Оглавление

Глава 1

Всю ночь бушевала метель, из-за чего наш дом со всех сторон завалило снегом. Дом хоть и был съемным жилищем, однако же успел стать почти родным. Эти зеленые занавески на окнах, горшки с растениями, дубовый стол и абсолютно не подходящие к нему, купленные за небольшую цену табуретки. Все это дом.

Мой дом. Осторожно встав с постели, чтобы не разбудить Нину, которая и так всю ночь не могла уснуть, я подошел к окну. Светало. На небе еще можно было разглядеть далекие звезды, звезды, на которых, возможно, сейчас намного спокойнее, чем здесь — на Земле… Даже не возможно, а точно — намного спокойнее.

На небе не было ни облачка, одно сплошное серо-голубое пространство, и начинавшее восходить на небосвод солнце. Я задержал свой взгляд на мгновение на нем, и оно ненадолго ослепило меня. Я поморгал, чтобы скорее восстановить зрение, но так и остался стоять около окна, выглядывая в заснеженный двор, чтобы хоть как-то отвлечься от того, что мне в скором времени предстояло сделать. Об этом жутко не хотелось задумываться, да я этого и не делал в последние дни. Просто плыл по течению, как ветка, брошенная кем-то в ручей. Мне казалось, что судьба сама выведет меня к нужному решению, сама выберет за меня траекторию моего жизненного пути, поэтому и не нужно думать о том, о чем больно думать. Все эти мысли, связанные с болью, люди обычно стараются задвинуть глубоко-глубоко в себя, в свое подсознание, потому что правда об их жизни заставляет принимать решения и брать ответственность на себя. Но некоторых эта самая правда может просто сломать и заставить долго зализывать свои раны в какой-нибудь далекой и спокойной норе, где никто не будет тебя трогать.

Во двор смотреть очень быстро надоело, и я сел за стол. Сегодня восемнадцатое января… Завтра день рождения Алексея, моего веселого и доброго друга. Но на него уже как год пришла похоронка… Такой маленький треугольник бумаги, с фразой: «погиб». А сегодня и я отправляюсь на фронт…

Казалось бы, я уже давно осознал этот факт, свыкся с мыслью о скором отправлении на передовую, у меня даже было время подготовиться к этому, но все равно какая-то моя часть еще робко надеялась на то, что на фронт меня не отправят, что мне снова поручат подготовить бумажную документацию по новому проекту на заводе, где я трудился, и что я буду помогать своим товарищам, работая в тылу. Это на линии фронта опасно, а за линией все же не так. По крайней мере, мне так кажется.

Я обернулся. Нина спала. Она была так красива во сне, ее нежные губы, белокурые волосы, небольшой румянец на щеках, и я должен буду покинуть это чудо… и, возможно, покинуть навсегда. Не стоит тешить себя мыслями о скором возвращении, когда тактика боя знакома тебе, по большому счету, лишь в теории и когда весь твой потенциал в твоем интеллекте, но не в силе. Интеллект, конечно, может помочь в бою, но все зависит от конкретных обстоятельств. Возможно, во времена учебы мне нужно было больше концентрироваться на уроках стрельбы, чем на уроках иностранного языка.

Но это жизнь и все в ней относительно, а мне остается надеяться на лучшее. Только какое оно — это лучшее? И лучшее для кого?

От моих размышлений меня оторвал настойчивый стук в дверь, и я невольно вздрогнул. Немецкие солдаты были далеко от нашего городка, но в войну ты всегда находишься настороже. Да и вообще я привык жить, постоянно оглядываясь. Работа обязывала.

— Здравствуйте, товарищ Нельский. Готовы?

— Доброе утро! Простите, а вы кто?

— Извините, не представился. Лейтенант Римаков Дмитрий Павлович. Прибыл сюда по настоянию руководства, так сказать. Буду сопровождать вас, а также группу отбывающих до вокзала и далее в Нерчинск. Вас должны были предупредить, и очень странно слышать, что этого до сих пор не было сделано.

— Согласен, что это очень странно. Меня не уведомили об этом ни служба внутренних дел, ни военкомат… Зачем сопровождать? Чем вызвано недоверие?

— Вы же помните наверняка, что в прошлом, во времена вашей основной работы, вы проходили свидетелем по делу о государственной измене. Дело было благополучно завершено, а вам сейчас выпала честь защитить наше государство, нашу Родину, наше наследие.

— Честь? Мне кажется, Дмитрий Павлович, что слово «честь» не слишком уместно, учитывая всю ситуацию. Во-первых, то самое дело, о котором вы сейчас упомянули, никакого, по сути, отношения ко мне не имеет. Я, как вы правильно сказали, проходил по нему свидетелем, а все виновные лица в итоге получили наказание за содеянное. За мной наблюдение не устанавливали, да и никаких дополнительных санкций в отношении меня не вводили. А во-вторых, вы полагаете, что я, идя на смерть, должен думать о тех, кто спокойно греет свои… кто сидит на местах вдали от фронта и может лишь давать указания, что мне делать, а что нет? Позвольте лейтенант, попросить вас уйти, иначе я не ручаюсь за свои дальнейшие действия. Будьте уверены, на поезд я сяду и доеду туда, куда нужно, но если я увижу вас еще раз рядом с собой, боюсь, как бы вам не потребовалось все ваше псевдокоммунистическое мужество!

— Вы забываетесь, товарищ Нельский. Я всего лишь выполняю приказ.

— Нет. Это мой дом, и я еще раз настоятельно прошу вас удалиться. Все ваши приказы можем обсудить по дороге в Нерчинск или уже в нем самом. Надеюсь на понимание.

— Увидимся на вокзале, товарищ Нельский.

— Увидимся. До свиданья.

Черт! Я захлопнул дверь и накинул задвижку. В сенях было чертовски холодно, а этот лейтенантишка задержал меня тут на целых пять минут своим непонятным разговором. Римаков… Откуда я помню эту фамилию? Точно! Лешка мне про него рассказывал. Гад еще тот. За должность или звание родную мать продаст. И почему меня так необходимо сопровождать? Та история давно уже канула в лету, что за чертовщина происходит? Кому я внезапно мог перейти дорогу, что все старые скелеты начали вытаскивать из шкафов?

— Саша, ты не ушел? — услышал я голос Нины.

— Я пока еще дома. Тут один фанфарон приходил, меня сопровождать надумал, а то боится сбегу, или, того хуже, с тобой дома останусь. Странная история все же…

— Ты все шутишь?

— Ах, если бы, Нина… Ты же знаешь, что надо ехать. Я не могу остаться. Много людей погибло, а кто знает, сколько еще будет смертей. Ты же знаешь, что в Рамольном чертовы фашисты устроили, а не дай Бог до нашего города доберутся? Нет, Нина! Я должен! Я должен ехать!

— А если …

— Вернусь. Может быть, вернусь…

Я прижал ее к себе и невольно чувствовал, как бьется ее сердце. Оно билось очень быстро, отрывисто. Может быть, моему сердцу осталось биться всего день… День, и оно остынет, перестанет стучать, перестанет любить, перестанет страдать, перестанет чувствовать… И я, лежа на чужой земле, буду смотреть стеклянными холодными глазами в небо… Надо запомнить небо… Надо помнить этот голубой цвет.

— Саша… уже восемь часов.

Пора. Я быстро покидал вещи в свой «чемодан», как я в шутку называл свой вещевой мешок, зеленый, весь в заплатках, но такой родной… Почти как этот дом. В болезни, как говорят, и домашние стены лечат, а в бою и родная вещичка помогает. Это как у наших былинных героев, у богатырей. Ну, помните эти истории с частицей родной земли? Вот и про вещмешок можно то же самое сказать: посмотришь на эту дурацкую зеленую, кое-где рваную и наскоро зашитую тряпицу, и сразу о доме вспомнишь, о родителях, жене, детях, если есть они, конечно. И на душе хоть какая-то отрада появляется… Ведь знаешь, пока ты тут спину рвешь, в окопах по колено в воде ходишь, клопам да вшам пищей служишь, то там, в селе, деревне или в городке, твои-то в доме, в тепле, якобинцев этих не видят, запаха крови и гниющих тел не чувствуют… Но когда новости приходят, захватили, дескать, твою родную деревеньку, вот тут прямо и в гроб живым ложись. И ненависть, ненависть так и лезет в душу, и какая радость, какая любовь… одно чувство, одно желание: убить! И идешь, и убиваешь.

А по ночам места себе не находишь, во сне кричишь, вроде и гада убил, того, кто на нашу, кто на твою землю покусился, того, который детей твоих же на тот свет отправил, а все равно не можешь заснуть, все лицо его мерещится, голос его: «Пожалуйста, пожалуйста, не надо!». И глаза такие жалостливые, жалостливые, и не подумаешь, что он час назад детей и женщин угарным газом травил, на «помывке» всем заведовал и кричал: «Хайль, Гитлер!». Не он ли это с таким упоением кричал, не он ли перекрикивал в рупор сотни других голосов? Голосов, которые замолчали уже очень скоро, задохнувшись?

Сотни детей, женщин, стариков… И жалеть его? За что? За то, что он звание обещает или проживание в Германии на гитлеровское пособие? Разменявшись на что, оставить его в живых? На злато? Ни за что русский человек на это не пойдет. Убьет врага, сам погибнет, если надо, а в измене Родине, в предательстве замечен не будет. А предателя ждет такая же смерть, как и фашиста, пусть и говорить будет на родном на советском, на русском, а нельзя и ему никаких поблажек делать, ведь это он людей сгубил, все село умертвил, в лапы к немцам так и подвел партизанский отряд, а за ними и всех остальных… И его потом отпустить? Бог всем и всему судья, но будь моя воля…

— Саша! У тебя взгляд такой… С тобой все хорошо?

— Да, все нормально. Пойдем.

Спрашивает меня, а сама дрожит, как осиновый лист… И ведь знает все про меня, а все равно не уходит. Знает, какая боль у меня на душе, что мне пережить пришлось и за годы службы в миру, и за годы войны, и про трагедию мою личную знает. Но