Оглавление

Часть 1. Камнепад неприятностей в школе и дома

Глава 1

Спать… спать… спать… Какая тяжелая голова! Странно, почему так хочется спать? В полдень

Бледная, поникшая, с потухшими глазами, Лена шла по знакомой улице мимо аккуратных и добротных дворов станичников, не замечая ни игривого блеска солнца, ни веселых ребят, идущих группами домой после распустившихся февральских луж, ни ласкающих ее теплых лучей занятий. Взгляд отрешенный и равнодушный. Она хотела лишь одного: скорее добраться до своего маленького аккордеона и играть, играть, пока рука, растягивающая мех, не упадет бессильно на колени.

Музыка помогала забыть обиды. Она завораживала, перехватывала в груди дыхание и выдавливала невыплаканные слезы, обидные слова и укоры. Постепенно боль утихала, музыка обволакивала, а все печали, невзгоды, неверие в себя, растерянность перед грубостью и хамством отца растворялись в звуках.

Очутившись на любимом висячем мосту через Подкумок, который отделял казачью станицу от курортного городка, Лена остановилась на середине, оперлась на трос. Мост закачался над суетливым, мутным потоком горной реки, и девочка по инерции, как в детстве, расставила шире ноги, вцепилась в перила. Внизу, клубясь и пенясь, расталкивая булыжники и наскакивая на валуны, с грохотом увлекая за собой гальку, несся бурлящий поток.

Одна. Голова безвольно опустилась. Ее никто не любит на всей Земле! Она смотрела на ледяную воду.

Весь мир рухнул. Сразу и неожиданно. Теперь она точно никому не нужна. Как он кричал: « Никаких концертов! Никаких выступлений!» Но это же невозможно!

Лена не могла не петь. Это как дышать. На репетиции в классе, поймав восторженные взгляды одноклассников, она старалась петь еще задорнее, еще громче. Здесь она царствовала, здесь ее любили, ею восхищались. Но разве он поймет?!

А как хотелось выйти на сцену красивой! Еще перед разговором с учителем она увидела Юрку. Неразделенная, безнадежная любовь в доме напротив! Когда она проходит мимо, голова сама поворачивается в ту сторону, а непослушные глаза лихорадочно ищут его, Юрку, любимого и недоступного, лишь бы только взглянуть, полюбоваться античным профилем, завораживающими карими глазами и невероятно красивыми губами. Лена стыдила себя за эту рабскую зависимость, и иногда ей удавалось пройти мимо, гордо держа голову прямо, но глаза… Они все равно косили в сторону и выхватывали именно этот дом, именно это крыльцо и двор, где часто собирались ребята со всей улицы играть в настольный теннис, но никого не увидев, разочарованно прикрывались веком, скрывая печаль.

Зачем он, кичившийся своим городским развитым интеллектом и отцом, директором совхоза, пришел сегодня к ним, в сельскую школу?! На концерт? К ней или к знакомым мальчишкам? Теперь все равно. Он пришел, а она опоздала. Пропустила свой выход. И здесь — крах! А ведь утром все было хорошо.

Глава 2

В школу бежала, спасаясь от мороза, хотя тяжелое ватное пальто было теплым. Какое-то хмурое выдалось утро. Эльбруса, конечно, не видно: вокруг сплошное серое молоко.

Новую школу в станице построили год назад. Трехэтажная, из белого кирпича, она возвышалась над домами станичников, как царица, на высоком берегу горной речки, грозной и коварной во время ливней.

Лена вбежала в школу за пять минут до звонка и сразу же увидела огромную, раскрашенную цифру 23. Стены фойе украшены поздравительными стенгазетами, разноцветными шарами, огромными бумажными цветами. Праздник! Лена даже подпрыгнула от радости: после вчерашних отцовских воспитательных мер она о празднике совсем забыла. « Ну, и ладно. Так тоже неплохо!» — решила девочка, поправив резинку в русых волнистых волосах и одернув черный фартук.

На перемене забежала к своим октябрятам, выстроила будущих защитников государства, похвалила за хорошую учебу, потому что главное качество мальчика — ум, а его надо развивать, поздравила вместе с девочками с праздником. Потом, конечно, с жаром отстаивала свой образ настоящего мужчины на классном часе, который так и назывался «Настоящий мальчик — настоящим мужчина». Сначала все молчали, Не нравилась название классного часа. Какая разница девочка ты или мальчик?

Лене стало жалко растерявшуюся учительницу, она подняла руку и сказала, что не важен пол, важно быть мужественным, смелым, но только на деле. Сделай, что считаешь нужным, даже вопреки установленным правилам, прояви смелость, уважение к другим людям. Это мужество. А у них в классе девчонки по привычке относятся к мальчишкам свысока, могут и ударить, смеясь, и высмеять просто так, в шутку: ребята, ниже ростом, да и учатся пока хуже девчат. Но они тоже люди, и им тоже больно, просто мальчишки не плачут и не бегают жаловаться в учительскую. Настоящими должны быть все, а не только мальчики. Конечно, настоящий мужчина уж точно не должен быть похож на ее отца, но об этом Лена только подумала.

Уроки пролетели, как одно мгновение, и вот она — Свобода! На первом этаже проигрыватель из личных запасов директора гремел «Марш славянки». Нарядные, увешанные наградами ветераны Великой Отечественной войны, станичники, группами стояли в фойе. Довольные, радостные, они переговаривались, чинно кланялись, жали друг другу руки, а потом эти руки смущенно искали привычные карманы фуфайки, и, не найдя пристанища, натруженные, красные с въевшимся навсегда мазутом и машинным маслом, стыдливо сжимали друг друга за спиной.

Вот с этого момента все и началось. Уроки закончились, и она, размахивая портфелем и разглядывая гостей, спускалась по лестнице,

— Гришина! Подойди сюда! — услышала Лена голос учителя пения, Владимира Петровича, высокого, статного холеного мужчину, стоявшего у входа в актовый зал. Он был одет в парадную форму, городскую, в которой всегда выходил на сцену: черный костюм, кипенно-белая рубашка и блестящий галстук-бабочка.

— Иду! — крикнула Лена с лестницы, проходя сквозь толпу гостей.

— Хочешь выступить сегодня! — спросил он у подошедшей девочки.

Смешной вопрос! Она могла бы петь все двадцать четыре часа! Счастливая улыбка озарила лицо ученицы, но Владимир Петрович, оглядывая ее наряд, покачал головой и протянул:

— Да-а-а! Черный фартук не годится. Ну-ка, сними его!

Без фартука было еще хуже. Широкое шерстяное платье висело бесформенным мешком. Учитель брезгливо фыркнул:

— Не могла прийти в парадной одежде! Знаешь ведь, что праздник!

Она, конечно, знала. Лена опустила глаза, чтобы учитель не увидел, как их застилает слеза. Разве могла она вчера думать о каком-то фартуке?! Неужели это было вчера…

Глава 3

Февральские вечера хоть и не длиннее ноябрьских, а в шесть часов уже темно. В предгорье погода меняется быстро: в полдень весеннее солнышко, а вечером — мороз. А если еще и ледяной ветер подует с гор, то и дому холодно, не только людям. В такие неуютные вечера соседи-станичники приходили в гости друг к другу. Шумно с шутками -прибаутками играли в лото, а устав от смеха, ставили на стол вазочки с вареньем, наливали в чашки кипятку и пили, так называемый, чай.

Генриетта, статная, красивая казачка, завернула в газету горячие пирожки с картошкой, сунула их в карман телогрейки.

— Люда, одевайся быстрее, нас уже заждались, — торопила она младшую дочку, смуглую, худенькую девочку с васильковыми глазами, большими яркими лентами, заплетенными в жиденькие косицы, завязанные колечком, — и не забудь копеечки, а то опять нечем будет накрывать цифры.

Юркая первоклассница, запихнув за уши непослушный бант, завязала платок и ловко высыпала из блюдца в руку картонные кружочки:

— Я готова! Пошли, -радостно сообщила она, взяв Геру за руку.

Женщина кивнула и весело крикнула старшей дочери, сидящей около печки с книгой:

— Лена! Мы ушли к тете Нюре. Закрой двери!

Сидевший на скамеечке около печной дверцы тринадцатилетний подросток, не отрывая взгляда от страницы, лишь кивнул в ответ.

Приключения Саньки Григорьева настолько захватывали воображение, что казалось, это она, а не герой бросает дерзкие слова Антону Николаевичу, обвиняя его в подлости и предательстве. Да, за это люди должны быть наказаны! Предать родного человека! Он же сознавал, что делал. Значит, враг. Предатель! Слабак! Она с особым вниманием читала сцены, где Санька Григорьев воспитывал силу воли. Но резать себе руку — детство! Зачем себе причинять боль?! Есть множество других способов. Настоящий, сильный человек всегда красивый, умный и добрый. Это уж точно.

Размышляя, она смотрела на гудящее оранжевое пламя. Мысли прервал глухой удар по железным воротам. Лена насторожилась. Внутри все сжалось от страха. Кто это? Ветер. Может, что-нибудь оторвалось и стучит.

Лязгнула металлическая калитка. Лена осторожно подошла к окну. Тяжелые неровные шаги то приближались к дому, то замирали. Эти шаги ни с чем не спутаешь! Отец. Девочка нервно вздохнула. Значит, опять пьяный!

— Герка! — заорал Иван отчаянно с порога дома, открывая ногой дверь, — жрать давай!

Он замерз, пальто и шапка измазаны грязью со снегом. Пока добрался, и в снегу належался, и лужи примерзшие вспахал. Где шел, качаясь, где полз на четвереньках — но пришел! А его не встречают! Негнущимися пальцами Иван пытался расстегнуть пальто. Не получилось. Сбросил на пол шапку и, оставляя грязные следы на половике, шагнул к столу.

— А, это ты, — пьяно- разочарованно протянул он, увидев Лену, плюхнулся на табурет, уронил голову на стол и пробурчал что-то себе под нос.

Лена поставила перед ним тарелку с борщом и хотела уйти, но отец, казавшийся спящим, взмахом руки приказал сесть напротив. У девочки все сжалось внутри. Голубые глаза погрустнели, в них мелькнул страх и исчез, руки сами собой сомкнулись, обнялась на груди.

— Значит, будет учить жизни. Хоть бы мама быстрее пришла! — с тоской подумала она, и,

молча, уткнула взгляд в свои сцепленные руки.- Главное, не смотреть ему в глаза, чтобы не догадался, о чем она думает.

Раньше, девочка никогда не задумывалась, хороший у нее отец или плохой. Это был отец; то родное, что принимается, как данность, неотъемлемая часть. Но чем старше она становилась, чем реже отец приходил с работы трезвым, чем грубее и жестче он обращался с ней, тем неизбежнее таяло родственное чувство, рвались тонкие нити детской любви и уважения.

Степень опьянения она определяла по способу поглощения им пищи. Если хлебал ложкой, с хрюканьем втягивая борщ, значит, не совсем напился, соображает, и деньги еще остались в кармане. Если ест руками, а потом выпивает содержимое тарелки через край, значит, пришел пустой.

Сегодня он хлебал громко, давясь не то едой, не то соплями, а девочка отворачивалась, чтобы скрыть свое отвращение.

— Дура! — вдруг заорал он, перемежая слово матом, будто подслушав ее мысли.- Дура! И мать твоя дура! Плевал я на вас!

И опять грязно и смачно выругался, подтверждая показом свои слова.

— Я вам не ишак карабахский тащить….. воз…. Надоели!

Упреки, мат, оскорбления сыпались на ребенка, хлестали, как прутья, обжигали. Она сидела бледная, глотая слезы, не не плакала: будет хуже.

— Жизнь… она… Ты должна быть Че-ло-ве-ком! Ясно!

Он наклонился к сидевшей девочке, дохнул перегаром и больно ткнул пальцем в плечо.

— Ч. а не Г. Ясно! Учись! — закричал он, пытаясь в волнении встать со стула, но смог лишь поднять к потолку руку со стремящимся вверх пальцем и в изнеможении плюхнулся на место, — налей еще борща.

Вторая порция подогретого борща почти остыла, когда он, стряхнув навалившуюся дремоту, уверенно подвинул к себе тарелку, опорожнил ее, не торопясь, наслаждаясь вкусным блюдом, и решил продолжить воспитание, исподлобья посмотрев на бледную сиротливо сидящую в спальне девочку. Нет, не стоит ее жалеть. Жизнь суровее, чем он, пусть привыкает. Он должен ее воспитать, выучить, пусть в институт поступает, не то, что он, до шестнадцати лет быкам хвосты крутил в пастухах. Иван прерывисто вздохнул, будто всплакнул, и стукнул кулаком по столу так, что ложка зазвенела, забилась о края тарелки, и закричал:

— Куда! Куда ушла? Сиди и слушай! Дура.

Он замолчал, опустив голову на руки, лежащие на столе, подождал несколько минут и спокойно сказал:

— Время… не теряй. гульки брось… книжки надо читать! Книжки — это… это… это. Ну, ты сама понимаешь…

Он замолчал, опять собирая мысли, запустил короткопалую пятерню в густые темно-русые завитушки и продолжил:

— Профессия должна быть. Не надейся!. Ни на кого… и на мужа тоже. Ты должна быть сама Че-ло-век, а не Г.

Он опять уронил голову на стол и казался спящим, но девочка сидела, молча, не пытаясь уйти. Иван согревался, постепенно трезвел, а главное, добрел от собственной значимости.

— Я пять классов закончил, а в школу десятников попал! Как? А я сказал, что закончил семь. Ну, учителя, конечно, сразу все поняли, но не выгнали. Ночами занимался, и математичка, худенькая такая, как девчонка, все со мной занималась, — он цокнул пьяно языком, закатил глаза и замолчал, уставившись мимо девочки на висевший над столом посудный шкаф. Тишину нарушал тикающий будильник. — Так вот… все равно сдал экзамены, профессию получил. А когда мне учиться! Четверо на моей шее в одиннадцать лет. Отец на фронте, мать больная лежит, не ходит! И мешки таскал, и соль воровал…

Брови девочки вопросительно поднялись вверх.

— Да, разгружал вагоны с солью. Тащишь мешок, надрываешься, а в награду горсточка соли в сапог, тайком. Не дай Бог, кто увидит — тюрьма! Дома вытряхну сапоги, стаканчик наберется, мать на базаре обменяет на молоко и Верку покормит, чтобы не орала, чтобы не умерла…

Иван задумался.

— Ты вот думаешь, почему я маленький такой! Мой дед и отец под два метра, а я…

Лена внимательно посмотрела на отца. Она и не думала, что он страдает из-за этого. Рядом с мамой, которая выше, стройнее, он всегда держался не просто уверенно, а вызывающе поглядывая вокруг.

— Голод! Понимаешь, голод… Ты вот ешь. пьешь, живешь на всем готовом..

Лена вскочила, глаза опять наполнились слезами, руки сжались в кулаки и, не сдерживаясь, закричала:

— Хватит! Хватит упрекать куском хлеба! Сколько можно ругаться!

Он посмотрел осоловелыми глазами и как-то спокойно сказал:

— Сядь и не ори. Подумаешь, обидел! Ничего такого не сказал! Хватит дуться! Я с двенадцати лет работаю, а ты в тринадцать готовое лопаешь! Так учись, чтоб одни пятерки были.

Девочка шмыгнула носом, но с интересом посмотрела на Ивана. Она тоже так думала и старалась учиться изо всех сил.

Но Ивана это не интересовало. Ему важен был сам процесс воспитания, в котором он играл главную роль. Дитя войны. сильный. напористый, грубый, он научился главному — ответственности, но при этом постиг науку искусно менять маски и \притворяться для достижения своих целей,

Иван явно устал. Голова то и дело падала на грудь, тяжелые веки смыкались, но он опять и опять с силой размыкал их, будто кто-то внутри не давал ему покоя и заставлял буянить, натягивая на мужчину маску пьяницы и дебошира. Поднявшись в очередной раз, он, как по волшебству, вернулся в прежнее состояние полного опьянения, стукнул кулаком по столу и заорал:

— Все! Дуры! Учись, дрянь такая!

Потом сел, положил безвольную курчавую голову на руки, распластанные на столе, и беззлобно пробурчал, засыпая:

— Плевать я на вас хотел.

Конечно, Лена не все понимала и в поведении, и в рассказах отца. То хорошее, что в них было, перечеркивалось напрасными упреками, пьяной площадной руганью. Глубокой болью и обидой ложились на сердце подростка пьяные сцены, вызывая отчуждение, а иногда и ненависть.

Девочка лежала на кровати, укрывшись с головой одеялом, отгородившись от всего мира, и тихо плакала, глотая слезы обиды и стараясь не шмыгать носом. Плакала и злилась: сделать она ничего не могла. Уйти из дома? Глупо. Еще нет паспорта. Спорить и доказывать что-то пьяному — только злить его еще больше, а к трезвому не подойдешь: насупится и молчит. Как жить дальше? Как вести себя, чтобы меньше плакать? Какой уж тут наряд?! Она и думать о предстоящем празднике забыла.

Скрип входной двери заставил только съежиться и бесшумно вытереть нос. Вошла Гера и, увидев спящего за столом мужа, испуганно взглянула на Люду, приложив палец к губам. Тихо и осторожно, на цыпочках, чтоб не дай Бог его не разбудить, прошли в спальню. Женщина погладила притворившуюся спящей Лену, поправила одеяло и шепотом приказала младшей:

— Ложись! Тихо.

Сама она опять не могла уснуть.

Глава 4

Утро было морозным, пасмурным. Окна залиты серым светом, но в комнате уже тепло. Гудит растопленная Герой печь. В полной тишине тикают ходики. Лена открыла глаза, но вставать не хотелось. Перед глазами мелькали картинки из вчерашнего вечера. Она и жалела мать, и негодовала. Ну как можно так жить! Ну никакой гордости нет у человека! Отца она уже давно не любила, а теперь и уважать перестала. Разве это мужчина!? Приползает домой на четвереньках и начинает вести себя, как царек: принеси, подай, сядь рядом. Издевается. Раньше она защищала маму, как могла: огрызалась, перечила, и тогда вся злость пьяного разгула обрушивалась на девочку.

Не выдержав, белая от волнения, она убегала к себе в комнату, плакала, и, жалея себя, мечтала о том, как было бы здорово, если бы ее отец не пил и не ругался, а был ей другом и защитником.

Странно, но она не помнила ни одного эпизода из их жизни, где отец вызывал бы у нее чувство любви. Даже в раннем детстве ей никогда не хотелось подойти к нему, сесть на колени, обнять. Она мысленно перебирала все фотографии, и ни на одной из них отец не держал ее на руках. Может, она уже тогда чувствовала эту неприязнь к себе! А разве может родной отец не любить своего ребенка!

А маму жаль. Отцу что! Не впервой! Умоется, вытрется — и как новенький! Во сколько бы ни лег, а ровно в пять подъем на первый автобус, потом на первую электричку. «Начальство приходит раньше всех!» — мысленно передразнила отца Лена.- Тоже мне, начальство! Прораб! Перегаром всех подчиненных передушит.»

Неужели такого можно любить?! Пьет, бьет, обзывает разными словами, материт, а утром как ни в чем не бывало разговаривают, даже целуются. Разве это любовь?! Любовь — это крылья за спиной, когда поешь даже во сне! А у них все по-другому. Может, они любят по-земному, а у нее — по-книжному?! Выходит, и любовь у каждого своя. Но она ни за что не стала бы жить с таким человеком, как Иван.

Вот так размышляя о любви, Лена машинально оделась, в зеркало взглянула мельком, лишь для того чтобы хвост на затылке завязать, и вперед. Школу она любила, и учиться ей нравилось, а сегодня еще и праздник.

Девочку обидел презрительный взгляд учителя, но ведь он же не знал, каким был у нее вечер.

— Ну, ладно, ладно, — примирительно бросил Владимир Петрович, увидев наконец-то бледное лицо девочки, огромные синяки под глазами и вызывающий, обиженный взгляд. — Беги домой, переоденься и быстро сюда. «Коробейники» будем петь.

Он посмотрел на часы, висевшие над гардеробом, и добавил то ли себе, то ли ей:

— Должна успеть.

Бросив портфель в кухне на стул, Лена быстро вывернула содержимое комода, перемерила и мамины, и свои кофты, но ни в одной из них не понравилась себе. В зеркале на Лену смотрела упитанная среднего роста женщина с детским взглядом и курносым в веснушках носом. В лихорадочных поисках наряда время прошло незаметно. Когда летела назад на концерт, видела среди прохожих ветеранов с букетами цветов, но отгоняла плохие мысли об окончании торжества, а когда, пробежав зал, запыхавшись, выскочила на сцену, Владимир Петрович равнодушно посмотрел на нее и зло сказал, застегивая мех аккордеона:

— Все! Концерт окончен! Можешь идти домой! Правильно мне Людмила Борисовна говорила в учительской, что зазналась ты, ведешь себя вызывающе, и совершенно не учишь ее географию. Я тебя еще защищал, а ты…!

И вдруг закричал, не сдерживаясь, стукнув ладонью по стоящему на коленях инструменту:

— Ты меня подвела, школу подвела. Ты хоть это понимаешь!

Лена стояла, бессильно свесив руки, и растерянно- виновато смотрела на учителя. Никогда еще в школе ее так не отчитывали и не кричали на нее… При чем здесь география?! Ей было стыдно и обидно.

— Все, никаких теперь концертов! Слышишь, никаких!

Владимир Петрович, бросив на нее сердитый взгляд, молча, собрал ноты, повесил на плечо серебристый аккордеон, под который пела сама Эдита Пьеха в студенческом ансамбле «Дружба», и, не оглядываясь, вышел из пустого зала.

Теперь ей стало страшно. Как же она будет жить без сцены!?

Глава 5

Монотонный шум реки успокаивал, от воды тянуло сыростью и холодом. Неуютно и одиноко. И школу подвела, и отец стал пить из-за нее, как сказала однажды мама, из-за ее дерзкого характера.

Лена опустила голову, и шерстяной платок сполз на плечи, но девочка не ощущала холода. Мысль о том, что она мешает счастью близких людей, и раньше приходила ей в голову, но вот так явственно и четко она поняла это только теперь. Внутри все заплакало и застонало. Она никому в этом мире не нужна. Ни школе, ни семье.

— Лишняя! — полоснуло молнией, — лишняя. И куда деваться?!

Первый раз в жизни ей не хотелось идти в любимый дом. Вечером опять перегар, матерный понос и расплывшееся слюнявое лицо будет изрыгать нравоучения.

— Все, хватит! Хватит ныть! — приказывает она себе вслух, — надо уезжать, бежать! Пусть разбираются сами в своей жизни, без меня.

Она поедет к Геннадию. Хоть на недельку, хоть на три дня! Он поможет, он защитит, он самый лучший друг. Решение принято, и исчезла давящая боль, обида.

Дом был открыт, Гера собиралась на ткацкую фабрику. Вторая смена до полуночи всегда напрягала женщину: она испытывала чувство тревоги за девочек.

Когда Лена вошла, она обрадовалась, что можно еще раз дать наставления и со спокойным сердцем бежать на работу.

Девочка поставила портфель на стул, не торопясь разделась, понуро прошла мимо в зал. Здесь стоял ее стол для занятий и кровать с высокой мягкой подушкой. Она легла, свернувшись клубочком, как котенок, и закрыла глаза.

Гера мельком заметила подавленное настроение дочери, бледность лица, но время… Его всегда не хватает на то, чтобы остановиться, подумать, присмотреться. Надо бежать в цех. Торопливо укладывая еду в банку (обед в перерыв), она строго крикнула дочери:

— Лена, где ходишь! И что это за погром у нас? Собери разбросанные вещи и помой в кухне полы. Я не успела. Слышишь?

Конечно, Лена слышала, но отвечать не было сил. Ехать в Новочеркасск? Кто ее там ждет?! Когда прошлой зимой она упросила Геру отпустить ее на каникулы к Ежовым, они всю неделю питались на деньги Ивана, привезенные Леной. Тогда она удирала из дома в надежде остаться у дяди.

Новочеркасск встретил лютым морозом и метелью. Замерзшая, она ввалилась нежданно-негаданно в дом.

— Ну, вот, едешь, едешь, мерзнешь, мерзнешь, а ты даже не поворачиваешься посмотреть, кто к тебе приехал, — наигранно весело говорила Лена лежащему на кровати Геннадию, стряхивая снег с платка и снимая сапоги.

Сбросив шаль, он сел и, как показалось Лене, натянуто улыбнулся.

— Лена?! Ты? Откуда? А где Гера?!

— Да одна я приехала, одна!

Девочка прикусила губу, чтобы не расплакаться. Проглотила ком и продолжила:

— Проведать. На недельку.

Гена удивленно посмотрел на племянницу, на ее авоську, сумку с вещами, красные от слез глаза и вспомнил себя стоящего перед Иваном с чемоданчиком. Как он надеялся, что сестра его спасет от мачехи, возьмет жить к себе! Неужели все повторяется?