Новая поэзия

Игорь Булатовский

Северная ходьба

Три книги

Новое литературное обозрение

Москва

2019

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

Б90

Предисловие А. Житенева

Игорь Булатовский

Северная ходьба: Три книги / Игорь Булатовский. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — (Серия «Новая поэзия»).

Игорь Булатовский (р. 1971) — поэт, критик, переводчик, автор семи книг стихов, лауреат стипендии Губерта Бурды для молодых поэтов из Восточной Европы (2005), стипендиат Фонда Бродского (2017), финалист Премии Андрея Белого (2010, 2018). В сборник «Северная ходьба» вошли три книги И. Булатовского, написанные в 2013–2017 годах: «Северная ходьба», «Родина», «Немного не так». Живет в Санкт-Петербурге.

В оформлении обложки использован рисунок Е. Поликашина «Петербург. Исаакиевский собор в феврале». 2019

ISBN 978-5-4448-1081-1

© И. Булатовский, 2019

© А. Житенев, предисловие, 2019

© Ф. Булатовский, фото, 2019

© ООО «Новое литературное обозрение», 2019

Содержание

• Предисловие
• Северная ходьба 2013–2014
  • «Такие домá — у Рихарда Васми...»
  • «Свет есть, и звук, но только нет ни слова...»
  • «Просто разговор, а не разговор...»
  • «Свет преломляется как хлеб...»
  • «Всё это кружево на быстрых злых коклюшках...»
  • «Шарканье жестяной лопаты...»
  • «Утоптан снег, деревья голы...»
  • «По маленькой бы еще небесного огня...»
  • «Какие черти детские, кривые...»
  • Северная ходьба
    • 1. Метель
    • 2. Снеговики
    • 3. Северная ходьба
    • 4. Дворники
    • 5. Собака
  • «Вот так бы изветвиться, извиться так...»
  • «Чудо-юдо-еврейская-рыба-селедка-кит...»
  • «Не надо лета и весны не надо...»
  • Олегу Панфилу
  • Небо — какое? Февраль
  • «Заблудиться бы в этом дереве...»
  • «Грязными пальцами по бумаге, по снегу...»
  • «Всё — муть какая-то и всё — ясность...»
  • «Как же темно тебе, темно...»
  • Прелюдия
  • «Сколько солнце набило зеленых точек...»
  • «Крупные хлопья снега...»
  • «Голова стоит на ветру...»
  • «Все неподвижно, как стрела Зенона...»
  • «Старик идет и кашляет. Звук мокроты...»
  • «Скажи, и повтори опять...»
  • «Горькая правда дыма между губами...»
  • «Плотная фраза, с оборванным краем...»
  • «Всё неясно в ясности небожьей...»
  • ««Петрополь», «диафания» — в любом...»
  • «Картофельное поле под снегом...»
  • «Собака посреди двора...»
  • «мешок под ветром катится...»
  • «Я скажу тебе (не слушай)...»
  • «розка желторотая...»
  • «Облака побуквенно, посложно...»
  • Каменные стихи
  • «Есть музыка над вами, суки, суки...»
  • «Так умирают на руках...»
  • «Пусть тут слышится голос, давно ничейный...»
  • «Тень отца ложится на траву...»
  • «Что не сказано прямо, то криво...»
  • «тоху ва-воху...»
  • «лязгай жуть в трубе в час летний...»
  • Акации
  • «Тоска прекрасная, надплечная...»
  • «у воробушка всего...»
  • «Поднимаешься на ступеньку...»
  • «ласточка бабочка...»
  • «Сено, солома ...»
  • «Кругом орнаменты цветут...»
  • «Как сказать то, о чем сказать нетрудно...»
  • «ветер ветер ветерок...»
  • «Подошвы шаркают по песку...»
  • «Если бы воздух отчаянья был почище...»
  • «душка поблядушка побирушка...»
  • «Спаси жука, переверни...»
  • «Умных лиц я больше в воздухе не вижу...»
  • «Ночь поднимается на задних лапах...»
  • «И эти липы, и эти тополи...»
  • Гамлет на берегу моря
  • «Что за деревом стоит...»
  • «Что ни скажи, хоть всё скажи...»
  • «Что стоишь и всё глядишь на небо...»
  • «Запах мокрого снега...»
  • «Хорошо о смерти говорить...»
  • «Там русский свет стоит в углу...»
  • «Блок разговорный, Блок учебный...»
  • «Словарный ангел залетает сюда...»
  • «В подкорке воздушной, в размякшем мозгу...»
  • «Высокое темное чувство дождя...»
  • «Слова безвесны и крылаты...»
  • «Молчи, дурак, смотри на всё...»
  • «Как Озимандия в болотных сапогах...»
  • «Шурши, шурши, и прошуршит в ответ...»
  • «Ветер пробирается в кость...»
  • «Как Бродский о Кавафисе, — еле-еле...»
  • Семь синиц
• Родина 2013–2014
  • i
  • ii
  • iii
  • iv
  • v
  • vi
  • vii
  • viii
  • ix
  • x
  • xi
  • xii
  • xiii
  • xiv
  • xv
  • xvi
  • xvii
  • xviii
  • xix
  • xx
  • xxi
  • xxii
  • xxiii
  • xxiv
  • xxv
  • xxvi
  • xxvii
  • xxviii
  • xxix
  • xxx
• Немного не так 2016–2017
  • Константин Вагинов едет на завод «Светлана»
  • Бедный Фридрих
  • «Антон Павлович, это будет Начало...»
  • «Проснуться вдруг в отечестве ночном...»
  • Две тени Т. С. Элиота
  • Колыбельная для Людвига
  • «я брил во сне лицо отца...»
  • У. Х. Оден. Орфей
  • «Здесь тише всего, чтоб сходить с ума...»
  • «Земля-коробочка. Коробочка в земле...»
  • «отчим наш который на небесах...»
  • «Там будто все время идет дождь...»
  • «Зажмурься. Ну и что видишь...»
  • «Тени веток на свежем снегу...»
  • Васе Бородину
  • «Этого всего ведь нет...»
  • «тишина стоит как заборчик...»
  • Четыре тени А. П. Чехова
  • «Фонарики над водой...»
  • «Пó лесу мчится безумный шкаф...»
  • «Слов-то всего пять или шесть...»
  • «Закрой глаза. Представь магический квадрат...»
  • «Вечером — бурямглою...»
  • «Я думал, что он уже умер...»
  • «Кто золотуху нашу вылечит...»
  • «это все погибель эстер эстер...»
  • «Мы все челюскинцев спасали...»
  • «Я был небольшим человеком...»
  • «Я хотел бы написать пьесу об этих троих...»
  • «Верлен учит английский и пишет Рембо...»
  • «Я родину распаханную вижу...»
  • «Ты когда-то балдел от голых вечерних веток...»
  • «Лежишь третий час в темноте и говоришь: «Свет, свет…»...»
  • «Рифма, резвая старушка...»
  • «отец волк...»
  • «Говорят, стоят заводы...»
  • «Господь, коломыйский болван, чурка...»
  • «государство средний род...»
  • «Ну да, песни. Какие они были? Звонкие...»
  • «Тятя, тятя, наши сети...»
  • «„Смерть тиранам! Смерть тиранам!‟» — поет...»
  • «в траве блеснет оберточка...»
  • «над речкой встали сыновья...»
  • «вольфганг вольфганг иоганн...»
  • «ваши белые косточки...»
  • «Тяжелей всего знать, что всё это скоро полетит ...»
  • «жизнь какая-то мудацкая...»
  • «вдохни отечества дымок...»
  • «Цветочки вдоль железной дороги...»
  • «Трава украшает землю...»
  • «Илья Ильич ложится на левый бок...»
  • «Свет замедляется. Учебное кино...»
  • «Зелень такая, сякая...»
  • «такая тоска...»
  • «день прошел а нас и нет...»
  • «пришла пустота...»
  • «В июле Пастернак обычно...»
  • Со станции «Пери»
  • «да брызни ярче хорошо спетыми...»
  • «Как родину спокойно ненавидеть...»
  • «Где быль и соль рифмуются вдали...»
  • «Смерть жизни. Старость лет. Любая даль — резня...»
  • «Мне снился Пушкин, старый, бородатый...»
  • «не дорогá твоя ложка господь стальной...»
  • «Интересны только инвалиды...»
  • «У найденыша не было холки...»
  • «Спутник мой хороший за грибами...»
  • «Медленные мускулы травы...»
  • «Ходили мы на это дно...»
  • «нет у меня дочери...»
  • «в ногах правды нет...»
  • «Вот человек в углу на стуле...»
  • «милый мой автоматон...»
  • «олово в сапогах...»
  • «Вот так вот вдруг разговорится с тобой...»
  • Бодлер Чужая поэма

Предисловие

Три книги Игоря Булатовского, объединенные под одной обложкой, связывает попытка осмыслить свое «я» в его неуникальности, в надсадных и травестийных сходствах с другими. Поскольку же точкой отсчета оказывается словесная реальность, поиски аутентичности приводят к переоформлению связей слов и вещей, к радикализации стиховой формы.

Валерий Шубинский, говоря о Булатовском, отметил, что это поэт «слова как такового», и «новая реальность растет у него не из зауми, но из речи о речи о речи»1. Применительно к «Северной ходьбе» эта формула кажется особенно справедливой, поскольку каждый новый шаг к реальности связан здесь с рефлексией над словом, с пересмотром параметров высказывания.

«Что делать буквам в звучной пустоте, / когда нет слов, а если есть, — не те?» В любом слове-имени возникает соблазн увидеть «всё ы да ы», а «темную вещь вещей» связать с ускользанием от обозначенности: «Всё бестолку, без толку, бестолково, / всё — тычась мордой в разные углы, / всё — слизывая со слезою слово, / со вкусом пепла, с привкусом золы».

«Движение к себе, к полной свободе дыхания», о котором писал применительно к поэту Олег Юрьев2, в «Северной ходьбе» связано с использованием разных способов «разлитературить» текст. Сложное высказывание, как и прежде, находится в разладе с «простой песенкой»3, но этот разлад многократно усилен осязаемым присутствием небытия, запахом «беды».

«Хорошо о смерти говорить / в сорок лет хорошими стихами». «Хорошо», поскольку это возможность пережить свою соразмерность ей, осознать, что «что уже не быть — немного можно». В цикле, давшем название книге, «саувакявели» — именование любой «возни в мире людей» в условиях исчисленности своих возможностей, «первенство не за лавр, так хоть за порей».

«Сжавшийся» мир связан, однако, не только с метафизикой возраста, но с «зимней» свернутостью реальности: «и сжимается тесно, / до сна, до чуда, / всё, что там осталось до божьей ночи». Это «сужение» имеет отношение и к поэтической речи: «Есть странные сужения пути, / когда вперед протиснуться лишь буквой / и можно, только звуком — и войти / туда, где каждый звук уже не звук».

Но «Вой», «лай» и язык на крюке — это последний предел развоплощения слова; в книге ему противостоят другие состояния речи — «переплетенность» и «исколотость»: «Всё чаще в складках воздуха калёные ножи, / всё реже речи редкая основа…» Это «чаще» — «реже» противостоит идеальному, но недостижимому: «чтоб каждый знак был только знака знак». «Переплетенность» связывает и растождествляет вещи: «Если бы не было слов, точней, / не было бы словес, / так бы все не сплелось бы, так / бы все не сплелось». «Исколотость» делает речь подлинной, обозначает границы условности: «Но вместо клавиш — иглы, и один / из ангелов-чертей всем выдает наперстки. / (А кому-то не выдает?..)».

В «Северной ходьбе» звучит «голос, давно ничейный», «раздрызганный на подголоски». Голос, анонимность которого задана обезличенностью телесности: «Смешаться с общим сном и телом, / не отличаться ни на прах / от праха, стать огнем, стать пеплом, / стать солью на слепых губах». «Рябое заплеванное / нечаянное я», «семечка» между «осточек» — формулы включенности в большую историю, осознания своего пребывания в чужой тени: «Тень отца ложится на траву / и растет под ветром понемногу, / где-то в ней и я еще живу». Об этих родовых связях и «дневниковом» освоении общего опыта — книга «Родина».

Как уже было отмечено, эти «стихи о мемуарах», в которых заново переживаются «любовь, советское детство, музыка, ужасы гражданской смуты, собственное тело», на фоне уже написанного Булатовским новы прежде всего своей повествовательностью4 и «жёсткостью интонации», открывающей за уже освоенной реальностью другую — «чужую в антропологическом смысле»5. Чуждость связана здесь с редукцией смысла, начинающейся с обесценивания тела и захватывающей все в мире: «Это сидящее на табурете, мокрое, задыхающееся тело / могло бы лежать как обертка или пластиковый пакет / где-нибудь под кустом». Именно бесцененность побуждает «оплакать каждую вешку нежности, каждое соцветье слабости», найти слова для «текучей, продуманной пыли».

«Пыль» и «кожа» в контексте книги противостоят «ветру» и «кости»: лишенное субстанциальности и плотское находится в оппозиции к твердому и «спиритуальному». При этом каждый из элементов может оказываться в разных смысловых рядах. «Кость» — это и ветер, и «кость звука», и «костный мел слов»; «пыль» — «душистые зерна» тел, «порох разлук», «посев мучинок ума».

Областью пересечения этих рядов предсказуемым образом оказывается слово — одновременно и смертное, и бессмертное. Смертное, поскольку разделенное на «звук и звяк звука», бессмертное, ибо способное быть «звуком и огнем». В этой двойственности — апология поэтической неудачи как свершения: «Не бойся, — говорит Верлен, — / однажды все обязательно не получится». Мир не «звонких», а «гулких» звуков, «звуковой сад», созданный «кимвалом и медью», вызывает интерес к десемантизированной речи. Важно не содержание надписи, а ее графика и звуковая оболочка: «Все дело в самих буквах, конечно, в шрифте»; слово стремится стать «звуком, полным и чистым», и только так оно вполне «словесно».

В первой части книги появляется мотив остановившегося времени, замкнутости в череде повторений: «Все неподвижно, как стрела Зенона». С желанием перемены связано стремление «заблудиться в дереве», найти в нем «говорящую дверь»; прочитать знак, скрытый в книге земли, «за известковой запятой, / за аммонитом». В разделе «Немного не так» это стремление кажется исчерпавшим себя. Мир видится вполне определившимся в своих смысловых измерениях, и возможность нового связывается не с обретением другой системы координат, а с переопределением значений: «Слов-то всего пять или шесть. / Свет. Ветер. Тень. Камень. Трава. / Ну, бог. В этом „ну“ он и есть. / Круглые смешные слова».

В образном решении этой части книги такое переопределение связано с переворачиванием направлений и связей: «свет стоит на голове», «все нормально, все не так», и потому здесь совершенно естественны «зажмуренность» и «ослепленность»: «Зажмурься. Ну и что видишь? / Пошмерцивает вода»; «У тебя заклеены льдом глаза / сделают в шеоле из них сапфир».

Если в начале книги зеркальность была способна вбирать в себя мир, то в ее конце зеркало уже ничего не может отразить. Душа, «скиталица и тела гостья», рисуется исключительно в пародийных тонах: «душка поблядушка побирушка», «дрянь, дурында, побрякушка». Это не способное прорасти «зерно», начитавшееся «евангелья от лука», «мокрая кровь морок морква морковь».

«Что скажешь этим дням в ответ, / всей жизни милой, непотребной, / румяной, жирной, солехлебной? / Ведь что-то надо, кроме «нет». В заключительной части книги искомое «нет»-«да» складывается из совокупности разных ответов, так или иначе связанных с мыслью об избывании бытия: «Еще лет пятнадцать. И что же нам / делать в эти пятнадцать лет?»

Согласно бодлеровской формуле, появляющейся в третьей части книги, «всё бездна: действие, желание, грёза, слово». «Северная ходьба» Булатовского — попытка освоить эту мысль, вписав ее в свои смысловые ряды. Итогом этой работы оказывается разомкнутое пространство стиха, новый поэтический воздух: «остановка, рай печали, / передышка, новый звук».

Александр Житенев

Северная ходьба
2013–2014

Памяти Натальи Горбаневской

«Такие домá — у Рихарда Васми...»

Такие домá — у Рихарда Васми,

кубики мягкие, гуашевые,

стоят на канале, а мы вместе с вами

мимо них прогуливаемся важно так.

У них все рамы как будто выставлены

то ли взрывом, то ли Главным Оконным Мастером,

но это не дыры, а счеты истины,

костяшки, отщелкиваемые Майстером

Экхартом: это не это и то не то…

Оттого из них никто и не выглядывает,

хотя костяшки лучше, чем решето,

лучше взгляд косточки, чем и рядом нет

взгляда, лучше — вишневой, черешневой,

сливовой, фиговой, все равно, фигóвой,

лучше — апофатически всё отнечивать,

а потом придачивать всё по новой,

гуляя мимо красных, зеленых и желтых кубиков

и пересохших каналов, и буксиров Рихарда Васми,

мимо схематичной и редкой публики,

мимо шелестящих с утра сутр Вьясы.

«Свет есть, и звук, но только нет ни слова...»

Свет есть, и звук, но только нет ни слова

сказать, какой там свет, и цвет, и звук

всё начинают засветло, всё снова,

во тьме еще, с короткого тук-тук,

стеклянного тук-тук в бутылочку Моранди,

чуть розовую, серую почти,

хранящую слова, как будто бога ради,

стоящую у света на пути.

В бутылочном письме, размытом до агонии,

гонимом только пылью световой

никто не разберет, где звук, а где огонь, и

все ищут слово в розе ветровой.

«Просто разговор, а не разговор...»

Просто разговор, а не разговор-

ы одно, закадычное,

простое, как пот из пор,

и такое же неприличное,

и такое же общее, вот бы так,

как немой дурак,

называть все вещи по имени

одному и тому же — всё ы да ы,

ничего не брать из пустой головы,

только то, что взято из вымени.

Всё — в молочном родстве,

в милом поте лица,

всё в труде умирающем, вечном,

всё друг с другом на ы

и другого лица

нет и не было в рéчнике млечном.