстрадной попсы, генералов и «потомственных» казаков.

Персонажи произведений, вошедших в данный сборник, каждый по своей особенности демонстрирует свой «павлиний хвост». Чтобы «обозначить» свою «индивидуальность» и оторваться от команды соперников при забеге на жизненную дистанцию. Необходим «павлиний хвост» и при соперничестве на выборах бригадира портовых грузчиков, когда гандикапство кандидатов на пост бригадира, как в миниатюре, повторяют гандикапы из мира большой политики. Необходим гандикап и туповатому служаке, размечтавшемуся быстро стать полковником. И простые женщины из заурядной конторы, проводящие рабочие будни в одном кабинете, ну, никак не могут обойтись без ежедневного, хоть маленького гандикапчика. И, однако ж, негандикапствующий, скромный парень-шоферюга спасает от смерти компанию гандикапствующих подростков. А некто, из партийных больших функционеров, ради своего «павлиньего хвоста» готов и весь мир уничтожить.

Сатирические, драматические и даже трагические рассказы о «гандикапстве» в жанре современной прозы. Совсем как в жизни.

Биндюжка

(повесть)

Порт. У моря здесь ничего не осталось от его вольного сумасбродства и романтической красоты. Море здесь было рабочей площадкой. Заплеванное мазутом, замусоренное окурками, пластиковыми бутылками и другой непотопляемой чепухой, оно не отражало в своей глубине ни плывущих по небу облаков, ни задумчиво склонившихся над ним портальных кранов. Волны лениво бились в бетонные стенки, дожидаясь шторма, когда они в кипящей пене выбросят на берег все эти противоестественные для них вещества.

1.

Только что закончились авральные дни. Досрочно разгруженный караван отшвартовался в обратный рейс. Поначалу показалось, что порт отдыхающе затих — нет, он просто сбросил авральные обороты и заработал в обычном режиме. Сделавшие свою работу докеры первого круга, непосредственно выгружавшие транспорта, ушли на большой перекур. Их коллеги, грузчики второго круга, загружавшие портовые склады и отпускающие грузы по потребителям, приняли эстафетную палочку весом… короче говоря, все то, что привезли три немаленьких сухогруза.

В комнате отдыха грузчиков, или в так называемой биндюжке, где никогда не выветривается стойкий кислый запах табака, пота, соленой рыбы и водочного перегара, где из всей обстановки — длиннющий стол и несколько лавок, сколоченных из досок такой толщины и гвоздей такого размера, что казалось, это дело рук какого-то не очень умелого в столярничестве великана, на красном пожарном щите с гнутым багром вывесили приказ управляющего портовой товарной базой.

Аж, на четырех страницах. Первые три: тра-та-та… в сложных условиях рыночных отношений… напряжение творческих усилий коллектива… поднять… опустить… добиться… тра-та-та… президент и страна… На последней четвертой странице звучало поконкретнее: разделение фонда оплаты труда под взятые на себя обязательства трудовых коллективов, введение лицевых счетов, демократические принципы выбора бригадиров — и в последних строчках опять тра-та-та.

Будто приказ диктовал не лично управляющий базой, а сама себе пишущая машинка его секретарши — Анки-пулеметчицы. Однако — как говорят местные аборигены — приказ произвел впечатление.

2.

В биндюжке отдыхали четверо грузчиков. Один из них, дед Ковальский, самый старый член грузчицкой бригады, которого держали, может быть, за то, что от него не столько пользы, сколько смеха, подошел к листкам приказа, шевеля губами, прочел с полстранички. — И что там накарячили — убей не разберу. — Он демонстративно плюнул, рассчитывая, что над этим засмеются, и сел на лавку, хлопая полами бушлата, чтобы высохло подмышками. — Дурак старый, — лениво произнес длинный и мосластый, как бамбуковая удочка, Иванов. — О выборах бригадира читал? То-то я давно мыслю, что пора нашего пузанчика в отставку. — Действительно, — несмелым голосом сказал Валерка Чичахов, скромный парень, наливающийся застенчивым румянцем по любому пустяшному поводу. — Одна его родня у него в почете.

Иванов повернул к нему голову в шнурованном подшлемнике сварщика, посмотрел дольше, чем он обычно смотрел на человека. — Ха, Валер, а ты правильно мыслишь.

Чичахов махнул рукой. — Да что я — один, что ли. Многие так говорят. — Многие — это хорошо, это в самую масть, — жестко улыбнулся Иванов. — Забурел, забурел бугор. Пять лет уже бригадирствует, жирком, как тюлень, заплыл…

Пискнула схваченная морозом входная дверь. Протопали по коридору тяжелые шаги, и в биндюжку вошел, вернее, протиснулся боком через дверной проем легкий на помине бригадир грузчиков Самошкин. На его неподвижном, щекастом лице бегали живые черные глазки. — Курите?.. Ну, скоренько курите, а то там еще две машины ждут. Экспедиторы бегают, ругаются. — Самошкин поморщился, потрогал себя сложенной в горстку ладонью за печень. Через пять секунд переспросил: — Ну, перекурили? Давай, мужики, скоренько за работу. — Где, перекурили! — возмущенно повысил голос Иванов и показал на остаток сигареты в руках деда Ковальского. — Дай людям-то дух перевести. Скоренько… — Ты не бухти! — в свою очередь прикрикнул Самошкин. — Час поработал и, гляди, устал. Нас сейчас двадцать харь в бригаде. А раньше пятнадцать было, а объем чуть ли не вдвое больше. Норма в смену — двадцать тонн на харю. И ничего, пахали, не скулили… Дайте кто-нибудь папироску, — уже миролюбиво попросил бригадир.

Грузчики ушли. Самошкин расстегнул полушубок, сел на скамью и потер под полушубком левую половину груди. Неодобрительно посмотрел на дымящуюся папиросу и привстал, собираясь бросить ее в ведро-пепельницу. Задел выпирающим из-под ремня животом о край стола, посмотрел на свое брюшко и снова сунул папиросу в зубы.

В биндюжку шумно ввалилась четверка, работавшая на погрузке муки. Стягивали с голов башлыки, отряхивали поднимающуюся клубом мучную пыль, промывали под краном запорошенные глаза. — Что, бугорок наш, грустишь? — подошел к бригадиру его брат Юрка Самошкин, кругленький и подвижный, как теннисный мячик, похлопал брата по животу. — О, бурдючок-то все растет, растет. — Отойди, измажешь, — отстранился бригадир. — Все погрузили? — А то, как же, — бодренько ответил Толик Турусин, сосед бригадира по лестничной площадке и его первый заместитель, невысокого росточка, по-лисьи рыжеватый и с умильно-хитреньким лицом, постоянно с клоунскими ужимками и крученый, точно юла. — Восемнадцать тонн за два часа. Рекорд? — Во-о, молодцы, — кивнул Самошкин-старший. — А то тут сейчас эта оглобля развыступалась…Иванов. — А чего он? — как будто без понятия, спросил хитровущий Турусин, со зверской мимикой выковыривая мизинцем из уха набившуюся мучную пыль. — Да все то же — ищет как бы сачкануть. — А на каком он складе? — На стеклянном. Банки с консервами, соками всякими там отпускают. Я время засек, когда они на перекур пошли. Дай, думаю, проверю, сколько они без погонялы протерпят… Двадцать минут прошло — а они все сидят, курят, — бригадир возмущенно хлопнул себя по коленкам. — Котёл-то бригадный общий, что ж не сачкануть, — кивнул Турусин. — Ты бы их на муку послал вместо нас.

Самошкин развел руками, мол, он обязан по справедливости, никому не потакать, будь то брат, сосед или просто услужливый человек. — Нет уж, — возразил Юрка, — я бы лучше на муке. Таскай, знай себе — а там сто сортов всяких, бегай по складу с ящиками. Тоннажа не видно, а измочалишься вдрызг, за полдня язык на плечо вывалишь.

Бригадир недовольно хмыкнул. Юркиного поведения старший брат вообще не одобрял. За пять лет своего бригадирства старший Самошкин вел политику, в которой главным признаком нормального поведения дел в бригаде являлось уважение к личности бригадира. В основном, ребята подобрались в этом смысле хорошие. Вот лишь Юрка — из своих же, родной брат, а никак не поймет преимуществ такого поведения. Тут тебе и премии, и отпуск на материк в лучшее время, и другие всевозможные блага, которые можно вырвать с производства. Но Юрка, глупый человек — как заартачится и все по-своему, даже критикует брата принародно.

Старший Самошкин устал внушать младшему, Юрке, как тому полагается себя вести. И на псих срывался, орал мать-перемать, тряся брудастыми щеками. И по-хорошему, ласково пробовал: дома при каком-нибудь застолье, обнимал брата за плечи, чертя пальцем по скатерти, втолковывал свою «дипломатию»: — Пойми, Юрка, я за всех наших стараюсь. Пропадем же в этой сволочной жизни, если не скучкуемся… Одного отца дети, а ты такой дурной…

В окно биндюжки постучали — пришли еще машины под муку. Толик Турусин, весь как на пружинках, соскочил с батарейной трубы на скамью, со скамьи — на пол. Натягивая свой бушлат, подгонял ребят. — Ты, это самое, Толик, — с заминкой сказал бригадир, — собери-ка вечерком совет бригады.

Турусин уже в туго перетянутом солдатским ремнем бушлате, в завязанном вокруг шеи башлыке, всем телом, как водолаз в скафандре, повернулся к Самошкину. — Ну и соберемся у меня. Всем нашим скажу. Как раз жена пельменей наморозила. — Не-е, Толик, — сожалеюче протянул бригадир, — под пельмени не получится. Тут не все так просто, — он показал пальцем на приказ, пришпиленный к пожарному щиту. — Тут на трезвую голову решать надо. Ты обмозгуй, понимаешь, в глубину это дело. Ты же у меня в этом деле спец.

4.

Утром следующего дня Самошкин, пересчитав бригаду, вздохнул, будто кит на берегу. — Ну вот. Шестерых — нет. Где они? Эх-хе-хе.

Толик Турусин выпалил, как из пулемета: — Два в отгуле, один в отпуске, три — на больничном… — На больничном… — хмыкнул Самошкин, рыская глазами, у кого бы стрельнуть папироску. — Вот скоро введем новый порядок, — он ткнул пальцем в приказ на пожарном щите, — поболеете тогда, поболеете… — Это что ж, тогда болеть нельзя будет? — спросил угрюмый с похмелья Федотов, который чаще других страдал радикулитом. — Будешь беречь свое здоровье, — с усмешкой вставил Турусин. — А то вред всей бригаде. Уменьшается объем выполнения работы, понял?

Причмокивая негоревшей папиросой, Самошкин, придав лицу серьезность, значительно объявил: — Короче, чтоб все слышали, с той недели будем на отдельном фонде зарплаты. Ясно? — Не ясно! — вылез вперед из толпившихся грузчиков Иванов. — Объясни народу, что значит отдельный фонд зарплаты. Кроме того, что болеть нельзя. Там, между прочим, — Иванов тоже показал на пожарный щит, — написано и про выборы бригадира… — Граждане, граждане! — Толик Турусин, отвлекая внимание на себя, захлопал в ладоши, замахал руками и заговорил быстро-быстро, со всякими шуточками-прибауточками. Самошкин замер с помертвевшим выражением лица, будто в предынфарктном состоянии.

— Братаны-докеры, романтики погрузочно-разгрузочных работ, все будет по-старому, не кипятись. Воткнемся в суть дела — новенькое только то, что теперь мы берем денег под аванс столько, сколько наобещаем выполнить погрузок. А обещать мы умеем, а?

Турусин скорчил лукавую мордочку. Послышались смешки. Турусин тут же вмиг сделался серьезным и продолжил печальным голосом: — Если, конечно, тебя нет на работе, то бригада, значит, меньше тонн перекидает. Так в одну смену, потом в другую — и что ж? Выходит, мы обманщики, деньги свои не отрабатываем. Денег нам следующий месяц не… Что? Правильно, сосите лапу… — Ты, это, брось свои ужимки, — мрачно оборвал его Иванов. — Что ты крутишь? Объясни народу конкретно. Да? — Иванов дернул головой, будто обращаясь к стоявшим за его спиной. — Граждане, по чепухе не надо шуму. — Турусин развел руками и сделал лицо свое глубоко расстроенным. — Конкретно? Так я вам и конкретно. Пор-рядок! — Турусин опять преобразился: вытянулся натянутой струной, холодный взгляд, жесткое лицо. Он выкинул вперед руку и сжал кулак. — Порядок должен быть. А мы все погрязли в бардаке. Железный порядок — и мы победим…

Самошкин уже отдышался, пока его заместитель давал спектакль. Тихим, усталым голосом он сказал: — Ладно, об чем базар, мужики. В новой этой системе что хорошо — кто хочет заработать, тот заработает. Введем на каждого учет тоннажа, по нему и платить будем. Вот.

Иванов опять перебил ехидным голосом: — Учитывать-то, кто будет? А-а? — Совет бригады будет учитывать, — буркнул Самошкин и сунул в губы уже истлевшую папиросу. — А-а, тогда заранее можно сказать, кто больше всех заработает, — засмеялся Федотов. — Теперь надо на работу со своими весами приходить, свой тоннаж завешивать. — Федотов! — прикрикнул Самошкин. — Ты лучше сиди и молчи. Твои прогулы, между прочим, я больше прощать не собираюсь. — Вот именно, — тявкнул вертящийся вокруг бригадира Толик Турусин. — Ка-а-кие прогулы? — Ты замолкнешь, или нет! — рявкнул на Федотова один из родственников Самошкина, то ли его кум, то ли свояк, прапорщик в отставке Утюгов. — Кто это придумал?! — громко, чтобы перекричать гвалт, спросил Володька Ильин, стройный поджарый парень, над которым посмеивались за его молчаливость и уважали за то, что легко работает, будто танцует. — А в других бригадах тоже так?

Самошкин махнул рукой и перестал что-либо объяснять. Нервозно ходил по биндюжке, щупая то свою печень, то сердце. — Толик, — устало сказал он Турусину, — рассылай людей по местам. — Хватит глотки надрывать, работать надо. Давай скоренько…

5.

Иванова, деда Ковальского и Чичахова Турусин тут же определил вывозить со складов стеклянный бой, испорченные продукты и другие не годные ни для какой уценки товары. Работа не особо тяжелая, но грязная и нудная. Мало удовольствия загружать мусорную машину мешками, из которых сочится забродившая томатная паста, или, фукая от брезгливости, вываливать из бочек протухшую селедку и капусту, когда вся эта вонючая гадость течет тебе на грудь, под рукава и чуть ли не за шиворот.

Дожидаясь, когда возвратится со свалки очередная машина, грузчики присели отдохнуть у ворот овощного склада. Притомившийся дед Ковальский прислонился затылком к стене, прикрыл глаза. Иванов сел на ящик, закатав облитый селедочным рассолом брезентовый фартук. Брезгливо понюхал свои руки и спросил у Чичахова: — Тебя-то, Валер, за что на эту каторгу? Меня, понятно, за критику. Ковальского — потому что он затюканный. Тебя-то, за какие грехи перед бригадиром?

Чичахов молча пожал плечами. — Конечно, ты недавно работаешь, поэтому пока и не взбрыкиваешь. Но рано или поздно надоест. Кому-то все конфетки оприходовать. А кому в параше хлюпать. Вот, что я тебе скажу, Валер, — Иванов пригнулся к самому уху Чичахова, — ты давай бери мою сторону. Выйду я в бугры, без балды. Я, по своей жизни, все время в главарях ходил. Мне бы только команду свою сколотить. Как это говорится — предвыборную… Понял? — Иванов похлопал Чичахова по плечу. — Песни ты хорошо, Валер, под гитару бацаешь. Это, знаешь, как может пригодиться. Теперь делай это с таким смыслом, чтобы, значит, после какой-нибудь жалостливой песенки ребятам, которые вокруг тебя, взять и сказать, будто между прочим: эх, мужики, нам бы в бригадиры Колю Иванова, вот бы жизнь пошла… Понял? — Иванов опять похлопал Валерку по плечу. — Понимаешь, Коль, — замялся Чичахов, — я, в общем, за то, чтобы по справедливости всё шло… — Козе понятно! — нервно и громко хохотнул Иванов, отчего дед Ковальский вздрогнул и открыл глаза. — Я ж тоже за справедливость, о чем тебе и толкую. Чтоб все было по справедливости. Не все ж Самошкину бугрить на благо своей родни.

Вдалеке показалась, с походкой, как утка, с боку на бок, фигура бригадира. Он подошел — и сразу с места в карьер принялся ругаться непонятно на кого: — К хренам собачьим такие работники нужны. Вшестером за два часа не могут машину загрузить. Шиш, мы такими темпами что-то на бригаду заработаем. Придется от вас одного на склад стройматериалов перекинуть. Давай, Валер, ты, что ли. Скидывай свой фартук и скоренько дуй туда… — Да как же мы тут с дедом вдвоем! — вспылил Иванов. — Специально, что ли, измываешься? — Не бузи, ну тебя в задницу, — спокойно отозвался Самошкин. — Затоптать меня хочешь — не выйдет! — Иванов оскалил зубы, точно готовая к обороне собака.

Самошкин дождался, когда Чичахов, переодевшись, направился к складу стройматериалов, и двинулся следом за его спиной, как будто ведя под конвоем.

6.

В стылом холоде металлической полубочки склада стройматериалов погрузка и в самом деле почти не двигалась. Кузов ЗИЛа был заполнен мешками с цементом лишь на треть, водитель машины, видимо, сомлевший от ожидания, спал, похрапывая, в кабине.

Грузчики выковыривали мешки из рухнувшего штабеля, вдвоем подкидывали мешок на плечо третьего и тот по крутому дощатому трапу поднимался на кузов. Двое носили, двое грузили и двое голыми руками, то и дело матерясь и дуя на замерзшие пальцы, выдирали мешки из кучи. — Завскладом, зараза, не разрешает с другого штабеля брать, — замученным голосом объяснил Федотов, глядя, как Валерка Чичахов в рукавицах пытается ухватить угол бумажного мешка. — Подмочило их еще с лета, они и сцементировались друг с дружкой. Ну, будто каменную стенку пальцами расковыриваем. — А бригадир говорит, что вы тут ползаете, как мухи, — с кряхтеньем сказал Чичахов. — Ну, у него, конечно, только его братья да кумы работают, а остальные — дармоеды и сачки… — А чего вон додумались на своем совете бригады — звенья ввести, — подхватывая на плечо мешок, возмущенно добавил Брагин, когда-то запойный, а теперь серьезный, семейный мужик, очень ревниво относившийся к своему заработку. — Каждому звену — своя специализация. Это ж с ума сойти, какая будет несправедливость…

Чичахов выпрямился и сказал неуверенным голосом: — Ребят, а может, вправду бригадира переизбрать. Чтобы все было по справедливости…Вот Иванова…Николая, например, избрать… — Во, точно! — обрадованно взмахнул кулаком Федотов. — А то меня уже заклеймили злостным прогульщиком. Бригадир, если еще больше оборзеет, так вообще вытурит с работы и все мои восемь северных надбавок — коту под хвост…

Максимыч, философ-молчун, но в бригаде человек уважаемый, устав держать на весу мешок, дожидаясь когда Федотов подставит под него свое плечо, перебил любившего поразглагольствовать и поорать просто так в пустоту оратора: — Давай в бригадиры твою родную бабушку в

...