Леонид Аронзон

Собрание произведений

Том I

Издание 3-е

Санкт-Петербург
2024

Переиздание Собрания произведений Леонида Аронзона стало возможным благодаря успешному краудфандингу на сайте planeta.ru.

Наша искренняя признательность всем, кто поддержал проект.

Персональная благодарность:

Марии Антонян

Даниилу Бельцову

Яну Вайвадс

Ирине Валиулиной

Владимиру Волкову

Василию Вуловичу

Дмитрию Гирсон Сахарову

Юрию Горбачеву

Марте Дмитриевой

Елене Жигаловой

Арсению Занину

Наталье Клыковой

Кириллу Коткову

Дарье Кузнецовой

Аните Лашиной

Георгию Лыкову

Андрею Макотинскому

Екатерине Манойло

Виктору Непомнящих

Артему Никитину

Павлу Новаку

Маше Панкиной

Алине Петриевой

Глебу Пирятинскому

Анастасии Приходько

Никите Рогожину

Дмитрию Рожкову

Ольге Романчук (Ледневой)

Антону Салову

Александру Смирнову

Дарье Ушковой

Татиане Фирсовой

Нелю Шаймурзину

Михаилу Ядрову

Максиму Якубсону

Диане Янбарисовой

Книжному Клубу ББ

Материалом моей литературы будет изображение рая. Так оно и было, но станет ещё определённее как выражение мироощущения, противоположного быту. Тот быт, которым мы живём, – искусственен, истинный быт наш – рай, и если бы не бесконечные опечатки взаимоотношений – несправедливые и тупые, – жизнь не уподобилась бы, а была бы раем. То, что искусство занято нашими кошмарами, свидетельствует о непонимании первоосновы Истины.

Леонид Аронзон ^*

Вместо предисловия

Некто спросил: «Почему вы предпочитаете поэзию, свободную от общепризнанных правил?»

Отвечаю: «Мир поэзии сделался мутным. Лишь я один прозрачен. Зачем же, хлебая этот мутный суп, вылизывать еще и осадок?»

Ихара Сайкаку

Сроки посмертного бытования поэтического наследия Леонида Аронзона уже превысили тот небольшой промежуток времени, на который пришлось само его творчество. Однако до сегодняшнего дня, при обилии восторженных высказываний и пристальном внимании как в самиздатскую, так и в постсоветскую эпоху^[1], а также публикаций практически во всех антологиях самиздата^[2], творчество и личность Аронзона остаются по сути малоизученными. И это при том, что именно теперь, когда движение литературного процесса второй половины ХХ века обретает исторически-монументальные очертания, становится особенно ясно, что поэт Леонид Аронзон — фигура исключительная даже для того, богатого яркими именами периода.

Аронзон был поэтом редкой самобытности, прежде всего в звучании своего слова и очертаниях поэтического мира. Он не только состоял в оппозиции к официальной литературе (дух внутренней свободы был присущ Аронзону всегда и ощутим даже в произведениях, написанных в расчете на публикацию^[3]): поэт сознательно держался несколько в стороне от каких-либо объединений и групп, а если творчески с кем-то и сближался, то контакт обязательно должен был подкрепляться человеческой заинтересованностью. Отсутствие интереса к социальной тематике делало его посторонним как официальной литературе, так и идеологизированной оппозиции. Своеобразие поэтических поисков, в которые неминуемо вторгалось ощущение обреченности, отразилось в хрупкости создаваемого мира. Игровое начало только подчеркивало трагическую удаленность поэтически воплощаемого рая от действительности. Ясно сознавая свое место в русской поэзии, Аронзон мучился от невозможности принимать активное участие в литературном процессе. Частный, даже сугубо интимный мир, куда допускались только ближайшие друзья, был не ко двору, требовались «громкие» темы. Художественно осмыслить такое положение было возможно лишь в полном отказе от внешнего, в запечатлении трудно переводимых на человеческий язык состояний, в кропотливом создании собственного стиля и поэтического языка.

В стихах Аронзона редко обнаруживаются прямые отражения действительной жизни поэта. Если взяться за восстановление канвы его жизни по текстам, то получится нечто фантастическое. В этом смысле поэзия Аронзона сопоставима с поэзией Тютчева. Во многом схожи пейзажи — торжественные и одически величественные. Но если у Тютчева они служат поводом для философических рефлексий, то у Аронзона другое: восторженное настроение, экстатическое состояние сопровождаются пристальным вглядыванием в предстоящее пространство. Очертания пейзажа меняются со сменой времени года и дня. Но, по сути, времени нет, оно остановилось, исчезло — и создаваемый мир стал прозрачным, каждое явление если и множится, то не вовне, а вовнутрь, обнаруживая самостоятельное существование в «пространстве души»…

Так совершает поэт свое путешествие, радостно приветствуя и воспевая знакомый по инобытию ландшафт. Поэт движим «надеждой открыть новые миры» (Пушкин) и при этом ведет «точные дневники своего духа» (Хлебников); открываемые живые пространства озвучиваются «думами и слогом» (Аронзон). Поэт оказывается первооткрывателем, обживающим и очерчивающим границы этих новых, параллельных действительному миров; он описывает их флору и фауну и населяет близкими людьми. Но всё больше притягивает его одиночество, созерцание пустынных пейзажей — напоминающих о засмертном.

Леонид Львович Аронзон родился 24 марта 1939 года в Ленинграде^[4]. Отец, Лев Моисеевич, был инженером-строителем; мать, Анна Ефимовна (урожденная Геллер) — врачом. Леонид был вторым ребенком в семье: первый — Виталий — родился 17 октября 1935 года. Семья жила на 2-й Советской улице, 27, в огромном доходном доме, занимавшем целый квартал между Невским проспектом, Дегтярным переулком, проспектом Бакунина и 2-й Советской. Когда родился Леонид, вместе с родителями в квартире проживали также братья матери — Исаак и Михаил Геллеры^[5]. Семья Аронзонов размещалась в поделенной на две части комнате, бывшей когда-то кабинетом владельца купеческой квартиры.

Когда началась война, отца, вопреки желанию, на фронт не взяли: Всесоюзный проектный алюминиево-магниевый институт, где он работал, эвакуировали на Урал. Мать, военный врач, осталась в Ленинграде, а детей в августе 1941 года эвакуировали к отцу в поселок Лёнва, недалеко от города Березники (Молотовская, ныне — Пермская обл.). Спустя год, осенью 1942-го, матери был дан месячный отпуск в связи с болезнью Виталия, она приезжает к детям и остается в Лёнве, где ей поручили сформировать военный эвакогоспиталь. С воссоединением семьи улучшаются бытовые условия, налаживается жизнь: Виталий в 1943 году идет в школу, Леонид остается на попечении бабушки. Летом 1944 года Анна Ефимовна уезжает в Ленинград и в сентябре 1944 года вся семья, кроме отца, оставшегося в Березниках, возвращается в квартиру на 2-й Советской, которую братья покинут, уже женившись: Леонид — в 1958 году, Виталий — в 1959.

Жизнь после войны возвращалась в нормальное русло: дети ходили в школу^[6], приобретали друзей, много читали; Виталий посещал занятия в Эрмитаже, рассказывал Леониду об античной истории. Вместе с тем в жизни братьев — как и у многих послевоенных детей — немалое место занимала улица. Особенно это сказалось на Леониде, которого в 10-м классе чуть не исключили из школы за непочтительное отношение к некоторым учителям. Леониду на протяжении всей его жизни было свойственно обостренное чувство «невписанности» в существующие социальные и бытовые структуры, недоверие к авторитетам и желание противопоставить им собственную независимость. Братья увлекались поэзией; будучи с раннего детства приобщенными к Пушкину, Лермонтову, они открывали для себя Брюсова, Блока, Есенина, Маяковского, что сказалось на первых, еще очень подражательных опытах Леонида. В этих стихах с их ярко выраженным противопоставлением лирического героя окружающему миру, отсылающим как образно, так и поэтически к раннему Маяковскому, еще очень трудно разглядеть будущего поэта:

… Смотрел недавно, утомительно долго,
На бедного пьяного нищего,
Просящего слезой на хлеб,
Будто бы от осколка,
Да ищи его?
Но подать надо, жалко.
У него нет ног — сочувствую — это ужасно гадко,
А у меня ничего, понимаете, ничего нет,
Кроме прогрессирующей тоски.
Хотя лгу: для порядка
Меня иронически называют: поэт,
И только.

(«Вздёрнуться, что ли? Не то всё надоело до смерти…», 1956)^[7]

По окончании школы Аронзон поступает на биолого-почвенный факультет Ленинградского государственного педагогического института им. А.И. Герцена. Доучившись до конца семестра и получив стипендию, он со своим школьным приятелем отправляется на стройку Волжской электростанции — «узнать жизнь». Побег из дома закончился в Москве, где дядя Исаак урезонил добравшихся до столицы на электричках «зайцами» юношей и отправил домой. В Ленинграде Леонид переводится на историко-филологический факультет, сдав все экзамены на «отлично».

На первом курсе Аронзон знакомится с Ритой Моисеевной Пуришинской (1935–1983). После стремительного романа летом 1958 года молодые студенты в день рождения Риты, 26 ноября, втайне от родителей зарегистрировали брак. В Рите Аронзон нашел свою музу. «Это единственный пример из поэтов моего поколения — поэт, который любил СВОЮ жену!» — писал позднее К. Кузьминский^[8]; «главным событием в его жизни» называла любовь к Рите Елена Шварц^[9]. Человек, тонко чувствующий неординарность и дарования в других, Рита становится постоянным вдохновителем и героиней лирики Аронзона, поддержкой в нелегком быту. Ее исключительный жизненный талант, чувство красоты и подлинности, врожденные благородство и такт, артистизм, музыкальность оказались созвучны ему — как человеку и поэту. Рита также была первым слушателем и критиком вновь созданных произведений (ее суждения, записанные в дневнике, зачастую помогали нам восстановить генезис того или иного текста).

Ко второй половине 1950-х годов относятся и знакомства, в значительной степени определившие становление эстетических предпочтений Аронзона. На одном факультете с ним учился поэт Леонид Ентин, который свел Аронзона с Алексеем Хвостенко, позже — с Анри Волохонским. (Спустя несколько лет дух художественного поиска и абсурда, воплощенный в плодах коллективного творчества содружества «Верпа»^[10], образует один из полюсов творческого кредо Аронзона). Тогда же завязалась дружба с поэтом Александром Альтшулером, учившимся на механическом факультете Технологического института и ставшим ближайшим другом Аронзона. Произошло сближение с прозаиком Владимиром Швейгольцем. Аронзон знакомится также с Иосифом Бродским (чуть ранее и с другими «ахматовскими сиротами», в те годы поэтами-«технологами» Д. Бобышевым, А. Найманом и Е. Рейном). Тесное общение с Бродским, стихи которого Аронзон очень ценил, прекращается в начале 1960-х из принципиальных поэтических разногласий, хотя поэты встречались и позже.

В чем исток противостояния Бродского и Аронзона, отмечаемого многими современниками и исследователями?^[11] «Оттуда, сверху, до пределов нисходя, слово по мере нисхождения соответствующим образом распространяется. Но теперь, восходя от нижнего к высшему, по мере восхождения оно сокращается и после полного восхождения будет вовсе беззвучным и всё соединится с невыразимым»^[12]. Эта мысль Дионисия Ареопагита применима и к движению поэтик Бродского и Аронзона в 1960-е годы: романтический постакмеист Бродский, всей своей поэтической интонацией обращенный к вещному миру, — и «герметист», по определению В. Кривулина, Аронзон, для которого граница между внутренним и внешним миром проходила по собственной коже^[13], — и эту границу он не переходил. Бродский — поэт, актом поэтической речи овеществлявший время; его мир того периода — поэзия больших форм и почти эпического пафоса, а его человеческая судьба явилась лишь подтверждением декларации художника: принятие на себя удара времени. Для Аронзона время не течет, оно статично, и его лирика — поэзия не действий, а состояний, где ограниченный набор предметов вещного мира дан не для описания и врастания в мир или противостояния ему, а с целью создания индивидуального языка, в котором имя слова замыкается на его значении, не выводя в понятийную сферу, — стратегия, близкая к заумному языку футуристов и поэтике ОБЭРИУ. Из этих изначально разных посылок — «нисходящего» движения в мир у Бродского и попытки «полного восхождения» у Аронзона^[14] — и рождается их полярность на поэтической карте России.

Но в тот период ни для Бродского, ни для Аронзона — двух двадцатилетних поэтов — речь о признании их истинного места в истории русской литературы не шла. Для Аронзона многое заслоняют финансовые и бытовые проблемы: он и Рита ютятся в одной комнате с ее родителями, а потом снимают комнату в том же доме (Зверинская ул., 33). Остро переживая несамостоятельность, материальную зависимость, Аронзон переводится на заочное отделение, а летом 1960 года, при посредничестве И. Бродского, устраивается рабочим в геологическую экспедицию на Дальний Восток — с целью заработка^[15]. Возвращается он оттуда раньше ожидаемого, на костылях: диагноз — саркома, единственное лечение — немедленная ампутация ноги. Только вмешательство матери, опытного военного врача, позволило установить, что это — остеомиелит, все же поддающийся лечению. После тяжелой операции в Окружном военном госпитале ногу удается спасти. В общей сложности Аронзон проводит в госпитале более семи месяцев, побеждает начавшееся заражение крови, проходит через несколько операций по чистке кости и выписывается инвалидом. Позднее он вынужден периодически ложиться в больницу, осталась и хромота.

После больницы Леонид и Рита живут с родителями поэта на 2-й Советской — оба с группой инвалидности (у Риты — комбинированный порок сердца). Со временем жилищная ситуация разрешается: в результате сложного обмена в 1963 году родители переселяются на Охту, в только что отстроенный кооператив на Якорной улице^[16], а Виталий Аронзон со своей семьей въезжает в квартиру на 2-й Советской, освободив для Леонида и Риты комнату в доме 11/20 по Владимирскому проспекту (так называемый «дом Достоевского»). Напротив располагался театр им. Ленсовета, где во времена НЭПа был игорный дом; это соседство отразилось в повести «Ассигнация». Брат поэта так вспоминает о квартире: «Обычная ленинградская коммуналка с соседями-антисемитами (явными и не явными), общей кухней, заставленной кухонными столами, ванной с дровяной колонкой и одной уборной. Стену коридора у входа в квартиру украшала батарея электросчетчиков — важных инструментов для внутриквартирных расчетов за электроэнергию, у других стен помещался семейный хлам. Эта когда-то барская квартира была не худшим вариантом жилья. Наша квадратная комната с двумя большими окнами, выходившими на Графский переулок^[17], имела прихожую со стороны коридора, которая создавала иллюзию квартиры в квартире и в которой удавалось разместить только холодильник и вешалку. Отопление было печное, но к въезду Лёни оно было уже заменено на центральное. Одна из боковых стен комнаты была наружной стеной дома и зимой не прогревалась печным отоплением, поэтому в сильные холода на ней белел иней»^[18]. Атмосфера этого района и дома отчасти воссоздается в поэме «Прогулка».

Начало 1960-х — время быстрого творческого становления Аронзона. В 1963 году он окончил учебу в институте, защитив диплом «Человек и природа в поэзии Н. Заболоцкого» под руководством В.Н. Альфонсова. Эти годы — время расцвета независимой культуры, попыток «официального» выхода к широкой аудитории и, как следствие, — ужесточения репрессий со стороны властей^[19] (которые, к счастью, непосредственно поэта не коснулись). Тем не менее имя Аронзона появляется в связи с более поздней кампанией против Бродского. В печально известной статье «Окололитературный трутень» говорилось: «Некий Леонид Аронзон перепечатывает их 〈стихи Бродского〉 на своей пишущей машинке»^[20].

В эти годы Аронзон преподает литературу в вечерней школе и, чтобы пополнить семейный бюджет, летом ездит в Крым, где вместе с приятелем Юрием Сорокиным подрабатывает пляжным фотографом. Поездки проходят тяжело — поэт, по своему душевному складу, к такого рода заработкам оказывается мало приспособлен.

К середине 1960-х годов Аронзон обретает неповторимый голос, ни на кого не похожий язык. Он общается с кругом поэтов Малой Садовой^[21], предоставляет подборку стихотворений для машинописного альманаха «Fioretti»^[22], вместе с А. Альтшулером, А. Мироновым, Вл. Эрлем и др. неоднократно выступает с публичным чтением стихов. После ряда подработок, в том числе и случайных, к концу 1966 года через главного редактора студии «Леннаучфильм» Валерия Суслова, часто дававшего возможность заработать представителям неофициальной культуры, Аронзон находит нерегулярный источник дохода — писание сценариев документальных фильмов. Аронзон стал автором более десяти фильмов, два из которых были отмечены призами на кинофестивалях. Не являясь образцами высокой литературы, эти тексты, однако, несут следы авторского стиля Аронзона: так, в дикторский текст фильма «Голоса растений», получившего почетный диплом на 13 Конгрессе Международной ассоциации научного кино в Дрездене, были включены фрагменты стихотворений Н. Заболоцкого, а персонажем фильма «Защита диссертации» стал В. Бытенский^[23], действительно защищавший тогда диссертацию. Особо примечателен незавершенный литературный сценарий «Так какого же цвета этот цвет?» (1970) с большим количеством автоцитат^[24].

При всей погруженности в поэзию, сосредоточенности на литературе, Аронзон в жизни был смешливым, веселым человеком; тяга к озорству и мальчишеским проделкам сочеталась в нем с неожиданным простодушием. Особенно ценил он дружеское общение и искренность и исключительно болезненно переживал разрывы с близкими людьми (см. примеч. к стихотворению «Как часто, Боже, ученик…»). Одна из самых значительных встреч происходит в 1966 году: Аронзон знакомится с художником Евгением Михновым-Войтенко, ставшим, наряду с Альтшулером, ближайшим другом поэта и бессменным его собеседником^[25]. Кроме живописи, их связывало осознание себя первопроходцами, осваивающими новые пространства звука и цвета — молчания, беспредметности. Именно под влиянием Михнова поэт создает уникальную книгу размывок «AVE» — на стыке поэзии и живописи (дошедшие до нас живописные работы Аронзона были выполнены до знакомства с Михновым).

Круг общения поэта был замкнут на сравнительно немногих друзьях и знакомых — А. Альтшулере, Р. Белоусове, Ю. Галецком, И. Мельце, Евг. Михнове, Б. Понизовском, Ю. Сорокине, Ю. Шмерлинге, Ф. Якубсоне, подруге жены Ларисе Хайкиной. Однако Аронзон следит также за творчеством ряда современников, посещает чтения других поэтов, иногда читает сам. Ему не было свойственно безразличие к славе, и отсутствие возможности свободного высказывания при сознании ценности создаваемого отражалось болезненно. Н.И. Николаев вспоминает: «Помню разговор в троллейбусе (мы ехали тогда с компанией мимо Литейного в сторону Московского 〈вокзала〉). Разговор шел о литературной славе. Лёня сказал — что-то вроде такого — что хотел бы добиться славы, а потом уйти в неизвестность. Меня тогда его слова поразили, и потому я их запомнил». Возможно, именно конфликт между обостренным чувством ясной прозрачности творимого мира, с одной стороны, и отчетливым осознанием бесперспективности самоосуществления в мутной воде советского литературного быта, с другой, и послужил истоком приближающейся трагедии.

Приспособиться к системе — ни к советской, ни к антисоветской — не получалось. Мешали как равнодушие к социальной составляющей человеческого существования, так и врожденная (само)ирония и чувство вкуса^[26]. Не помогали ни чтения в СП и литобъединениях, ни обращения к И. Эренбургу и К. Симонову. Самиздат в те годы еще не функционировал столь отлаженно, как в 1970-е, и противостояние поэта системе лежало исключительно в эстетической плоскости.

В 1967 году Аронзон вместе с женой и ее родителями переезжают в отдельную квартиру на ул. Воинова 22/2^[27]. Парадный подъезд дома смотрел на боковую стену Большого дома, а окна обеих комнат выходили на Литейный проспект. Здесь поэт прожил оставшиеся годы. Несмотря на то, что быт семьи внешне устраивается, неудовлетворенность жизнью растет. Сценарии, которые сам поэт называл «стенариями»^[28] (от «стенать»), приносили доход, но внутренне опустошали и отнимали время от творчества. Надежд на публикацию стихов не осталось^[29]. Ощущение распада и безнадежности усугубляется внешними событиями: еще в марте 1965 года Владимир Швейгольц убивает свою подругу и совершает попытку самоубийства, мотивируя на суде (октябрь 1966 года) свой поступок религиозными соображениями: жертва по обоюдному согласию^[30]. Размышления о скрытых причинах, приведших приятеля к столь страшной трагедии, отразились в «Отдельной книге» и «Моём дневнике».

В 1969 году Аронзона всё чаще гнетет предчувствие смерти, и он просит мать о консультации у психиатра. Был поставлен диагноз — депрессия. Врач рекомендовал внимательно наблюдать за переменами в состоянии пациента. Облегчение в самочувствии Аронзона притупило бдительность родных. Пик возобновившейся депрессии пришелся на поездку в Ташкент: осенью 1970 года Рита пишет из Ташкента Ларисе Хайкиной о тяжелом душевном состоянии мужа: «Лёник молчит, а если говорит, то такое, что лучше бы он молчал. Вчера целый день ходила по жаре и плакала. Всё больше укрепляюсь в мысли, что его надо лечить. Глаза совершенно пустые, мутные, бесцветные, всё время бегают. И лицо бледное» (9 октября 1970 года); «Лёня с Аликом 〈Альтшулером〉 ушли в горы вчера, в воскресенье 11 октября, в среду должны вернуться. 〈…〉 Лёник в последний день немного отошел, а может, взял себя в руки, как я ему велела. Любезно и настойчиво звал в горы, обещая ишака. Но я, имея в виду много статей, и его и себя, не согласилась. Хотя боюсь, что в горах с ними что-нибудь случится» (12 октября).

В ночь с 12 на 13 октября Альтшулер выходит из пастушьей хижины в горах на звук выстрела и находит у стога раненного в бок друга. Рядом с ним лежит охотничье ружье. На следующий день поэт скончался в госпитале Газалкента. В свидетельстве о смерти, выданном 16 октября 1970 года Дзержинским ЗАГСом Ленинграда, в графе «Причина смерти» значится: «Проникающее огнестрельное ранение. Самоубийство». На версии суицида остановились по решению родных, чтобы снять нелепые подозрения милиции с Александра Альтшулера. В факте самоубийства была убеждена Рита Пуришинская, в дальнейшем эту версию многие приняли на веру. Однако патологоанатом ленинградского Окружного военного госпиталя, в морге которого тело находилось до похорон, выразил сомнение в подобной формулировке причины смерти: выстрел в бок для самоубийства не типичен, скорее, он мог быть вызван неосторожным обращением с ружьем^[31]. При любой интерпретации, не отменяющей несчастья, это событие стало фактом литературы — итогом поэтического обживания «засмертных» пространств.

Похоронен поэт в Ленинграде на кладбище им. Жертв 9 января. Надгробие выполнено Константином Симуном — автором знаменитого памятника «Разорванное кольцо» на Ладожском озере. В 1975 году под этим же надгробием был похоронен отец, а в 1989 году — мать поэта.

В день похорон в корзине для бумаг у стола Аронзона нашли смятые листы с черновиками стихотворения «Как хорошо в покинутых местах…»^[32]. Строка 1961 года — «так явись, моя смерть, в октябре» — увы, оказалась пророческой.

После смерти поэта его культовый статус в кругу любителей и знатоков литературы андеграунда лишь окреп. В значительной степени этому способствовали усилия вдовы поэта Риты Моисеевны Пуришинской, а после ее смерти в 1983 году — ее второго мужа Феликса Израилевича Якубсона и его сына Максима. В 1970–1990-е годы регулярно проводились вечера памяти Аронзона, в которых принимали участие представители неподцензурной литературы и неофициальной культуры: читались стихи, делались доклады и сообщения. Стихотворения печатались как в самиздатских журналах и антологиях в СССР, так и за рубежом; несколько стихотворений проскользнуло даже в официальной печати. В 1996 году новелла об Аронзоне вошла в первый полнометражный фильм М. Якубсона «Имена», сделавший доступными визуальные материалы семейного архива. Квартира Аронзона на ул. Воинова (ныне — Шпалерная) и после смерти Риты открыта для всех, кому дорого имя Аронзона. Авторы этих строк еще в юности имели счастье быть вхожими в дом поэта — не в последнюю очередь благодаря этому спустя много лет оказался возможен выход настоящей книги. До начала 1990-х годов основным средством распространения произведений Аронзона оставались многочисленные машинописные списки, обилие которых послужило причиной того, что первая представительная публикация поэта, подготовленная в 1979 году Еленой Шварц в качестве приложения к журналу «Часы», основывалась не на первоисточниках, а на более поздних, не всегда аккуратных перепечатках и редакциях. То же можно сказать как о втором сборнике Аронзона, выпущенном Ирэной Орловой (Ясногородской) в 1985 году в иерусалимском издательстве «Малер» на основе издания 1979 года^[33], так и о третьем, дополненном издании сборника Шварц, вышедшем в Петербурге в издательстве «Камера хранения» в 1994 году. Следует отметить, что при указанных недостатках эти книги выполнили важную роль: творчество Аронзона стало доступным более широкому кругу читателей и в России, и за рубежом. Не в последнюю очередь послужила этому и большая подборка поэта в антологии К. Кузьминского и Г. Ковалева «У Голубой Лагуны» с сопроводительной статьей Кузьминского.

Несмотря на относительную частоту публикаций в 1980-е годы в самиздате и в 1990-е — в официальной печати, задача текстологически выверенного и максимально полного издания сочинений Аронзона решена не была. Снабженный подробными примечаниями Вл. Эрля и обширной статьей А. Степанова сборник, вышедший в качестве литературного приложения к журналу «Часы» в 1985 году, в силу своего самиздатского происхождения, широкому читателю недоступен. Небольшая книга «Стихотворения», выпущенная Вл. Эрлем в 1990 году в Ленинграде (хотя и основывалась на подлинных авторских рукописях), не претендовала на статус научного издания, а при подготовке двуязычной книги «Смерть бабочки», изданной А. Ровнером и В. Андреевой в 1998 году, — наиболее представительном на сегодняшний день издании — текстологические задачи не ставились.

Настоящее собрание произведений — первое научно подготовленное издание наследия Аронзона. Нашей главной задачей было введение в научный и читательский оборот максимально полного основного собрания поэта в подлинных авторских редакциях. Составители также надеются, что представленный во вступительной статье биографический материал, исследование А. Степанова о поэтике Аронзона, нисколько не утерявшее своей актуальности, а также реальный комментарий в примечаниях помогут познакомиться читателям и специалистам со столь сложным, противоречивым, но в то же время поразительно ярким человеком и поэтом, каким был Леонид Аронзон.

Петр Казарновский, Илья Кукуй

«Живое всё одену словом»

Заметки о поэтике Леонида Аронзона^[34]

Когда речь идет о крупном литературном явлении, до сих пор в должной мере, к сожалению, не знакомом широкому читателю, целесообразно сравнить его с явлением намного более известным. И тогда можно сказать, что в 1960-е годы Ленинград дал русской литературе двух наиболее значительных поэтов: Бродского и Аронзона^[35].

Успех Бродского в начале 1960-х годов поразителен: вопреки почти полному отсутствию официальных публикаций его имя стало известно многим отнюдь не только в Ленинграде. Восторженная реакция слушателей во время публичных выступлений, множество списков его стихов — характерные черты отношения к Бродскому читателей того времени. Поэзии Аронзона была уготована почти противоположная участь. Хотя и его достаточно тепло принимала аудитория 1960-х, но до популярности Бродского Аронзону было далеко. Их творческая близость продолжалась недолго, сменившись принципиальным расхождением. И это не случайно: трудно представить себе поэтов, чьи эстетические позиции столь противоположны.

Если поэзии 1960-х годов была присуща социальная острота и — как у Бродского — рациональная ясность, то творчеству Аронзона, несмотря на предметную точность, свойственна определенного рода условность. Вне зависимости от объектов непосредственного изображения, в центре внимания автора находится мир собственного сознания, к которому события окружающей жизни прорываются как будто приглушенными, прошедшими сквозь толщу избирательной, трансформирующей работы воображения. В отношении же к реальным предметам преобладает спокойная созерцательность, отчего очертания поэтического мира приобретают сходство с почти застывшим, торжественным пейзажем. Созерцание сопровождается значительным эстетическим переживанием и напряженным вслушиванием в дыхание собственного чувства. Дневной свет, проникающий словно сквозь витражи в пространство искусственного пленэра, кажется каким-то иным, преображенным светом, и тени организуют пространство не меньше, чем свет. Подспудное, подразумеваемое, то, о чем можно только догадаться, является в поэзии Аронзона не менее важным, чем прямое авторское высказывание. Если Бродский живет речью, то Аронзона привлекает то, из чего речь родилась и к чему она по неотвратимым законам существования возвращается вновь. Автора главным образом занимает позиция человека, выпроставшегося из скорлупы истории и повседневности, человека как Адама, пребывающего в предстоящем ему и столь же первозданном, будто только по сотворении, мире. Социальное в подобной поэзии практически отсутствует, а сфера коммуникативного ограничена несколькими собеседниками — адресатами^[36]. В дневнике Р. Пуришинской приведена краткая запись одного из разговоров Бродского с Аронзоном, состоявшегося в 1966 году:

«Б: Стихи должны исправлять поступки людей.

А: Нет, они должны в грации стиха передавать грацию мира, безотносительно к поступкам людей.

Б: Ты атеист.

А: Ты примитивно понимаешь Бога. Бог совершил только один поступок — создал мир. Это творчество. И только творчество дает нам диалог с Богом».

Путь Аронзона в искусстве не был легким и стремительным. Период поэтического созревания, включающий освоение предшествующей литературной традиции, продлился примерно до 1964 года. В произведениях этого времени нередки подражания Маяковскому, Лорке, вновь открытым тогда Цветаевой, Пастернаку и др. Однако постепенно всё чаще и всё уверенней автору удается преодолевать вторичность и создавать самобытные тексты, во многом предваряющие его дальнейшую эволюцию (см., например, стихотворения «За голосом твоим, по следу твоему…», «О Господи, помилуй мя…», «Павловск», «Всё стоять на пути одиноко, как столб…», «В лесничестве озёр припадком доброты…», поэму «Вещи» и др.).

Второй период творчества Аронзона, начавшийся в 1964 году, продлился до конца 1967-го. В это время поэтический голос автора приобрел узнаваемую интонацию, сформировался стиль, ориентированный на суггестивное воздействие: созданы такие значительные стихотворения, как «Послание в лечебницу», «Борзая, продолжая зайца…», «Утро», «Гуляя в утреннем пейзаже…», «В поле полем я дышу…», поэмы «Прогулка» и «Сельская идиллия» и многие другие тексты.

С конца 1966 года Аронзон начинает писать сценарии для научно-популярных фильмов. Тексты сценариев встречались на студии весьма одобрительно, принося признание и достаток. Из десятка фильмов, снятых по сценариям Аронзона, два были отмечены первыми дипломами: на зональном фестивале в Киеве (1968) и на фестивале Международной ассоциации научного кино (Дрезден, 1969).

Работа в кино и связанный с нею успех (а также детские стихи, их написано несколько десятков) в известной степени повредили поэтическому творчеству. В 1967 году наблюдается проявление признаков кризиса, появляется запись: «Я сознательно стал писать стихи хуже…» и т.п. (зап. кн. № 6)^[37].

Но творческий спад сменяется подъемом. Началом 1968 года можно датировать третий, самый завершенный (и совершенный) период поэтического развития, когда были написаны наиболее известные стихотворения: «Видение Аронзона», «Что явит лот…», «Есть между всем молчание…», «В двух шагах за тобою рассвет…», «Как хорошо в покинутых местах…», а также небольшие по объему, но весьма значимые прозаические произведения: «Ночью пришло письмо от дяди…», «Размышления от десятой ночи сентября» и некоторые другие. В этот период семантическая и эмоциональная емкость стиха возрастает, образуя единое, тематически цельное художественное пространство.

Тексты со стилевыми особенностями третьего периода продолжали появляться до конца жизни поэта, но наряду с ними всё чаще создаются вещи с более последовательным и решительным использованием приемов, свойственных авангарду. Сквозь прежний стиль в ряде поздних произведений проступают контуры «прямоты и ясности», доходящей до профанирующей элементарности; усиливается эпатажность, присущая некоторым стихотворениям Аронзона и ранее. К произведениям этого типа следует отнести цикл «Запись бесед», стихотворение «Когда наступает утро — тогда наступает утро…», однострочия, «Дуплеты», пьесу «Эготомия» и ряд других. По сравнению со многими текстами второго и третьего периодов эти произведения как бы «снижаются»: элементы стиля, свойственные «высокой» поэзии, вытесняются приемами куда более «веселыми», изобретательными. Происходит замена выразительных средств, и путь к сознанию и сердцу читателя прокладывается через удивление — этого одного из основных инструментов авангарда вообще и ряда поздних произведений Аронзона в частности.

Отметим, что авангардизм Аронзона заключался не только в специфически текстовых особенностях его новых стихов, но и в проникновении в их структуру методов других видов искусства. Так, начав в 1966 году заниматься живописью и графикой (сохранились два автопортрета, портреты друзей, множество рисунков, карикатуры), Аронзон создает книгу «AVE», представляющую собой синтетическое литературно-графическое произведение. Зрительный эффект приобретает важное значение и в ряде других текстов. Скорее всего, начинался новый период, которому, однако, было не суждено не только завершиться, но и в достаточной мере определенно обозначить свои черты.

Для всех перечисленных периодов творчества Аронзона характерно как интенсивное обращение к поэтической традиции, так и ее решительное переосмысление. В его стихах нередко присутствуют явное и скрытое цитирование, аллюзии, реминисценции, контаминации, заимствование элементов стиля, подобие интонаций и тропов, перекличка мотивов, принципов поэтического построения. Многочисленны и разнообразны в его произведениях приметы пушкинского присутствия: от проскальзывающих интонаций и подобия отдельных выражений до почти прямого цитирования и даже появления самого Пушкина в качестве персонажа^[38].

В не меньшей степени в творчестве Аронзона явственны и следы поэзии Боратынского. Так, лирическому герою стихотворения «Финляндия. Всё время забегают…» нравится «стоять красиво на разбухшем пне и, обратясь глазами к тишине, цитировать „Пиры“ и „Запустенье“». А в одном из вариантов «Размышлений от десятой ночи сентября» есть такая фраза: «Переписываю сюда две строки Боратынского, думая: вот на что уходит моя жизнь:

В тягость роскошь мне твоя,
О бессмысленная вечность!»

Не менее очевидна связь строки Аронзона «в своей высокой тишине» с выражением Боратынского «душа полна священной тишиной» («Очарованье красоты…»). Также можно отметить сходство оборота «дикая пустыня» («Красавица, богиня, ангел мой…») с «пустыней бытия» Боратынского («О счастии с младенчества тоскуя…») и т.д.

Кроме того, в список литературных источников поэзии Аронзона следует внести Николая Заболоцкого и Велимира Хлебникова, а также Ахматову, Батюшкова, Державина, Веневитинова, Грибоедова, Б. Лившица, О. Мандельштама, А.К. Толстого, Тютчева и др. Из поэтов-современников, помимо Бродского, особенно отметим Станислава Красовицкого.

Подобный ахронизм поэтического ощущения зрелого Аронзона был в значительной степени исторически обусловлен. Поскольку жизнь литературных традиций возможна только при свободном, непрерывающемся развитии искусства, а творческая деятельность поэта пришлась на период, последовавший за неестественным для литературы разрывом, постольку возникла необходимость скорейшего его преодоления. И творчество Аронзона восполнило эту лакуну, как бы повторив в свернутом виде поэтический опыт отчужденного прошлого, освоив его живое дыхание для современников, а читателям будущего дав образец своего рода «концентрированной» поэзии.

Высокая степень освоения Аронзоном литературы прошлого заставляет задать вопрос: всегда ли правомерно говорить о «влияниях», не скрываются ли за этим некая преднамеренность, некий прием? Действительно, тот факт, что в ряде зрелых стихов Аронзона мы без труда узнаём источники тех или иных строк и образов, не только не портит нашего впечатления, но напротив, узнавание явно наращивает семантическое пространство стихотворения, добавляя в его объем еще и заключенный в источнике смысл. В таком случае это позволяет фиксировать не столько «влияния», сколько диалог поэта с искусством прошлого, намеренную адресацию читателя к тем или иным художественным произведениям. Так, в посвященном Хлебникову стихотворении («Запись бесед», III) одна из строк — «И умер сам, к чему рыданья?» — очевидно перекликается со строкой стихотворения Лермонтова «Смерть Поэта»: «Убит!.. К чему теперь рыданья».

Переклички с поэзией прошлого могут быть куда более тонкими и сложными. Стихотворный шедевр Аронзона «Несчастно как–то в Петербурге…» завершается строками:

Нет, даже ангела пером
нельзя писать в такую пору:
«Деревья заперты на ключ,
но листьев, листьев шум откуда?»

О каких деревьях и о каких листьях идет речь? — В предшествующем тексте прямых объяснений мы не находим. Также не удается найти и источник взятых в кавычки, обозначенных как цитата строк — они, очевидно, собственные. При этом наиболее близким аналогом оказывается конец одного из аронзоновских стихотворений («Чтоб себя не разбудить…»):

Иль трескучею свечою
отделясь от тьмы, пишу:
«Мокрый сад и пуст и чёрен,
но откуда листьев шум?»

Присутствующие в нем мотивы смерти, а также его концовка вызывают в памяти лирическое стихотворение Якова Полонского «Могила». В последнем речь идет о том, какое настроение может посетить двух любовников, вечером севших отдыхать под тенью дуба, выросшего на чьейто забытой могиле, а заключительная строка звучит так: «И тёмных листьев шум, задумавшись, поймут». В стихотворении Боратынского «На смерть Гёте» сказано: «И говор древесных листов понимал, И чувствовал трав прозябанье». Стихотворение «Чтоб себя не разбудить…» очевидно перекликается со стихотворениями «Могила» и «На смерть Гёте»; «Несчастно как-то в Петербурге…» явно связано с первым. В результате мы видим источники (а заодно и дополняем смысл) строки «но листьев, листьев шум откуда?». Примененный автором прием прямой речи оказывается, так сказать, «цитированием настроения» — семантическая емкость строки, а вместе с ней и всего стихотворения, возрастает вследствие отсылки читателя к поэзии прошлого.

По всей видимости, в этом разнородном множестве «стихотворных составляющих» было обнаружено то, что их внутренне объединяет, то, что порой называют самой «субстанцией поэзии». Тут потребовались переосмысление природы стиха, глубинные сдвиги в восприятии и репродуцировании традиции. Поэтому трудно не согласиться с Вл. Эрлем, который писал, что для поэтики Аронзона характерно наличие взрываемой, разрушаемой изнутри традиционной основы и эксперименты в области, условно говоря, авангардной поэтики^[39]. Уточним лишь, что здесь до поры до времени присутствует не только (а зачастую и не столько) разрушение как таковое, сколько значительная, но не производящая разрывов трансформация, вызванная несомненной новизной поэтического ви´дения. Рассечение традиционной ткани стиха произведено в первую очередь там, где трансформация невозможна.

Если заимствования, позитивные влияния могут осуществляться только по направлению от предшествующих авторов к последующим, то взаимодействие через скрытый «вечносущий поэтический дух» (в данном случае путем конструирования «первопоэзии») не подчиняется власти обычного времени, и тогда последующие поэты могут оказывать влияние на предыдущих. Не это ли имел в виду Аронзон в раннем стихотворении «Каким теперь порадуешь парадом…»:

Каким расподобленьем истин
заполнится мой промысел ночной,
когда уже стоят у букинистов
мои слова, не сказанные мной^[40].

В последний период творчества Аронзон прибегает и к новому методу работы с текстами предшественников. Если раньше он стремился более или менее сохранить настроение, «поэтическое содержание» использованных источников, а текст «цитаты» мог быть в значительной мере видоизменен, то в последние годы положение меняется порой на обратное: строительным материалом собственных произведений могут становиться точные (или почти точные) языковые выражения других поэтов, но Аронзон по-своему изменяет их «поэтическое содержание», создавая самобытные центонные конструкции. Так, одно из стихотворений Аронзона зимы 1968–1969 годов — «Из Бальмонта» («Русалку я ласкал…»), включенное в «AVE», — состоит из неизмененных первых строк стихотворений Бальмонта, помещенных в оглавлении книги «Будем как солнце»; другое, «Лесная тьма», образовано аналогичным путем на материале стихотворений Брюсова (использовано оглавление его собрания в Большой серии «Библиотеки поэта»); два стихотворения Аронзона — «День с короткими дождями…» и «Проснулся я: ещё не умер…» — возникли в результате работы с дневниками и записными книжками Блока.

Одной из характерных примет художественного стиля поэта становится перенесение излюбленных образов из одного произведения в другое (ручей рисует имя, на вершине холма на коленях, семяизвержение холма и т.д.), со временем перерастающее в точное цитирование самого себя, причем осознанное не как повторение, а именно как цитирование, ссылка (ср. строки «Записи бесед», IV: «И я восхитился ему стихотворением: — Не куст передо мной, а храм куста в снегу», — со строками стихотворения «Благодарю Тебя за снег…»: «Передо мной не куст, а храм, храм Твоего куста в снегу»). Со своим словом поэт обращается как с чужим, а с чужим как со своим, и поэтический факт обретает надындивидуальную значимость как факт реальный.

Наверное, в сознании всякого автора нет и не может быть глухого барьера между феноменами творчества и реальными событиями его жизни. Не исключение и Аронзон. Свидетели тех уже уходящих в прошлое лет вспоминают, что он был весьма чуток к всевозможным проявлениям поэзии в быту. Так, будучи в Гурзуфе, Аронзон с женой получили из Ленинграда письмо, начинавшееся словами: «Печально как-то в Петербурге без вас…» Фраза превратилась в начало стихотворения «Несчастно как-то в Петербурге…» (причем первоначальный вариант был именно «Печально»). Или, идя как-то со своим другом Альтшулером по залитому солнцем Литейному, Аронзон восхитился: «Боже мой, как всё красиво!» Восклицание вскоре стало строчкой одноименного стихотворения.

В такого рода событиях самих по себе еще нет ничего необычного, и они остались бы общим местом в описании жизнетворчества поэта, если бы не оказались особым образом связаны со спецификой его художественного стиля. Цитирование и трансформация разнообразных бытовых реальных высказываний в произведениях Аронзона, несомненно, перекликается с нередко употребляемым им приемом цитирования и трансформации текстов других авторов. Создается впечатление, что Аронзон почти одинаково относился к реальным и литературным событиям, считая их в равной мере сырьем для творчества. Опыт поэтический и реальный жизненный опыт не только не разграничивались глубокой межой, а наоборот, становились нераздельными. Так, одно из стихотворений 1962 года начинается строками: «Как предлоги сквозь и через лёд извилистых ручьёв»; в стихотворении «Холодный парк и осень целый день…» поэт пишет: «то, в парк спустившись, вижу на воде свои стихи — уснувших лебедей» (здес

...