Леонид Аронзон

Собрание произведений

Том II

Издание 3-е

Санкт-Петербург
2024

Поэмы

Большой культурой обладая,

на фоне призрачной горы

мчался во весь дух над льдами

красив лицом, ширококрыл.

Безумноликое дитя эфира,

вдыхал он воздух ледника,

и речь его была дика

для уха нежной дщери мира:

— Аз есмь гонимый без погони!

Люблю сидеть я в кресле дельты.

Но лишь с тобою мне спокойно,

и потому моя свирель ты.

С людьми не знаю я контакта,

через стекло общаюсь с миром,

и если что скажу не так я,

поправь меня, дитю эфира.

Пойми, я только наблюдаю,

как люди открывают рты.

Тебя ж увидя меж садами,

постиг страданье сироты!..

И после паузы недлинной

она прервала монолог:

— Ты в душу мне слетел с вершины,

чтоб я твой слышала глагол,

и он вошёл в меня иглою

(как хорошо её бы вынуть!),

лежу перед тобою голою

и вся с тоски горю и стыну:

прошу, скорее мне открой,

зачем расстался ты с горой?..

Насупил лоб дитя эфира

и рек, крылом подняв норд-ост:

— Что мне морей большая стирка

иль разговор полночный звёзд!

Я сызмальства любил природу,

её скалѕ и огороды.

Бывало, что, схватясь за тучу,

я целый век за ней летал,

но это, как и всё, наскучило

ещё в младенческих летах.

Я думал, многое возможно,

увы, не понимал пока,

что всё, что есть здесь, в мире Божьем,

живёт как будто в зеркалах,

чей быт сближенью недоступен,

и я не мог в него вшагнуть…

Дух замолчал, чело насупив,

и взор вперил в девичью грудь.

— При чём тут я, — спросила дева,

стыдясь наивности вопроса, —

и вид у вас ­какой-то нервный

от дум и вечного сиротства.

Я вас хочу, я вас желаю!

Нехорошо, что так гола я.

Лежу пред вами я и зябну!..

Высокий дух подсел поближе:

— Я, к сожалению, предвижу,

что вам наскучат наши ямбы,

а я б хотел скалой замшелой

природу вечну созерцать.

Мой Бог, как ты похорошела,

хоть нету на тебе лица!..

И дух, переведя беседу

на Терек сладких междометий,

ей показал, что очень сведущ

в проблемах пола, хоть и жил не этим.

1963

Часть 1

Глава 1

Когда один я набережной узкой

тащился вдоль заборов захолустных, —

там, что ни шаг, дорога всё опасней, —

великолепные тогда мне снились казни,

подробности их. Сглоданный ветрами

сад, по стене вытягиваясь, шарил,

и, оттопырив снег, сухой репейник

казался знаком тьмы и запустенья.

То крупно, то чуть видимо дрожа,

сад расплескался, будто я разжал

кулак, его сжимавший до сих пор.

Я оглянулся — вот пейзаж: забор,

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник и затем стена,

стена без окон, неприглядный дом…

И понял я, что мне давно знаком

весь этот вид с безжизненной стеной.

Я в сад вошёл, и тень моя за мной.

Рывками ветер долетал с канала,

был сад проекцией, но без оригинала.

Плоски деревья были, наст был твёрд.

Я шёл дичась, как будто бы я вор.

Я проходил сквозь чёрные стволы,

сад шарил по стене, как будто плыл,

как будто бы всплывал из глубины,

неотделим от плоскости стены.

Сад выгребал, вытягиваясь вверх.

Я шёл всё дальше, вдруг наткнулся: дверь!

Я видел, как по снегу полукруг

дверь описала, выгибая сук,

распластанный по ней и по стене.

Дверь открывалась выходом ко мне.

Я осторожно сделал первый шаг.

За отвороты глубже сунул шарф.

И дверь закрылась с грохотом за мной.

Стена и сад остались за спиной.

Глава 2

Таков был этот сад — пейзаж души,

движенья сада были не слышны,

и продолжали видеться мне казни,

великолепные, похожие на праздник.

Да, в глубине тех захолустных улиц

тянулся сад, мерцая, словно угли,

и, за стволы туманные попятясь,

виднелся дуб, для будущих распятий

задуманный — был ствол его раздвоен.

Я оказался в полночь пред стеною,

на ней был сад, как бы от боли скрючен:

юродствовали веточки и сучья.

Шёл ровный снег. Кругом было темно.

На стену всю — хотя б одно окно!

И слышал я — сугробы оседают,

вот водосток отрыгивает наледь.

Снег приподняв, шевелится трава.

Неподалёку тащится трамвай,

гостей последних, бледных развозя.

И лыжники за городом скользят.

И, глядя в потолок, ещё не стар,

лежит покойник, словно Бонапарт,

сухие руки на груди сложив…

Таков был этот вид — пейзаж души:

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник и затем стена,

стена без окон, на которой сад

тянулся вверх. Был ровен снегопад.

Был ровен снегопад и был неслышен.

Сад, как душа, всё устремлялся выше,

и было страшно в комнате ночной

лежащему с уснувшею женой.

Казалось всё, что оборотнем вдруг

она проснётся. Ночь. Не спит супруг.

По потолку скользят лучи от фар,

ещё смотри — шевелится фонарь

над баррикадой выставленных дров,

что в переулках проходных дворов…

Я к дубу шёл, петляя меж деревьев,

и вдруг застыл пред низенькою дверью.

Я видел, как по снегу полукруг

дверь описала, выгибая сук,

распластанный по ней и по стене:

дверь открывалась выходом ко мне.

Я задержал её движенье вспять,

прислушавшись, как медленно скрипят

сырые петли. Гнусный скрип в ушах

не умолкал. Я сделал первый шаг.

То закрывая, то впуская свет,

скрипела дверь, царапаясь о снег,

и я шагнул в пустую глубину,

назад уже решась не повернуть.

Глава 3

На лестничной площадке мрак был. В дверь

врывался ветер, поднимая вверх

снежинки, освещённые извне.

Я шёл вперёд на ощупь, по стене.

Ни лестницы здесь не было, ни двери.

Но я подумал, сам себе не веря,

что дальше будет выход. Спичку сжёг.

Открылись тени. Различил комок

газеты, пол, составленный из плит,

глухую стену — и, решась ступить

ещё на шаг, я посмотрел за спину:

проход был чёрен, время было длинно.

Закрылась дверь, впустившая меня.

Вот перечень сегодняшнего дня,

тот, что запомнил. Утро. Снег чуть розов.

Кругом пейзаж февральского мороза.

Над длинным зданьем сонного дворца

явленье солнца призраком родства

с прошедшим веком, коий так развёрнут,

что нет труда представить себя мёртвым

цареубийцей. Площадь. Ангел. Крест.

Пейзаж обычный петербуржских мест.

День. Над столом моим скопленье света,

листы бумаги, «Мерседес» — приметы

моих трудов. Я занят, я пишу,

когда смотрю в окно, то слышу шум

всей улицы и знаю — рядом церковь.

Пишу — кварталом отделён от центра.

На куполах залитый солнцем снег.

Вот голуби проносятся в окне.

С визитом — гость, и с ужином — жена.

Гость тет-а-тет, гость — крыса, гость — журнал.

Вечерний бридж, и всё благопристойно,

и все сидят, скосившись на съестное,

но каждый занят высшим, каждый сам,

и длинно всё, длиннее книги Царств.

Но, ворот свой подняв, уходит сумрак

на пустыри окраин Петербурга,

идёт впотьмах по набережным сонным,

где город спит, газонами изогнут,

где тёмный сад, изглоданный ветрами,

как по стене, вытягиваясь, шарит.

Вышагивает ветер час за часом

­какой-то юноша, нечёсаный, несчастный,

и тащится, вынюхивая самок,

ещё один, — возможно, тот же самый.

Я обогнал их трусовато, боком —

и оказался пред стеной без окон.

На ней был сад, и вытянут, и сплющен,

один из вариантов райской кущи.

Бесплотный, безобъёмный сад теней.

И я вошёл в него, приблизившись к стене,

нельзя сказать, чтобы совсем не струсив,

а рядом были виды захолустья:

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник и затем — стена,

стена без окон, безобразный сад.

Неслышно продолжался снегопад.

И, за стволы туманные попятясь,

там дуб стоял подобием распятья.

Был ствол его раздвоен широко:

игра природы, мысли — для кого?

Я двинулся к нему через деревья

и замер вдруг пред низенькою дверью.

Я оттолкнул ногой её. Черно

за дверью было. Тень моя за мной

скользнула вглубь, и, отделив от мира

меня и тень, за нами дверь закрылась.

Кругом был мрак. Я спичку сжёг и тихо

пошёл вперёд, и вот наткнулся: выход.

Глава 4

Дверные щели пропускали свет.

За спину глянул, в стороны и вверх,

чтобы запомнить переход свой, но

кругом было по-прежнему черно,

и только впереди сквозь узенькие щели

цедился свет: там фонари горели,

там, — я подумал, — я увижу двор

и с фонарём, и с выставкою дров,

и с окнами, завешанными на ночь.

Я в дверь ногой ударил… Было рано.

Часа, должно быть, два, и то от силы.

Моя жена, должно быть, погасила

двой­ное бра и, лёжа на спине,

тревожится, должно быть, обо мне.

На босу ногу в шлёпанцах сосед

прошёл по коридору: гасит свет,

к себе вернулся, быстро запер дверь,

должно быть, лёг сейчас и смотрит вверх.

По потолку скользят лучи от фар,

ещё смотри — шевелится фонарь

над баррикадой выставленных дров,

что в переулках проходных дворов.

Плодят ручьи разбухшие сугробы.

Под одеялом, чтобы лечь удобней,

два тела изгибаются, скользят.

Потом всё тихо — за стеною спят.

Голоса:

— Ты засыпаешь?

— Нет! Который час?

— Должно быть, три. У твоего плеча,

как в лодке.

— На стене…

И на стене —

безлистый сад.

Прогуливая тень,

идёт любовник, разветвляя куст

своих теней. Потрескиванье. Хруст.

В постели упражняется фантаст:

за ­чью-то жизнь всего себя отдаст.

Ночь — воскресенье мыслей и добра.

Пусты все магазины до утра.

Снег освещает церковь, тихий сквер,

его ограду…

Я ударил в дверь

и выскочил на улицу, как вор,

но увидал: не дом жилой, не двор,

не площадь и не рынок, не завод,

не пригород в лесничестве, не род

воображенья: горы ли, Эдем,

не царство теней и не летний день,

не эшафоты, даже не шабаш

весёлых ведьм — я увидал пейзаж:

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник, за спиной — стена,

стена без окон, на которой сад

юродствовал. Был ровен снегопад.

Ни встречного, ни окон, ни дворов.

Всё тот же снег, но без моих следов.

И фонари по-прежнему стучат.

Всё тот же сад, прижатый к кирпичам.

Всё тот же вид: булыжник и канал.

И за спиной, и по бокам — стена,

которую насквозь прошёл затем,

чтоб снова опознать себя и тень

в пустом саду, бесплотном и пустом.

Одна стена, одна стена — не дом.

И дверь в стене, ведущая в тиши

к такому же пейзажу — вид души:

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник и затем — стена,

стена без окон, на которой сад

всплывает вверх. Я слепо, наугад

бежать пустился, обгоняя тени,

как будто вверх по каменным ступеням.

Часть 2

Гонимый кем, почём я знаю?

Глава 1

За мной тянулся гнусный скрип дверей,

горела треть трефовых фонарей.

С Невы дул ветер и позёмку гнал.

Льдом не закрытый, морщился канал.

К лицу был небу исполин-собор,

по композиции похожий на костёр.

И я, согнувшись будто от удара,

спешил к нему по зимним тротуарам,

но, не дойдя, вдруг повернул назад:

я сызнова решил увидеть сад,

распластанный на кирпиче стены,

и тот пейзаж — создание спины,

но путь к нему был мною же запутан.

Исчезли звёзды. Начиналось утро.

В прошедшем веке задували свечи.

И, как трава, проросшая из трещин,

тянулись липы берегом канала,

и шёл вдоль них, как ночь назад, сначала,

следя щитки над арками домов.

Стонали кошки, из глубин дворов

ужасным фырканьем предупреждая встречу.

В прошедшем веке чуть дымились свечи.

Тянулись вдоль воды жилые зданья.

Я был облеплен ими сбоку, сзади,

и будто бы тащил их не спеша,

с таким трудом давался каждый шаг.

Канал петлял, и вот уже — кусты,

и ­где-то рядом должен быть пустырь.

Вот переулки наподобье трещин.

В прошедшем веке — всё головки женщин

вдоль длинных строф и автор с чубуком.

И вот пейзаж, почти уже знаком!

Навстречу мне прохожий, столь нечастый,

бессонный юноша, потерянный, несчастный.

Второго не было, второй нашёл ночлег.

Я шёл вперёд, продавливая снег,

всё было бело, наст ещё был твёрд.

Я оглянулся, увидал — забор,

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник — сразу же узнал

я этот вид, пейзаж своей души,

всё было тихо, будто оглушил

меня пустырь, — но не были видны

ни тени сада, ни простор стены…

Глава 2

С великолепных казней для зевак

мной начиналась первая глава,

но чем я дальше шёл и чем быстрей,

всё явственней был слышен скрип дверей,

оставленных, где сад всё распростёр.

За площадью увидел я собор

и, вздрогнув, повернулся, и назад

пошёл быстрей, чем прежде, — видно, сад,

как место преступления, тянул,

собой заполнив праздную стену.

Мерцал канал, вдали — тряслись огни.

Я шёл вдоль парапета, всё один,

но скрип дверей незримой паутиной

тянулся вслед, не прерываясь, длинный,

как путь обратный из любых путей.

Был нескончаем этот скрип петель!

И, оторваться от него спеша,

я вдвое, втрое — я убыстрил шаг,

просматривая бегло номера

домов мне встречных. Из глубин двора

так, словно человеческий подкидыш,

стонали кошки от любви, как видно!

И нестерпимая была во мне тоска,

как если б всадник вслед за мной скакал.

Я задыхался, я — замедлил шаг,

свернул за угол (всё ещё бежал),

но за углом, как будто поджидал,

стоял тот юноша, готовый на удар,

я отшатнулся, заслонясь рукой,

рванулся вбок, — но ­где-то был второй!

Всё ниже были встречные кусты,

и, наконец, я различил пустырь

и столь знакомым ставший мне пейзаж,

но вместо сада на стене — этаж

над этажом и окон пояса:

как изменилось всё за два часа!

Но, может быть, окраины меня

запутали, за вымыслом гоня, —

и я вбежал в ­какой-то странный двор,

затем в другой, по лестницам меж дров,

петлял и путался, как клоун и удав,

как Арлекин в предлинных рукавах,

но не было ни сада, ни стены…

Глава 3

Мои шаги мне были не слышны.

Ещё один предвижу я повтор:

я увидал за площадью собор,

его гигантский купол, облака.

Как будто всадник вслед за мной скакал,

я повернулся — и уже бегом

я от собора скрылся за углом:

казалось, сад лишь мог меня укрыть,

подробно было цоканье копыт,

и скрип дверей был неразрывно длинен,

как старца взгляд — сюжет о блудном сыне.

Я всё бежал, пытаясь оторваться

от скрипа ли дверей, от взгляда ль старца.

Моим движеньем смазанные зданья

мелькали возле, и я знал, что сзади

уже их тьма с колониями кошек.

И гнусный скрип обугливал мне кожу.

Исчезли звёзды. Было чуть светло.

Я за угол свернул, но за углом,

расставив руки, чтобы сразу взять,

стоял всё тот же юноша. Скользя

по гололедице, рванулся я. Канал

рябь фонарей, пошатываясь, гнал,

и низкие увидел я кусты:

так значит рядом, ­где-то здесь, пустырь!

Бежать пытаясь, то сходя на шаг,

я двигался, стараясь приглушать

дыхание, но вот почти в упор

наткнулся я на: улица, забор,

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник — тот пейзаж, что гнал

меня сквозь город. Не были видны

мне только тени на холсте стены.

Стена была вся в поясе окон.

Я в дверь скользнул: мне был проход знаком,

но, пробежав и выскочив за дверь,

я оказался в узеньком дворе,

его я пересёк — но и за ним

был снова двор — безвыходно гоним,

я прятался по лестницам, где вровень

сходились кошки, выгнувшись, как брови

огромных глаз, и я бежал быстрей.

За мной тянулся гнусный скрип дверей.

Была во мне открытая тоска,

не то чтоб всадник вслед за мной скакал,

не то чтобы сюжет: семит и рыцарь,

но только было некуда укрыться

и невозможно было здесь остаться!

Не с просьбой — для браслетов арестантских

я вышел сам к ним, руки протянул,

в который раз пройдя через стену,

чтоб снова опознать пейзаж души

и тем пейзажем убедиться: жив!

Так вот он снова, словно приговор,

немного краток: улица, забор,

кольцо трамвая, мост через канал,

пустырь, репейник и над всем стена,

стена без окон, на которой сад

всплывает вверх, как ночь тому назад,

и дверь в стене, ведущая в тиши

к такому же пейзажу — вид души,

где тот же сад юродствует, дрожа.

Прощай, пейзажем ставшая душа!

5 марта 1964

I

В ручье, на рыхлом дне, жилище

пиявок, раков и мальков,

он на спине лежал их пищей,

и плыли волосы легко

вниз по теченью, что уносит

в сетях запутанную осень.

А возле, девой пламенея,

вслух бормоча молитвослов,

его семья, как будто племя,

носилась в облаке цветов.

II

Где красный конь своё лицо

пил, наклонясь к воде лесной,

буравя й его чела,

там в пряже путалась пчела,

и бор в просветах меж дерев

петлял побегом голых дев,

и там, где трав росой потея,

сон рыбака будили тени,

старик, трудом осилив ы,

рек: «Рыбы дети мне, не вы!

III

Век простоять мне на отшибе

в никчёмном поиске дробей,

когда я вижу в каждой рыбе

глаза ребёнка и добрей,

что в дыме высушенной сети

со мной беседуют о смерти!»

И в реку стряхивая рыб,

старик предался полудрёме:

«Возможно, вовсе я не был,

но, завертясь, не сразу помер!»

IV

Так, обратясь к себе лицом,

лежал он на песке речном.

Сентябрь 1965